Дед Иван

                Дед Иван

   Дед Иван проснулся вдруг среди ночи от телефонного звонка и, пока его старый мозг пробуждался, ему привиделся кошмар. Сердце колотилось в груди, кошмар он забыл, только знал, что снилось что-то знакомое и страшное. Часы на столе высвечивали 5:02, и зеленые точки на них мигали как волчьи глаза в темноте. Он вскочил с дивана, схватил трубку: гудок взвыл, словно тот же волк, дед бросил ее назад.
  "Может, и не звонил никто вовсе, - подумал он и снова лег, — приснилось». Но уснуть уже не мог, ныла раненая в войну нога, крутило плечо."Была бы Маша жива, проснулась бы сразу, она спала чутко. А теперь где она? - он вдруг вспомнил, где она, и содрогнулся. - В черном гробу с белыми рюшками и нелепой церковной повязкой на лбу, бледная и совсем чужая»... и ощутил холод ее синих мертвых губ и те удары молотка по крышке. Там она уже почти два года. "Бедный, милый друг Маша. Как я одинок теперь! Как тяжело мне на этом свете!" - шептал дед Иван, то погружаясь в полузабытье, то просыпаясь вновь.    
 Часы мигали своими зелеными глазами, словно отсчитывая оставшееся ему время, и подсматривали за ним. Он порою хотел их выбросить за это мигание, но не мог. Подарок внука. "А может, это он звонил? Где он? Сейчас в армии, как и в ту мою войну. Вон сколько этих горячих точек. Господи! Иже еси на небесах, да святится имя твое... "Внука он любил. Той любовью, что дается последней в жизни. Звали его тоже Ваня, в дедову честь. Именно он, Ваня, был тем лучиком света, что держал деда на земле до сих пор. Он вызывал в старике самые теплые чувства. Нежностью, гордостью и заботой теребил его душу. И теперь, когда Ваня был в армии, дед часто молил Бога той одной молитвой, которую знал, чтобы не попал он в какую-нибудь бессмысленную бойню... Дед Иван опять закряхтел и перевернулся на другой бок.
  После смерти жены сын настаивал, чтобы дед переехал в город в его большую и удобную квартиру, особенно сейчас, когда Ваня был в армии. Но бросить все, чем жил и где жил с сорок пятого года, дед не мог. Бросить все и уехать - значило для него умереть, умереть раньше смерти. Одно дело съездить к ним в гости на удобной сыновой машине, выпить с ним там, похвалить невестку, дай Бог ей здоровья, вымыться в ванной, поспать на большом немецком диване. Два от силы три дня - и назад. Здесь дом родной! Он его сам строил. Здесь Маша жила, сюда сына принес из роддома, здесь прошла та большая, колхозная жизнь.
  В станице каждый дом как родственник. Родина! «Да и могила Машина здесь, родителей наших. Куда мне?..» - Он сел, свесил ноги. "Что-то я стал спать плохо, кошмары снятся, на фронте, бывало, в мороз укутался, угрелся и спишь, пока не разбудят. А сейчас? "Дед поднялся и вышел в кухню покурить. От печки шло тепло, красный свет от угля просвечивал сквозь кольца на плите и отражался кругами на стене, чуть мигая. Он сел за стол, взял сигареты, отодвинув занавеску на окне, выглянул во двор. В свете уличного фонаря валил снег, крупными белыми хлопьями кружился и усыпал двор."Вот метет, звезд не видно совсем, завтра придется расчищать, чтобы к сараям и колонке пробраться".
   Он взял спички и стал прикуривать. Огонек осветил кухню,  и вдруг  дед увидел напротив, за столом, свой ночной кошмар. Там показался ему живой еще замкомвзвода. Он сидел с поднятым воротником своей шинели, словно защищаясь от холода, и смотрел на деда Ивана удивительно живыми и испуганными глазами. Дед знал точно: жить ему, замкомвзводу, мгновение, сейчас разнесет его на куски и, ужаснувшись тому, что он, как и во сне, бессилен его предупредить, уберечь от этого, дед сжался весь и закрыл глаза. Это он уже потом узнал, что случилось, а тогда, когда видел его там, у бомбовой ячейки в 42 году в такой позе, не знал ничего еще сам. Этот целый еще замкомвзвода был его другом, самым близким на всей войне человеком.
...Шла зима сорок второго года. Невероятно трудные и отчаянные бои в волжских степях истрепали и измучили взвод пулеметчиков, в котором служил Иван. Уже почти полностью поменялся состав взвода: из старых, кто пришел в эти степи с тем, еще новым взводом, остались только он да дружок его Мишка, остальных поубивала и покалечила война. Вдвоем они управлялись со своим пулеметом, вдвоем уходили лихо от смерти, были неразлучны даже во сне, когда, умело прижавшись друг к другу, лучше сохраняли тепло. Познакомились они еще в Кемерове, куда прямо после выпускного бала, с разных концов страны прибыли в воздушно-десантное училище. Надвинувшаяся ужасным страхом, навалившаяся на всю страну и каждого человека эта беспощадная, злая и жестокая война подмела их вместе с миллионами школьных выпускников, одела в военную форму неуклюжие   от молодости тела и закрутила в своем жерле, как хотела, делая из них крепких, сильных и выносливых солдат.
  Первый прыжок они сделали, боясь оба. И страх перед другом больше, чем перед бездной неба, заставил тогда Ивана шагнуть в люк первым, и уже на земле только он сообразил, что такое с ним произошло. Мишка упал рядом с неба в следующую минуту. Молодость не знает усталости, и, отбегав, отпрыгав, отстреляв целый день, они могли вечером уйти в самоволку, чтобы попасть в клуб на танцы, шутить, балагурить и целоваться с девчонками, а, заметив патруль, бежать долго и без остановки назад к своей роте. Война была тогда еще где-то там далеко, за Москвой, и жизнь воспринималась, как и положено в восемнадцать лет. И только сводки Информбюро холодили ужасом происходящего там, на той далекой войне.
  Мишка был коренастым, крепким сибиряком, намного разбитнее худого и невысокого Ивана, больше похожего еще на мальчика, играющего в настоящую войну, и потому уже на фронте он стал быстро замкомвзвода, в котором служили и воевали они вместе до того декабрьского дня под Сталинградом. После прыжка в приволжской степи и выполнения боевой задачи их рассредоточили, и они, ожидая нового приказа, занимали позицию в степи. Позади была Волга, а впереди - враг. Пулемет их стоял на краю бомбовой ячейки, отсюда они вели огонь, ни на шаг не давая продвинуться немцам. Днем выдалось затишье, мороз давил сильный. Укрываясь на дне ячейки от ветра, они курили по очереди, пуская дым в рукав шинели, чтобы не привлекать внимание снайперов. Один - вверху у пулемета, другой - внизу на дне ячейки греется, потом наоборот. Так прошло часа два, уже руки и ноги деревенеть начали от вынужденного согнутого положения. Иван так промерз, что начал потихоньку дрожать.
- Иди погрейся,- сказал ему Мишка, протягивая наполовину выкуренную толстую "козью ножку”, - только в рукав не забудь, а то амба нам будет. Вон там, в том лесочке справа, видишь, там они и сидят, гады.
Мишка слегка развернул свой «Максим» так, чтобы прикрыть им себя именно от того лесочка. Солнце ярко светило, снег блестел кругом, порывы ветра завывали над пулеметом и ячейкой, обдавая лютым холодом. Тщательно расправив на себе шинель, Иван уселся на корточки на дне воронки, привалившись спиной к мерзлой земле. Сделал первую затяжку, жадно и глубоко вдохнув в себя махорочный дым, приник к рукаву, выдыхая его. От воздуха, смешанного с дымом, по руке и лицу пошло тепло. То же самое он повторил и с другим рукавом. Потом зажал отвороты, упер руки в колени и стал греться, даже глаза закрыл... В воздухе вдруг завыло, засвистело.
«Опять начинают артобстрел гады» - успел только и подумать Иван и посмотрел вверх на Мишку. Тот тоже взглянул на него. Воротник его шинели был поднят, прикрывая от холода шею. И был в том взгляде застывший испуг и удивление...
И тут что-то яркое, огромное и удивительно сильное схватило Ивана и понесло вверх из ячейки. И уже в этом бешеном полете он увидел, как друг его Мишка разлетелся на куски, как летела вниз, туда, где только что сидел Иван, Мишкина нога в сером валенке, а остальное все перемещалось в этом красном месиве с пулеметом, воздухом, морозом, землей и снегом. Это красное и яркое врезалось вдруг и в самого Ивана, влетело со страшной силой в глаза и заполнило собою все. Не стало вдруг ничего: ни неба, ни земли, ни мира, ни войны. Только красный яркий свет и боль. Вдруг оборвалось и это. Никакая бездна поглотила Ивана, казалось, навеки... Потом стало холодно, какие-то яркие точки прорывались сквозь мглу в сознание, и появилась боль, жгучая и нестерпимая в правом колене.
  «Жив, это — небо, а эти точки звезды" - сквозь боль стали приходить мысли. Он попробовал пошевелиться, понял, что лежит на спине. Подвигал руками — получилось, попробовал ногами - тоже работают. Согнув левую ногу, стал сгибать правую, но она, как прикована к земле, отозвалась дикой болью. Ощупав колено, он почувствовал что-то теплое и липкое. «Примерзла, кровь примерзла к земле» - сообразил он и стал садиться. Звезды вдруг качнулись на небе и поплыли по кругу, появился серп луны, невысоко, там, где черное небо переходило в голубую, укрытую снегом землю. Он уперся руками в землю и все-таки сел, закрыл глаза и стал останавливать хоровод звезд и луны, сдерживая боль. Постепенно стало легче, он открыл глаза и стал рассматривать свою ногу, выяснять, есть она или нет. «Ведь летела же нога в валенке куда-то. Стоп. Так это же не моя нога летела, Мишкина, моя вон, она здесь, только примерзла». Он решил пальцами пошевелить - и дикая боль неимоверной силы врезалась опять в тело, звезды закружили свой бешеный хоровод и погрузились во тьму...
  «Вот опять белые яркие точки и еще огоньки вон там над землей красные колышутся», - Иван опять приходил в себя, опять рассматривал тонкую полоску луны у края неба и земли, опять, преодолевая кружение неба и тошноту, и боль, сел, но пальцами шевелить больше не стал, понял, наверное, что их и нет там. И понял еще тогда, что если не сможет оторвать от земли свою примерзшую ногу, то замерзнет под этим небом и луной, что смерть его все равно ходит еще близко и уйти от нее нет сил. Он оглянулся вокруг, пытаясь увидеть ее, свою смерть, потому что чуял ее холодное, свинцовое дыхание."Вот и те качающиеся красные огоньки над землей, там, где луна, звук какой-то странный. Так вот, какая она, смерть, рассыпалась огнями и гудит как голосом, как голосом людским, сразу со всех сторон заходит, окружает", - проплывали мысли с трудом в его голове и кружились вокруг, и уплывали вдаль, унося за собой из головы и тела, казалось, и саму жизнь.
  Огоньки все ближе и ближе.Ощущая холод смерти все сильнее и сильнее и не в силах больше терпеть страх перед ней, Иван начал стонать, выть и решил дернуть примерзшей ногой, что есть силы и оторвать ее от земли, и ползти прочь от этих огней, от неминуемой смерти. Закусив от стона губу, собравшись весь, согнав со всего тела все оставшиеся силы в примерзшую ногу, он дернул ей в отчаянной попытке остаться жить. Боли он не услышал, только отголосок своего крика, улетавшего в бездну...
- Живой, еще мягкий и теплый, - сквозь пелену проник голос. Иван открыл глаза, над ним склонились две девушки, молодые, в шинелях, с красными крестами на рукавах. Одна держала факел, другая уже поддевала чем-то его примерзшую ногу. Радость захлестнула его, он хотел сесть, но сил от радости этой не было больше, опять красная бездна надвинулась на него, но не закрыла уже мир. Он слышал, он видел этих двух женщин и понял, что остался жив...
  Сигарета догорела и начала печь пальцы. Дед Иван очнулся от воспоминаний и швырнул окурок в поддувало. Жap, словно только сейчас был тот взрыв, охватил его. Он вышел в сени, шатнувшись в сторону от того места у стола, где только что сидел друг его Мишка с поднятым воротником шинели...
Снег прекратился, звезды мигали на небе, а над сараем висел тоненький серпик луны.
- Как в ту ночь, - сказал вслух дед Иван, надевая шапку на свой лысый череп. Вдохнул глубоко влажный, холодный воздух. Но тут из дома опять донесся раздирающий звон телефона. Дед опрометью бросился назад к столу, в темноте схватил трубку и сразу узнал сына. Голос его был напряжен и встревожен.
- Здравствуй, отец. Большое горе, папа, Ваня наш, слова его дрогнули, оборвались на мгновение, Ваня наш погиб... В Чечне. Ничего не осталось. Снаряд попал прямо в его машину.
Он умолк, дышал тяжело. Дед пытался что-то ответить, но только шевелил пустыми губами. Сын застонал вдруг и положил трубку. Диким от горя и боли воем взвыл гудок. Часы мигали во тьме зелеными глазами сквозь нахлынувшие слезы, в горле застрял комок... А напротив, у края стола, сидел опять Мишка с поднятым воротником своей шинели и из испуганных глаз его тоже текли слезы.