Старик

Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов
Я, ДОБРУНОВ Сергей Дмитриевич, родился, учился в Луганске. Врач по образованию.
В 1981 году попал в Забайкальский военный округ, служил два года врачом в автобате, затем на рыбном флоте. После переезда в Криворожье стал хирургом в больнице, один - без советов и подсказок.
В перестройку из-за денег опять вернулся на флот: рыбный, танкерный, в иностранных компаниях. Всего прожил в каютах на разных судах без малого десять лет. Сейчас - заведующий Криворожской участковой больницей.
Рассказ «Старик» посвящен рыбному флоту, работе трудной и опасной, где хорошо понимается дружба людей и собак. Недаром один из великих сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».


                СТАРИК
Первым, кого я встретил, поднимаясь по трапу на палубу надстройки, был огромный черный пес. Он стоял у меня на пути, поставив передние лапы на верхнюю балясину трапа. Голова, как у теленка, большая, черная, с еще более черным и мокрым носом, низко опускалась в проход, язык вывалился на бок, на его конце висела капля слюны. Пес тяжело дышал. Огромные глаза, налитые по краям кровью, внимательно рассматривали меня и были удивленными и настороженными.
Я застыл от испуга, медленно поднимая перед собой свою сумку для защиты, и, словно загипнотизированный, не мог оторвать свой взгляд от красных глаз. Мы стояли так и смотрели друг на друга.
Пес первым начал втягивать воздух своим огромным мокрым носом, обнюхивая меня. Взгляд его подобрел, он с трудом поднял свои передние лапы с трапа и, тяжело переступив, пошел в коридор.
Я медленно стал подниматься дальше, все еще держа свою сумку перед собой, и только голова моя поравнялась с уровнем палубы, стал искать пса. Он сидел у двери с красным крестом, язык так и висел набок, слюна стекала на палубу, в тишине слышно было его частое дыхание.
По коридору плыл тяжелый африканский воздух, наваливался на все своей горячей массой. Пот от жары и пережитого испуга катился струйкой у меня по спине. Я медленно, не сводя глаз с собаки, поднялся на палубу. Проход к двери был свободен. Пес, наверное, часто приходил сюда, в судовой госпиталь, и ждал сейчас, когда открою ему дверь.
Я достал ключи и, не опуская сумки, стал открывать дверь, постоянно наблюдая за ним, но никак не мог попасть в замочную скважину. Пес нетерпеливо перебирал лапами и чуть слышно заскулил. Наконец я повернул ключ, замок щелкнул, но открывать я не спешил. Он заскулил сильнее и стал драть лапой дверь. Его морда была почти на уровне груди, красные глаза просяще смотрели на меня, я медленно приоткрыл дверь. Лишь щель образовалась, он уже сунул в нее свою морду и, оттолкнув меня и сумку, опрометью кинулся вовнутрь. Дверь прижала меня так, что сумка упала, и сам я еле устоял на ногах.
Отодвинув сумку, я заглянул в помещение: изнутри пахнуло приятной прохладой, работал кондиционер. Пес развалился на входе, широко расставив передние лапы и уложив морду на холодную палубу, рядом с ней лежал его огромный язык, палуба вокруг него была уже мокрая. Черная шерсть с прожилками седых кое-где волос лоснилась в свете, проникающем сквозь иллюминатор. Я приподнял сумку и, аккуратно переступив через него, прошел дальше к каюте. Он не обратил на меня никакого внимания. Чтобы войти в каюту, нужно было еще раз переступить теперь через огромные лапы и лохматую голову с языком. Я потрогал ручку двери в каюту - она легко открылась, и я шагнул.
Холод страха колыхнулся у меня в груди, но пес блаженно охлаждался о палубу. Пройдя сквозь дверь, я закрыл ее за собой, все еще опасаясь страшного гостя.
Каюта оказалась небольшой, но уютной, и, самое главное, все в госпитале было удобно и компактно: операционный стол и ящики с инструментами, отсюда же двери в каюту и изолятор, далее в ванную. Трехкомнатная квартира со всеми удобствами.
Поставив сумку на диванчик, я осмотрелся: на столе лежала от руки написанная записка от моего предшественника, судового врача, что часом раньше уехал с судна. Я не знал его даже в лицо, но уже завидовал ему, потому что он прошел свой путь раньше, а у меня еще все впереди, потому что он летел домой сейчас, а мой самолет отправится только через полгода... Среди прочих сведений в записке были слова: "...и еще хочу просить вас, коллега, присмотреть за моим другом, он хоть и страшен с виду, но душа у него по-человечески добрая. Он очень одинок в этой жизни. Сейчас, когда вы читаете эти строки, я уверен, он где-то рядом. Зовут его Старик. То ли старожил на этом судне, то ли свой, моряк, то ли за седину на спине. Странное имя! Какой он Старик. Он молод и силен, но ему оно нравится: откуда ему знать, что понимают под этим словом люди. Прошу вас не прогонять его. Я не знаю, когда он поселился на этом судне, сколько экипажей сменил, но здесь, в госпитале, для него есть что-то важное...»
Я прочитал записку и задумался на минуту, почему-то ощутил ту тоску и безысходность, которую должен испытывать человек, навсегда приговоренный к жизни на таком корабле. Как это должно быть тяжело заводить друзей, любить их полгода, а потом расставаться с ними навсегда и встречать с отчаянием и надеждой следующих. Я прекрасно понимал, что собака не человек, но, может, она чувствует все сильнее...
Я открыл дверь. Пес лежал все в той же позе, даже глаза закрыл.
- Старик, - тихо позвал я его. Он встрепенулся и быстро поднял голову, весь превратился в слух.
- Заходи, будем знакомиться.
Я вернулся в глубь каюты и сел на диванчик. Пес довольно резко поднял свое большое тело и, постукивая когтями о линолеум, направился ко мне. Его большие размеры вновь напугали меня, я сжался и напрягся. И он, наверное, почувствовав это, остановился посередине каюты и сел в красивой, по-собачьи грациозной позе и с интересом стал меня рассматривать, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Я закурил, затянулся глубоко и выпустил дым ему в морду. Большим своим кожаным носом он потянул дым, недовольно отошел к двери и сел опять. Я вновь подул на него дымом. Из глубины его груди вырвался действительно по-стариковски хриплый бас, такой громкий, что эхо прокатилось по каюте. Я положил сигарету в пепельницу, подошел к псу и протянул ему руку.
- Здравствуй, Старик.
Удивительно, но великан проворно, совсем по-человечески, подал мне лапу и склонил голову в знак покорности и примирения. Глаза его не были больше красными, смотрели теперь ласково и чуть щурились.
Так в мою жизнь вошел пес по кличке Старик.
Был у нас в экипаже молодой парень, Иван. Небольшого роста, худощавый, светлые волосы, точно пучок соломы, распластались по его голове, работал он в траловой команде, и все называли его Ваня. И, как бывает, люди сходятся друг с другом с первого взгляда, не сказав ни слова, становятся друзьями, так и он сошелся, подружился с собакой. Большой, взрослый пес, ранее никогда не видавший Ваню, признал в нем своего хозяина, будто взвесив и рассудив все своим собачьим умом, принял степенно, по-стариковски. Ваня уделял другу много времени и внимания. Дома у него жила хорошо обученная собака-овчарка, и он, не жалея сил, занимался со Стариком.
Так что уже через месяц пес был воспитан и выполнял любую Ванину команду: поднимал он руку - и пес грациозно усаживался перед ним, опускал - и Старик ложился на палубу, говорил: «Голос» - и басистое гавканье с хрипотцой расстилалось над морем.
Моряки любили Старика, каждый на свой лад. Обидеть или пошутить глупо никто даже не пытался, отчасти, наверное, из-за боязни его больших размеров, а, скорее всего, чувствовали в нем доброту и собачью преданность. Каждый старался принести ему от своего обеда что-нибудь вкусненькое.
А пес, действительно, был бывалым моряком: его никогда не укачивало, он прекрасно ориентировался в корабельном корпусе, хорошо знал все входы и выходы, легко, несмотря на свое крупное тело, бегал по трапам. Но одного он боялся - высоты над водой. Пес упирался всеми четырьмя лапами, и никакими косточками нельзя было заманить его к борту. Крупная дрожь пробирала его каждый раз, шерсть поднималась дыбом, в глазах застывал ужас, когда он видел море, плещущееся внизу, под бортом судна.
В один прекрасный солнечный день марта я прилег с книгой после обеда. Тень от солнца пошла плавно по переборке по кругу: значит, судно делает разворот для постановки трала, понял я. И действительно чуть позже загудели лебедки, послышался стук пригрузов о слип - трал пошел за борт. Удовлетворенный в своих познаниях в траловой технологии, я улегся поудобнее и углубился в чтение в самом блаженном расположении духа. Но вдруг неожиданно и неестественно громко как-то зазвенела судовая сирена, подавая сигнал тревоги. Я попытался сосчитать звонки, чтобы понять, что случилось, но громкие крики на палубе убедили меня, что тревога настоящая, а не учебная. И тут же ко мне в дверь заглянул вахтенный матрос:
- Док, человек за бортом, Ваня улетел, ваером сбило, - от возбуждения его глаза горели и страхом, и азартом, голос дрожал. Он захлопнул дверь и побежал вниз, тяжело ступая по трапу своими ботинками.
Я схватил свою сумку и через минуту был на шлюпочной палубе у правого борта. Шлюпочная команда собралась у шлюпки, крича и суетясь. Командовал людьми старший помощник и, увидев меня, махнул рукой, мол, отойди, не мешай пока.
Дальше, на крыле фальшборта, столпились люди, всматриваясь в море и указывая куда-то руками. Я сразу увидел оранжевый жилет над водой справа по корме судна. Он то исчезал за находящей волной, то появлялся вновь. Человек лежал лицом вверх, но не выполнял никаких движений, колыхаясь на волнах, удерживаемый одним жилетом. Зрелище, конечно, редкое. Редкое и довольно страшное - когда среди невероятно большого и опасного моря, простилающегося вокруг, насколько глаз хватает, трепещется на волнах маленький, словно горящая спичечная головка, оранжевый спасательный жилет с живым человеком. Редко кто, даже из проплававших всю жизнь, может рассказать о таком.
Старик был тут же среди нас, терся о ноги и поскуливал. Он то подходил к борту и, дрожа всем телом, высовывался за леерное ограждение, то отступал, явно боясь высоты.
- Что же ты хозяина не уберег? - сказал кто-то с укором псу и он, словно поняв упрек, заскулил еще громче, перебирая лапами по металлу палубы, подошел еще раз к борту и, понюхав за ним воздух, словно измеряя высоту, отошел назад к краю крыла. Развернулся и...
Если бы он разгонялся по земле, по настоящей земле, а не по металлической палубе! Он точно рассчитал толчок о нижнюю перекладину леерного ограждения и точно стал на нее передними лапами, и уже вылетел за борт почти на весь свой собачий рост. Но непонятно зачем, по каким природным инстинктам он решил оттолкнуться еще и задними лапами. И вот задняя левая на моих глазах пошла на толчок не на перекладину, а под нее и стала на край фальшборта... Если бы это была человеческая стопа, она бы вывернулась в толчке и не пострадала, но это была собачья лапа. Сначала я услышал вскрик пса, по-детски как-то, как ребенок, ужаленный пчелой, а уж потом раздался хруст сломанных костей. И неестественно, неуклюже, барахтаясь в воздухе тремя лапами, пес камнем полетел в воду. Точно бочонок, ударился гулко о волну. Белые брызги сразу скрыли черное тело. Мертвая тишина вдруг навалилась на палубу, все умолкли в ожидании.
«Погиб?» - пульсом ударил мне в голову вопрос. «Погиб, погиб, погиб» - в страхе стучало сердце, давая ответ.
«Но ведь тело-то должно всплыть», - с ужасом подумал я, вглядываясь в оседающие брызги. И действительно из пены появился сначала его большой черный нос, затем и голова. Точно развернувшись к тонущему Ване, Старик греб уже передними лапами навстречу накатывающейся волне. Только задняя левая телепалась за ним, как веревка! И на нижней перекладине леера присыхала темная собачья кровь...
Ваню сносило все дальше по корме, но Старик неустанно греб и греб, словно маленький корабль шел прямым курсом на Ванин жилет. Из-за высокой волны он не мог постоянно видеть Ваню, но шел точно на него монотонно, неустанно врезая свой корпус в воду...
Шлюпка спустилась на воду на несколько минут позже, долго отходила от борта, неуклюже разворачивалась, качалась на волне, как поплавок, рычала мотором и медленно набирала скорость. А пес уже достиг цели. И хотя я не мог видеть четко вдали, но почувствовал, как он лизнул языком Ваню в лицо и, поддев носом под затылок, ухватил за жилет на уровне лопаток, так что Ванина голова опустилась на собачью шею, и так, боком, с повернутой и опущенной почти под воду головой, Старик столь же монотонно и равномерно начал грести назад к судну. В это время к ним подошла шлюпка. Я видел, как подняли на борт Ваню мощные мужские руки, ухватившись за его жилет, затащили, завалили его вовнутрь. А вот собаку долго не могли вытащить, что-то кричали там вдали, чего никак нельзя было разобрать. После нескольких неудачных попыток кто-то из ребят спрыгнул за борт и из воды подтолкнул, помог поднять собаку в шлюпку.
Я подошел к старшому, говорившему по рации со шлюпкой.
- Ваня жив, правда, без сознания, но дышит хорошо, на лбу справа большая шишка, аж синяя. А вот собака... да с ней кровь льет, весь живот и грудь в крови и лапа сломана, по-моему, кости торчат, ужас, - и опять я услышал в рации детский вскрик, такой же, как при прыжке ее за борт.
Очень долго и очень неуклюже шлюпка подходила назад, пристраивалась к гакам. Напряжение и нетерпение мое возросли настолько, что все происходящее, казалось, потеряло цвет и оглохло: в полной тишине напряглись канаты, одернули болтающуюся на волне шлюпку, тяжелые гаки, будто стальные руки, медленно потащили ее вверх. Словно лунный модуль, вернувшийся из космических скитаний и принесший в себе тайны других миров, так и шлюпка эта, наполненная нечеловеческой и бесконечной, как космос, и в то же время смертной и такой земной собачьей преданностью и верностью, осторожно, словно опасаясь расплескать свое содержимое, медленно выползла к краю борта и стала. Как вокруг спускаемого аппарата, засуетились возле нее люди. И непонятно, что больше волновало нас всех тогда? Ванина жизнь? Или отчаянный и в принципе бессмысленный, и потому не по-человечески прекрасный поступок собаки? И догадывался ли он тогда, этот пес, лежавший израненный внутри шлюпки, о тех чувствах, выраженных в наступившей глухоте мира, которые он побудил в людях?
Наконец в шлюпку подали носилки и осторожно вытащили Ваню, отнесли его в госпиталь. Все в том же бесцветном и онемевшем окружении я осмотрел его и начал лечить. Его сбило с ног уходящим за борт ваером, и, падая, он сильно ударился головой о слип, так что каска разлетелась на мелкие кусочки, но все же смягчила силу удара настолько, что спасла ему жизнь. И только спустя несколько часов, когда Ваня застонал и удивленно открыл глаза, я вспомнил вдруг о собаке, о том, что ей тоже нужна помощь.
Мир опять приобрел звук и цвет, врезался в мое сознание, как будто я пропустил что-то важное, совершил непоправимую ошибку. Пес лежал в коридоре у дверей госпиталя на тех же носилках, на каких принесли Ваню. Лежал на правом боку и часто тяжело дышал, хрипел грудью, глаза его были закрыты, но напряженно вздрагивали при каждом вдохе. Шерсть на животе и груди была темно-вишневой от свежей и местами уже свернувшейся крови, а из задней левой, там где у людей голень, торчали, словно окровавленные лезвия пиратских кинжалов, два острых костных отломка...
Я прикоснулся к голени, и пес застонал, вскрикнул, как ребенок, глаз его открылся, и в меня уперся не по-человечески полный боли, глубокий и терзающий душу взгляд. Нет, люди так не смотрят, люди могут высказать свои чувства словами. Он же мог сказать мне только глазами... И я все понял. Понял гораздо больше.
Больше он не стонал, больше он не почувствовал боли. Я действительно не работал, не делал свое дело, не лечил больного, я пел песню, полную жалости, нежности, любви и восхищения к этому черному, лохматому существу. Кожа на груди и животе у него надорвалась в нескольких местах при ударе о воду, и ее пришлось ушить. Вот только перелом: две маленькие и тонкие косточки со всеми присущими человеку частями, но совсем другой формы, после сопоставления перелома никак не хотели держаться вместе и, конечно, понадобился гипс. Наложить его было легко, но как снять потом? Ведь он явно загипсует и прилипнет ко всей шерсти на лапе. И я нашел выход: сначала наложил повязку, тщательно придал ей форму голени, затем снял, дал засохнуть, а шерсть тщательно отмыл от гипса и только потом прибинтовал лангету к лапе. Все это удалось сделать, пока пес спал, напичканный самыми настоящими человеческими лекарствами.
Потянулись первые дни выздоровления моих больных. Я трудился вдохновенно, ночей не спал, выхаживая и человека, и собаку. Прошло еще время, и Ваня уехал домой на плавбазе, а Старик все еще прыгал на трех лапах, таская за собой загипсованную голень. Он пытался, было, грызть гипс, но я отругал его, и он, отведя назад уши и широко открыв свои беззрачковые глаза, смущенно и пристыженно отвернулся. Гипс грызть перестал.
И уже поправившись почти окончательно, пытался наступать на заднюю левую, а гипс явно ему мешал, злился и рычал на него. Прошло еще время, и гипс я снял. Пес почему-то еще долго не наступал на больную лапу, щадил её и бережно вылизывал своим огромным языком. Все когда-нибудь кончается. Пришло время и нам возвращаться домой - и пароходик наш рыбацкий, поскрипывая своими видавшими многие моря и океаны бортами, устало погребся в порт.
Наступили дни отдыха, пьяного разгула. Пароход шумел, как потревоженный улей. Лица всех, радостные и слегка красные, светились победой. Конечно, каждый переживший полгода в море, совершает победу и над временем, и над собой. И как награда за это дается возвращение домой. Но среди этого веселого шума не было ни видно, ни слышно Старика. Он все больше лежал у меня в каюте, положив голову на передние лапы, смотрел куда-то перед собой и часто вздыхал. Он уже знал, чем кончится веселье, восторженный шум и всеобщая радость, - разлукой, потерей близких ему людей. Он не только знал, он чувствовал близость этого события.
И наутро последнего дня, когда все уже оделись по береговому аккуратно и красиво, когда сумки, большие и тяжелые, снесли сначала к трапу, а затем и на берег, Стариком овладела явная тревога, паника и страх стояли в его глазах, как это бывает с собаками во время грозы, когда сверкает молния и бьет гром.
Он бесцельно бегал по трапам и коридорам, заглядывал во все помещения, метался и не находил себе места, но на него мало кто обращал внимание, и он, пытаясь завязать диалог, садился на пути у человека и грациозно и осанисто подавал шедшему навстречу лапу, но его отгоняли, никто даже не думал вникнуть в его собачью душу. Заметив, что его нет на своем месте в каюте, я попытался искать, звать его, но, не добившись успеха, опять занялся приготовлениями к отъезду и почему-то совсем забыл о нем. И уже собравшись спуститься по трапу, почувствовал на себе пристальный взгляд собачьих глаз. Он сидел сзади меня, смотрел взволнованно, затем начал перебирать лапами и зарычал. "Что же ты, как и все, бросаешь меня и даже проститься не хочешь" - так и говорил весь его вид. Я присел перед ним на корточки: "Прости, брат, я действительно чуть было не забыл о тебе", - и, потрепав его большую и лохматую голову, я, сам того не ожидая, поцеловал его между глаз и так застыл на мгновение, смотря прямо в собачьи умные глаза. Потом встал, повернулся и, быстро спустившись по трапу, сразу сел в автобус с противоположной стороны, чтобы больше не встречаться со Стариком. Моряки рассаживались, шутили, смеялись, а я все еще видел большие, глубокие, бездонные и не по-человечески умные собачьи глаза. Тяжело было на душе.
Автобус поехал, сначала медленно переваливаясь на ухабах портовых поворотов, а потом быстрее, выехав на городскую улицу. Шум и веселье продолжались вокруг, а мне вдруг до боли захотелось еще хоть разок увидеть Старика, и я в надежде, что он бежит за автобусом, повернулся в окно... Он грациозной иноходью, наступая на все четыре лапы, бежал рядом. Черная шерсть лоснилась и переливалась на солнце, седина блестела по спине, и глаза его смотрели прямо в мои:
- Люди! Что же вы делаете со мной? Почему вы такие жестокие и бездушные? Почему, забрав у меня всю мою любовь и нежность, вы бросаете меня? Почему вы делаете это? Зачем рвете мое собачье сердце, созданное для постоянной и беззаветной любви к вам?
Автобус выехал на шоссе к аэропорту, начал набирать скорость. Старик бежал, вывалив свой красный язык, уже изо всех сил, но стал отставать...
Так почему Бог создал людей и собак? Зачем столь коварному, злому  и завистливому  существу дал такого преданного друга?
Я смотрел на рвущегося из последних сил черного африканского  пса и не находил ответа.
Сергей Добрунов