Девять дней на навигаторе

                Девять дней на «Навигаторе»

- Почем опиум для народа? - крикнул Авдеев здоровенному мужику с квадратным лицом, который неспроста стоял у борта транспорта и как будто высматривал кого-то среди людей, суетящихся на палубе швартующегося судна.
- Десять баксов литровая бутылка «Руссии», когда принести?..
«Навигатор» пришвартовался к плавбазе, и в порывах ветра, и при скрипе кранцев кричать было трудно, да и, получив главную информацию, Авдеев успокоился, махнул многозначительно рукой квадратному мужику и пошел в надстройку погреться и поделиться полученными сведениями. Мокрый снег скользил по металлической палубе под ногами и неприятно скрипел. Аккуратно переступая и пошире расставляя ноги для прочности, Авдеев с трудом добрался до надстройки, струсил снег с шапки и плеч и вошел вовнутрь. В раздевалке собралось уже немало народа, говорили громко, словно все еще были на палубе, снимали мокрые роконы, грелись. Каждый уже узнал что-то о соседнем судне, куда предстояло выгружаться, и живо сообщал все новости сразу. Еще не сказав ни слова, Авдеев уже знал, что судно это неделю назад вышло из Калининграда, что цены в России растут как грибы, что спор, как выгружаться, решен в пользу «одного борта». К сожалению, сдавать 2000 тонн, значит, выйдет по 360 долларов на человека, поэтому можно за десятку и водки купить.
- Мужики, баксы за водку не платите, отдадут за рыбу, я перекалякаю с кем надо в перекур, - уверенно заявил высокий, худющий матрос с аккуратно стриженой бородой по прозвищу Саня-парашют, - я работал с этой базой в прошлом году, знакомых найду.
- Меня вообще-то водка не интересует, но если за рыбу, то можно, - пробубнил коренастый молодой крепыш, уже по пояс раздетый и вытирающий с себя обильный пот.
- Да ты, Амбал, пей не пей, а потеешь даже на морозе и за червонец удушишься,  - стал дразнить его мужик лет сорока, с взъерошенными волосами и бородой, сидевший спокойно на скамейке с сигаретой и чашкой кофе в руках, одетый только в нижнее белье и еще заспанный, - сейчас и мы пощупаем этих ухарей и решим, что по чем. Кидать рыбу суток четверо, так что водку брать под конец будем, они сговорчивей станут.
- Тут ты смел, Цезарь, а на людях из тебя слова не вытянешь, язык проглотишь, - забубнил вновь обиженно крепыш, - пощупает он.
- Судовое время девятнадцать тридцать. Заступающей вахте ужинать, приятного аппетита, - заговорил динамик судовой трансляции голосом старпома, - на выгрузку мороженой рыбопродукции заступает бригада №1, работаем со второго трюма.
- Вот и началось, - в раздевалку ввалился пожилой уже человек, до сих пор еще возившийся на палубе или разговаривавший с кем-нибудь через борт, - смотрите, немцы,  чтобы сто тридцать тонн кинули и никаких там дождей, - он снял с себя мокрый, весь в снегу подшлемник, обнажив почти уже лысую и седую голову, оставшиеся волосы спутались и торчали во все стороны,- снег валит, но не мокрый, дождя не должно быть, так что трудитесь в поте лица, а мы поспим пока маленько.
- Платон, дождь, он, как правило, под утро идет, так что, может, вы и пошлангуете, а нам  вряд-ли получится. «База», она же суточные получает: чем больше суток в море, тем больше денег, хотя бы семьдесят тонн брали за восьмерку, - вступил в разговор наконец Авдеев. Ему нравился этот мужик, симпатичен был. Уже лет тридцать рыбу таскает, старый, а все в море ходит. Спокойный  всегда и работящий, он никогда не вступал в конфликты, оборудование знал хорошо, работал как автомат, за что звали его за глаза Терминатор. Многим он здесь в отцы годился. Все-таки есть психологическая совместимость. Авдеева всегда тянуло к нему, спокойнее и теплее чувствовал он себя  рядом с ним.
Люди в курилке менялись. Одни снимали робу и, одевшись в неновую одежду, для постоянного ношения предназначенную, уходили в столовую ужинать, возбужденные еще работой и веселые. Другие, еще заспанные и молчаливые, наоборот, пялили на себя фуфайки и валенки и молча направлялись в трюм. Наконец-то, переодевшись и выкурив еще одну сигарету, последним ушел из раздевалки и Авдеев. Впереди ждали ужин и восемь часов сна: если удастся заснуть, а потом все повторится сначала, только наоборот: немцы, что еще спят на ходу, будут возбуждены, а другие, те, что шумели только что, проклиная все на свете, молча полезут в трюм.
Каюты на "Навигаторе” на двоих и на четверых. Офицеры живут по двое, матросы — вчетвером. Когда-то это судно принадлежало голландцам и экипаж был в два раза меньше. В море они не выгружались и не сидели в «железном ящике» по восемь месяцев, возьмут груз и идут в порт выгружаться и отдыхать, а когда наши купили эти суда, то кроватей и экипаж добавили, и все пошло, как есть сейчас.
Авдеев был штурманам, третий помощник капитана, тридцатилетний парень с правильными чертами лица и стройной фигурой: непослушные волосы постоянно спадали на лоб, отчего он их все время поправлял рукой. «Штурман - это тонко отточенный карандаш, это галстук бабочкой, это пижон в хорошем понимании этого слова...», - любил повторять он фразу своего давнего учителя по мореходке и, кажется старался придерживаться этого определения по жизни.
  Ел он все, да плохо, поэтому, похлебав супу, второе забрал в каюту, чтобы съесть часов в двенадцать ночи, если не заснет. Сожителя уже не было, над столом горел свет. Сдвинув наваленные на стол всякие вещи и притулив тарелку с краю, он блаженно уселся на диван. «Да, давно шторма не было, а то порядок бы навели», - подумал он и сразу схватил недочитанный детектив (он глотал их, как воду). Посидев над книгой минут пять и все еще продолжая читать, он начал раздеваться, даже в душ пошел было с книгой, но, опомнившись, положил ее на банку с давно уже остывшим чаем.
   Теплый душ после холода приятно согревал и расслаблял. Закрыв от удовольствия глаза, он сразу увидел донские поля подсолнечника, а потом жену свою на крыльце их дома... И все удовольствие от теплой воды прошло сразу: заноза тоски по дому, сидевшая глубоко в груди, кольнула в сердце, ударила в голову.  «Не думать, не думать, не думать об этом», - сказал он себе, закрывая воду, и стал сильно растирать голову полотенцем, как будто пытаясь изгнать эти милые видения из нее.
; Вот есть детектив, журнал вот хороший, вот и читай, а про это забудь, забудь пока до срока, козел морской. И, вставив кипятильник в банку с водой, склонился опять над книгой. Чай попить в каюте после вахты, выкурить сигаретку - святое дело!
  На рыбном флоте чай заваривают по-особенному: воду кипятят в банке электрокипятильником, а потом насыпают листья чая сверху и закрывают, как правило, импровизированной крышкой из чайной фольги. Но Авдеев не утруждал себя импровизациями и накрывал банку всегда книгой, какую читал... Накрывал, садился и смотрел, как чаинки опускаются сначала к дну банки, а потом поднимаются опять вверх, тонут и всплывают, а от чайной массы сверху начинают расползаться коричневые корни заварившегося чая.   
    За этим занятием он уже давал волю чувствам. Вспоминал, словно вчера это было, как уезжал три месяца назад из Ростова. Катюшу свою в слезах. Вообще-то ему было бы легче, наверное, просто уйти из дома и все, не брать в Ростов жену... Но она всегда ездила с ним, и он не мог отказать ей, хотя понимал прекрасно и она понимала, что только душевную боль и страдания принесет эта поездка. Это были, наверное, самые тяжелые часы в их жизни. Они молчали больше, сидели на вокзальных скамейках в ожидании долгой такой и близкой уже разлуки, обнявшись. Катя плакала тихо так, только слезы текли по щекам, а он ворочал желваками, смотрел и смотрел на нее, чтоб насмотреться впрок, на все полгода...
Вот и чай уже осел, можно пить. Авдеев закурил и, обозвав себя еще раз козлом морским, взъерошил волосы и, сделав первый глоток, опять открыл детектив. На палубе загудела лебедка, где-то хлопнула дверь, заскрипела койка за переборкой, не унимаясь, стонал ветер. Спать не хотелось, привычка стоять вахту с восьми часов два раза в сутки брала свое, поэтому он просидел до двенадцати за столом, прочел все о «Ярмарке в Сокольниках».
   Поковырявшись в тарелке со вторым, но так ничего и не съев, он полез на «гнездо», как называл свою верхнюю койку, улегся. Выпитый чай и прочитанная книга ко сну не располагали, но в четыре утра нужно вставать и таскать восемь часов двадцатикилограммовые пайки, поэтому поспать нужно. Он закрыл глаза и стал смотреть перед собой не моргая - способ верный, проверенный не раз, если нужно уснуть, правда, далеко не всегда помогающий. Но все же минут через пятнадцать он забылся тревожным еще сном, а когда в полчетвёртого его пришли будить, он спал глубоко и спокойно, словно дома в своей постели...
   Люди в экипаж попадают разные, и формирование команды как единого целого, определение каждому своего места, независимо от должности и возраста, проходят в течение определенного периода времени. Взаимоотношения между людьми вообще - это сложный процесс, а в ограниченном пространстве корабля тем более. Иногда и капитан спустя месяц-два становится Дыней и Балыком, если нет в нем твердости  и справедливости, если капитан он только по должности и больше думает о своем благе и отделяется от своей команды.  Может и простой матрос стать душой толпы и пользоваться большим уважением и авторитетом.
   В рейсе этот процесс выражения личности каждого более обострен, оценка каждому дается более справедливая, чем в повседневной береговой жизни. Недаром в английском языке есть такое слово «shipmate», которое и перевести на русский язык нельзя одним словом. Кто это? Товарищ по плаванию? Корабельный друг? Корабельный помощник? Нет такого слова в русском. Им можно назвать только человека, к которому ты испытал душевное тепло в железной утробе судна и разделил с ним часть своей жизни...
   Любой рейс, как это принято говорить сейчас, это стресс в первую очередь. Пусть то будет твой первый или пятнадцатый. Всегда, попав первые дни в изоляцию судна и в открытое бесконечное и опасное море, любой моряк ходит как оглушенный. Как заключенный, попавший со свободы в тюрьму, пугается в первую очередь не условий и жестокости тюремного содержания, а той огромной массы времени, которое ему придется провести в заключении. Так и моряк сначала ощущает один только тот срок, что его ждет здесь, на этом корабле. Этот страх, это чувство одиночества, оторванности от нормальной жизни можно заглушить водкой, работой, баней, спортом, друзьями, но избавиться от него можно только прожив весь этот период времени час за часом, день за днем, месяц за месяцем. А это как минимум 180 дней и 180 ночей. Но все равно люди ходят в море, ходят за деньгами и не только за ними...
  Обо всем этом, о всей сложности жизни и не только морской часто думал Авдеев, особенно во время работы в трюме. Эта работа особого ума не требует. Бери пак в руки и неси на поддон, бери один, если рядом, и кидай, бери два, если ходить далеко и тащи, сто паков на поддон - и вздохнуть можно секунд двадцать, каждые четыре-пять минут подъем, два часа работы, пять минут перекур, через четыре часа легкий завтрак и опять четыре часа. В трюме холодно, мороз, люди одеты тепло, в перчатках, а пот на лицах с носа капает, нижняя рубаха к телу прилипает под фуфайкой.
   Да, особого ума не нужно, но вот куда деться от этого ума во время такой работы? Именно в трюме думается лучше всего. Именно в трюме и думал Авдеев о своей жизни. Учиться в мореходку пошел, потому что есть такое понятие, как романтика моря, потому что молодой был совсем, потому что мир увидеть хотел и домой вернуться героем с деньгами и «якорями». Но романтика моря, оказалось, есть только на берегу, в этом он все больше и больше убеждался, а здесь море - это бесконечная и порой очень опасная для жизни масса воды и масса времени и тяжелый, далеко не романтичный труд. Юность прошла, и о романтике он забыл.
    Мир увидеть? Да вон он рядом, Англия сама, Туманный Альбион, до берега и километра не будет, там своя английская жизнь, машины ездят, в бинокль видно и кладбище, и церковь, и овец на склонах холмов, даже людей. Но это там, за бортом судна, а попасть туда  удастся, может быть, после шести месяцев отсидки в «железном ящике», и то на один день. Да, домой он раньше героем возвращался, а теперь почему-то геройства нет. Друзья школьные живут лучше и все время дома, с семьей. Вот только Катя! Когда видит ее он в первый раз после разлуки, видит блеск и радость в ее глазах, вот тогда и бывает момент истины, и испытать это не каждому дано. Действительно, медовый месяц наступает каждый год. То, что трудно в море,  что грустно и что полгода, все сразу забывается. Счастье плещет через край. Но проходит время, два-три месяца, проблемы окутывают, как паутина, все сильнее и крепче, и опять решить их способ один - деньги.
Значит, скоро идти в море...
Поддон за поддоном уходили вверх в горловину трюма. Бригада разогрелась и теперь работала ритмично и быстро. Какой-то внутренний метроном отсчитывал темп, ровно через четыре минуты взвывала лебедка и поддон уходил из трюма. Там, над горловиной, в такт судна качались рассыпанные, словно осколки стекла, по небу звезды. Но вот они постепенно стали гаснуть и таять, небо светлеть, вот уже и первый луч невидимого из трюма солнца заиграл на краю белого облака, мирно раскачивающегося над головами.
- Светает, - сказал Платон, скорее сам себе, посмотрев на качающееся облако, но вдруг, повернувшись к Авдееву, заговорил громко, глаза его заблестели. - Знаешь, я в детстве и в ночное ходил специально, только чтоб рассвет увидеть, всю ночь мог не спать, только чтоб появление солнца встретить. Потом уже перед армией, трактористом, тоже ночную смену любил. Люблю восход, солнце встающее... а я вот верю: кто увидит первый луч солнца, тому день дается легкий и приятный, тот никогда не умрет в этот день,- Платон стал вместе с паком в руках и задумался на секунду.
- Ночь дана человеку, чтобы спать, а не рассветы встречать, - злобно пробубнил Амбал, - таскай, мечтатель.
-Д?! - сказал Платон и швырнул с силой пак на поддон. - Да?! - повторил еще раз, глаза его потухли.
Был он хоть и не молод, грузноват уже, но в работе никому не уступал. Видно было, что он обиделся.
- Не обращай внимания, - успокоил его Авдеев, - у него одна извилина и та, сам знаешь, где, - тихо добавил. И засмеявшись, они опять взяли по паку.
- Показательный, - крикнул сверху тальман, и народ оживился, забегал быстрее. паки посыпались на поддон один за другим. Последний подъем и перерыв 30 минут, завтрак и отдых.
Закончив работу, бригада выстроилась в очередь к трапу. Люди, словно обезьяны, быстро взбирались по железной вертикальной лестнице и спешили в раздевалку на отдых. Вдруг, сделав два шага по трапу, Платон как будто промахнулся рукой и не схватился за перекладину, как-то неестественно повернул голову и, хватая воздух широко открытым ртом, качнулся назад и полетел на стоящего внизу Авдеева. Он не просто споткнулся и не просто упал. Это стало ясно Авдееву сразу. Глотая воздух жадно и отчаянно, словно вдыхая в себя саму жизнь своими вдруг посиневшими губами, он потянулся было рукой к сердцу, но вдруг обмяк весь и остановился на лице Авдеева своим пустым уже взглядом. Еще ничего толком не понявшие люди помогли Авдееву уложить его на паки.
-Доктора! Доктора! - закричали вдруг все сразу.
И лезший впереди Платона Амбал уже остановился, но, поняв, что случилось что-то ужасное, и услышав, что нужен доктор, быстро рванул вверх и помчался крича на ходу:
- Платону плохо, Платону плохо, где доктор?!..
...Доктор уже спустился в трюм. Делал массаж сердца искусственное дыхание и длинной иглой вгонял ему лекарства прямо в сердце, пытаясь заставить работать остановившийся вдруг человеческий мотор. И капитан, КЭП, настоящий мастер, стоял тут рядом с Платоном, раздетый, в одной рубашке, словно надеялся, что его само присутствие поможет. Ничего не помогло. Платон был мертв. И только еще блестящие глаза его с неестественно широкими зрачками говорили о том, что в этом теле недавно была жизнь. И поняли все, что лежит это не Платон, как звали его в экипаже, а Александр Платонович, русский моряк.
Авдеев, стоявший рядом, весь напряженный и разгоряченный от внутренней, отчаянной борьбы за жизнь этого человека, пожалуй, самого близкого ему в экипаже, вдруг сам расслабился и сел на паки. Рубаха прилипла к спине, струйка пота стекала в глаз, щекотав веко, пар от дыхания сосулькой замерз на усах. Еще суетились вокруг люди, еще колдовал над телом врач, но холод смерти  остудил вдруг Авдеева, заморозил его так, что он не мог двигаться, так сидел и смотрел в одну точку. Еще никогда в жизни он не видел, как умирает человек. Вот так вдруг, в момент, живя и не думая о смерти, еще минуту назад наслаждаясь восходом солнца, которого-то и не видно из трюма, умер Платон, Александр Платонович.
«Душа его наверняка здесь, в трюме», - подумал Авдеев и стал рассматривать подволок, как будто надеясь увидеть его душу именно там...
Через два часа прилетел английский вертолет - и мертвое тело, укрытое с головой простыней и привязанное к носилкам, взмыло на стальном тросе в воздух и исчезло в раздутом брюхе машины. Люди, выполнившие столь необычную работу, стояли на баке, глядя вслед улетающему вертолету, и молчали.
В наступившей после шума вертолетного мотора тишине это молчание было особенно тяжелым, гробовым, но про себя каждый сейчас говорил, рассуждал наверняка о бренности жизни и бессмыслии в конце концов всей земной суеты,
-Душа его полетела теперь следом, - заговорил Авдеев первым.
-Я не верю в существование душ, - ответил как-то сгорбившийся то ли от палубного холода, то ли от безуспешных собственных действий, судовой врач, - инфаркт - дело серьезное, был человек - и вот нет его.
Постояв еще немного, пока вертолет не исчез в утреннем тумане, покрывавшем землю, люди пошли прочь в утробу судна. А «Навигатор» сам с  мокрым пятном на снегу, покрывавшем бак, где только что стояли носилки с еще неостывшим телом и суетились вокруг люди, продолжал покачиваться на волнах и скрипеть кранцами, ничего не зная о случившемся и не понимая той значимости события, происшедшего на нем, которую придают ему люди.
Прошло девять суток. Выгрузка давно закончилась. Рыбу на водку никто менять не стал, купили ее за свои заработанные деньги и даже дешевле, потому как привезшие ее из России для заработка моряки с транспорта снизили цену, поняв, что пить ее будут не для развлечения, а поминать будут  моряка, прожившего значительную часть своей жизни в море - и умершего в море и такой конец может ждать каждого из них.
Поминки были в каюте, где жил Платон. На пустой теперь постели, с которой не сняли еще белье, поставили стакан с водкой, прикрытый куском хлеба. Друзья собрались в каюте и, стоя, не чокаясь, пили свою водку за упокой души Платона. Только каждый говорил тихо:«Пусть земля ему будет пухом».
Охмелев немного, Саня-парашют спросил:
- Только когда же он доберется до своей земли? Три дня, как гроб погрузили на транспорт, неделю хода до Калининграда, потом домой, и гроб, наверное, английский будет. Не такой, как у нас.
- Не беспокойся, там, дома, все сделают по-русски, у него хорошая семья, - вмешался Пезарь, сосед покойного по дому.
Помянуть зашел весь экипаж, выпили свою водку. Каждый простился с Платоном навсегда. А через два часа уже пришвартовался «англичанин» сдавать рыбу, и «Навигатор» вернулся к прежней жизни....