Про детство

Сразу же нужно сказать, что про детство я ни черта не помню. Вернее, не то чтобы совсем ни черта, но воспоминания мои вследствие прихотливого устройства заключающего их в себе тела и обостренного равнодушия моих нервных окончаний к окружающему миру  настолько иррегулярны и непостоянны, что утверждение это почти соответствует истине. Я не помню, например, как я начал ходить и закончил ползать, не помню, как в два года упал с дивана вниз головой и как в четыре отнял у не понравившегося мне мальчика машинку. В моей голове совершенно не осталось воспоминаний о том,  как я пошел в школу, кому и какие цветы дарил на линейке,  какое первое матерное слово написал на парте и чьему портрету в учебнике первому подрисовал усы, бороду и фингал под глазом. Более того, я даже не помню, какая сволочь во втором классе  нажаловалась на меня за то, что я, как все приличные люди, мыл доску шваброй. Не помню даже, мыл ли я доску шваброй, жаловался кто-нибудь вообще и не был ли я сам этой сволочью. Все эти события, воспоминания о которых доставляют обычно радость, изъяснимую, пожалуй, только на ангелическом языке, ни на секунду не задержались в моем гиппокампе. Что совсем меня не огорчает. Позднее я узнал об этих старательно не запомненных мною происшествиях из многочисленных рассказов других людей, которые (как люди, так и рассказы) оказались все как один печальны и неинтересны.

Зато в моей памяти совершенно магическим образом запечатлелось все, так или иначе, прямо или косвенно, непосредственно или опосредованно касающееся … Ленина…

Первыми моими детскими воспоминаниями были, поэтому, не прогулки по саду, не погремушки, не кубики и тому подобная сентиментальная дребедень, а книга с рассказами о Ленине, на которую я, к неописуемому ужасу моих родителей, нечаянно наткнулся, ползая среди стопок старых газет и журналов, стоявших в коридоре. Произошло это в теплый апрельский день, когда толпы вышедших из зимней спячки пионеров бродили по городу в поисках макулатуры, а их старшие товарищи лазили по столбам и развешивали красные перетяжки, на которых белыми буквами сообщалось о том, что Ленин еще не совсем умер. Товарищи с перетяжками были вполне себе ничего, а вот пионеров мои родители не без основания побаивались и поэтому уже в начале апреля заготавливали для них огромную кучу бумаги, которая должна была полностью удовлетворить макулатурные нужды ленинят. Для достижения необходимых объемов из домашней библиотеки изымались не только все номера “Крестьянки”, “Работницы” и “Огонька” за прошлый год, но и вещи более ценные. Так, еще в бессознательном возрасте я лишился возможности насладиться романом Ф.Гладкова “Цемент”, а его же роман “Головоногий человек” канул в лету до моего рождения. Я мог бы намного раньше познакомиться c героями романа “Танки” незабвенного Ю. Алексеева или с “Парнем из колхоза ” Н. Бесстрашного, однако все это было утащено проклятыми пионерами. Когда мои родители (люди страшно легкомысленные в идеологическом плане) решили сдать пионерам и рассказы о Ленине, мое сознание выплыло, наконец, из темноты небытия, в котором до сих пор довольно комфортно пребывало, и выразило решительный протест против бездумного уничтожения культурных ценностей. Я вцепился в “рассказы” и не отпускал их до тех пор, пока не кончился страшный месяц нисан, а вместе с ним и сбор макулатуры. Только накануне майских праздников я согласился, наконец, разжать свои еще ни на что не годящиеся ручки и поменять “рассказы” на погремушки.  Однако дней, проведенных с книжкой о Ленине, хватило для того, чтобы все остальное в этом мире перестало что-либо значить для меня.   

“Рассказы” стали моей любимой книжкой. Я отказывался засыпать, не услышав очередную историю про Ильича, не ходил без “рассказов” в детский сад, а перед едой вместе со своей теткой, помешавшейся на религии и имевшей обыкновение бормотать благодарственную молитву, мурлыкал какой-нибудь стишок или песенку про Ленина. Когда мне пытались читать что-то там про Машу и медведей или про сумасшедшую курочку Рябу, я закатывал истерику и требовал рассказ про общество чистых тарелок;  я нарочно спрятал басни Крылова, которые в моих глазах не шли ни в какое сравнение с рассказом про Володю и графин, и изорвал в клочья Мойдодыра, Тараканище и Дядю Степу. Рассказы об оживших раковинах, радиоактивных насекомых и людях с нарушенной работой гипофиза не стоили, с моей точки зрения, и запятой из разговора Ленина с печником. Я собственноручно подсыпал стрихнин в оливье тете Лене, которой вздумалось подарить мне на мой пятый день рождения книжку про Буратино, и собственно же ручно накормил ее пятилетнюю дочку, вручившую мне книжку про Кота в сапогах, этой самой книжкой. И хотя всего этого не было (потому что никакой тети Лены, а равно и ее дочки, я не помню), одно могу сказать точно:  к пяти годам я избавился от всех книжек не про Ленина и отбил у всех теть, как бы их там не звали, и у их дочек всякое желание дарить мне подобные книжки. Рассказы о Ленине стали моей Библией. “Общество чистых тарелок”, “Графин”, “Ленин и жандармы” и “Чернильница из хлеба” заменяли мне Евангелие от Матфея, Марка, Луки и Иоанна соответственно. Стихотворение про Ленина и печника было моим Апокалипсисом.   

Когда я пошел в школу, к этим первоисточникам добавились еще многочисленные комментарии и апокрифы в виде текстов о Ленине из букваря и из книги для чтения. Кроме того, классе примерно во втором я впервые увидел рассказы о Ленине на немецком языке, и, хотя я не был сторонником перевода священного писания на варварские языки, мне пришлось смириться с этой ересью и прочитать через силу несколько строчек вслух. К третьему классу я стал настолько искусен в ленинской экзегетике, что мог, например, нисколько не колеблясь и почти не раздумывая, дать любому рассказу про Ленина анагогическую, моральную или аллегорическую интерпретацию, а потом плюнуть на все эти интерпретации и истолковать все в буквальном смысле. Я утверждал и до сих пор утверждаю, что чернильница из хлеба в одноименном рассказе, которую Ильич с аппетитом съедал во время появления надзирателей, не что иное, как прообраз и даже, в некотором смысле, провозвестник супа из “Общества чистых тарелок”, который дети поедали теперь уже при появлении самого Ильича, а рыба, которую ему пытались подарить, когда все вокруг подыхали с голодухи, сделана из цветочной пыльцы пчелами, за которыми Ленин бегал в рассказе  “Ленин и пчёлы”.  У меня были самые различные предположения насчет того, кем на самом деле был  печник из стихотворения Твардовского, одно я мог сказать наверняка, что он точно был не тем за кого себя выдавал. В его  бородке мне чудились то коварные черты Фанни Каплан, то перманентная революция, то восьмой съезд РСДРП.   

Именно тогда, в момент расцвета всех моих герменевтических способностей, со мной случился жесточайший духовный кризис. Однажды в середине третьего класса я вдруг понял, что для правоверного октябренка не нужны буквари и книги для чтения.  Никакие красные уголки, звездочки, красное сукно на столе в преподавательской, бюсты и портреты Ленина, учителя со своим превратными интерпретациями не помогут достичь просветления, для которого, как я теперь понимал, нужны только сами священные тексты, т.е. рассказы Зощенко, Бонч-Бруевича и стихотворение Твардовского, которые нужно читать каждый день перед выходом из дома, перед обедом и сном. Это озарение снизошло на меня, когда я стоял на линейке, посвященной очередной годовщине октября, а уже к вечеру того же дня протестантско-октябрятская доктрина была запротоколирована в 44 тезисах (их было примерно в два раза больше, чем у Ленина и в два раза меньше, чем у Лютера). Реформация была намечена на следующий день. Тезисы я намеревался приклеить канцелярским клеем к кабинету директора, завуча, учительской, столовой и спортивному залу. Всю ночь я не спал, а на следующий день покрылся кроваво-красными пролетарскими пятнами, явно не поддерживавшими мое учение. Кроме того,  у меня поднялась температура, и на семейном консилиуме было решено оставить меня дома, чему в первый раз в жизни я глубоко огорчился. В последующие несколько дней меня обильно поили молоком с медом и отваром из ноготков, и я вернулся в лоно истинной октябрятии.

Хотя какие-то еретические поползновения во мне остались. Более того, они всегда были. В первом классе я серьезно намеревался стать Лениным. Я не представлял себе технических подробностей этого превращения: должен ли в меня вселиться дух Ленина или я стану подобным Ленину или мы вдвоем будем Лениными и кто из нас будет Ленин-отец, а кто Ленин-сын, и будет ли Ленин-святой дух и какую роль будут играть Надежда Константиновна Крупская и печник – обо всем об этом я не думал. У меня даже была, признаюсь, кощунственная мысль втайне от родителей сесть на поезд, приехать в Москву, под покровом ночи пробраться в мавзолей и съесть кусочек Ленина: пальчик, нос или хотя б кепку или галстук. Это могло бы, как мне казалось, поспособствовать моему превращению в Ленина. Однако потом я узнал от одного подозрительно голубоглазого  мальчика, что Ленин заключен в пуленепробиваемый  железобетонный саркофаг. О том, что такое саркофаг я не имел никакого представления, но о железобетонности и пуленепробиваемости знал не понаслышке. Никакие другие слова не выручали меня так часто, как эти. Когда на переменах мы принимались играть в сифака, достаточно было сказать “я в пуленепробиваемом железобетонном домике” и никакая сволочь, сколько б она ни кидалась в тебя грязной мокрой тряпкой, не могла превратить тебя в сифу. Поэтому саркофаг, обладающий такой защитой, был для меня совершенно недоступен.  Впрочем, я не терял надежды и, когда мы с родителями как-то проходили мимо памятника Ленину, осторожно поинтересовался у них, что нужно сделать, чтобы стать таким, как Ленин. После некоторого раздумья, мне сказали, что нужно знать все буквы. В школе мы уже выучили какие-то буквы, однако в букваре их оставалось еще так много, что вся затея нашей учительницы обучить нас всем тридцати трем буквам казалось мне чистой воды авантюрой и шарлатанством. Некоторое время я раздумывал над советом родителей, прикидывал, что бы на моем месте сделал Ленин, пока, наконец, в одну из холодных осенних ночей чей-то голос, кокетливо грассируя и гнусавя, не сказал мне: “Учи буквы, скотина”. Мои сомнения сразу же исчезли, и я принялся за дело.  Я провел три бессонных ночи, постигая это сакральное знание. К вечеру 6 ноября,  когда весь алфавит был вызубрен, я начал готовиться к превращению в Ленина. Я надел свои лучшие шорты, свою лучшую рубашку с микки-маусами, прижал к груди пистолет с пистонами, к животу - заводную машинку, сел на крутящийся диск, зажмурил глаза и стал ждать, когда наступит 7 ноября, - уж в этот-то день я наверняка должен был превратиться в Ленина. Вокруг все торжественно стихло,  раздался бой часов. Первый, второй, третий удар… Через пять минут я открыл глаза и посмотрелся в зеркало. Ничего не произошло. Не появилось ни бородки, ни кепки, ни жилетки. Глаза не сужались в лукавом прищуре, а рука не тянулась показывать верную дорогу в светлое будущее.  Я был раздавлен и совершенно уничтожен. Родители меня обманули. Родители меня жестоко обманули.  Просто так. Необъяснимо и жестоко. Ленин им судья. 

Когда мне стало ясно, что превращение в Ленина недоступно простым смертным, вроде меня, я загорелся новой идеей. Если стать Лениным нереально, то можно хотя бы максимально приблизиться к нему духовно, пройдя долгий путь по партийной лестнице от октябренка до той непонятной должности, которую занимал Ленин.

В день посвящения в октябрята не было человека, счастливее меня. Звездочку должны были прикалывать ученики старших классов. Однако тот, что прикалывал мне, был настолько медлителен, а я так мечтал побыстрее вступить на славное поприще, что от нетерпения вырвал у него звездочку и сам себе ее прицепил. Я чуть не сорвал у этого болвана с шеи галстук и не повязал себе.  Слова клятвы все должны были произносить хором. Только не я. Пока вся эта неповоротливая звукомасса дошла до конца первой фразы (перед лицом своих товарищей торжественно клянусь...) я уже поспешно договаривал:   как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия Советского Союза. Я едва достоял до конца всего этого действия, а потом, спеша сообщить радостную весть о превращении в октябренка своим родителям, чуть не вывалился из окна четвертого этажа, случайно перепутав его с выходом из школы.

К концу второго класса духовно я уже перерос октябрятию с пионерией. По партийно-идеологическому развитию я был уже комсомольцем. Не меньше. Оставалось только подождать, когда мой физический возраст будет соответствовать моему идеологическому развитию. И я ждал. Тогда же, во втором классе случилось событие, благодаря которому ничем не приметный член звездочки, коим я являлся, (я был библиотекарем) вознесся на самую вершину октябрятской партийной машины и стал командиром класса, минуя промежуточную должность командира звездочки. Дело было так. Однажды на перемене после обеда класса третьеклашки затеяли игру в футбол. Играли они очень активно и постепенно переместились в наш класс. Мячом им служил кусок хлеба, спертый из столовой. Учителя не было, и никто из моих идеологически простодушных товарищей, да и играющих, не понимал, что происходит. Если б они играли куском колбасы, сыром, банкой черной икры, то это было бы не так страшно, но играть хлебом, о котором то и дело упоминалось в рассказах о Ленине, было настоящим кощунством. В рассказах, конечно, нигде прямо не говорится, что играть хлебом в футбол запрещено, однако это прямо следует из них, так же как из мысли о существовании Бога следует с непременной необходимостью это самое существование или как из утверждения о равенстве сторон двух треугольников следует, что и углы у них равны или… Ну в общем, следует. И, более того, является утверждением необходимым и всеобщим, т.е. распространяется на все куски хлеба и на всех учеников третьих классов, при каких бы погодных условиях они не затеяли игру в футбол. Вряд ли я так отчетливо осознавал, какие последствия для моей карьеры будет иметь этот поступок, и уж тем более я не думал спасать футболистов от замечаний в дневниках и вызовов родителей в школу. Тем не менее, я решил остановить игру и отнять у этих святотатцев хлеб. Надо сказать, что второклассник, пытающийся помешать игре третьеклассников, выглядит, как муравей, нападающий на стадо слонов или как амеба, пытающаяся целиком заглотить грузовик с арбузами. Т.е., другими словами, смерть в подобных случаях бывает быстрой и легкой.  Улучив момент, я прыгнул на маленький, почти мертвый кусочек хлеба, закрыл его своим хилым тельцем учащегося второго класса и приготовился умереть под ударами разъяренных слонов. Но тут что-то случилось. Возможно, на игроков сошел дух Ленина, и они все поняли, или им внезапно надоело играть, но они отошли от меня, и я так и не получил ни одного удара. Когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит наша учительница, спешно дожевывая свой обед, а из-за ее спины выглядывает толстая очкастая Тоня, которую за ее яркие стукаческие способности, прозывали Каплей. Таким образом подвиг мой стал известен всей школе, и на ближайшем классном собрании я был единогласно избран командиром класса.               

Мне кажется, я мог бы стать идеальным комсомольцем. Я был бы гением комсомола. Я бы обличал, проводил работу, доводил до сведения, возмущался, громил с трибуны, искоренял, беспощадно боролся, зорко следил, преследовал различные проявления, вырывал с корнем,  предотвращал и выявлял, пресекал, принимал меры, проводил линию, вставал на защиту грудью,  я б даже делал что-нибудь новое, например, неистовствовал и завывал или бросался и хватал. Слава ожидала меня. Однако у меня ничего не вышло. Я даже не стал пионером. Когда очередные летние каникулы подходили к концу, и я был в предвкушении пятого класса и заветного галстука, по телевизору показали Лебединое озеро, и мои мечты рухнули. Первого сентября, когда я  пришел в школу и увидел, что из красного уголка убрали заветный бюстик, поснимали к чертовой матери все красные флаги и утащили из библиотеки все 55 томов собрания сочинений Ленина, на которые я уже давно облизывался, я понял, что моя комсомольская карьера завершилась, не успев начаться. 

Моему горю не было предела. Десять дней я был на грани между жизнью и смертью. В иступленном бреду я бормотал: “Ленин жив, Ленин мертв, клянусь партией Советского Союза, Ленин жив, Ленин мертв”. Три раза в день мне читали рассказы про Ленина и “Разговор с печником”. Однако это не помогало. Бред усиливался, и силы покидали мое недопионерское тело. К счастью, на восьмой день мой дед откопал где-то уставные документы недавно образовавшейся КП РСФСР, и  мне немного полегчало.   

Некоторое время после этого я грустно и растерянно бродил по своей комнате, натыкаясь то на свой ранец, то на сложенные аккуратной стопкой учебники. Так же как люди, которым ампутировали ногу, продолжают ее чувствовать и могут, например, сказать, что она онемела или болит, я еще некоторое время чувствовал металлический холод октябрятской звездочки,  словно она была приколота не к лацкану пиджака, а к голой груди. Более того, иногда я даже чувствовал нежное прикосновение пионерского галстука, которого у меня никогда не было, как если бы человек с двумя ногами вдруг начал чувствовать третью.  Все это продолжалось до конца средней школы, а потом исчезло… Почти… Потому что и  сейчас в полнолуние я еще иногда смотрю на небо, и так же как вкус мадленок напоминал Прусту о Комбре и о детстве, холод далеких звезд  напоминает мне о Ленине и о несбывшихся детских мечтах. Сердце мое сжимается от боли, и я начинаю плакать почти навзрыд, сотрясаясь своим большим прекрасным белым телом.