Сказ о Родине, Отчизне и Отечестве

Сказ о Родине, Отчизне и Отечестве

Глава 1. «С чего начинается Родина»

«Родина — это Отчизна, Отечество; родная сторона,cтрана в которой родился; край отцов,отчий край, родная земля». Из орфографического словаря русского языка.

«С чего начинается Родина?» — задается вопросом широко известная советская песня, написанная В. Баснером и М. Матусовским. Ответ на этот  вопрос еще с раннего детства формируется в нашем сознании, пропитываясь семейными и национальными традициями, культурой, историей и выражается такими родными словами, как Родина, Отечество и Отчизна.
Родина — это земля, где мы родились, на которой мы выросли. Это единственное место, к которому привязан корнями родства, воспитания и образования, где всегда тепло и уютно. Родина у каждого человека одна, как и его родная мать. Не даром эти два слова Родина и Мать обычно звучат рядом. Стало быть, Родина начинается с мамы, папы, с дома, двора, тебе близких людей и друзей, среди которых жил и учился.
Слова Отечество и Отчизна имеют общий корень. Этот корень указывает на то, что это земля отцов и предков. А, слова Родина, родители, рождение, родство имеют общий корень слов — род. Род человека — это его корни. Место, где ты родился, вырос, там, где твои корни. Отечество – это земля отцов, где родились твои предки, где прошло детство. Связь человека с Родиной обусловливает эмоциональное и сознательное отношение к ней. Жизнь любого человека не может быть полноценной, если она течет вне интересов Отечества, в котором он живет, если он равнодушен к его судьбе. Не сомневаюсь, что каждый гражданин своего Отечества любит свою Родину.
А многие ли из нас знают свои родственные корни? Зачастую только тогда, когда наступает пора оглянуться самому на жизненный путь, и начать подводить итоги своей жизни, мы начинаем возвращаться в прошлое и вспоминать, какую память оставили после себя наши предки, кто из них сыграл существенную роль в нашей жизни и судьбе. И, как правило, мы с горечью обнаруживаем, что иных уже давно нет, а о других и память недоступна.
Мои первые сознательные воспоминания детства начинаются с памяти родной Заречной части города, в которой я родился и вырос. Это было мое семейное гнездо. В настоящее время город Ижевск мало чем похож на тот заводский поселок, в котором я появился на свет. Да и столичным городом Удмуртской земли он стал в тот год, когда я родился.
Точкой отсчета города, его сердцем, его началом, был сталеплавильный завод, в настоящее время носящий гордое имя «Ижсталь», а затем «Ижмаш». Заводская плотина и Ижевский пруд - главное украшение и достопримечательность города. Построенный в 70-е годы 17-го столетия, он до сих пор является самым крупным искусственным водным сооружением в Европе, не предназначенным для производства электроэнергии. Его длина составляет 12 км, а ширина местами доходит до 2,5 км. Пруд представляет собой чаше подобный колоссальный водоем, вокруг которого построен город. Исторические сведения о размерах Ижевского пруда противоречивы, но бесспорно, что до постройки первых крупных ГЭС советского периода именно Ижевский заводской пруд - один из крупнейших в России искусственных водохранилищ.
В ту бытность Ижевск был разграничен плотиной на две части: нагорную и заречную. В нагорной части, которую называли «Гора», располагались государственные, управленческие, основная масса торговых и культурно-просветительских учреждений и вся аристократическая элита. В заречной части была рабочая слобода, которая носила имя - «Зарека». Первоначально она начиналась строиться с восточной стороны от завода на правом низменном, болотистом берегу Ижевского пруда. По этому берегу, который назывался «Залив», было проложено железнодорожное полотно, по которому более двух столетий из доменных печей сталеплавильного производства вывозился отработанный шлак, для уплотнения и формирования возвышенного берега, сберегающего Зареку от наводнений во время весенних паводков. Если бы это не производилось, то вся территории Старой Зареки давным-давно, еще в начале 19 столетия, утонула в болоте.
Трудно переоценить значение Зареки (бывшего Ждановского, современного Ленинского района), состоявшей в основном из частных домов деревянной постройки. Планировка рабочей слободы, также как и нагорной части города, имела правильные геометрические характеристики, напоминая тем самым планировку Васильевского острова в Петербурге.
Улицы по традиции военного поселения шли с севера на юг, а перпендикулярно улицам, то есть с востока на запад вела сеть переулков, чем были сформированы стройные ряды небольших кварталов, с приусадебными участками огородов. Улицы Зареки, узкие и грязные, не имели названий, а подобно Нью-Йоркским авеню, носили порядковый номер.
Во времена моего детства завод был огражден высочайшим деревянным забором с колючей проволокой, от которого начиналась рабочая слобода с односторонней Пятой улицей. Далее шла Шестая улица и так далее — вплоть до Семнадцатой. Переулки не нумеровались, а носили название по фамилии владельцев дома, стоящего в их начале, - переулок Баранова, переулок Маслова, переулок Телегина, переулок Ажимова. Последний переулок имел второе название — Ажимова канава, потому что он постоянно тонувший в грязи, представлял собой сплошную топь из-за низменного расположения. Над поверхностью почвы повсюду проступала вода, проезжей дороги фактически не было и приходилось ходить по высоко проложенным мосткам деревянных тротуаров.
На углу Пятой улицы и переулка Баранова располагалась Покровская церковь, которая была переделана в пекарню, которая высокопарно называлась хлебозаводом. От нее во все время суток и года всегда очень вкусно пахло свеже печеным хлебом. В этом месте был проложен самый короткий путь из Зареки на Гору, проходивший вдоль заводского забора по Плотинному переулку до проходной завода, а затем по самой плотине пруда.
На пересечении Седьмой улицы с переулком Телегина было деревянное двухэтажное здание начальной школы, а на углу 10 улицы и Телегина — единственное в то время красивейшее кирпичное здание средней школы № 26.
Самой широкой была 14 улица. Между восточной ее стороной, находившейся в низине и западной, расположенной на возвышенности, была лесопилка и лесопильные склады. Позднее, во время войны, здесь проложили железнодорожую дорогу, соединяющую  Балезино со станцией Агрыз, сомкнув северное направление железнодорожных линий с востока в центральную Россию с южным.
В начале Пятнадцатой улицы располагалась деревянная Успенская церковь, которая до сих пор действует. За церковью простиралось заречное кладбище, которое выполняло свою функцию вплоть до конца 1942 года. Только с застройкой этой территории бараками- жилищем для эвакуированного рабочего люда, захоронение на кладбище прекратилось, а затем быстро застроилось и превратилось в «район 65 бараков».
По переулку Маслова от завода тянулось железнодорожное полотно узкоколейки, проходящей до конца 14 улицы. Оно проходило через дровяные склады и территорию Увинского вокзала, в сторону Мужвайского лесхоза. По этому пути на завод доставлялись дрова. В конце 14 улицы на объездном железнодорожном пути было деревянное здание Увинского вокзала, а в сторону 15 улицы, смотрело своими окнами здание барачного типа - клуб железнодорожников имени А.В. Луначарского, где был концертный зал и кинолекторий. Рядом была общественная баня.
Увинский вокзал функционировал вплоть до восьмидесятых годов. Многие ижевчане, особенно старожилы Ленинского района, помнят небольшое деревянное здание Увинского вокзала, откуда начиналась ветка увинской железной дороги, вначале только до поселка Ува, в последующем во время войны достроенная до конечной станции Кильмезь, по которой было паровозное сообщение. В 80-х годах пригородный поезд стал отходить от Казанского вокзала через пригородную станцию Заводская, и посему Увинский вокзальчик и объездные пути прекратили выполнять свои прямые функции.
Скромная и деревянная Зарека разрослась в военное и после военное время, стала делиться на несколько подрайонов.  Заводская территория, Лесозавод, Малиновая гора, Вараксино, городок Машиностроителей, Рабочий поселок, район 65 бараков, городок Строителей, Новый базар, Татар Базар, район железнодорожного вокзала, Заречные хутора, Парники и т.д.  Зарека стала огромной, давно живет не по заводскому гудку, на особицу, как бы отделяясь от остального города.
Мне всегда казалось, что прекрасный советский фильм «Весна на Заречной улице» режиссёра Марлена Хуциева, был задуман и снимался в нашем городе, а любимая песня рабочего класса, написана Б. Мокроусовым на слова А.Фатьянова, как гимн нашей Зареке:

                Когда весна придет, не знаю.
                Пройдут дожди... Сойдут снега...
                Но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога.
                На этой улице подростком гонял по крышам голубей.
                И здесь, на этом перекрестке
                с любовью встретился своей.
                Когда на улице Заречной в домах погашены огни,
                Горят мартеновские печи, и день, и ночь горят они.
                Я не хочу судьбу иную, мне ни на что не променять
                Ту заводскую проходную, что в люди вывела меня.
                На свете много улиц славных, но не сменяю адрес я.
                В моей судьбе ты стала главной, родная улица моя!

Разве не так? Даже герои этого фильма, как родные братья, были похожи на моих старших товарищей и родственников, работающих на этих заводах.
Меняется город, рушится устоявшаяся размеренная жизнь многих районов. От старой Зареки остались только некоторые названия, и жизнь, и облик ее неузнаваемо изменились. Рассеялись бывшие ее обитатели по всему, теперь уже огромному городу. Каменными «коробками» застраиваются нынче все районы Зареки. Островки деревянных домов с каждым годом уменьшаются. И той рабочей слободы, с которой начиналась Зарека, уже давно не существует. Её в начале 70-х годах поглотил завод — мотоциклетное производство.
А сейчас и мотоциклетного производства нет. И мотоциклов «Ижей» нет. И засыпанного шлаком Залива, где был заречный берег пруда с зыбкими лабазами, с которых ребятня удили окуньков, и мостками для полоскания белья и половиков, давно уже не существует. Сейчас этот берег одет в камень, бетон и асфальт. Здесь проходит автомагистраль.
Для многих ижевчан Зарека – это далекое воспоминание. Исчезает последний оплот рабочей слободы. Уцелевшим деревянным постройкам, похоже, не так уж и долго осталось ждать сноса. Наверное, так и должно быть. Но все равно немножко грустновато. Очень уж теплое и родное слово «Зарека», для тех, кто родился и вырос здесь.
Здесь начиналась моя Родина, здесь были мои родные места. Здесь я родился и вырос, здесь жили мои родители. Здесь я босиком бегал по Заливу, на лабазах ловил окуньков и щурят, с мостков прыгал в воду и учился плавать. Здесь я учился в школе, был участником самодеянного оркестра струнных инструментов в клубе Луначарского и познавал уроки самостоятельной жизни. Здесь был мой родной дом. В этом доме жили мои отец и мать.
Отец мой, Александр Ивович Бушмелев, выходец из крестьянской семьи был сызмальства приучен к тяжкому сельскому труду. Природа наградила его наблюдательностью и бытейской сообразительностью. Он успешно перенимал навыки любой рабочей профессии, и умело пользовался ими. Когда в начале первой мировой войны его, 19 - летнего сельского парня, мобилизовали на оружейное производство Ижевского завода, он быстро освоил профессию ружейника по правке винтовочного ствола. На этом производстве он проработал всю свою трудовую жизнь вначале подмастерьем, затем мастером, а в последние годы его жизни - заместителем начальника цеха по административно-хозяйственной части. Он слыл спецом на все руки, знал и умел выполнять работу слесаря, столяра, плотника, чеботаря и шорника. Отец пользовался большим авторитетом среди мастеровых и соседей, поскольку всегда от доброты душевной делился с ними секретами своего мастерства.
Мечта его, с момента поступления на завод, так же как всех мастеровых Ижевского завода, иметь свой дом, осуществилась за полтора года до начала той страшной войны, которую перенес советский народ. Отец с огромным трудом скопил определенную сумму и осенью 1939 года, в заречной части города, где располагалась основная часть рабочей слободы, он приобретает старый пятистенный дом, требующий ремонта. Он был неимоверно рад приобретению самостоятельного жилья. Зимой сказалось, что дом оказался очень холодным. Промерзали два ряда бревен под окнами и особенно все углы, выходящие на уличную сторону. В сенях прогнил пол и ступеньки, прохудилась крыша, а печь нещадно дымила. Дом требовал более серьезного капитального ремонта, чем поначалу рассчитывал отец.
Летом 1940 года он начал  ремонт, который не успел закончить за 1 год. Мне тогда было 7 лет, и я очень хорошо помню тот момент, когда по радио объявили о начале войны. Отец сидел на лесах и конопатил простенки меж оконных проемов. Я крутился в сторонке. В мою обязанность входила задача подбирать и подавать обратно случайно упавшие клочки пакли или инструменты. Из включенного репродуктора по радио была слышна воскресная бравурная музыка. И вдруг она прервалась. Послышался голос, трагически объявивший о начале войны. Отец покачнулся, застонал и из его рук выпали инструменты, которыми он работал. Так дом остался не отремонтированным, очень холодным и с прогнившим полом на все военные годы, так как на продолжение ремонта у отца уже не было времени, а у семьи средств.
Только через два года после окончания войны, несколько оправившись от невзгод, отец возобновил ремонт дома, который продолжался до самой его смерти. Вот тут-то он привлек меня к плотницкой и столярной работе. Я помогал ему пилить и строгать доски, обшивать ими стены снаружи и внутри, настилать пол и подшивать потолок. Приобретать строительный материал приходилось с огромным трудом. Поэтому восстановление жилища проходило медленно. Это сейчас можно купить любой материал по вкусу и качеству, а тогда даже олифу для разведения густотертой краски приходилось самостоятельно готовить путем томления растительного масла в русской печи.
Сейчас я благодарен отцу за то, что он своевременно стал приучать меня к физической работе по дому, учил пилить, строгать, колоть дрова, чинить электропроводку и паять. Всю свою сознательную жизнь следую его наставлениям:
- не чурайся никакой работы,  трудись, покуда есть силы;
- не надейся на дармовщину, никогда не рассчитывай на случайность и удачу;
- прежде чем что-либо сделать – хорошенько подумай, не берись за дело, пока сам его не обмозгуешь;
- старайся делать любую работу своими руками.
- не растрачивай свой труд напрасно, завершай работу до конца, чтоб ей можно было гордиться, не допускай, чтоб тебя журили за плохо выполненную работу или её кто-то переделывал,
- постоянно познавай науку труда, учись сам и учись от других, бери у учителей все самое положительное,
- никогда не хвастайся своими успехами,
- не обижай стариков, чти старших, прислушивайся к их советам.
Отец очень хотел, чтоб я получил высшее образование и настойчиво повторял: «Учись, учись и учись. Я всю свою жизнь на тяжелой работе горбатку гнул, может ты, мой сын, образованным человеком станешь».Очень жалею, что отец так рано ушел из жизни. Он умер на 58 году от ракового заболевания, когда я был студентом  медицинского института.
Мать моя, Елизавета Петровна была моложе отца на 16 лет. Родила троих детей, но из них в живых остался я один. Родился я недоношенным, слабеньким и отец после моего рождения не разрешил матери работать на производстве. Она закончила Ликбез и впоследствии  всю жизнь занималась общественной работой, входила в разные женские комитеты, а во время войны и в послевоенные годы возглавляла уличный комитет и была народным заседателем районного суда. После смерти отца всю свою жизнь посвятила воспитанию сына и не вышла повторно замуж, хотя имела достойные предложения. Мать меня настойчиво наставляла:
- храни свою совесть и  честь всю жизнь,
- по нужде подай убогому и несчастному, но не делись с жадными и завистливыми людьми,
- не приближай к себе подлецов, пьяниц и бестолковых,
- не садись за тот стол, где одновременно жрут и пакостят,
- не воруй, не присваивай чужой труд,
 - чти учителей своих и уважай старших.
Наставления родителей оказались для меня законом жизни и в дань уважения к родителям, всю жизнь старался ими следовать, потому что отчий дом это мое Отечество. А родителей и предков надо уважать, хотя бы за то, что мы живы и потому что моё Отечество оно одно!


 Глава II  «Что такое Отчизна»

«Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для неё всего».
Н.В. Гоголь, «Тарас Бульба».

«Отчизна наша, отечество— это родная земля наша,
где отцы и деды наши жили и умирали,
где родились и сами мы живем и хотим умереть.
Она земля отцов наших и за это зовут ее отчизною, отечеством.
Мы родились на ней и за это зовем ее родною землею, Родиною.
Кому же не люба земля отцов и дедов? Кому не мила родная земля?
Кто не постоит за Родину свою, за землю русскую, которую нам
завещали в духовной своей веры деды и прадеды наши,
а мы завещать должны детям и внукам своим,
чтоб было им где жить и тужить, веселиться и радоваться,
а подчас и поплакать, коли лиха беда одолеет, да утешиться? …...
Земля наша, отечество наше, обширнее и сильнее других земель.
Гордись тем и величайся, и благодари Бога, что родился ты русским».....

В.И. Даль, «Два Сорока Бывальщинокъ для крестьян».
 6 глава. Отчизна.

Родился я в городе Ижевске, в рабочей семье. Мои отец и мать имели крестьянское происхождение.
Фамильный дед, отец моего отца, Ивов Осипович не знал грамоты, не умел читать и расписываться. О нем в свое время я написал рассказ, который опубликован в журнале «Луч» № 3-4, 2008, под названием «Сказ про деда Ивушку и военное лихолетье». Бабушку, мать отца, я не знаю, она умерла до моего рождения.
Фамилия моего отца - Бушмелев не так уж часто встречается на пространствах России, хотя исторические корни фамилии можно обнаружить в реестре жителей Древней Руси еще в эру правления Ивана Грозного. В имеющихся древних бумагах носители этой фамилии в Московии являлись важными персонами славянского московского духовенства в XVI-XVII в в., и имели большую царскую привилегию. Вероятно, фамилия происходит, как и большинство русских фамилий, от прозвища. Наиболее подходящим прозвищем было «Бушмель», что связано со словом «бушма» - «репа», или «упитанный человек». Это прозвище могло указывать как на внешние качества носителя, так и на основной его рацион. В то время репа у россиян являлась едва ли не единственным корнеплодом, пригодным в пищу. Стало быть, мой предок был рьяным репопоедателем, посему обладал прозвищем «Бушмель», за что со временем и получил фамилию Бушмелев или Бушмелёв.
По новым правилам фонетики и орфографии, фамилия должна произноситься со звуком «е» или «ё», как она прописана в официальных документах. В наших фамильных документах, в том числе и деда Ивова Осиповича, фамилия записана через букву «е». Стало быть я Бушмелев, а не Бушмелёв, как некоторые любят произносить эту фамилию.
Девичья фамилия моей матери — Иовлева – так же имеет  исторические корни, которые исходят к XVI веку. Носители этой фамилии часто встречались среди важных персон славянского духовенства в Московии, а также муромского мещанства, имевшего большую власть и царские почести.
Основой фамилии Иовлев послужило церковное каноническое мужское имя Иов, происходящего из древнееврейского языка, что значит «преследуемый, гонимый». Библейский Иов терпел многочисленные лишения, но остался непоколебимым в вере Богу и стал символом долготерпения и посему со временем получил фамилию Иовлев.
Откуда могли появиться носители этих фамилий и имен на Вятской, а затем Удмуртской земле? На этот вопрос ответил известный российский этнограф Дми;трий Константи;нович Зеле;нин, мой земляк. Родился он в селе Люк, нынешнего Завьяловского района Удмуртии. В своих фундаментальных работах, касающейся восточнославянской этнографии, он пишет, что его удивило, что говор села Шурма и некоторых починков в районе села Буйска, что в Вятской губернии, подставлял собой «акающую речь» среди вятского наречия, к которому в целом принадлежит говор Уржумского уезда. Наличие этого островка московского наречия и появление в этих местах древних русских фамилий и имен он объяснил тем, что еще в начале 18 века в Уржумский уезд Вятской губернии горнозаводчиком М. Мосоловым на медеплавильные заводы сел Шурмы и Буйска для работ на них, были переселены русские крестьяне из Тульской и Тверской губерний и Подмосковной Каширы.
Село Шурма Уржумского района Кировской области, несмотря на все перипетии российской действительности, и поныне существует. Расположено оно вблизи слияния реки Вятки с ее правым притоком - Шурминкой. Свое название село получило от удмуртских слов «Шур» - ручей и «Ма» - земля, в связи с тем, что речка Шурминка скорее всего напоминала ручей.
В 1878 году работа на медеплавильных заводах, как экономически неперспективных, была прекращена. Рабочие освобождены от повинности и были вынуждены вернуться к крестьянскому хозяйству, получив небольшие наделы земли. Пахотной земли на разросшиеся семьи оказалось недостаточным, поэтому значительная часть семей выехала из Шурмы на «выселки» на территорию нынешней Удмуртии, где и образовали русские поселения.
Из доступных архивных материалов установлено, что существующая по ныне деревня Кулябино в Увинском районе Удмуртии, была в конце 18 века образована русскими безземельными крестьянами, преимущественно имеющими фамилии Кулябины и Бушмелевы. Среди них был мой дед Бушмелев Ивов Осипович, обживавший эту деревню. В этой деревне родился мой отец, мои дядья и тетки, носившие нашу фамилию. В эту местность они, как десятки других русских семей переселились «на выселки» из сел бывшего Уржумского уезда Вятской губернии. На территории нынешнего Увинского района Удмуртии, где переселенцы получили надел земли вблизи удмуртских деревень Лудзил и Чужьем, стоял дремучий хвойный лес. Переселенцы, вырубая лес, на северном берегу речушки Ветлошурки, возводят постоянное поселение. На речках Ветлошурке и Уне, построли пруды. К востоку от деревни, на пруду речки Уня поставили мельницу. Выстроенный починок был назван по фамилии самого уважаемого среди новоселов, Андрея Кулябина и стал называться Кулябино.
Деревня Кулябино стала успешно расширяться и в начале XX века уже имела свое земское народное училище. В 70-ые годы начинают строиться новые улицы. Сюда переселяются жители окружных деревень, объявленных неперспективными. Центр деревни перемещается на южный берег Ветлошурки, приток реки Нылга. В настоящее время деревня Кулябино является центром сельской администрации и сельскохозяйственного товарищества «Луч» и расположено в 26 км к югу от районного центра поселка Ува, в 10 км севернее села Нылга, в 4 км к западу от республиканской дороги Ижевск - Нылга - Ува.
Другой мой дедушка, Иовлев Петр Алексеевич, отец моей матери, хотя и происходил из малоземельного крестьянского сословия, имел начальное образование в объеме сельской церковно-приходской школы.
Документально доказано, что в начале семья деда проживала в селе Шурма бывшего Уржумского уезда Вятской губернии. Отец деда, Алексей Степанович, бедняк, не имевший своего земельного надела, благодаря своей рабочей предприимчивости и Столыпинской аграрной реформе, сумел получить разрешение на выход из крестьянской общины. Ему удалось создать свое сообщество из нескольких, таких же бедняцких семей, и переселиться на отруба, на территорию нынешней Удмуртии, тогда еще входившей в состав Вятской губернии. Сколоченный им коллектив полностью доверился моему прадеду и признал его своим предводителем. За то, что он мог разъяснять крестьянские права и обязанности, за ним прочно прилепилась кличка – «Толмак». Вероятно, эта кличка происходила от искаженного тюркского слова «толмач», то есть «переводчик».
Переселенцам в 1890 году был выделен земельный участок в 12 верстах от села Нылга, рядом с существующей поныне удмуртской деревней Косоево, как раз на границе нынешних Вавожского и Увинского районов. Ближайшие населенные пункты были: деревни Косоево, Овражино, Андрияново, Старый Балян и Кудрино. все в пределах от 1 до 4 км друг от друга.
Размещался земельный надел вдоль межрайонного тракта Вавож - Нылга, в месте пересечения его с ручьем Изошур, правым притоком речки Лудзя, впадающей в реку Вала. Этот земельный надел мало подходил для земледелия, так как располагался в местности пересеченной глубокими оврагами, и был заросшим глухим и непролазным лесом. Переселенцы вырубили лес, из него построили себе крестьянские подворья. Выкорчевывая пни, превратили землю в огородные и посевные площади. За короткий срок построено селение в 15 усадьб, которое в последующем разрослось до 25 усадьб.
Деревня представляла собой двухстороннюю улицу на северном склоне лога, тянувшегося от дороги на восток до леса, где был небольшой пруд. Первоначально деревушку назвали «Починок Узкий». Название это было связано с формой земельного надела, полученного новоселами. В последующем починок был переименован в честь родного села-прародителя - Шурма. Сейчас этого починка нет. В конце 70-х годов прошлого столетия его постигла участь запустения и ликвидации, также как других десятков и сотен тысяч российских деревень, объявленных бесперспективными.
Мой прадед был разумным и дальновидным мужиком. А, мужик вятский - всегда хватский. Имея трех сыновей, он начал строить сразу три усадьбы, старшему Петру, которому было 18 лет, среднему Степану 14 лет и себе с младшим 12-летним Иваном.
Оба старших брата росли крепкими и умелыми работниками, а Иван считался слабосильным неумехой, отлынивал от тяжелой физической работы и ловко прятался за спину отца. После смерти Алексея Степановича, Иван стал полноправным хозяином главной усадьбы, которая впоследствии скоро пришла в упадок. Позднее, будучи стариком, он в час откровения, когда однажды посетил нашу семью и отогревался, лежа на полатях, признался мне в ничтожности прожитой им жизни и жаловался: «Жисть-то моя прожита зазря, сызмальства не был приучен ни к чему. Не нажил «ни богасьтва, ни славы», потому, что не имел «ни талану, ни рукомесла». Вот, глядит-ко, дед - то твой, Петрован, какой был удалой, все умел делать и всегда оказывался в почете».
Действительно, старшие братья быстро приобрели самостоятельность. Не имея достаточного земельного надела, они искали работу на стороне, завели семьи и преуспевали в хозяйстве. В частности, мой дедушка, Петр Алексеевич женился в 19-летнем возрасте, когда был для него построен отдельный дом, и он стал полноправным хозяином своей усадьбы. В жены он выбрал девицу из соседнего русского починка Андрияново, красавицу Феклушу, старшую дочь местного портного Машковцева Терентия. Семья портного, не имея земельного надела, перебивалась случайными заработками, была бедна и представляла собой образец местного люмпен-пролетариата. Зато Феклиния умела делать все, и по крестьянскому хозяйству, и прясть, и ткать, и шить. Кроме того, она была надежной нянькой для своих многочисленных младших сестер. Она была скромна и набожна.
Средний сын прадеда Алексея, Степан, дожив до совершеннолетия, обвенчался с бывшей вятской землячкой Бушмелевой Анастасией и выехал к ней во вновь образованную деревню  Кулябино, где успешно прижился и дал основу другого полноправного колена рода Иовлевых — Степановичей.
Молодая семья Петра жила дружно и справно увеличивалась в численности, но на все старания, почему-то первыми рождались только девочки. Видимо, моя бабушка Феклиния Терентьевна уродилась в машковцевское родство и повторила участь своей матери, которая производила на свет только девок.
Пока не было наследника - не было своего надела земли. Главе семьи приходилось находить работу по найму. Много раз мой дедушка Петрован уезжал к себе на малую родину и нанимался плотогоном. Сплавлял лес по Вятке, Каме и Волге, аж вплоть до Астрахани. Во время таких дальних путешествий он встречался со многими людьми разной специальности, воочию видел жизнь простого народа, населяющего  российские просторы, знал его нужды и настроения. Из этих поездок он стал привозить в свою деревню запрещенную литературу, которую тайно читал с местными мужиками.
Кроме того, Петр Алексеевич имел характер неформального лидера. Он был очень горд своим царским именем и отчеством. Хотя фамилия его была не Романов, а Иовлев, он иногда во хмелю удалецки хвастался: «Петр всегда Первый». И, правда, в его осанке и характере было много царственного. Он никогда, ни в молодости, ни в преклонном возрасте старался не упускать лидерства, был красив и строен.
И для меня всю жизнь дедушка Петр Алексеевич был «Дедом Первым». Поэтому, ничего удивительного нет, что кличка «Толмак», по праву перешедшая ему от отца Алексея Степановича, прочно за ним закрепилась. Многие знали моего деда не под фамилией Иовлев, а как Толмаков. Я это хорошо помню, потому что, когда меня летом привозили в деревню, местные жители кликали меня Толмачонком.
В 1914 году моего дедушку Петра Алексеевича, несмотря на то что имел многодетную семью, призвали на войну с германцами. Служил он в кавалерийской части, в которой принимал участие в боевых действиях, и за гвардейское поведение дослужился до унтер-офицерского звания. Вернулся в родную деревню, как раз накануне Октябрьской революции.
В деревне, как по всей России, шла буза, были раздоры из-за любого клочка земли. Петр Иовлев, как разбирающийся в законах и указах старого и нового правительства, всегда старался защищать интересы безземельных крестьян. Он безоговорочно признал власть Советов. Вскоре его избрали окружным председателем комитета крестьянской бедноты. Это назначение круто изменило его судьбу, он вступил в партию большевиков. В 1919 году во время Гражданской войны и Ижевского белогвардейского мятежа он назначается
комиссаром партизанского отряда,стихийно возникшего в районе Нылгинской волости. Дважды он попадал в плен к белогвардейцам, его пытались расстрелять, но оба раза ему удавалось бежать. За активное сопротивление партизанского отряда бело-чешским войскам, командующим пролетарского восточносибирского фронта Р.И. Берзиным, Петр Алексеевич Иовлев был награжден именными часами и личным оружием.
После победы Советов Петр Алексеевич деятельно принимал участие в продразверстке, несколько лет был уполномоченным смотрителем мельниц прилежащих районов. С началом коллективизации, как не согласный с раскулачиванием крепких крестьянских семей, он ушел из сельского хозяйства и возглавил лесное хозяйство в поселке  Воложка, расположенном в верховьях Ижевского пруда, которое снабжало топливом Ижевскую ТЭЦ.
В начале тридцатых годов моего деда, как активиста трудового и партийного организатора, назначают начальником одного из отделов Ижевской исправительно-трудовой колонии. Сколько времени он находился в этой должности мне неизвестно. Безусловно, занимая такой пост, он должен быть свидетелем, а может быть и прямым участником начавшихся политических репрессий. Досконально знаю, что дедушка в то время сочувственно относился к оппозиционному блоку Н.И. Бухарина – А.И. Томского и их единомышленников, которые выступали против свертывания НЭПа, резкого форсирования коллективизации и индустриализации. Может по этой причине или какой-то другой, но вскоре дед был исключен из партии и осужден. Ему было приписано уголовное дело, якобы за утерю личного оружия.
Самое интересное заключается в том, что об этих годах его жизни и о его злоключениях, архивные материалы отсутствуют, вероятно они своевременно были уничтожены. Отрывочные сведения о деятельности моего деда в те времена складываются из скупых рассказов моей матери, второй дочери Петра Алексеевича, и однажды случайно подслушанного мною диспута, возникшего между дедом и его сыном, моим дядей Геннадием Петровичем, где озвучивались такие фамилии, как Бухарин, Рыков, Томский и другие «враги народа».
В нашей семье было категорически запрещено говорить о политических делах деда и его перипетиях. Нередко мой папа, когда я иногда настойчиво приставал к нему или маме с такими расспросами, покрикивал на меня и ворчал: «Венко! Не болтай! По пятидесятой статье пойдешь!». Вероятно, в то время вся наша родня находилась под страхом этой пресловутой 50 УК статьи.
Отсидел Петр Алексеевич в той же тюрьме, где служил, 2,5 года и вышел из нее совершенно другим человеком. За время заключения он растерял все свои привлекательные личные качества. Если раньше он был бравым молодцем, не имеющим ни перед кем и ни чем страха, демократичным, всегда доступным, с открытой душой, свободным от стяжательства и чванства, то в заключении дед превратился в молчаливого, замкнутого человека. Отсидев срок, он быстро собрал свою большую семью, скудно коротавшую жизнь на Воложке, и уезжает в небольшую глухую деревеньку Старый Балян, где покупает там дом и вступает в колхоз. До конца своей трудовой деятельности дедушка работает конюхом и по совместительству счетоводом – бухгалтером, не высовывая своего носа дальше своей округи, не вступает ни в какие дискуссии с руководством района. Я думаю, что только такое поведение спасло его от репрессий 1937 года и дальнейших подобных невзгод.
Первая моя встреча с дедом Петром Алексеевичем произошла, когда мне не было еще четырех лет. Мать гуляла на улице, держа меня на руках. Наши заречные улицы не были мощеными и не имели тротуаров. Всегда грязная проезжая часть дороги с обеих сторон отделялась от пешеходной тропы широкой канавой. Ни о каких детских колясках и тележках в то время не могло быть и речи. Городские женщины таскали своих детей на животе, плотно прижав их руками к груди. Только удмуртские женщины поступали мудрее. Они носили своих детей раннего возраста за спиной в пестерях. Пестерь представлял собой своеобразную котомку или ранец, куда помещали ребенка и носили его на широких лямках на спине, за плечами. Пестерь шили из грубой домотканой ткани или плели из лыка. В приспособлении имелись отверстия для головы и конечностей ребенка. Дитя свободно помещалось в пестере и болталось за спиной матери с раздвинутыми в стороны ножками. Такое положение ребенка не мешало женщине свободно перемещаться, носить в руках тяжести, выполнять любую работу, в том числе в наклон, одновременно чувствуя любое желание своего чада.
Этот способ, пришедший от финно-угорских народов из глубины веков, в свое время прочно закрепился в нашей местности среди удмуртов, но жаль, что не привился среди городского населения. Преимущество такого способа было велико. Во-первых, удмуртка при любых условиях не расставалась со своим ребенком ни на минуту, руки ее были свободны в своих действиях, имела при ходьбе стройную походку, не поджимала тяжестью свою пышную грудь. Во-вторых, дитя всегда чувствовало тепло своей матери, и ему было спокойно: мать рядом. В-третьих, у ребенка в такой позе, с раздвинутыми ножками в виде гимнастического шпагата, физиологично развивались тазобедренные суставы, при этом не наблюдалось никаких врожденных дисплазий и вывихов бедра.
В те времена по нашим заречным улицам один - два раза в неделю, поднимая пыль или разбрызгивая жидкую грязь, проезжала телега, запряженная маленькой сивой кобыленкой. На повозке лихо сидел татарин - тряпичик, и нараспев громко кричал: «Тря-я-япки-и-и, ко-о-ости-и-и, сы-ы-ырьё-ё при-ни-ма-а-а-ю-ю!». Татарин зимой и летом,  в любую погоду был одет в одну и ту же драную шубу нараспашку, на нечесаной голове его была лохматая шапка-треух. Из-под шубы был виден ватник, одетый на голое тело. Шапка на его голове всегда сидела набекрень, одно ухо ее торчало вверх, а другое свисало и ритмично покачивалось при тряской езде. Обут он был в кукморские валенки с галошами. Татарин был уже в преклонных годах, всегда небритый, с космами седых волос и жиденькой неухоженной бороденкой. В округе его уважительно звали Бабаем. Когда на улице появлялась его повозка, кто-нибудь из соседей выходил с узлом хлама и отдавал его Бабаю. Тот взвешивал рухлядь на безмене и добросовестно рассчитывался какой-нибудь мелочью.
Отец мой нередко грозил мне, когда я баловался или капризничал: «Будешь шалить - сдам тебя Бабаю за копейку!». Я очень боялся Бабая и при виде его экипажа всегда притихал и старался прятаться.
И вот однажды, во время прогулки по улице, мы с матерью почему-то оказались на проезжей части дороги. Может быть, она хотела перейти на противоположную сторону улицы? Только явственно помню, как я, оглянувшись, увидел, что к нам по дороге, пешим ходом стремительно приближается «Бабай», но не тот тряпичник - сырьевщик, а другой, которого я никогда не видел. Этот «Бабай» был одет в темный ватник, аккуратно подпоясанный солдатским ремнем. На голове его была серая солдатская ушанка, а на одном плече, на узкой лямке болталась небольшая котомка. Он был небрит,  но на лице его была радостная улыбка, а темные глаза светились внутренним теплом. Я вздрогнул. Мать остановилась, затем, развернувшись, в пробеги бросилась к «Бабаю» навстречу, крепко прижимая меня к груди. Тот широко раскинул руки для объятий. Я онемел от страха, весь сжался, сердце мое было готово остановиться: «Все, конец. Мама бежит отдавать меня Бабаю. А взамен за меня получит всего лишь копейку! За что? Я же не шалил и не капризничал!».
«Бабай» схватил нас обоих в охапку, охрипшим от волнения голосом радостно вымолвил: «Лизавета, кровиночка моя, здравствуй! Освободился я из тюрьмы подчистую. Вот решил в начале к вам зайти, повидаться. А, это твой Венка? Ишь, какой бутуз вымахал! Первый мой внук! Я же его еще не видел и мы с ним до сих пор не знакомы». Приблизив свое лицо ко мне, спросил: «Ты, что так насупился, испугался, что ли? Я же твой дедушка», и потрепал меня по щеке своей шершавой ладонью.
Вот так я познакомился со своим Дедом Первым, и с тех пор всю жизнь нас связывала теплая родственная связь. В день нашей встречи ему было не более 55 лет.
Позднее, во время войны, когда в каникулярное время меня из голодного города вывозили на откормку в деревню, он приручал меня выполнять посильную сельскую работу и научил рыбачить, о чем мной был написан отдельный рассказ, опубликованный в литературном журнале «Луч» № 11-12, 2010 г.
Бабушка моя Феклинья Терентьевна, верная супруга деда Петра Алексеевича, повсюду с многочисленной семьей сопровождала его по жизни. Она подарила ему семерых детей. Первые пять из них родились девочками: Антонина, Елизавета, Екатерина, Наталья и Юлия. Только шестой ребенок родился мальчиком. Назвали его Иванушка, но он вскоре умер в грудном возрасте от воспаления легких. Только с рождением последнего, седьмого ребенка Петр Алексеевич получил долгожданного наследника – продолжателя славной фамилии Иовлевых. Дедушка хотел назвать его Генрихом, но поп при крещении воспротивился немецкому имени и записал его Геннадием. Так у меня появился самый дорогой дядя Гена, который был старше меня всего-то на 9 лет. Со временем мы с ним стали большими друзьями.
Бабушка Феклинья Терентьевна, хотя и была простой крестьянкой, в ней чувствовалась внутренняя природная интеллигентность. Она была добра, со всеми приветлива и любезна, никогда не повышала голоса и ни с кем не ссорилась, не сплетничала и не обсуждала ни родственников, ни соседей. Природа наградила ее неброской русской красотой, статностью, крепким здоровьем, вечным жизненным
терпеньем и искренней любовью к людям. От родителей своих или от Господа Бога она получила дар целительницы. В округе ее почитали как надежную повитуху. Она могла заговорить любую боль и знала лечебное значение трав и ягод. С помощью молитвы, уголька и «святой» водички, она своими добрыми руками исправляла деформацию черепа у новорожденных и умела исцелять «кишечную порчу» у грудных детей. Последний способ в последующем был с успехом внедрен в нашу клинику при лечении кишечной непроходимости у детей. Как я сейчас жалею, что своевременно не удосужился перенять от нее навыки народной медицины. Сознание приобретения нужного и потери необходимого, к сожалению, приходит к нам с большим опозданием.
Бабушка научилась читать только в 60 лет и с упоением пристрастилась читать детские книжки. Хотя ее руки умели делать любую работу по хозяйству и жать, и косить, и прясть, и ткать, и шить, и вышивать, писать наша бабуля так и не научилась. Вместо подписи ставила большой крест. Бабушка очень любила детей. Нас внуков никогда не журила за проказы. Иногда только при крайней нужде очень спокойно и ласково скажет: «Не делай так. Нехорошо это. Грех. Что люди скажут?». И нам, ее внукам, становилось очень стыдно за свои проделки. В последующем мы старались никогда не повторять недостойных поступков, чтоб не огорчать свою любимую бабушку.
До сих пор я благодарен ей за ее мудрые советы:
- никогда не ленись, не оставляй работу на завтра, когда ее можно сделать сегодня;
- пусть твои руки не бояться никакой работы;
- запомни, придет времечко, когда желаний еще много, а ;спеху-то уже нет.
Заметьте, какое огромное значение приобретало слово «успех», когда ударение в нем ставилось на первый слог. Слово получалось ёмкое и более значимое.
А. вот старшая ее дочь, нам тетя Тоня, которую мы звали Нянька, постоянно жившая со стариками, заслуженно и незаслуженно кричала на нас: «У-у, ногти, проклятые!». Так ругала она не только своих племянников и племянниц, но и цыплят, кур, гусей, овец, кошек и собак. До сих пор не могу понять, что означает сочетание «ногти проклятые». Значение «проклятые» понятно, надоели стало быть мы ей, а «ногти» то  тут причем?
Так формировалось мое Отечество — земля и отчий дом моих дедов и отцов, своими корнями уходящими в центральные регионы России в Московию.
И вот что интересно, жизнь распорядилась так, что мой сын Александр, волею судьбы, вернулся к истокам моих предков на постоянное местожительство через две сотни лет и в Каширском направлении приобрел для дачи земельный надел.


 Глава III. Первое путешествие по родному краю

«Отечество, как и родина там, где тебя любят и ждут....».                От Артемия 05.

Первое мое путешествие по родному Отечеству случилось за год до начала войны, когда мне едва исполнилось шесть лет. Причина отправить меня в деревню была банально простой. Как я писал ранее, мой отец, Александр Ивович, был кадровым рабочим-оружейником Ижевского завода и имел давнюю мечту, как все мастеровые, владеть собственным домом. Мечта осуществилась осенью 1939 года, когда в заречной части города, где располагалась основная часть старой рабочей слободы, он приобретает старый деревянный дом, требующий ремонта. Зимой выявилось, что дом оказался очень холодным. Промерзли два ряда бревен под окнами и особенно все углы, выходящие на уличную сторону. В сенях прогнил пол и ступеньки, прохудилась крыша, а печь нещадно дымила и плохо отапливала помещение. Дом требовал более серьезного ремонта, чем поначалу рассчитывал отец. Привыкший делать все хозяйственные работы собственными руками, привлекая в помощь мою маму, он решил, что к ремонту приступит с наступлением теплого времени, взяв на работе отпуск. На время основных строительных работ по замене прогнивших бревен они с матерью временно поселятся в сарае, а ребенок, безусловно, будет помехой, поэтому решили отправить меня в деревню, где жили родители мамы, на что от них было получено согласие, путем какой-то случайной оказии. И вот, в средине мая месяца, когда несколько просохли дороги и отцвела черемуха, отец повез меня «на деревню к дедушке».
Путь до деревни, где жил дед, предстоял длинный и представлял немалые трудности. Вначале необходимо было железнодорожным путем доехать до станции Ува. В то время, поезд дальше этого населенного пункта не ходил. Предстояло преодолеть расстояние до 90 километров через станции - Вараксино – Воложка – Люкшудья - Синтек – Кияик – Азино – Областная – Квака – Каркалай – Ува. Последняя станция была конечной остановкой этой железнодорожной ветки. Далее другого транспорта не предвиделось, посему дальнейший путь необходимо было преодолеть пешим порядком, протяженностью не менее 25-30 километров.
О трудностях предстоящей дороги я не думал и не боялся. Мне было все весьма и весьма интересно. Ведь я впервые ехал поездом и так близко видел пыхтящий паровоз, тесные вагоны, окрашенные снаружи и внутри темно-зеленой краской, где на жестких сидениях можно было сидеть и лежать. Было любопытно наблюдать за скоплением снующего и куда-то спешащего народа с их вечно тяжелой поклажей, а через пыльное окно вагона видеть лесные просторы и поля. Я впервые увидел стада коров и овец, и проплывавшие за окном вагона полустанки и близ лежащие деревни с такими же грязными дорогами и канавами, как наши городские заречные улицы.
Поезд на станцию Ува пришел поздно вечером, уже стало темнеть. Отец взял меня за руку, и мы сразу же зашагали в темноту по какой-то разбитой проезжей дороге. Путь наш пролегал через деревню Ува-Тукля, находившуюся в пяти километрах от Увы, где жил двоюродный брат отца, Семен Павлович. Далеко за полночь мы достигли деревни, где нас громким лаем приветствовала свора собак, которая и сопроводила поздних путников до самой избы брата. Разбудив и растревожив всю его семью, отец остался обсуждать с брательником свои дела, а меня отправили спать в какой-то темный чулан, называемый клетью, где я моментально уснул. Избу, в которой мы ночевали, я не успел рассмотреть, но в памяти остался своеобразный запах коровьего стойла и горластый крик петуха.
Рано поутру, еще до выгона скота на пастбище, нас накормили душистым ржаным хлебцем, который запивали парным молоком, снабдили каким-то нехитрым харчем и дядя проводил нас до околицы деревни, где дал папе серьезный наказ:
- Ты, Санька, не надрывай себя и не умори мальца дальней дорогой, шибко он у тебя тщедушен тельцем. Ведь как-никак отмахать около тридцати верст – это не лаптем щи хлебать. Спроворит ли он  дорогу, хватит ли силенок? Давай малому чаще отдыхать, да и сам отдыхай. Ты сейчас иди на Киби-Жикью, а оттуда поверни на Чистотем, а затем на Овражино. А доберешься до Шурмы, считай, что ты дома. На Каменный Ключ не ходи, - длиннее путь будет, и леса там большие, и дороги объездные. И ты старайся идти прямиками через поля, - напутствовал отца брательник. После чего мы зашагали в рассветную даль.
Сегодняшнее утро было солнечным и удивительно теплым. Воздух был наполнен ароматом весенней листвы, трав и ранних полевых цветов. По утренней прохладе было легко шагать по дорожкам, протоптанным по озимым полям и лесным тропинкам. Дышалось легко. В небе и рощах непрерывно раздавались трели птиц. Все это для меня было в новинку. В городе такой природной красоты видеть не приходилось.
Подробности нашего путешествия полностью не запомнил, но в памяти осталась такая картина. Где то в полдень отец устроил очередной привал под большой развесистой елкой, которая в одиночку росла среди засеянного поля, не вдалеке от опушки только что прошедшего леса. Мы присели, чем-то перекусили и он разрешил мне немного подремать, прилегши в тенечке на толстом мягком ковре опавшей хвои и шелухи от еловых шишек. Сколько длилось сонное блаженство, трудно сказать, но вдруг нас растревожил какой-то цокающий звук и летящие сверху сухие еловые шишки. Вначале мы не могли ничего понять. Затем папа, глянув вверх, воскликнул:
- Ишь ты, проказница, помешали мы тебе. Не бойся, не нарушим мы твое хозяйство. Посмотри, какая нарядная векша. Это она в нас кидает шишками, отгоняя от своего дупла. Вот ведь, где нашла себе надежное жилище и деток малых наверное уже завела, вот и покой их защищает.
Я взглянул вверх, и как раз над нами, на нижнем толстом суку ели увидел юркого рыжего зверька с пушистым седоватым хвостом. Такое чудо природы посчастливилось видеть впервые. До этого я уже знал, как выглядят кошки и собаки, козы и кони, даже не один раз видел живых коров. А лесную зверюшку видел впервые. Моему восторгу не было предела. По-моему я взвизгнул от радости и страсть как захотелось поймать эту животину и погладить ее по шерстке, но зверек шустро юркнул и скрылся в верхних ветвях дерева.
- Пап, кто это? Давай поймаем и возьмем с собой, обрадованно закричал я.
- Да, где там. Разве ее поймаешь. Векша это, так в здешних местах называют белку. Видишь мы с тобой ее покой нарушили и она дает нам сигнал, что пора уходить, продолжать путь. Иначе мы с тобой и до заката солнца не успеем дойти до деда, который, наверное, нас уже давно заждался, - констатировал папа.
И мы снова зашагали по «прямушкам» - полевым и лесным тропинкам, срезая углы и изгибы проезжей дороги. Большинство пути мы преодолевали, обходя деревни стороной, и не встречались ни с путниками, ни с животными, хотя папа еще утром показал мне на жаворонка в небе, а на опушке какой-то рощи стрекочущую сороку. Правда, издали мы видели на лугах пасущиеся стада овец и коз, а также, работающих на лошадях одиноких пахарей в поле или огороде. Папа меня не подгонял, по-моему, он сам наслаждался такой неспешной прогулкой по нетронутому царству природы. Однако, когда солнце стало клониться к западу, медленно, но верно, стала сказываться усталость. Мы чаще стали устраивать привалы и остановки, чтоб испить ключевой водицы и умыть потные лица, черпая воду прямо из родников своими ладошками.
Уже вечерело, когда мы уставшие медленно шагали к желаемому концу пути. Наконец, продвигаясь по какой-то полевой дорожке, обросшей кустами чертополоха и татарника, сначала папа, а затем и я, на фоне затухающего неба увидели силуэты крыш, а затем и дома населенного пункта, к которому мы так долго шли. Усадьба дедушки была самой крайней в деревне.
- Вот и пришли, сынок, никак дедушка встречать нас идет, - с облегчением сказал отец. Нам навстречу спешил пожилой человек, одетый в крестьянскую одежду, в картузе и кирзовых сапогах. Так состоялась моя вторая встреча с дедушкой Петром Алексеевичем. Дед бросился обнимать и лобызать нас, а мы были настолько обессилены дальней дорогой, что не имели сил сопротивляться его ласкам.
- Я который раз выхожу вас встречать и стал беспокоиться не пришлось ли вам где-нибудь заночевать, да не дай бог еще в лесу. А смотри-ко, какой путь осилили с малышом, - говорил дед отцу. А папа ответил:
- Да и я сам весьма боялся, что хватит ли у него силенок, мал еще. Думал на руки будет проситься, а он идет и идет, сумел все-таки осилить дорогу и ни разу не закапризничал. Хороший ходок вырастет, хотя ножки еще короткие.
- Пойдемте, пойдемте, совсем немножко пройти осталось. Вот у бабушки радости-то будет. Она и шанежек вам напекла. Давно ужинать пора. Вы же голодные.
Дальнейшие события я в подробностях не помню. По-моему, у нас совершенно не было сил, чтоб ужинать. Зайдя в избу, я тут же свалился и заснул, не поев бабушкиных шанежек.
Когда я проснулся утром, в фасадные окна уже во всю полуденно и очень ярко светило солнце. Оглядевшись, увидел довольно большую избу с высоким потолком, с хорошо обструганными деревянными стенами, совершенно голые и ни чем не оклеенные. Зато межбревные  простенки были искусно и ровно проконопачены, что создавало впечатление совершенно ровной стены. Почти по средине комнаты стояла глинобитная русская печь, обращенная челом в сторону окна, выходящего во двор. Вдоль стен были приделаны широкие скамьи, на которых можно было не только сидеть, но и лежать. От лицевой стены с четырьмя окнами шла небольшая перегородка из хорошо струганых досок, разделяющая избу на две равные половины. Перегородка не доходила до печи, оставляя довольно широкий проход, так что можно было по окружности свободно проходить вокруг печи. Над входом в помещение, под потолком, вплоть до печи были насланы досчатые полати. Поперек передней стены с левой стороны стоял большой стол на толстых точеных ножках искусно сделанный из липового дерева.  Стол был завален кипами старых газет и какими-то деловыми бумагами. От потолка над столом на толстой цепи свисала керосиновая лампа. Передний угол занимали три закопченные иконки в бронзовом окладе, а над ними на тонкой цепочке висела давно потухшая церковная лампадка. В простенке между окон тикали ходики с маятником и двумя гирьками. На подоконнике одного из окон стоял глиняный горшок в котором было посажено какое-то растение с двумя-тремя красными стручками. В последствии я узнал, что это был красный горький перец, который любил мой дедушка, получивший секрет выращивания его на подоконнике еще во время службы в царской армии в Германии. Во второй половине, за перегородкой стоял довольно длинный обеденный стол, над которым так же на цепи висела керосиновая лампа. У стены, обращенной в сторону чела печи, стояла широченная лавка, на которой были расставлены разной величины чугуны, ведра и какие-то чаны. В заднем углу находилась приставленная лестница для подъема на печь и полати. Под лестницей висел рукомойник и помойное ведро.
В избе никого не было и я долго не мог сообразить, где я нахожусь и куда подевался мой папа. В это время открылась входная дверь и в избу вошла женщина. Конечно, когда-то мы с ней встречались, но об этих встречах, я несомненно помнил смутно. Что это была моя родная бабушка сообразил сразу, потому что она на меня смотрела с такой неподдельной лаской и любовью, что сразу захотелось прижаться к ней и целовать ей руки. Она продолжала ласково смотреть на меня и говорила:
-Венюшка, вставай-ко, сердешный, одевайся, умывайся, вон за печкой рукомойник, времечко уже позднее, а мне на работу давно пора, сейчас я тебя покормлю и пойдем знакомиться с деревней.
- А, где мой папа? -  спросил я.
- Проспал, ты, голубчик. Он еще с рассветом отправился в обратный путь, уже наверное отмахал треть расстояния. Как же, спешил успеть на поезд, а на поезд опаздывать нельзя. Ты уж извини его, что не попрощался с тобой, боялся потревожить твой сон, но просил передать тебе, чтоб ты был послушным, слушался дедушки и бабушки.
Мне ничего не оставалось, как полностью подчиниться ей. Я натянул на себя какую-то одежонку, умылся, сполоснул свое личико из под рукомойника и бабушка усадила меня за стол, Я ни разу раньше не ел таких вкусных шанежек и не пил такого вкусного парного молочка. Насытивши меня, она обула меня в сандалики, и мы через довольно большой двор вышли на деревенскую улицу. Сразу же нас окружила орава босоногих деревенских ребятишек и женщин в лаптях, которые приветливо здоровались с бабушкой, приговаривая:
- Наконец-то дождалась ты, Терентьевна, своего городского внучонка — Толмаченка? Пусть привыкает к нашей деревенской жизни.
- Ничего, привыкнет,- отвечала бабушка. Тут же подскочили какие-то сопливые ребятишки и потащили меня играть в игру под названием «лунки». Так началась моя деревенская жизнь. Откровенно скажу она мне сразу понравилась. Ребята не задирали меня и не смеялись, если я делал что-либо неловко. Особенно выделялся один бойкий постреленок по имени Колька, как оказалось, мой ровесник и родственник. Он был внучатым племянником моей бабушки и имел ее девичью фамилию — Машковцев. Был он с меня ростом, но гораздо шустрее. Босоногий, с вечно грязными пятками и нечесанной головой, обгоревшим на солнце острым шмыгающим носом и пыльными ушами, был одет в какую-то замызганную серую рубашонку,  застегнутую на две кальсоные пуговицы, с прорванными рукавами на локтях, и короткие штанишки до колен на одной лямке-помочи. Коленки у него были исцарапаны и грязны также как его пятки. Он ни на минуту не оставался спокойным, дергался, подпрыгивал, постоянно куда то спешил, и визгливо ссорился с ребятами. И вот этот родственничек взял надо мной шефство и потащил знакомить меня с деревней. В начале повел меня на конный двор, где показал, как он может прошмыгнуть, как ящерица, под брюхом кобылы, затем попытался запрыгнуть на свинью и на ней прокатиться. Ему это не удалось. Свинья с визгом сбросила его и убежала. Тогда он предложить это сделать мне, но я категорически отказался, за что он обозвал меня трусишкой. Затем мы пошли на край оврага, где открывалась панорама окрестной лощины. Так началась моя деревенская эпопея.
Старый Балян, то ли починок, то ли деревушка, располагалась на высокой местности – Балянской Горе, как раз на границе Вавожского и бывшего Нылгинского районов, примерно в километре южнее проходящего здесь тракта. Деревня представляла собой одностороннюю улицу, тянувшуюся по прямой линии с востока на запад по высокому северному краю лога. На ней стояло всего десять крестьянских дворов. Подворья личных хозяйств были обращены фасадами строений в южную сторону. Здесь для каждой усадьбы в сторону оврага были нарезаны огороды для личных нужд. С северной стороны, за подворьями начинались колхозные поля.
С южной стороны подножье Балянской горы подковой окружал глубокий и очень широкий лог, образующий широкую лощину до полутора километров в ту и другую сторону. По дну ложбины протекала мелкая речушка. Дедушка называл ее Индовайкой. Берега речки, на всем протяжении густо поросшие ольховником, были извилистыми. Только изредка встречались свободные от поросли ольхи просветы, расположенные у неглубоких омутков. По периметру центра деревни, где был главный спуск в овраг, речку пересекала небольшая глиняная плотина, в результате чего был образован овальной формы прудок. У прудочка были мостки, куда хозяйки ходили полоскать белье, половики, отмачивали и отбеливали лен и домотканые полотна, купалась детвора, а в основном купали свиней, поэтому в этом мелком водоеме вода часто была грязной. По другую сторону реки и широкой лощины был расположен подобный нашему населенный пункт, то ли деревня то ли починок, называемый «Советское», состоящий не более чем из 25-30 усадеб, где жило преимущественно русское население. Это был отдельный колхоз. За этой деревней и небольшим узким полем, до самого горизонта простирался дремучий лес.
Деревня Старый Балян, заселенная истинно русским населением, была так же отдельным колхозом, носящим гордое имя «Путь к коммунизму». Все население, живущее в этой деревне, были членами колхоза. Колхозники, включая детское население, были работящими и всегда дружно выполняли свои хозяйственные обязанности. По сути, коллектив колхоза напоминал единую старообрядческую семью, потому что многие из семей между собой имели родственные связи. По всей вероятности, они, или их родители, так же как мой дедушка, были переселенцами из уржумского района Вятской губернии.
Мой дедушка, Иовлев Петр Алексеевич, числился в колхозе счетоводом – это по нынешним меркам – старшим экономистом, и входил в состав правления колхоза. Правда, правление состояло не более, чем из 3-4 человек, включая председателя колхоза по фамилии Ляпкусов. Колхоз владел тягловой силой 7-8 лошадями. Хозяйственный двор состоял из конюшни, двух сараев и большого навеса, крытых соломенными крышами. Близ конного двора был расположен хозяйственный блок, состоящий из тока для молотьбы и два амбара. Над током был сделан большой навес крытый соломой, куда складывали скирды из снопов. Здесь же находилась молотилка на конной тяге и веялка, приводящаяся в действие обычно женскими или подростковыми руками. В сараях хранились сбруя, телеги, сани, молотилка, веялки и всякие подобные приспособления для сельскохозяйственной работы. Безусловно, ни автомеханических приспособлений, ни электроэнергии в деревне было. Насколько позволяет моя память, не было в колхозе и скотного двора. Крупный и мелкий рогатый скот был раскидан по подворьям частного хозяйства. Должность смотрителя хозяйственного двора исполняла моя тетка Антонина Петровна, живущая вместе с дедом и бабушкой в одном доме. Бабушка моя, Феклиния Терентьевна была рядовой колхозницей.
Никто никогда не видел, чтоб председатель или другие члены правления колхоза разъезжали в бричках. Все ходили пешком. Да и ходить то особо было некуда. Угодья колхоза представляли собой небольшие клочки земли, разбросанные позади личных усадьб. Самые дальние поля были расположены от деревни не более двух-трех километров.
Из этого первого моего путешествия в Старый Балян память запечатлела несколько живописных картин: голубое, как летнее небо, цветущее поле льна и светло зеленые волнующие волны колосящейся нивы. Запомнил сенокос, запах увядающей травы и скирды душистого сена. Узнал, что такое жатва зерновых, на которую всегда выходили поутру, всей семьей. Жали серпами, даже низкорослый овес и ячмень. Увидел, как вырастает хлеб, что такое снопы, бабки и скирды. Понравилось спать на сеновале.
Осталась в памяти молотьба – большой праздник. На молотилке, как правило, всегда заправлял мужик – распорядитель. Молотилка приводилась в движение лошадью, которая ходила по кругу. Постромки сбруи, идущие от лошадки, присоединялись к горизонтально расположенному не толстому бревну, намертво соединенному с редуктором молотилки. Чтоб лошадь шла по кругу, а не убегала в сторону на глаза ей надевали шоры. Подгонял лошадку обычно пацаненок лет 9 -10.
Распорядитель обычно сидел, широко расставив ноги на возвышенном мостке над жерлом молотилки, и опускал предварительно развязанный сноп в ненасытное жерло. Беспрестанно крутящиеся валки подхватывали и протягивали сноп внутрь агрегата, отделяя колосья от соломы. Помятая солома тут же отбрасывалась в сторону, а зерновая часть падала на горизонтально снующие решета, через которые происходило отделение зерна от крупной половы. Солома тот час ловко отгребалась женщинами в сторону. Ее деревянными вилами подхватывали мужчины и чуть в сторонке скирдовали в отдельные стога.
Вокруг стоял грохот агрегатов. Во все стороны клубилась пыль. Из-за невыносимой жары и густой пыли дышать было трудно. Больше всего доставалось мужику, сидящему у молотилки, но он работал с упоением, весело, без матерно балагуря с молодыми девками, подавальщицами снопов. Те были до бровей укутаны платками, у них по спине, за ушами и меж пышных грудей струился грязный пот.
Обмолоченное зерно широкой струей падало в противоположную сторону молотилки. Здесь его сгребали деревянными лопатами в большую кучу и совками ссыпали в жерло веялки. Эту работу доверяли женщинам. Провеянное зерно ссыпали в мешки, которые в последующем свозились в избы. Зерно рассыпалось для просушки по верху русской печи, поэтому в избе стоял густой хлебный запах.
Жатву и молотьбу старались закончить до наступления ненастной погоды и, как горделиво хвастался дед, всегда во время рассчитывались с государством.
Кто доставлял меня из безмятежной, счастливой идиллии сельской жизни обратно в постный город и каким путем, полностью выпало из детской памяти. Желал я туда вернуться или нет, не помню, но судьба распорядилась по своему.
Наступление моего школьного возраста совпало с началом  проклятой для всего народа тяжелейшей войны, болезнями матери и отца, что сопровождалось для нашей семьи большими лишениями. Затем пошли голодные послевоенные годы и мои родители вынуждены были ежегодно отправлять меня на «вторую малую Родину» на «откормку» в деревню к  дедушке практически на все лето. Ведь семья деда старались не расставаться с собственной коровой. Это имело огромное подспорье в хозяйстве. Есть добрая корова, всегда будешь сыт и здоров.
Затем к деду на лето стали свозиться мои кузины и братец. Я, как старший внук, стал необходимым, в качестве няньки и помощника по мелким хозяйственным делам. Дедушка завел на своем подворье пасеку и я оказался крайне необходимым помощником дедушки, особенно в период роения пчел. Ловить и снимать слетевшие рои дедушка доверял мне и, удивительно, с этой работой я справлялся успешно.
В начале 50-х годы, когда началась хрущевская реформация всего сельского хозяйства в стране, объединение районов и колхозов, деревня Старый Балян была объявлена бесперспективной. Колхоз «Путь к коммунизму» был ликвидирован, население массово стало выезжать в город и районные центры. Деревня во второй половине 50-х лет стала исчезать с лица земли. В это время, будучи уже старшеклассником и студентом, я был вынужден посещать эти места уже самостоятельно, добираясь за 90 верст велосипедом, помогал старикам посильным трудом, особенно в подготовке топлива к зиме. Последнее посещение этих мест случилось в конце октября 1958 года, когда приступил к работе хирурга в ЦРБ Вавожского района. Я приехал на место бывшего        Б. Баляна с тем, чтоб помочь родственникам эвакуировать немощных стариков в город. Таким образом, осенью 1958-го года на этом месте, когда-то бывшим населенном пунктом, последней исчезла с лица земли усадьба моего деда. От всего дедовского хозяйства мне было выделено наследство: письменный стол, паровой утюг, два мешка картошки, мешок со свеклой и морковью, что я успешно перевез в свою холостяцкую квартиру. Ну, это уже совершенно другая история.
Прошло уже более полсотни лет. Как мало осталось в живых свидетелей той жизни, но ностальгические нотки по этим местам живы до сих пор. Как хочется вернуться, хотя бы на мгновение, в те места, пробежать вдоль речушки, поймать на удочку хотя бы одного трепещущего пескаря и пожевать корешок сочной сурепки. Но, увы.  Места эти давно проросли бурьяном и пересох тот ручей. Уже нет туда  проезжей дороги, хотя с проходящего поблизости Балянской горы пыльного тракта, в настоящее время покрытого асфальтовым шоссе, видны кроны старых черемух, которые росли на усадьбе моего деда.
Там проходила часть моего детства и отрочества, там была моя малая Родина и мое Отечество, где меня любили.