Когда король был принцем

                Перешагнул через порог, 
                Подветренной судьбе покорный,               
                И потянул, и поволок
                Невырываемые корни...
               
                Евгений Блажеевский               

               

                У В Е Р Т Ю Р А
               
-А вот идет солдат Иван Бровкин,- во всеуслышание, ещё от вешалки объявил себя исполнитель главной роли и шепотом добавил,- с гармошкой и с етим.
      После чего солдат Иван Бровкин голоногим чертиком выпрыгнул из неосвещенной прихожей в гостиную Бабани, громко топнув по паркетинам светлого дуба, постеленным большими квадратами и вкусно пахнущими мастикой для полов. В двадцать пятый раз исполнив своё антре, Иван Бровкин замер на паузе: его явление, прежде неизменно ободряемое аплодисментами, в этот двадцать пятый раз сопроводилось лишь скрипением стульев. Сценическое чутье подсказывало солдату Ивану, что действие дальше не двинется, если не подкрепить его текстом, которым его, исполняющего главную роль, должно осенить свыше. В противном случае останется держать паузу и изучать паркетные узоры под ногами.
      Иван Бровкин никогда не участвовал в натирании этого паркета по причине недостаточных лет и отсутствия квалификации. И потому ещё, что он уже переехал из Самарского переулка на соседний проспект Мира, и больше не имел права надоедать предложением своих услуг здешним хозяевам. Жизнь после переезда складывались так, что паркет Самарского переулка натирался в присутствии бывшего жильца лишь при удачном стечении обстоятельств: например, визит в канун какого-нибудь праздника. И тогда он, бывший жилец, загоняемый Бабаней на диван и на гору подушек, наблюдая с высоты этот процесс, испытывал сильнейшую зависть к младшему из кузенов - тот с пятого класса получил должность полотера. Завидный статус везунчика вспоминался солдату Ивану, едва он переступал порог Самарского и учуивал запах мастики, не отпускавший его во все время пребывания в гостях у Деда и Бабани. И если,- думал тогда младший внук,- если вдруг позволят ему принять участие в натирке полов, то он будет к этому готов, поскольку давно примерил рабочий инструмент. Жесткая щетка надевалась просто (как лыжина) и какое-то время послушно ехала под ногой; потом, правда, могла неожиданно выскокнуть и стрельнуть куда-нибудь под книжный шкаф или под пианино, что сразу навлекало недовольство Бабани.
      Грезы о скольжении на этой щетке длились бы ещё долго, если бы неделю назад младшего внука не увлекла новая мечта и он оставил думать о вакансии полотера. А увидел он по телевизору один замечательный фильм, после просмотра которого стал придумывать сцены из жизни новоявленного кумира - солдата с гармошкой, которым отныне велел себя называть и которому приписывал всякие бытовые сценки, могущие иметь место в свободное от воинской службы время. В роль он вжился гармонично, но если после двадцать пятого дубля (выпрыгивания из прихожей в гостиную) текстом не осенялся, то приходилось уповать на помощь из зала, в ожидании которой держать паузу. Выручала Бабаня:
-Люди добрые,- всплёскивала руками бабушка солдата, уже слегка утомившаяся от нескончаемых повторов и присевшая на стул,- неужели пришел солдат Иван Бровкин с гармошкой и с етим? Только посмотрите на него!
      Иван Бровкин молчаливым кивком подтверждал, что да - это, несомненно, он, и начинал скромно помахивать картонной гармошкой и подъемным краном из алюминиевой жести (в стране шел бум индустриализации), название которого: "Детский подъемный кран механический" всё не получалось запомнить. Иван Бровкин был явно растерян, так же он растерялся и позавчера, когда серебристый подъемный кран отец достал из магазинной коробки. Тогда Иван сразу получил контузию от восторга, вследствие которой до позднего вечера наслаждался волшебным скрипом тугой рукоятки и уснул с краном в обнимку; а следующим утром, в старшей детсадовской группе, он обдумывал свой будущий выход к своему зрителю.
      И вот сегодня, в гостях у Деда (тот находился на службе), двоих кузенов (те находились в школе) и Бабани (та находилась в партере) солдат Иван Бровкин давал представление с этим новым сценическим атрибутом. Он стоял на блестящем паркете при полном воинском параде: в сандалиях, в матроске и в шортах на одной лямке, и легкими вращениями в локтевых суставах, давал зрителям возможность хорошенько рассмотреть со всех сторон уже известную им картонную гармошку и в пару к ней это невесомое алюминиевое чудо на колесиках, купленное в Детском Мире и явившееся импульсом к сегодняшнему представлению. Но если демонстрация реквизита было делом несложным, то рождение текста буксовало; и всё на той же паузе (после шумного антре из кулис) артист ждал либо подсказки зала либо спонтанного озарения, после которого иссушенная дублями мизансцена должна сдвинуться с места.
      А публика была представлена не одной Бабаней, но ещё и Старенькой бабушкой (для Ивана Бровкина и двух кузенов - прабабушкой), которая не меньше Бабани восторгалась выпрыгиванием артиста из темноты кулис, и в наступавшей после этого заминке норовила поймать его в душистые байковые объятья и затормошить. Что Старенькая бабушка шептала правнуку, целуя его во вспотевшую шейку, правнук не разбирал и что в ответ кричал в ухо Старенькой бабушке, та не слышала. А артист предполагал (после своего появления с гармошкой и с етим) ещё продемонстрировать подцепление дедова тапочка непослушным гаком подъемного механизма (благо, хозяин тапочек отсутствовал), повыдвигать туда-сюда стрелу крана и потрещать рукояткой. Поэтому сладостный апофеоз, в продолжении которого восторженные зрители ловили его и тискали, не давал сосредоточиться на поиске реплики. Оставалось вырваться из объятий и убежать в неосвещенную прихожую, где зарывшись лицом в уличную одежду, пахнущую духами и нафталином, содрогаясь всем телом от предвкушения нового триумфа, дожидаться, когда же Бабаня наконец произнесёт: "Ну, где же он? Где этот знаменитый солдат Иван Бровкин с гармошкой и с етим?"
      Иван Бровкин жил теперь неподалеку - на Проспекте мира - и его частенько "подкидывали" к Деду и Бабане на забаву и воспитание. Кроме игрушек, передаваемых по наследству от старших кузенов, квартира в Самарском переулке манила множеством других вещиц. Единственное, что не вызывало интереса - это книги без картинок, коих открытыми стеллажами (от паркета до потолочной лепнины) были уставлены все комнаты, включая наибольшую, одной половиной служившую столовой, а другой,- отделенной "брокгаузовским" книжным шкафом,- кабинетом и спальней Деда и Бабани. В кабинете находился широченный письменный стол с чугунным блюдом для карандашей, скрепок и ластиков, дедовой пишущей машинкой, его неприкосновенными очками, его остывшим чаем в серебряном подстаканнике и деревянной шкатулкой с пасьянсными картами, на крышке которой издевательски показывал язык пёстро наряженный шут в колпаке с бубенчиками.
      Владельца этих сокровищ, лысого Деда, Иван Бровкин боялся, как туземцы боятся непостижимых богов,- по причине того, что когда бы солдат не просил Деда дать ему что-либо, не присовокупляя волшебного слова "пожалуйста", тот склонялся над внуком и ласково, но решительно отказывал, мотивируя тем, что "обезьянам не дают". Не менее унизительно обстояло дело с вопросом "куда": стоило солдату Ивану неосмотрительно полюбопытствовать: "А куда ты уходишь, Дед?",- тот нажимал ему пальцем на нос и говорил: "На Кудыкину гору - мышей ловить и тебя кормить. Надо спрашивать: "далёко ли?". Но внук упрямился, нарочно забывал поучение и снова "кудакал", и снова безжалостно получал в ответ - "мышей ловить и тебя кормить".
      Дидактическая муштра и непонятные сентенции, неизменно заканчивались ревом, истерикой с топаньем ногами и, после вмешательства Бабани, Дед усылался в кабинет стучать на пишущей машинке "Континенталь", а разбушевавшийся отпрыск ставился в угол, иногда без штанов. Унижения он не испытывал, поскольку трусы ему оставляли. И уже в следующую субботу, когда его родители с родителями кузенов и самими кузенами снова уезжали на новоприобретенных "москвичонках" с энтузиазмом надрываться на новоприобретенных садовых участках (ночевали в палатке, готовили на костре), а его, малолетнего отпрыска, снова "подкидывали" в Самарский, этому он нисколько не сопротивлялся, поскольку два дня мог вышагивать по опустевшим трем комнатам "с гармошкой и с етим" (просачивался даже на коммунальную кухню), а вечером сладко засыпать на прикроватном диванчике; но не вдруг. Сначала дожидался, покуда исчезнет полоска света под дверью каморки Старенькой бабушки и прекратятся её пришепётывания над тяжеленной, как кирпич, ветхой книжкой (впоследствии оказавшейся "Новым Заветом"), а потом из уютного прибежища в виде грота, сооруженного из одного одеяла и двух подушек, улавливая аромат переплётов, глядящих на него с высоких стен, подслушивал и подглядывал, как под присмотром Бабани почти не страшный Дед на своём громадном письменном столе зелёного сукна, под зелёным же абажуром, раскладывает пасьянс с интригующим названием "Дом в лесу", и мелодично сопит под мясистый нос: "Товарищ, мы едем далёко, подальше от грешной земли"...
      Это сопение внук воспринимал, как колыбельную песню, и, не очень вникая в трагическую судьбу кочегара, засыпал в блаженстве. А следующим воскресным утром,- пробуждаясь от воробьиного чириканья и от трамвайных звоночков, взбегающих вверх по Самарскому и заворачивающих к МОНИКАМ, где шесть лет назад появился на свет Божий,- внук просыпался и смотрел на солнечную пыль, восходящую до самых верхних книжных полок, и мечтал о будущей жизни: что когда он станет взрослым человеком, у него под окном обязательно будут бегать трамвайчики со звоночками и чирикать воробьи. А книжные корешки с открытых стеллажей, как и сейчас, будут пахнуть всем на свете...
      Ныне, по прошествии многих, слишком многих лет, птиц под моим окном не слышно, зато трамваи исправно гоняют с пяти утра. А книги с застеклённых лож, увы, не пахнут всем на свете, хоть я по-прежнему всё то ж,- с моей гармонией и с етим.

     Г Л А В А   П Е Р В А Я
      Игнорируя отцовский окрик, посланный ему вдогонку, и быстрыми шагами чертя полосы в росистой медунице, принц углублялся в звенящую прохладу утреннего леса, отщипывая мимоходом кислые побеги с молодых ёлочек. Понимая, что на поврежденных местах ветки не разовьются, он все равно совершал это варварство, оправдываясь тем, что засеялись эти елки на велодорожке, и к концу дачного сезона их все-равно догола обдерут педалями беспечные ездоки: нередкое сочетание искусственного и естественного отборов. Компенсируя наносимый природе ущерб, принц взял за правило стаскивать на землю мертвые сучья, нападавшие зимой с высоких деревьев на нежные кроны молоденьких берёзок и осинок - устранял гнетущее их неудобство, и в шорохе распрямляющихся ветвей ему слышался шепот благодарности: самовнушение для натур не от мира сего характерное. И вот, обладатель обозначенной натуры, забавляясь неявными покуда симптомами будущей неврастении, бодро шагал в лесной светотени, фальшиво насвистывая итальянский мотивчик: "Скажите, девушки, подружке вашей", но свистелось ему без настроения: вспоминая происшедшее вчера, утро отравляло. Чтобы отвлечься, он направил мысль на промокшие в медунице кеды, скрипящие под пятками (был без носков), повоевал с лесными комарами, впивавшихся без малейшего писка, потом, заслышав гул трелевочных тракторов (вывозящих его родовой лес), мысленно обматерил лесорубов. Как и все дачники, он надеялся, что их романтичные лужайки избегнут вырубки и последующей машинной лесопосадки. Будучи самозваным господином этих лужаек, он всемерно радел о них: хозяйской рукой давал солнца пробивающемуся к фотосинтезу молодняку, скучивал гнильё и в экстатической отрешенности застывал перед березовой опушкой или мохнатым ельником.
      Впрочем, радение об угодьях он отправлял с монаршей ленцой, без фанатизма, не в пример своей неистовой мамаше: вот уж та, воистину денно и нощно, пеклась об огородных грядках, плодовых деревьях и ягодных кустарниках. Её деревенская натура не принимала человеческого счастья без лопаты, тяпки и грабель на политой потом приусадебной плантации. Надеясь хотя бы на мизерный прибыток, она не позволяла ни единого часа филонить никому из работоспособных членов семьи, и в первую голову - самоЕй себе, великой труженице. Сын же её от младых ногтей рос лентяем и лодырем: с весны клянчил побег венгерской сирени, уже прилично отступившего от родного корня и просившего теперь персонального места. А первопосаженая венгерка, ткнутая у забора в год освоения участка, вымахала теперь выше их сборно-щитового домика, ежегодно демонстрируя буйное цветение, наблюдая которое, принц и надумал черенок от неё прикопать (буде он ему пожалован) на лесной лужайке, и чтобы через пару-тройку лет этот пушистый кусточек полыхнул фиолетовым пожаром перед носом какого-нибудь искателя весенних строчков. Принц заранее представлял себе его обалделую рожу. Ради воплощения оригинальной идеи,- а он с детства кичился нестандартностью мышления,- придется подластиться к матери и прополоть-таки этот чертов крыжовник (от каковой повинности он, кстати, сейчас и сбежал) и окучить-таки забитую осотом картошку. Отец талдычит: "Не мелочись, сынуля, сделай."
      Принц с детства и от всей души возненавидел сельское хозяйство, но других путей для продуктивного диалога с работодательницей не находил. Зато находилось предостаточно поводов для конфронтации. Вот и в данный момент он дезертировал с трудового фронта, воспользовавшись потенциально назревающим скандалом: отец встал на его сторону, защитив от волюнтаризма матери, предложившей на растерзание своей обожаемой дочурке (сестренке принца) его бравых желудёвых солдатиков, воткнутых в обувную картонку и, вкупе с желудевыми же пушками, представлявших живую батальную сцену. Баталии баталиями, но изуверства солдаты не заслуживали: мамино сокровище, всё утро капризничавшее в просторном манеже (водруженном на клеенки, исключавшими контакт с враждебной средой), в данный момент притихло и тупо увечило желудевое войско брата. Разодрав картонку, она разъединяла соединенные спичками тела и головы, швыряя их между прутьев. Сидела красная, надутая, с неосмысленным взором китайского мандарина. Двухгодовалому чаду было абсолютно без разницы, что терзать любопытными пальчиками: газеты, квитанции из химчистки, или конфетные фантики, но, проявляя мазохизм, мать раз за разом подсовывала ей на уничтожение что-либо имеющее ценность в глазах других членов семьи. Так зимой, когда принц находился в ненавистной школе, милая сестричка сплющила его пластилиновую галеру с гребцами и изорвала головной убор вождя чероки из "орлиных" перьев с кисточками на концах - по количеству воинских подвигов. Первоначально эти перья принадлежали вульгарным деревенским уткам, но принц (как и вождь чероки - не без риска) все прошлое лето добывал их в селении недружественных пейзан, зимой тонировал гуашью и приклеивал шелковые висюльки, чтобы в следующем году продемонстрировать пацанам, в том числе Юрку Филимонову, всё не смирившимся с прозвищем Длинный. Чудак! А головной убор вождя чероки (спасибо доброй маме) не пережил зимы... Бесцеремонность в отношении его личных вещей была впору пощечине, а царивший в доме матриархат бесил до слёз, а порой жог стыдом, хотя принц ещё не имел права на такое чувство. Если начинал жаловаться отцу, тот пробовал объяснить: "Послушай, сынуля, нашей маме хочется, чтобы никакие ограничения не коснулись твоей сестренки. Пойми, что такое детство без конфет и каково это шести лет от роду пасти бодучую корову Барыню, и не спал ты на полу с братьями и сестрами. Нашей маме досталось." Но один раз принц таки дождался властного рыка главы семьи: влетев в родительскую комнату, он увидел как под умилённым взором матери её дочурка неосторожно забавляется статуэткой ажурной немецкой работы - подарком Деда и Бабани,- запросто могла кокнуть. Отец стоял над женой и дочерью белый от гнева, и мать, расположившаяся с дочкой на полу, быстро взяла от неё ни в чём не повинных Ганса и Гретхен, и вернула их назад в сервант, за стекло, где они продолжили собирать свой воздушный букетик. В других случаях жениного произвола отец только похлопывал сына по плечу: "Не мелочись, сынуля,- ты это уже перерос".
      Допустим, желудёвых солдатиков он перерос (тем более за зиму желуди усохли и спички в них еле держались), но неспокойно было от мысли, что его больше не задевают мелкие несправедливости этой женщины, которую он переставал уважать. Что удерживало от бунта - так это сознание, что именно он, и никто другой, является наследным принцем, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Его нескорое, но неизбежное воцарение будет исполнено иронии и презрения. Благо, тому есть примеры в художественной литературе, которую он впитывал всеми фибрами. "Но, сир, но, Ваше Величество,- взмолилась Екатерина (Медичи), - будьте великодушны,- ведь она (королева Марго) - мой ребёнок! — Ваш ребёнок!- горько расхохотался Карл (9).- Мне это нравится, мадам. А я чей же? Волчицы? Как Ромул?".
      Принц читал запоем. Любимыми персонажами были Морис Джеральд, Бонифас де Ла-Моль и Эдмон Дантес. Уже Дед подсовывал ему серьёзную классику, но (хотя внук понемногу и склонялся к тому, что "Красное и черное" значительнее "Графа Монте-Кристо") фундаментальная литература давалась с натугой. Так, у всеми единодушно восхваляемого, но на поверку неудобочитаемого Шекспира, ему по душе пришелся один Меркуцио, забияка и циник. Как это он, задрав на животе колет, жалобно хнычет: "Какая маленькая дырка! Здесь смерть вошла, а жизнь - из тела вон!". Интересно, - размышлял принц, - протыкаемые шпагой кишки чувствуют холод клинка? И если да, то что они думают при этом?
      А самоуправное расчленение желудевых солдатиков пресек отец, стремительно подошедший к манежу и указавший супруге на то, каким неправым делом занята их дочь. Услышав аргументацию отца, принц посчитал себя освобождённым от прополки ненавистного крыжовника и, ещё вспомнив кое о чем, стал незаметно подбираться к калитке. Для осуществления того, о чем вспомнил, надо было бы прихватить из сарая звонкий топорик, но, избегая мельтешить перед глазами, решил обойтись навахой - большим складным ножом,- всегда находящимся при нем. Просачиваясь как ниндзя, в дальнюю калитку, принц обернулся на своего товарища, трехмесячного доберманчика, привязанного к перилам террасы: тот видел бегство хозяина, но не лаял, а только вилял купированным хвостиком.
       В преддверии двенадцатого дня рождения принца старший кузен из первой своей загранпоездки, привез брату прекрасный лук из буковой фанеры. Серьезная игрушка (почти оружие) изготовленная фабричным способом, вызывала у товарищей принца откровенную зависть: лук смотрелся солидно и довольно метко посылал тупые стрелы с присосками в неодушевленные мишени. Для улучшения боевых качеств принц усовершенствовал подарок, переделав стрелы в "боевые" (с гвоздем на одном конце и оперением на другом), чем на тот год и удовлетворился. Но минуло ещё четыре года, и для возмужавшего охотника детская стрелялка уже не годилась и требовала замены. Имея представление о метательных орудиях (луках и арбалетах), почерпнутых из специальной литературы ("Меткие стрелки", Теодор Гриц) и бесед со знающими людьми (Сашек Поджига), принц вознамерился сварганить достойную забабаху, с каковой не стыдно войти в дикий лес, а он с детства мечтал обретаться в таком лесу. Сущей каторгой было нахождение в дачной загородке и ничего не было милее лесной глуши. Будь его воля, сровнял бы под ноль все грядки и вернул бы на участок первозданную природу. Насадил бы для птиц рябину и черемуху, иргу и шиповник, а персонально для щеглов - плантацию лопуха. И завел бы духовушку: гонять сорок и соек, а в благодарность за это пичуги садились бы своему защитнику на протянутые руки. Так он и поступит, взойдя на престол, но пока свой радикальный план он таил, дабы у матери не подскакивало давление. Единственной на сегодняшний день осуществимой задумкой было получение от отца разрешения на выкапывание прудика, где в лыковых лукошках, наполненных илом, он посадит осоку; на береговых камнях, в зарослях мать-и-мачехи, он предложит комфортные условия милым его сердцу ужам, а лягушки и ящерицы объявятся там без приглашения. И в финале обустройства акватеррариума, он запустит в водоем ершей и карасей, а главное - поселит в гостеприимной глубине по драконьи шипящих вьюнов. Если верить компетентному Поджиге, вьюны в Кремянке достигают феноменальных размеров - с черенок лопаты.
      Но наслаждаться лесным уединением и прожектами на будущее, принцу не давал вчерашний инцидент, имевший место у конюшни. Вспоминать его во всей полноте он не хотел, зная, что склонен преувеличивать неприятное. Но "неприятное" фрагментами само воскресало помимо его воли и макушка головы, наколотая упавшим на неё ежом (формальным участником инцидента), чесалась под волосами, не позволяя спустить Юрку Длинному "дружескую шутку". Юрок, разумеется, гад, но десять минут назад, хоронясь за штакетником от родительского ока, принц сам чуть не завернул к нему - слава богу, вовремя отдумал. Именно Длинный вчера повёл себя предателем и теперь должен быть вычеркнут из списка друзей: жутко неприятно, когда тебе творят пакость. Особенно при всех. А народу, как нарочно, собрался весь шалман. Даже деревенский балабол Лимон приперся из своей электрофицированной деревни, и это несмотря на трансляцию кубкового матча по Интервидению, идущую допоздна. Деревня уже год коротала вечера перед телевизорами (вырубали фазу только на вечернюю дойку), к зависти дачных хозяек, страдающих не столько от отсутствия телевизоров, сколько - холодильников. Между деревней и дачами было всего километр, но администрация товарищества лишь весной согласовала документы и оплатила приобретение столбов с пасынками, поэтому результаты футбольных матчей и завтрашнюю погоду москвичи узнавали из приемников на круглых батарейках "Сатурн" или "Элемент 373", идущих и к китайским фонарикам: устоявшийся быт дачников, включающий ежевечерние сборища у конюшни с жестокими приколами в духе вчерашнего...
      А он всё брел в скрипящих на пятках кедах к авиационной воронке, набухавшей в половодье озерцом. А когда прибрел, то рухнул на осиновый ствол, сбросивший кору и хранящий следы прежних визитов: был истыкан ножом, а под пальцами читалась инталия четырех литеров: "Лиза". Вода в бомбовой воронке снизилась до чёрной лужицы на дне, а на плотной лежалой листве сохла лягушечья икра и роились мухи. А месяцами раньше (всю мокрую весну и холодные июнь-июль) на акватории пузырилась жизнь и кипели страсти. Жуки-плавунцы и личинки стрекоз висели вниз головой под мутной пленкой, поджидая беззаботно плавающих головастиков, хватали их жвалами, подтаскивали к ротовым отверстиям и деловито поглощали, трепещущих, на глазах у ждущих такой же участи. Принц часто наведывался к воронке и всякий раз спугивал диких уток, шумно поднимавшихся на крыло и берущих курс на Журавлиный плес, где, вместе с кряквами и бекасами, постоянно гнездилась пара серых журавлей. По весне на плесе палили ружья и тявкали собаки, и туристы-байдарочники проходили Большой Водой на Серпухов: на стоянках пили водку, мусорили и лабАли на гитарах. Да и в течение лета на плесе было интересно: деревенские лазили с бреднями по тростнику, на чистой воде ставили перемёты; потом варили уху и орали под гармошку. А когда луговину не беспокоили, тогда коршуны и еноты скрадывали у берега утиные выводки, чем нервировали журавлиную семью. Что бытовало на плесе летом, вспоминалось потом зимой, и принц подумал, что хорошо бы именно сейчас, когда вчерашнее мутит душу, уединиться на том широком раздолье и поверить ему свою сладкую грусть, ибо здесь, у иссохшего бочага, не милы ему ни эта истыканная ножом осина, ни жаба на черном дне, ведущая учет его посещений.
      Лизавета, интуитивный контакт с которой установился с первого её появления на костре, с первой её полуулыбки, обращенной к хорошенькому мальчику, вдруг необъяснимо прервался, и она больше ни разу не взглянула в его сторону. А вчера сама устранила дистанцию, разделяющую их, эмоционально близких, и первая подошла. Всю томительную неделю он ожидал чего-то подобного, но всё равно сплоховал. Его отроческое целомудрие (изрядно надоевшее) податливо дрогнуло перед бесстыдной атакой, но из-за глупейшей помехи устояло, иначе всё могло закончиться не только поцелуем, но и долгожданным грехопадением. А классическая литература наперед снабдила принца-девственника готовыми переживаниями, уместными данному событию, и прогнозом, что подаренные ему ласки будут помниться им, даруемым, всю дальнейшую жизнь. Сентиментальные пророчества - первая женщина, первая рюмка, первая драка - по прошествии лет окажутся едва различаемыми звездными туманностями, но принц не знал этого, и если подраться в новой школе уже успел, то потерять невинность пока не сподобился, несмотря на то, что имел к тому реальные шансы. И вот какие...
      Началось это в июне или даже раньше. Людмила, соседка Юрка Филимонова по участку, и в сопливом детстве ходившая с ним по-соседски чуть не на один горшок, а ныне превратившаяся в аппетитную деваху, на традиционных весенних "ручейках" выбирала себе в пару исключительно принца, хотя была старше на целый класс и в этом году заканчивала школу. Так вот, когда неорганизованной толпой все дачники выходили встречать «своих», она навязалась ему в попутчицы. По пятницам встреча "своих" служила и дачным пенсионерам и каникулярной молодежи развлечением. И как Милка поравнялась с ним на лесной дорожке, так и перестала спешить куда бы то ни было. Защебетала какую-то чушь, забегала вокруг него, грациозно склоняясь над цветочками и явно балдея. Само так вышло, что боковыми тропинками они отдалились от общего потока встречающих и уже дуэтом вышли к деревенским полям, где на опушке скапливались ранее пришедшие. А ожидаемые гости уже показывались: съехав с бетонки, они гнали краем леса, укатывая колхозные нивы и поднимая неоседающую пыль. Мальчишки всматривались: какая машина первой катит в серых клубах, и самым зорким удавалось определить и марку, и цвет. Впередсмотрящие спорили, а взрослые разбредались по лесочку, собирая лисички, землянику и просто чтобы не толпиться. Он потом догадался: инициативная Милка нарочно заманила его поглубже в березняк и навязала дурацкие догонялки. Впрочем, пасторальные забавы обоим были не внове: похожая возня всегда затевалась на вечерних кострах, где, пользуясь куче-малой, пацаны лапали девчонок, а те лупили их и по рукам и по всему, что ни попадя. У пацанов удачей считался невольный поцелуй, сопряженный с невольным объятием, но интимность запретных прикосновений сводило на нет участие в коллективном нересте одновременно многих особей. А тут они с Милкой оказались наедине. Тем не менее, одолев первую робость, хохоча и оживляясь, они вошли во вкус; и когда легконогий фавн настигал фигуристую лань и начинал лезть с сопящими поцелуями, а та несвоим голосом шептала своё бабье "не надо", то он тотчас её и отставал,- чем, согласно инструкции многоопытного Поджиги, склонял к добровольной капитуляции. Правда, случись капитуляция, он не знал бы как ею распорядиться. Но Милка капитулировать не собиралась, а преследование визжащей нимфы фавна устраивало и, распаляясь всё более, он маскировал набухавшую в штанах сардельку, готовую прыснуть. У всех нас бывали эти игры на полянах с ромашками, земляникой и первыми поцелуями, но если не пригрезилось нам то лето, то почему не сохранила память ни живых восторгов, ни милых подробностей? Ужели в этом и есть милосердие старости?
      И у принца с Милкой дальше складывалось банально: надкусив запретного плода и новыми глазами увидав друг друга, они продолжили обжиматься при всяком удобном случае. На кострах заметили их отношения и пустили роскошную сплетню. Разумеется, и Филимонов видел отлучки своей соседки со своим другом (якобы, за хворостом), но так как с детства знался с её родителями, то не примкнул к сплетникам и ни о чем друга не пытал. А тот фанфаронил перед всеми, изображая рокового соблазнителя, и на не задаваемые никем пикантные вопросы заранее кривил губы. Вечерами, идя на свидание, он растирал в ладонях полынь, чтобы когда полезет к Милке в лифчик на пуговках (она становилась всё послушнее и сдвигала лопатки), то от его наглых рук пахло бы песенной горечью. А больше всего ему льстили подмигивания Сашка Поджиги, но тот не был в курсе, что хвалиться принцу нечем. И всё так славно обстояло до ещё недавнего времени, пока мимо них не прошмыгнула рыжая лисица Лизавета...
      И в данную минуту,- сидя у лесного озерца на обнаженной осине, ощупывая на гладком стволе четыре буквы дорогого имени и в десятой воде фильтруя вчерашнее,- у него сладко ныло в груди от предположений о несостоявшемся, и ему не хотелось, чтобы это томление его оставило. Но что это было с её стороны: шалость, милость или нечто иное? Для своих едва шестнадцати лет, знакомый с любовными коллизиями исключительно по книгам из дедовой библиотеки, принц не умел ещё отличить озорной шалавы от восторженной барышни (потом, правда, оказалось, что это примерно одно и то же), но как бы не сложилось между ними дальше - в памяти сердца Лиза останется навсегда, как её имя на этой деревяшке.
      Со вздохом, немного актерствуя, он вытянул из бревна туго всаженный нож и, вяло переставляя ноги, побрел к просеке, сожалея, что напрасно не зашел к Юрку: тот признался бы, по чьему подлому наущению действовал вчера и поведал как другие отреагировали на несмешную шутку с падением ежа принцу на голову. Вероятно, шутка мало кого впечатлила, да он и сам не особо терзался по поводу розыгрыша, которому подвергся. Но раздумавшись, ощутил теперь щекотание по телу - напрасно напрягал спину, сжимал кулаки, пинал валежник: зудение не оставляло, тревога тоже. Хорошо, что пернатое многоголосье, гремящее вокруг и воспевающее радость бытия, наглядно разъясняло, что на тревоги проще наплевать.
                Г Л А В А  В Т О Р А Я
      Приминая лопухи и хрустя валежником, он продвигался по залитой утренним жаром вырубке, высматривая среди широколистого орешника заготовку для "доброго английского лука". По возрасту ему пора было расстаться с детством, но, прощаясь с уходящим, хотелось изготовить оружие, какого ни у кого ещё не было. Зимой всё досконально обдумав и зафиксировав в уме идеальный образ, он оказался теперь на так называемой "осветляющей" просеке, учинённой лесничеством семь лет назад, где орешник вошел в самую силу. Продираясь в его зарослях, он оценивал взводистость стволов, выглядывал которые пригляднее, многие отвергая, но через какое-то время возвращаясь к отвергнутым. И вот, наконец остановив глаз на длиннющем хлысте с превосходной длинной верхушкой, наметил в середине ствола не обремененную сучками полутораметровую палку, вырубая которую, понимал, что губит превосходное удилище.
      Потратив в лесу час времени, он хлопнул калиткой. Мать на его возвращение отреагировала поджатыми губами, а отец за верстаком не услышал: удалял шерхебелем обзол с горбылей, которыми обрешечивал крышу сарая. Картонка от желудевых солдат валялась за помойным ведром, а экзекуторша теперь крошила пачку галет. Спущенный с привязи доберманчик возился в ворохе стружек у ног отца и появление молодого хозяина отметил поворотом веселой морды. Когда отец обернулся на сына, прошедшего за спиной, то не погасил улыбки, до этого обращенной к собаке, что принц посчитал добрым знаком: если родители с ним не заговорили - но по-разному,- то в давешнем конфликте отец, похоже, одержал победу. Поэтому на прополку под кусты крыжовника принц не сел, но приступил к обработке принесенной заготовки.
      Начал с того, что аккуратнейшим образом удалил немногочисленные сучки и загладил срезы рашпилем. Затем,- не трогая середки, где "добрый английский лук" будет держать перчатка йомена,- сострогал строго в одной плоскости толщину обеих излучин, зауживая их к концам. Проточив на концах канавки для тетивы и набив гвоздей в обрезок половой доски, распялил "змейкой" свой будущий шедевр, придав ему форму лука билибинского Иван-Царевича. По окончании трудов завернул "змейку" в мокрую тряпку и сунул под сарай - сохнуть до готовности. Осталось согласовать с отцом, из какой доски тот позволит нащипать "добрых ярдовых стрел"; и хоть завтра можно идти на деревенском шлях за утиными перьями: предстоит морока с оперением. А пока будущий шедевр принимает под сараем претенциозную билибинскую форму, надо бы склонить предков дать ему завтра выходной для Большого похода к Журавлиному плёсу, на котором (не далее как утром) он мечтал предаться думам о коварстве и любви и на котором они с Юроком Длинным не были с весны. Тогда они прошли верхним лесом, минуя речной изгиб, чтобы выиграть время для неспешного блуждания по луговине, где подбирали (и все время нюхали) ружейные гильзы, брошенные после утиной охоты. Юрок Длинный прикинул, что экзамена на охотбилет осталось ждать два года, если, конечно, не загребут в Армию, чего надо всеми силами избежать: то есть в вуз поступить с первой попытки. А ружьецо Длинный себе уже приглядел: разумеется, ИЖ-27Е. А принц всё не расстается с детством, мастерит луки, и уже завтра ему подавай перья. Только бы в поселении неразумных хазар не нарваться на конфликт: дети природы гневливы и задиристы, и соваться к ним одному - рискованно. Поэтому не лишним было бы сопутствие Юрка: весьма сгодился бы со своим ростом и природной хмуростью. Плохо вчера получилось с этим ежом, но даже не будь вчерашнего, слабо верилось, что вошедший во вкус общения с прекрасным полом Юрок, променяет валяние на пляже, где будут все первые лица, на собирание утиных перьев. И выходит - идти принцу к пейзанам одному. Заранее щекотало в груди от предчувствия возможной стычки, но не исключался и бескровный вариант - это когда деревенские пропускали дачника без угроз и драчки. Совершив такой удачный проход, можно было считаться фартовым. Примером служил Сашок Поджига, который просто клал на всех деревенских с пробором и ходил где хотел и когда хотел. Слабакам же, которых матери посылали за хлебом или за сахарным песком в сельпо на бетонке (а путь лежал через деревню) допускалось обойти её по оврагу, по лопухам и крапиве, и в самой деревне вовсе не показываться. Вот принц и мечтал пройтись вдоль их заборов с собакой Баскервилей на поводке, вызывающе поглядывая на аборигенов, разинувших рты на его защитника. Этому защитнику, трёхмесячному доберманчику, принц посвятил остаток дня, изнуряя того пробежкой возле участков, что входило в курс подготовки бойца. В тайне принц готовил воспитанника, ни о чем пока не ведающего, к кровавой схватке с брехливым деревенским кобелём, терроризирующим всех велосипедистов. Для обретения боевых кондиций к следующему лету, укрепляя челюстную хватку, принц крутил воспитанника, вцепившегося в поводок, и однажды упустил того в кусты. Воспитанник не пострадал, но перепугались оба и договорились молчать о происшедшем. По правде, перепугался только тренер, а воспитанник показал себя парнем стойким и необидчивым. Он вообще быстро освоился в семье: охранял участок, грыз мебель и вечерами любил полаять на ежей, гуляющих по своим делам. Когда минувшей зимой отец с сыном впервые посетили Клуб собаководства, где записались на весенний помёт от элитных производителей и письменно обязались пройти школу дрессуры, то там их предупредила одна чиновная дама: "На злобность доберманов не тренируют, кобели у них и без того чересчур импульсивные". Кроме двухразового выгуливания, всё остальное время импульсивный кобель проводил заточенным на террасе или привязанным к её перилам, ибо обретая свободу, чёртом носился по грядкам (в том числе и по соседским), проникал сквозь прутья манежа к сестренке принца: слюнявил игрушки и жевал одеяльце, увязывался за прохожими, лакал из чистого ведра, грыз ножки плетеного кресла отца, чему тот не препятствовал. Отец не мог помнить, но знал по рассказам, что в далеком январе девятнадцатого года, его, новорожденного младенца и его старшую сестру, спасала сначала от бело-чехов потом от красноармейцев серая догиня Нора: гавкая басом и бухая когтями в мерзлое окно теплушки, где семья путейского инженера имела служебную квартиру. Красноармейцы не боялись Нору, но обходили вагончик стороной, чтобы в случае жалоб от инженера не объясняться с лютым до дисциплины командармом Тухачевским.
      В годы сталинского режима заполнение анкет напрягало не только Деда, но и отца: в мандатной комиссии морского училища, куда он поступал, вопросы ставились в лоб: "Причина, по которой Ваша семья зимой 1918-1919 годов находилась в городе Златоуст Челябинской области". На это значкист ОСОАВИАХИМа, ворошиловский стрелок, правофланговый об-ва яхтсменов писал, как того требовала международная обстановка, вторая пятилетка и комсомольская честность: "В указанный Вами период мой отец (имярек), состоя на должности начальника дистанции Самаро-Златоустовской железной дороги, перемещался в Заволжье с отступающими частями Колчака". И другая иезуитская графа: "последний чин в Белой армии:" На что безо всякой иронии писал: "Не состоял. Не имею". Власть держала людей в перманентном испуге, а Дед внушал: "Только не озлобляйтесь. Только не озлобляйтесь". Может, тем и спас семью.
      Погожими вечерами, расположившись в своем тростниковом кресле, отец дымил "Беломором", покачивал ногой, а щенок припадал на передние лапы и тявкал на его тапочек. С появлением в их семье этого несусветного чуда,- с мокрым доверчивым носом и купированным хвостиком,- принц впервые осознал себя избранником небес.
      В поздних сумерках на душистом сеннике у чердачного треугольного окошка, он прислушивался к голосам тёмного уже леса и светлого ещё неба. Страдая мучительной тошнотой, с опушки кричала сипуха, копируя Сашка Поджигу, обкушавшегося самогонки сторожа Григория. Сладко потянувшись под одеялом, принц нашарил плоский фонарик и отрывной блокнот с вложенным карандашом; нащупал тетрадки Стендаля, подобранные в рассыпанном виде на мраморной лавке в метрополитене и задремал. В Москве у него имелся нормально переплетенный экземпляр, но не хотелось трепать его в постели. Налетевшая тучка сыпанула дождиком по кровле чердака, уютно пахнущего досками и рубероидом, а принц всё не мог решить, что бы ему предпочесть: дальше вникать в терзания пройдохи Сореля или отдаться шуму дождя? Машинально открыл блокнот на заложенном карандаше и перечел написанное вчера четверостишие. Остался доволен, но поменял "сиротливо" на "торопливо". Потом вернул на первоначальное. Неужели в нём проклевываются и поэтические способности? С детства он видел себя прозаиком, с восьми лет, проглотив подаренного Дедом "Айвенго", не осознав, что проглатывает его уже не раз. В последних классах охотно писал сочинения на вольные темы, дома - сценарии про разведчиков, похожих на киношных, но то была проза, а тут - будьте любезны - рифмоплетство, и недурного качества (он высоко оценил свои перлы). Дед наверняка посмеется, когда внук поделится с ним этой новостью. По молодости Дед сам грешил стишатами на случай - для, как говорилось, домашнего употребления. Так однажды, в доисторическом прошлом, они с Бабаней всё пасхальное утро прождали к куличу разлюбезного шурина, брата Бабани, с заказанной для племянников и уже им купленной книжкой. Пасха выдалась ещё с сугробами, но с превеликими солнцем. И ещё в семейной памяти сохранились злоключения шурина-книгоноши. Как он, сначала разговевшийся с первой звездой в районе Неглинки (в некой компании), и держа в памяти, что зван на кулич к сестре на Новинский, отвязался было от компании, но столкнулся с ней же уже на Цветном. Снова все облобызались, снова пропустили по маленькой, и дядя Коля, бессовестно опоздав к куличу и племянникам, дожидающихся книжного презента, всё же заявился ясным солнышком, в ознаменование чего Дед разразился стихом:
             Ну, наконец, Христос воскрес!
             Но дядя Коля, вот каналья!
             Купил "Алису в Зазеркалье",
             А вовсе не "В Стране Чудес".
      Пригревшийся под ветхим одеялом, пахнущим до сих пор деревенским сундуком (материно приданое), принц подумал, что приступ стихотворчества, посетивший его вчерашнюю бессонницу, укрепил в нем чувство собственной значимости, хотя он вчера же и подвергся жестокой насмешке. Но он нисколько не выбит из седла и досадно, что на завтрашнем сборище на речке некому будет об этом сообщить. Ему ещё будут завидовать! А если с прозой не сразу будет вытанцовываться, то можно как раз и заделаться поэтом, которые нынче в чести. Конечно, есть опасение, что признание придет не сразу и придется ждать, но в конце концов талант всем покажет, кто он есть. Прокручивая в памяти котовасию с упавшим на голову ежом и признавая, что сам спровоцировал заговор, он пришел к вводу, что самое разумное - предстать перед обществом с улыбкой. "Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках,- следствие чувства превосходства, быть может мнимого". Насколько это про него! Только вряд ли бомонду, занятому в круге обыденного, станет не лень вникать в такие нюансы. На это он и не надеется. Лишь бы Лиза поняла как надо. Засыпая под аккомпанемент заведённого до утра совиного стенания, он окончательно решил предпринять завтра Большой поход до Журавлиного плеса, а пляж проигнорировать.

Г Л А В А  Т Р Е Т Ь Я
      Взять трёхмесячного щенка в Дальний поход не представлялось разумным, и принц нагулял его утром до полного щенячьего изнеможения; после чего доберманчик получил свою порцию перловки с говяжьей тушенкой в миске на полу, а принц - той же каши в тарелке на столе.
      На  середине клеёнчатой скатерти стояла маслёнка, залитая водой: масло в воде дольше не прогоркало. Электричество к дачам всё не подводили, и у людей  отсутствовали холодильники, телевизоры, электродрели, электрорубанки и прочее. Отец, догуливая последнюю неделю отпуска, спешно доколачивал сарай и не выезжал за продуктами, почему хлеб окончательно зачерствел, и, пока не пропал последний батон, мать вымочила его в молоке и нажарила "гусариков" - сущее объедение с вареньем, а варенье у дачников не переводилось. Ещё перед каждым членом семьи лежало по яйцу: когда мать бывала в настроении, то на завтрак можно было заказать даже всмятку: стоя у керосинки с часами мать отсчитывала время. Отец неизменно выкушивал причитающееся яйцо "из рюмки", отдавая дань буржуйскому прошлому, и это не выглядело манерностью: он просто хранил привычки. А помогая после гостей с грязной посудой, он шутливо поучал мать: рюмки не моют, а просто споласкивают и возвращают в буфет. Мать шлёпала его полотенцем за занудство, а он целовал её в плечико. Был отец от природы строен и в кителе смотрелся неотразимо, но таким его практически не видели: служба в аппарате военпреда МКБ "Заслон" ношения формы не предполагала, зато предполагала регулярные застолья, на которых военпред, родом из ярославских плотников, дослужившийся за финскую и германскую до каперанга, подвыпив, любил прихвастнуть: как они, ярославские плотники, до того хорошо жили при НЭПе, что хавали колбасу без хлеба - гольём. Потом, ещё подвыпив, порывался к топору: на спор рубить между пальцев дюймовую доску; а в конце банкета, дуэтом с отцом, исполнял "Прощайте, скалистые горы." Служили весело. Аппарат военпреда курировал разработку спец-изделий, их палубный монтаж и контрольные стрельбы. На время стрельб (особенно в курортный сезон) не возбранялось поселить в частном секторе и семью. Принц хорошо помнил лето перед первым классом, когда на пляже в Феодосии мать шлепала его или больно щипала за попу, когда он показывал пальцем на военный рейд и спрашивал: "А наш папа на каком кораблике?"
      В то лето на черноморских стрельбах произошло ЧП. Годы спустя, подслушав из накуренной кухни разговор отцовских сослуживцев, принц воссоздал случившееся. А случилось следующее: спец-изделие "щука" (ракета море-море) успешно заканчивало госприемку. Эсминец "Бедовый" произвёл пуск и все кто были на палубе припали к биноклям, а радиометристы - к индикаторам дальности, курсового угла и угла места. За четыре кабельтовых (185,2м х 4) до большой аппетитной цели (списанная баржа) хитрая "щука", чтобы избежать заградительного огня, отделила от себя торпеду, которая штатно плюхнулась в черноморскую волну и устремилась к цели для нанесения удара в подводном положении. А вот дальше получилась петрушка: по неустановленной причине торпеда перепогрузилась, прошла под мишенью, потом подвсплыла на глубину атаки и начала весёлую прогулку по самому синему в мире Понту Эвксинскому. А ходу ей, новейшей советской торпеде, полагалось 20 морских миль (1852м х 20). Могла запросто встретить шаланду полную кефали или сухогруз, а не дай бог - круизный лайнер. И пока винты её вращались, морская авиация выглядывала кильватерный след, морские охотники оцепляли акваторию возможного посещения - в министерстве обороны СССР, в штабе КЧФ и в МКБ "Заслон" люди снимали напряжение коньяком и "шилом" - разбодяженным спиртом. Ещё снимали с должности военпреда, потом восстанавливали,- но уже минус две звезды, зато плюс микроинфаркт. Наконец о "беглянке" сообщили рыбаки - выработала ресурс и хлебает зыбь винтами кверху. Летуны сдетонировали её фугасом, особистам дали команду выловить электронную требуху и оболочки (дабы не нашпионили турки) и, уже на радостях, все продолжили выпивать и "шило" и коньяк. До черноморского ЧП военпред слыл бонвиваном пополам с донжуаном, а после вчистую комиссовался и убыл на родину в ярославскую губернию, рубить избы.
 
      Когда сын вскользь обронил, что после завтрака уходит на Нару,- за столом повисла ожидаемая пауза. Отец отвлекся от яйца всмятку, помещенного как всегда в водочную рюмку (чуть раньше он выпросил у супруги и сто грамм, по случаю Николы осеннего) и выпятил тонкие губы, чисто выбритые трофейным "золингеном". Правил он "золинген" на офицерском ремне, зацепленным за дверь, каковую дверь украшало им же выжженное панно с билибинской лягушкой и стрелой Иван-царевича. Отложив чайную ложку, отец надул худые щеки, отчего газетная приклейка с места пореза спорхнула на стол. Прибрав бумажку, он скосил глаза на супругу, ранее не обмолвившуюся о несостоявшейся накануне прополке крыжовника, являющейся святой обязанностью сына-лодыря. А лодырь и не думал отлынивать: всё утро, всю долгую прогулку с псом его бесила только несвоевременность барщины. Принц поднялся из-за стола и, театрально воздев руку, дал клятвенное обещание прополоть крыжовник завтра. Заулыбавшиеся предки переглянулись, и принц понял, что сделал верный ход.               
-Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle Faule leute (завтра, завтра, не сегодня, все лентяи говорят),- улыбнулся отец.- Ступай уж, только, заранее прошу, рассекай вполсилы, а то как бы Нара из берегов не вышла.
      В иронии отца таились насмешка, понятная им двоим. Суть была в том, что во Дворце Водного Спорта на Мироновской (кузнице советских рекордов), куда записали принца ещё в первом классе, на выражения, включающие глагол "купаться", учили огрызаться с корпоративным снобизмом: "Купаются в деревне, а здесь рассекают". На Мироновской юные пловцы не столько "рассекали", сколько топили слезы изнеможения в ледяной хлорированной воде нескончаемых "полтинников". Зато, причислив себя к касте спортсменов-профессионалов, на Наре принц "рассекал" настолько картинно, что не терпящий зазнайства отец только крутил головой.
      Так как в действительности он отправлялся в Дальний поход, а не купаться, то облачился соответствующе: фланелевая ковбойка (подарок матери на 23 февраля), чешские техасы и - игнорируя носки - туристические ботинки на рифлёной подошве. Эти "гады" перешли к нему от младшего кузена и болтались на ноге, зато имели вид. Избегая вопросов по поводу столь теплой экипировки, он мухой слетел с крыльца и устремился к велодорожке, ведущей на традиционное место купания. Сделав по ней с полсотни шагов (покуда был виден от дома), он шмыгнул в сторону и поменял курс. Вступая под лесные кроны, он немедленно впадал в состояние абсолютной свободы и блаженного одиночества. Что бы не омрачало жизнь: школьная депрессуха, запрет организовать на балконе голубятню или категорический запрет уехать в Приокско-террасный заповедник,- стоило ему погрузиться в ауру шумящих ветвей, и он сразу оказывался в родном прибежище, откуда был за что-то исторгнут, но куда вернётся умирать под вывороченный пень. За направлением своих лесных блужданий принц не следил, зная, что ноги сами выведут куда надо. Легко ориентироваться на местности далось ему с рождения, как почтовому голубю. Вдобавок, был он зорок и приметлив: рысьи глаза и уши ловили малейший шорох и писк. Поэтому, обходя сейчас трухлявый валежник, он заострил органы чувств, надеясь увидеть ласку, ускользнувшую от них с отцом. Вычитав у разных авторов, как проволочными петлями, расставленными на звериных тропах, индейцы ловят этих самых зверей, принц опутал трухлявое бревно - мышиный городок - силками из тонкой медной проволоки. Эту проволоку пожертвовал ему отец, не сомневающийся, что отдает на бесполезное дело хороший трансформатор. Принц тоже не надеялся на быстрый результат, но каково же было удивление обоих (они возвращались с рыбалки), когда, проходя мимо трухлявого бревна, они стали свидетелями того, как ласка, схваченная сразу двумя петлями, то пряталась от них в мышиные ходы, то выскакивала оттуда с угрожающим шипением. Скинув рубашки, они накрыли хищницу, высвободили её из петель и (покусанные, но торжествующие) тут и оплошали: представитель семейства куньих сбежал от них через незавязанный рукав. Больше такой удачи не выпало, хотя принц по несколько раз на дню проверял петли: трухлявое бревно сделалось местом паломничества. И сейчас хозяйка бревна нигде не юркнула, не шумнула, и принц, привыкший к невезению, не огорчился. Для веселья он срезал себе тросточку из лещины, могущую служить и дротиком. Захотел было срезать молодой клён, но в последний момент, когда уже пригнул его к земле и приставил наваху, клен умоляюще шевельнул своими чудными листьями и принц его пожалел, и срезал лещину, хотя дротики из неё были неустойчивы в полете. Наваху он сунул в узкий кармашек, предусмотренный на чешских техасах, где держал и спички. Сашок как-то авторитетно изрёк: "В лес без ножа и без спичек не ходят". Принц это взял на заметку, и с тех сашкиных слов наваха находилась при нём всегда, а спичек не носил: опасался греметь, дабы предки не догадались, что сын покуривает. Наваха же, тяжелая и теплая, спокойно лежала в кармане. Такие ножи имели стройбатовские солдаты, возводящие их "хрущебы" на московской окраине. Четыре года назад семья принца получила-таки отдельную квартиру, но к радости примешивалось и недоумение, поскольку за школой-восьмилеткой, которую теперь предстояло посещать, паслась корова - словно принц после дачи не возвратился к цивилизации; в частном секторе по утрам орали петухи, а учительница русского языка и литературы говорила: "СТИРИ с доски". Провинциальная атмосфера восьмилетки: манерность училок, их претенциозные наряды, ученики, курящие в туалете и изъясняющиеся неумным матом,- всё угнетало пятиклассника. Он замкнулся, с немногими приятелями сокровенным не делился, а отдушину находил в мечтаниях о собаке, запойном чтении и в посещении прежних любимых мест - Исторического музея, музея Изобразительных искусств, Планетария и Зоопарка. Смиряясь с окружившей его пошлой реальностью, он затаился, свято веря, что, не в пример здешним плебеям, создан из другого теста и для другой жизни, ведь ещё недавно он проживал, хотя и с соседями, но в культурном районе и, посещая французскую спецшколу, на полдник пил какао, а в актовом зале с колоннами проходили уроки ритмики...
      Позиционируя себя охотником-следопытом, он не допускал никакого легкомыслия в экипировке: никаких шортиков и маечек, никаких тапочек и панамочек,- в любую секунду могла возникнуть необходимость затаиться или начать кого-то преследовать. Из учебника "Древнего Мира" принц усвоил, что женщины собирают плоды и коренья, а мужчины охотятся и рыбачат. Гордился семейным преданием - как в детстве родители подводили его к подосиновику, чтобы "сам нашел", но сын в гневе топтал подставу. Понимание гендерных обязанностей уже в столь юном возрасте казалось символичным, почему он и презирал мужиков с грибными корзинками, а встретив на пути боровик, почти равнодушно накалывал его на сучек - белкам.
      На спуске к разрушенным лавам, переброшенным через Кремянку, он остановился перед сырой ложбиной, заросшей папоротником до полной непроглядности. Сверху ещё нападали сучья, на которых сплелась многоэтажная паутина. От прежней тропинки, нахоженной молочницами и удильщиками, не осталось даже намёка и всё скрытое под папоротником: коряги, дождевые промоины и гадюки, ожидало своего первопроходца. Самое время было сообразить, что у такой ложбинки, сочным языком протянувшейся в чахлом осиннике, должен быть свой Хозяин места, и почти факт, что здешний Хозяин - толстенная гадючина. Не впадая в панику, принц остерегался этих тварей и всегда держал в уме реальность встречи с ними. А вот ужей обожал: словив стремительного красавчика, отерев о траву дурно пахнущую жидкость, которою тот защищается, принц сажал его за пазуху, на голое тело, и так нес до самого дома, чтобы выпустить на компостную кучу, надеясь, что гость там приживётся.
      А здесь, в осиновой ложбинке, похоже, прижилась гадюка. Мысленно испросив у неё разрешения, он выкосил дротиком узкий проход и благополучно прошел. Хозяйке места отвесил поклон, но никакого ответного знака не приметил, что удивило, ибо отлично понял бы особенное качание какой-нибудь отдельной ветки, как понимал ни с того ни с сего начавший раскачиваться колокольчик; или как неподвижная ёлка вдруг начинала шевелить лапами и ронять шишки; а то ещё,- хрустнет валежник под тяжёлой ногой, кинешься туда и никого не увидишь. Такое часто бывало в лесных блужданиях принца, но начинал рассказывать - все смеялись. И первым издевался Юрок. Зато мистическими байками увлекал слушателей Поджига, доказательствами не утруждаясь, а всё сводя к тому, что у всякого места есть Хозяин и с ним надо ладить. А ладить как?- не пинать мухоморы, не разорять муравейники, не мусорить. Имеется Хозяин и у лесной поляны, и у речного омута, и у каждого оврага. Если не угодить Хозяину - замотает в трёх соснах, спихнёт в яму, выколет сучком глаз. А уж овраг Зараза - точно не обходится без Хозяина в лице Белого Фрица. Блукает там со шмайсером, в линялом френче, седой и небритый. Охраняет. И самолично решает, как поступить с незваными гостями: то ли постращать малость, то ли отвадить навсегда. Слушатели верили, что имеются у Сашка и доказательства, но держит он их в секрете; просили рассказать что-нибудь жуткое, после чего сдвигаясь теснее и вибрировали жути, не раз уже прежде слышанной: с голосами из под земли, зелеными туманами на лугу и парящими кустами. Под конец девчонки трусили так, что их приходилось провожать. Так и ходили гурьбой от дома к дому, пока не оставался последний, которого некому уже проводить. Принц обитал на самом краю и заранее готовился к перекрестку, где их пути с Филимоновым разойдутся и где в знакомом с детства проулке ему постоянно мерещилась засада. Однажды он буквально остолбенел, когда к нему бесшумно стало приближаться существо, не имеющее головы. Ноги окаменели, пробил холодный пот, а подбежавшее привидение оказалось собакой сторожа Григория, которая потом и довела его до полосок света, просекающих кроны знакомых яблонь: мать перед сном выносила керосиновую лампу на террасу. Но если спать не хотелось, они с Юрком Филимоновым до утра слонялись темными улицами, обо всем трепались, пинали ежиков, пыхтящих у заборов. И вот тогда немногословного Филимонова прорывало завидным красноречием; и вот тогда Филимоновские суждения об интересном и актуальном зачастую упреждали суждения самого принца. А он, будучи снобом, не терпел таких совпадений, и потому множество достойных книг и фильмов сразу и навсегда отмел,- по причине того, что кто-то их оценил прежде него.   
      Стесняясь носить прописанные ему очки, Филимонов предпочитал щуриться; ещё стеснялся своего роста и прозвища "Длинный"; в компании высокомерно отмалчивался,  а если обращался к кому-либо, то "эу" или "ну ты, эу". Например, вызывая принца, он, стоя у забора, покрикивал своё "эу", прибавляя вежливый свистик. Заходить по-свойски на чужой участок он тоже стеснялся, зато свистел до победного.
      Когда на костре в сотый раз зашел разговор о Белом Фрице, согласно легенде обитающем в овраге Зараза, по обыкновению молчавший Филимонов вдруг очнулся и прямолинейно, стремясь раз и навсегда прояснить самое существенное, обратился к Поджиге, даже не назвав того по имени:               
-Слушай, хватит уже темнить! Если Белый Фриц действительно существует, то объясни народу, что он стережёт в этом овраге? Сам я в Заразе не был, но вы-то с дядькой Григорием, я думаю, всё там облазили!
      Поджига в мае дембельнулся, ещё не отрастил прежние патлы, но прежний авторитет полностью восстановил. Услышав вопрос, он медленно повернулся в сторону Филимонова - и народ притих, да и Юрок, поняв что схамил, прятал глаза. Но вопрос был задан, а из присутствующих многие тоже давно хотели знать откуда у Поджиги берутся всякие окопные трофеи: штыки, каски, осколочные рубашки от гранат; хотели понять, почему не переводятся в карманах его телогрейки винтовочные патроны, из которых он лично и ещё несколько ребят, устраивают дымные фейерверки. Оставалось думать, что они повязаны клятвой молчания, данной сторожу Григорию Серафимовичу, которому дачное начальство запретило водить молодежь по окопам. Такая клятва всеми подразумевалась, и с излишним любопытством к "окопникам" не приставали. Но уж коли Юрок проявил бестактную любознательность, то все ждали прямого ответа на прямой вопрос. И вот Поджига - главный по Заразе,- припертый к стене всеобщим, почти осязаемым молчанием, обратил к звездному небу свою щербатую ухмылку, цыкнул слюной через выбитый зуб и соизволил:          
-От тебя, Юрец, никаких секретов. Рассказываю: тот батальон кассу сопровождал, денежное довольствие первой танковой армии барона фон Клейста,- Поджига снова цыкнул через щербину.- Теперь, конечно, бумажки у бундесов другие, но Белый Фриц этого не знает и те рейхсмарки блюдёт.
      Поджига опять усмехнулся (опять звездному небу), достал сигарету "Дымок" и стал неторопливо разминать её сбитыми на костяшках пальцами: кислятину с ниппелем он презирал. Откинув крышку плоской бензиновой зажигалки, с ковбоем и красоткой на боковинах, быстро прикурил, как в окопе, крышку защелкнул, сцыкнул слюну через отсутствующий зуб, и через него же пустил струю дыма.
-А если Фриц не знает, что та деньга устарела, может сходим и скажем ему, чтобы зря не старался?- предложил Филимонов, и принц оценил хитрость друга. Но Поджига её раскусил тоже.
-Закатай губу, Юрец! Сначала от своей мамки мне справку принесешь, что я за твою задницу не в ответе. И желательно с печатью. 
      Хихиканье девчонок на Сашкин казарменный юмор прозвучало недружно, но принц завидовал даже такой популярности его перлов; требовательный вкус они коробили, но имели парадоксальный эффект: дамский пол гроздьями вешался острослову на шею, и тот не упускал случая "помацать" (его словцо) глупую тёлочку. В этом аспекте принц сильно отставал от кумира: ему удалось стянуть лифчик только с Милки. Пока только с неё. Сашок же ходил султаном, равнодушным к разбитым сердцам. Но однажды принц увидел и султана в роли покорного раба.
      Эту "подругу" (так он всем её представил) Сашок "выписал" из Москвы на долгие майские праздники. Сразу было видно, что "подруга" старше тут всех, старше даже самого Сашка, и такая красивая, что неприлично было её разглядывать. Как выяснилось после, она приезжала даже не к нему, а навещала его маманю, и самому Сашку приходилась чуть ли не теткой, но Сашок представил её "подругой" и следил, чтобы при ней не матерились. В один из тех майских дней, принц встретил их на Наре: он шел с удочками на Ширину, а красивая чувиха стояла у воды и смотрела то ли на малявок у берега, то ли на что-то ещё. Сашек, перед тем поднявшийся на косогор и нарвавший там ландышей, сбегал теперь с букетом - высокий, смелый и очень счастливый. До них, до этих двух, было ещё далеко, но принц сердцем увидал их сияющие глаза и то, как они поглощены друг другом. Он был готов к тому, что Сашек не кивнет ему (ввиду его, принца, ничтожности), поэтому принял в сторону, чтобы не сойтись нос к носу, но Сашок, подняв обе руки, ещё издали приветствовал его как равного, и это было так благородно, что принц смешался и чуть не повернул назад.
      А Сашок просто родился королем; у себя на Шаболовке, среди таких же кентов, слыл, думается, не последним человеком. Принцу же он импонировал главным образом компетентностью по всем вопросам, касающимся рыбалки и охоты. Со своим поджигным самопалом - от которого и получил кликуху - Сашек облазил все окрестные чащобы; побывал и в Заразе, куда путь находил не всякий. Зараза являлась, собственно, не оврагом, а пересохшей старицей Нары, но где река разделялась на два русла, знали только старожилы. Осенью сорок первого по старице двигался батальон Вермахта, но был атакован и закупорен в этой "трубе". Принужденные к зимней обороне, немцы нарыли укрытий, блиндажей и густо обминировались. Наследство после себя оставили богатое: до недавнего ещё времени после весеннего паводка обнажались мины, и слышались ночные буханья: то ли гремучая ртуть шевелилась в детонаторах, то ли кабан наступал. Заманчиво, но и стремно представлялось побывать в Заразе, поэтому разумные люди отговаривали горячие головы от дурной затеи. Да и верного пути туда ребята не знали, а деревенские старики, кто знал его, на вопрос: "Как пройти?" махали рукой и усмехались: "Не ходите, ребята, не то без яиц останетесь". Рукой же махали в одну и туже сторону, поэтому самые дотошные во главе со сторожем Григорием таки дошли. А после раскопок глушили рыбу в верховьях и, по-быстрому сделав оттуда ноги, смеялись: "А на гранату голавль берёт лучше, чем на муху". И непременно какой-нибудь умник швырял в костер горсть ржавых патронов, и когда все разбегались, оставался сидеть, укрывшись бесполезной телогрейкой и считая хлопки опасного салюта. Дачная же общественность, внимая пиротехническому хулиганству, приходила к выводу, что коли без сторожа ребятам в Заразу не попасть, а запретить ходить туда никто не в силах, то пускай уж он и выводит их целыми,- самогонщик окаянный, черт кривой, небось и морду себе повредил по взрывному делу. Сколько уж раз хотели гнать с должности, да никто не идёт на такие деньги.
Г Л А В А  Ч Е Т В Е Р Т А Я
      Продираясь сквозь непролазные кусты черемухи к сильно обмелевшей Кремянке, он сошел в протяженную, оплывшую от времени траншею, всем известную с детства. В ней не копался только ленивый: кроме ржавых гильз да истлевших банок из под сталинской тушенки щуп уже ни на что бы не наткнулся. За стоящим трофеем: штыком, а лучше - люгером, надо было снаряжаться в Заразу, для чего удостоиться личного приглашения Поджиги или Григория Серафимовича, но напрашиваться не хотелось...
      Шаткие колченогие лавы, по которым утренние молочницы три года тому назад переходили Кремянку, окончательно снесло ледоходом позапрошлой весной; из воды торчали негодные слеги - годные мужики растащили по своим дворам, и теперь одни удильщики иногда восседали на покорёженных опорах. Тёмная вода под бывшими лавами казалась необитаемой, но именно здесь обитали здоровенные вьюны,- деревенские называли их "угрями". Поджига врал, что когда они с дядькой Григорием лазили тут с намётками (большими сачками), то взяли "кроме всякого другого" с десяток вьюнов: "Так одного, бля буду, с велосипедную шину". В эту брехню очень хотелось верить, но подтвердить её у Григория Серафимовича принц стеснялся. Ему оставалось блуждать вдоль берега и вглядываться в глубину. И однажды он узрел-таки длинную муть, поднявшуюся вдруг и мощно (как от торпеды) и, не требуя иных доказательств, сердце навсегда уверилось в существовании речного монстра. Охваченный восторгом он кинулся искать Сашка Поджигу, чтобы поделиться увиденным, но тот его охолонил: дескать, вероятнее всего, это шуганулся щуренок, "карандаш", как их называли.
      И всё-таки тем летом принц увидал подлинного короля угрей в жестяном ведре деревенского мальчишки. Но чуть раньше, тем же летом, они с Юрком присутствовали на речной грандиозной облаве, происходившей на коровьем выпасе, вокруг которого изгибается русло Кремянки и куда после недельных дождей зашел из Нары крупняк. Рыбацкие артели, состоящие либо из дачных ребят либо из деревенских, наметками и бреднями вычерпывали из кофейного цвета воды исключительно окуней и голавлей, а плотвой и мелкими ельцами пренебрегали, пуская их назад в реку. Несколько дачных пацанов: в том числе принц, в том числе Длинный (тогда ещё короткий), услышав гвалт на коровьем выпасе, примчались туда на великах. На спуске все притормозили, а близорукий Юрок влетел в ямину и совершил болезненное падение. На его аварию никто не отвлекся, поскольку творящееся на реке занимало несравненно больше. По коровьему выпасу летал веселый матерок и запах самогонки. Деревенские парни шуровали в воде, а деревенские пацаны метались за летящим из воды уловом и совали его в мешки из под картошки; и все орали матом. Чтобы не отвлекаться на слепней, висящих прозрачной тучей над ними, рыбаки были в рубахах и шляпах, урезанных в картузы или в промасленных кепках. Кому надоедало лазить в воде, тот выбирался на берег курить и комментировать происходящее оттуда: "Эй, Кирюха, к тебе щука в трусы залетела - щас стручок оттяпает. А ну, Никола, мокнИсь плечом, не чуешь - овод присосался".
      Спешившиеся велосипедисты, катя своих коней вдоль артелей, приблизились к тандему дачников - сторожу Григорию и Поджиге. Пошуровав наметками у лав (в тот год ещё целых), они сворачивали снасти, стояли в воде по пояс голыми, и ряска присохла на них неровными кольцами. Поджига вытряхивал из полутораметрового сака водоросли и мотал кудрями, отгоняя слепней, а Григорий Серафимович, из под своей фуражки с зеленым околышем, глядел на подходящих велосипедистов. На мелководье у берега прижатый камнем шевелился картофельный мешок, и велосипедистам было охота в него заглянуть, но Поджига грозно косился из воды и никто не осмеливался. В повадках Сашка уже проявлялся лидер, каким мечтал стать каждый: свистеть в три пальца, лапать девчонок и среди своих держать масть, поэтому велосипедисты почли за лучшее вести себя тихо и выжидать удобного случая. Юрок Филимонов с грустным лицом и содранной коленкой кое-как дохромал до них и опрокинул своего коня на руль. Переднее колесо явно нуждалось в ремонте, но завороженные картофельным мешком пацаны, даже не обернулись на пострадавшего, предчувствовавшего трепку от скорого на расправу родителя. Один принц, в душе радуясь, что авария случилась не с ним, подошел к другу и сделал формальную попытку крутануть колесо, но, чиркнув по вилке, оно безнадежно застыло. Придется до дома катить велик рядом и слушать изматывающее душу чирканье.
      Тем временем Григорий Серафимович, поприседав на быстрине, частично смыл ряску с живота, рук и ребер и выкарабкался на крутой бережок. Армейские бриджи, отчасти сохранившие первоначальный колер, облепили его худющие ноги, обутые в зелёные женские боты - видимо, с теткой Тамарой у них размер совпадал. Живот у дядьки Григория был морщинистый и в каких-то рубцах: принц краем уха слыхал о его ранениях. Сдвинув фуражку на затылок, дядька Григорий некоторое время наблюдал уныние возле велосипеда, поглаживая коротко стриженный чупрын,- похожим фасоном безжалостные родители оболванивали своих малолетних отпрысков перед летними каникулами. Зато став постарше и получив относительную самостоятельность, те сразу отпускали патлы, как у битлов.
-Ну и сево мы здесь мудохаемся?— поинтересовался у пацанов дядька Григорий. Он нагнулся к лежащей на траве куртке и нашаривал папиросы. Фронтовое ранение лишило его половины челюсти и половины зубов. Он смешно шепелявил.
-Язык у тебя есть, юноса?
      Юрок кивнул на первые добрые слова, обращенные к нему, и даже высунул язык, чтобы насмешить, но вдруг скривился от внезапных слез и спрятал лицо в коленях. А дядька Григорий, пыхнув прикуренной папиросой, присел у перевернутого аппарата и расстегнул висящий на раме жесткий футляр с ключами. Со знанием дела снял колесо, ослабил мелкие гаечки на спицах и на мокрой коленке, по чуть-чуть перехватывая обод, начал выправлять "восьмёрку". И все пацаны, давно переключившие интерес на ремонт велосипеда и обступившие дядьку Григория, изъявили шумный восторг, когда тот, посадив колесо в вилку и бесшумно крутанув его, постучал кулаком по твёрдой резине. Не слушая благодарностей, он принял у Сашка первую свернутую наметку и скомандовал:
-Теперь катитесь, бляха муха.
      Филимонов, от счастья потерявший дар речи, послушно поставил свой велик на копыта и собрался исполнить команду, но другие велосипедисты катиться не хотели, и принц, самый бойкий, спросил:
-Дядя Гриш, можно поглядеть, что у вас там?- он показал глазами на картофельный мешок, лежащий в воде, и при этом умоляюще скорчил физиономию. Велосипедисты на это вежливо хихикнули и тут же притихли, а дядя Гриша не улыбнулся, но кашлянул и сплюнул.
-Александер,- окликнул он напарника. Григорий Серафимович не говорил: "Сашек", чтобы (при его беззубости) не получалось смешно и неприлично.- Тут ребятиски хотят глянуть. Как твоё мнение?
-А я чё?- с достоинством отвечал Александер, наматывая мотню второй наметки на высокую рукоятку.- Только с "карандашами" пусть поосторожнее.
      Григорий Серафимович, подтверждая предостережение напарника, воздел кверху перст, а Юрку, исполненному радости и всё ещё эмоционально оглушенному, кивнул на коровий выпас: "Слетай-ка за лопушками. Да не туда, а вон туда. Надергай которые мохнатее". И пока Юрок летел к лопуховым зарослям, другие пацаны уже погрузились лицами во влажное нутро картофельного мешка, пахнущее рекой и рыбацким фартом. Лобастые голавли и полосатые окунищи уже не бились, но ещё шевелили жабрами, а парочка "карандашей" притворно зевала, ожидая, когда какой-нибудь дурак сунет им свой палец. Вьюнов же не оказалось ни единого. У деревенских мужиков было мнение, что "угри", почуяв облаву, уходят под новый мост, где хоронятся в норах. Так что тот случай, когда принцу впервые в его жизни (не считая иллюстрации в Сабанееве) посчастливилось видеть живого "угря" в ведре у деревенского мальчишки, был пока единственный.
      Они с матерью тогда пришли к своей молочнице вне очереди: по причине того, что к ним внезапно нагрянули из Москвы хорошие знакомые с маленьким дитём, и принимающая сторона взялась угостить всех деревенским творогом. Когда мать с принцем зашли на пыльный, сильно покатый двор, где всполошили птицу, и хозяйка загнала в конуру брехливого кудлатого кобеля, мать поднялась за ней в высокие сени, а принц остался внизу, деликатно заглядывая в ведро, где толстым кольцом лежал пятнистый вьюн. Вот и встреча! Но рядом находился хозяин ведра, белобрысый мальчишка, который, не поздоровавшись, стал пялиться на принца с бестактным любопытством. Они были примерно ровесниками, но принц имел понятия о приличиях, а белобрысый мальчишка - нет: шмыгал носом и утирался пальцем. "Поистине, дитя природы",- брезгливо констатировал принц, отводя глаза и отшагивая в сторону. А мальчишка, уловив интерес к своему ведру, стал пинать его грязной ногой, да так, что вода плескалась через край, сопровождая действие сиплой руганью, непонятно к кому обращенной: "а ну, ссук; а ну, ссук". Если чуть раньше принц и был готов к беседе, то неуместная брутальность (которую он и всегда-то подозревал в этих людях) напрочь отвратила от знакомства, более того - напугала; и он предпочел бы смыться, но приходилось ещё неопределённое время выдерживать общество сипатого субъекта. Именно таким неумным хамом и представлялся принцу первобытный человек из учебника Древнего Мира, а необработанный голосовой аппарат только подтверждал низкую ступень эволюции.
      Вообще, между городскими и деревенскими постоянно искрили конфликты. В том числе и на уровне администраций: то из-за неутвержденного землеотвода под дорогу (каждую весну стихийно пролагаемую по совхозным нивам), то из-за взносов на новый мост, то из-за электричества, которое почему-то архисложно пробросить полтора километра до садоводческого товарищества. Чья во всём том была правда - молодежи было плевать с высокой колокольни, но в азарте противостояния, заявляя каждый свою позицию, дачные новопоселенцы лупили из рогаток по деревенским уткам, если те далеко заплывали по Кремянке, а деревенские абреки вкапывали в дачный проселок тракторные бороны зубьями вверх. И только на время товарищеских матчей по футболу или совместной рыбалки, когда всем миром сетями перегораживали Нару, налаживались личные контакты. Сашек Поджига во время таких перемирий корешился с местными авторитетами и после ходил по их деревне, как по своей. Будь у принца толика его нахальства, он бы сейчас не дрейфил, а так,- Сипатого он видел впервые и когда началось пинание ведра, почёл за лучшее отстраниться. Он стал оглядывать дворовые постройки: конуру с неспокойным, готовым выскочить кобелём, сортир с характерным запахом выгребной ямы, дощатый птичник и бревенчатый хлев. Но приходилось и не упускать совсем из виду Сипатого; а тот, в нездоровом возбуждении, всеми силами пытался вернуть утраченное внимание. И это придурку удалось: он резко присел перед злосчастным ведром, нашарил в нем вьюна и швырнул набежавшим уткам. Те с азартным кряканьем принялись таскать бедного по густой горячей пыли, но скоро потеряли интерес и оставили. А вьюн, ещё живой, выгибался и страдал, понимая, что никогда не доползёт и больше никогда не увидит родной Кремянки. Тут приковылял селезень и уже прикончил его окончательно.
      Принц и Сипатый, замерев, следили за расправой, потом одновременно сбивчиво задышали и посмотрели друг в друга, и принц явственно ощутил, как плотная сила,- гудящим осиным роем,- прошла между ними и отшатнула в стороны. Чтобы прекратить всю эту муру, он, в поисках матери, взбежал по крутым ступенькам в сени, где на пороге кислая избяная вонь ударила его в нос, а мать, уже отоварившаяся молочной продукцией, стояла в дверях. Принц только успел заметить неровную стопку школьных учебников (с прилипшим пухом и в курином помете) на щелястом досчатом полу. Книги в нечистотах! Даже гадко подумать.
      Посещение этого подворья запомнилось ему на всю жизнь, и, гоняя с пацанами на велосипедах по единственной деревенской улице, он исподволь взглядывал на знакомую усадебку, чем-то уже немного понятную. Если же над забором торчала белобрысая голова Сипатого, принц смотрел мимо и сильней давил на педали: он не собирался поддерживать знакомства, которое ему никогда не понадобится. И Сипатый запомнил принца, как помнил всех надменный москвичей, которым его мать поставляла творог, сметану и молоко. И брехливый кобель помнил трусливых дачников: когда его спускали с цепи, он облаивал каждую легковушку, проезжающую через его деревню, а машину принца даже кусал за протекторы и оставлял на кузове следы грязных лап, когда их "москвичонок" притормаживал перед лужами. В такие моменты, скрываясь за раскрытой книгой на заднем сиденье, он молил, чтоб скорее затянуло под колеса эту бесноватую тварь и лопнула её черепушка! И ещё он думал: какая везуха - родиться принцем, и какое великое несчастье - всю жизнь протопать в телогрейке и кирзачах по этой непролазной грязище между лавкой потребкооперации и Правлением.
                Г Л А В А  П Я Т А Я
      На уцелевших опорах никто не рыбачил, что было добрым знаком, но и утиных перьев (для добрых ярдовых стрел) принц нигде не приметил: птицу стали пасти ниже по течению, у Нового моста, откуда и доносился её гогот. Колхозникам же нынче вменялась, несмотря на престольный праздник, с утра выступить на поля совхоза "Никольский" - ходить за косилкой и стоговать, после чего дозволялось идти в храм на службу.
      К десятому августа Кремянка представляла собой ряд проточных канав. Сыпучий берег держался корными бузины и черемухи и, хватаясь за их повислые ветки, принц с ловкой осторожностью перешел по валунам под нависший противный берег в могучих лопухах. Большак пролегал над головой, и там же начинались плетни. Вскарабкавшись к дороге, он раздвинул в лопухах амбразуру и взглядом уперся в обитель Сипатого и его нечесаного кобеля, дремавшую на солнце. Каждую весну эта обитель, лепившаяся на круче, готовилась со всеми пристройками уползти в Кремянку,- почему и птичник её, и хлев подпёрлись слегами; крыльцо же, обсаженное "золотыми шарами" (бывшими в моде и у дачников), высилось на дубовых чурбаках. А по забору из разномастных бросовых досок чахли подсолнухи - тоже для красоты,- поскольку в здешнем климате никогда не вызревали.
      Принц спокойно обозревал пустынную дорогу и молчаливый забор. Лопухи пахли пылью, шмели ползали по бутонам репейника, а бабочки-крапивницы пережидали зной под широкими листьями: благостная картина патриархальной дремы. И радиоприемник, еле слышимый из недр избы, тоже склонял к расслабухе. Принц едва не купился на эту сонную одурь и уже было привстал, как тут же рухнул в прежнюю позицию: из калитки на скрипучей пружине вышагнули двое оболтусов, избежавших мобилизации на стогование озимой ржи: собственной персоной мистер Сипатый в неглиже (семейных трусах и обутый в присохшую грязь) со своим всегдашним ординарцем Лимоном, облаченным, кроме шорт, в сандалии и излюбленную тюбетейку.
      В наружности Лимона гротескно сочетались шарообразная голова в тюбетейке, оттопыренные уши, почти отсутствующий нос и умные сонные глазки под белесыми ресницами. Вдобавок Лимон имел чувство юмора, удивлявшее всех, поскольку оно было неожидаемо у чумазого паренька. На совместных мероприятиях, когда в тростниках всем миром гоняли рыбу, Лимон шнырял на подхвате, виртуозно матерился, докуривал за всеми бычки, к дачным не задирался, как другие деревенские,- напротив, удивлял интеллигентными оборотами речи и умными анекдотами. При позднейшем, более тесном знакомстве, он окажется профессорским сынком, что сразу всё и объяснит. Проживал профессорский сынок у "Речного вокзала"; мать звала его Жаней - на французский манер - и не доносила отцу, что сын таскает у неё сигареты. Так как в полевой сезон (археология) родители не могли влиять на становление личности,- а личность всей душой тянулась к шпане на Речном и набиралась от неё исключительно плохому,- то её на лето ссылали к внучатой тетке в деревню. А за неделю до начала занятий семья воссоединялась в московской хате и, чередуя либерализм с консерватизмом (допускавшим аргументированную дискуссию), Жаню подвергали педагогике. И если применялся пряник,- то его уговаривали не запускать учебу, расписывали достойное будущее и стимулировали дефицитными шмотками, а если применялся кнут,- то читали нотации, могли даже лишить постоянной ренты "кино и мороженое" (пиво и сигареты). Как обычно случается с горе-наставниками (купившими себе гантели, да так и не начавшими их тягать; или начавшими, да бросившими учить китайский язык), алгоритм макаренковской дрессировки, не подкрепляемый личным примером, доброго результата не приносил, и свою личность сын формировал самостоятельно, в связи с чем много такого-сякого всякого удержала моя память, что и вспоминается теперь со светлой грустью.
                Г А Р А Ж
      Отец сказал: "Сынуля, надо подновить кровлю на гараже: течет уже по стенам, и мама мне плешь проедает. Если помнишь, в правом дальнем углу, за лыжами, стоят четыре упаковки рубероида. Алгоритм такой: забираешься наверх, раскатываешь рулоны и прижимаешь их, чем найдешь. Но прижми обязательно. Если жара простоит ещё неделю, то листы сами прилипнут." - "Хорошо, папуля."
      Сказано - сделано. В следующие выходные я не поехал на дачу, а рванул к Ваньке на Речной. Долго звонил в дверь. Наконец Ванька открыл - в трусах, босиком и с заспанной рожей. Узнал гостя, сделал попытку что-то произнести, но передумал и, стуча пятками, убежал в свою комнату, где наглухо зачехлился в верблюжий плед. Я проследовал за хозяином, сел в кресло и задал риторический вопрос:
-Всё ещё пьяный?
-Ну и?- вызывающе отозвалось из верблюжьего кокона.
-Слушай, помогай, пожалуйста. Отец велел гараж перекрыть, одному несподручно.
-Ты в своём уме? Где я, а где гараж! Отвянь, я болею...
-Жанечка, выручай. Я тебя поправлю,- я шевельнул ногой принесённую с собой сумку, в которой глухо звякнуло.
       Кокон зашевелился, началась работа мозга.
-Наливай сразу.
-Исключено. Нас развезет, и задание останется не выполнено. Одевайся. Даже если у тебя есть какие-то деньги - будешь ждать до одиннадцати, а потом - километровая очередь. Быстрей до моего гаража доедем.
-А как мы доедем?
-Как-как. На метрЕ.
-Ты ополоумел!
-Выручай, Жанечка...
      На метро мы достигли ВДНХ, откуда потащились семнадцатым трамваем. Ванька оклемался и мрачно изучал сквозь условно прозрачное окно субботний малолюдный город. Весь неблизкий путь он уговаривал меня пригубить сладенького портвешка, на что я не соглашался, и, истомившись бОльшую часть пути, ему уже не имело смысла торопить события. Оставалось дождаться скорого финиша, и с носовым подвыванием (а был он мастером по исполнению "Союза нерушимого") вскрыть первую "бомбу", пробку которой он сначала покрутит, затем зацепит правым нижним клыком и сорвет. В моей сумке (Ванька не преминул удостоверился) находился вполне приемлемый "Кавказ" в количестве двух ноль-восемь.
      А трамвай стучал на стрелках, позванивал, наддавал ходу и субботние жители, не обремененные дачной каторгой, с ленцой дефилировали по своим субботним делам, и июльское солнце понемногу лезло в жаркий зенит. К финишу, институтским гаражам, мы добрели через пустырь, заваленный битыми бетонными блоками, с торчащей из них арматурой. Линия кирпичных боксов, для благообразия обсаженная тополями, тянулась метров на пятьсот. Покрыв половину, уже взмокшие, мы дошли до своих нумерованных ворот и я отпер обитую железом калитку. Внутри было темно и прохладно. В четыре руки, по одному, мы вынесли наружу запечатанные рулоны, в инструментальном ящике взяли ещё сапожный нож и мутный стакан. Гараж заперли, рулоны доставили к трапу, с которого, напихнув их на бетонные перекрытия, влезли сами. На перекрытиях нас встретило годами нетревожимое захламление и детское чувство первооткрывателей нехоженых крыш. Осыпанные тальковой крошкой из рулонов, уже вспотевшие, мы молча уселись на рулоны, молча перекурили, и опять с рулонами на плечах (теперь каждый с двумя), двинулись по перекрытиям на крышу своего гаража.
      Ещё внизу, стоя у ворот, я запомнил ориентиры по которым, будучи наверху, найду свой бокс - большой тополь и чугунный люк колодца. И теперь крышу своего бокса мы сразу определили. На ней лежали тополевые ветки и другой мусор: рваные покрышки, гнутые диски, куски кирпича и грязная стеклотара. Скинуть это хозяйство вниз представлялось ерундой,- поэтому сорвав пробку с первой "бомбы" и залудив по стакану, энтузиазм у нас обоих взыграл: мы составили каждый себе по венику из тополевых сучьев и принялись смахивать вниз все подряд. Кроме автохлама и пустых бутылок встречались лепешки старого гудрона, с которыми не знали как поступить, но, погоняв их без цели, тоже смахнули, оставив лишь камни для прижатия. Площадь бокса была не велика (6х4), но "культурный слой" оказался настолько мощным, что до первоначального покрытия мы так и не доскреблись. Ещё нестерпимо докучали жара и мухи. Полчаса помахав вениками, мы ухайдокались и энтузиазм наш стал угасать: у Ваньки - быстрее (гараж-то ведь не его), поэтому каждые пять минут он склонял прораба (меня) взбодриться по полстаканчика. Я шел навстречу пожеланиям рабочего класса, но осушить до дна вторую бутылку не позволил - оставил по сто грамм и по последней сигарете (они тоже кончались) на финальный "шабАш!".
      Дальше было так: раскатали рулоны, отчертили метки сапожным ножом, согнули, перепили на метках, постелили с нахлестом целиковые куски, а обрезки объединили пятым рядом, и стали ходить по всему полотну, притаптывая, что было даже приятным занятием. Топтались, потея "Кавказом" и гордясь трудами. Пойло добили, последние сигареты выкурили и, захмелевшие, спустившись по ржавой лесенке, потопали к моему боксу. Ещё на дальнем приближении я стал недоумевать: скинутый хлам лежал не там, где должен бы: не напротив моих ворот, а напротив чужих. Подошел ближе и сомнений не осталось: мы перекрыли гараж соседу. Дико хотелось в этом ошибиться, но как ни взгляни - отпиленные сапожным ножом лохматые торцы рубероида свисали именно с соседского гаража. Я грязно, по-прорабски, выругался и кивнул работнику (Ваньке), что надо лезть исправлять, на что тот, притворившись неправдоподобно опьяневшим, дал понять, что работник из него уже никакой, уговаривать его бесполезно и начал бочком, как коктебельский краб, дистанцироваться от гаража и от мусора; а потом рванул так, что его не догнали бы уже ни пуля, ни мольба. Поганец! А я поплелся в конец боксов, забрался по шаткой ржавой лесенке на бетонные перекрытия и побрел к своему боксу, где по-новой скидывал уже свой мусор и перетягивал листы рубероида с чужой крыши на свою, и работалось мне без огонька.
      Вот такой случай с моим гаражом и с моим другом пришел мне на память. И вы не представляете себе, какие ещё фортели,- поучительные и не очень, пристойные и бесстыдные, о которых не хочешь помнить, а они помнятся,- выкидывали мы все наши детство, отрочество, юность, и далее - лет до сорока. Наперегонки и полными чашами черпали мы радость бытия, резвились, шалили, но вдруг, без предупреждения, всё разом куда-то кануло, оставив меня в одиноком тревожном недоумении.
   
      Подглядывая из лопухов, принц гадал: как Лимон поведет себя в возможном конфликте? Примкнет ли к своему патрону или займет нейтралитет?  Но как бы не сложилось, физически противостоять Сипатому, принц был не расположен - всегдашняя отговорка слабых духом. Принцу вообще претили потные единоборства с выкручиванием пальцев и сопением лбами. Заглянув в себя, он понял, что не полезет на рожон, не выйдет на дорогу, а будет валяться тут сколько потребуется. И никогда никто об этом не узнает, и он сам об этом забудет. Но не себе ли он ставил вчера боевую задачу: добыть на этой чертовой дороге утиных перьев для добрых ярдовых стрел? Робин Гуд несчастный! Трус последний! Неужели никогда не обрести ему отваги Сашка Поджиги, у которого эти двое не посмели бы требовать позволения пройти по их деревне? А было бы клёво - восстать сейчас из лопухов, и стеклянным голосом дона Руматы Эсторского обратиться к аборигенам: "Хамьё! Зачем вам подорожная? Вы же не умеете читать!"
      Тем временем Сипатый внимательно просматривал деревенский большак в обоих направлениях, и особенно пристально - лопухи над крутым берегом, и хоронящийся в них шпион буквально кожей ощущал, как взгляд Сипатого, ненавидя все окружающее и свою поганую жизнь вкупе, прожигает дырки в пыльных листьях. Звучно произведя техническую операцию по перегонке соплей из носоглотки в ротовую полость, урод смачно харкнул в никуда, как в мироздание. Мало кому возможно было переплюнуть такого мастера. Принц некоторое время сам тренировался на дальность и точность плевков, но ни в том, ни в другом не преуспел,- и нисколько не расстроился, ибо его неспособность к скотскому поведению косвенно подтверждала эволюционную теория сэра Чарльза Дарвина.
      Итак, парочка аборигенов откровенно мучилась бездельем, плюя в подсолнухи и слоняясь по пыльной дороге, а после вернулась к калитке, из которой вылупилась. Лимон уселся на лавочке, приколоченной к забору, а Сипатый растопырил руки, как огородное пугало, и от делать нечего стал вертеть ими, угрожая Лимону попаданием по физиономии. "Всё-таки он дефективный": в который раз подумал принц, сочувствуя лопоухому. Тот сначала уклонялся от тумаков, стараясь сохранять достоинство, но Сипатый, войдя в раж, несколько раз съездил-таки ему по ушам. На какой-то стадии этой забавы терпение Лимона иссякло, он оттолкнул буйного товарища и повернулся уходить, а тот попробовал достать его ногой по заднице, но промазал; догонять не стал и продолжить пинать собственный забор. Принц вспомнил ситуацию из недавнего детства: пинание жестяного ведра с вьюном. "Да он же по-правде больной!": молнией сверкнула истина и пришло облегчение, сродни уловлению порхающей рифмы. А в этот момент из хаты донесся крик, непонятно полу какого человека принадлежащий, и на задах усадьбы забрехал шелудивый кобель. Он выбежал к калитке и подобно хозяину, с присущей обоим психопатией, стал на неё кидаться изнутри. И (о ужас!) Сипатый отвел рукой притвор и выпустил косматое чудовище на большак...
      "Только тихо, только тихо,- зашептал сам себе принц, сползая в Кремянку.- От собаки мне не уйти". Терять время на такие мелочи как сухие ботинки он не стал и, бесшумно переступая, переступил на свой берег. "Собака тоже больная, под стать хозяину. Как я раньше не просек?": снова осенило принца, затаившегося в береговых кустах. Худо было то, что колотящееся сердце мешало прислушаться: нет ли погони. Скользящим индейским шагом он отступил ещё подальше и устроился на совещание с самим собою на полянке за поваленной елью. Полянка сплошь заросла колокольчиками, крупными - словно на показ. Видимо, здешний Хозяин места следил зтой клумбой. Раньше, когда семья ещё выбиралась на прогулки, а не проводила все время носом в грядках, принц рвал колокольчики и тряс ими над ухом, предполагая услышать звон, но звона никогда не было. А другие дети спорили, что существует место, где растут "звенящие" колокольчики,- принц даже шпионил за врунами, чтобы узнать это место.
      Раздумав идти через деревню, предстояло быстро поменять путь к Журавлиному плесу, что было просто, но от беготни по кустам орешниковый дротик так погнулся, что пришел в негодность. Принц заменил его на бузинный,- жесткий и приятный для руки. Ещё и потому он перевооружился, что корректировка маршрута вынуждала зайти в глухой овраг, где уверенней себя чувствуешь, имея в руке надежную палку. Овраги лучше исследовать осенью, когда пожухнут хвощи и обнаженное русло станет понятней глазу, и ничто не помешают видеть на промоинах и копыто косули, и сапог грибника. Всюду без опаски можно сунуть нос и глаз (благо гадюки уснут), но пока на дворе жаркое лето надлежит смотреть в оба.
      Ещё не дойдя до непонятного, что активно гудело впереди,- а даже земляные осы, живущие в кротовых норах, ведут себя тише,- он понял: гудение означает, что за поворотом его ждет нечто. Обойдя песчаный оползень и раздвинув папоротник, он увидал останки енота или лисицы с отчаянным посмертным оскалом. Полосатые жуки, встречающиеся только на падали, выбежали из разверстых внутренностей, когда принц ткнул в них дротиком, и снова забежали внутрь. На взгляд, останкам была неделя, гудящая туча зеленых мух кинулись на возмутителя спокойствия, когда, интересуясь уточнить вид покойника, принц нагнулся над ним. А самое гадкое он ощутил, когда по его ногам под штанинами, засновали плоские трупные мухи, которых невозможно раздавить нажатием через одежду. Паникуя от омерзения, но контролируя каждый шаг, опасаясь наступить на гадюку, укусившую эту лису, принц отбежал и не успокоился, пока не передавил в ногтях каждую из десятка увертливых тварей. Ещё удачно, что не потревожил здешнюю Хозяйку. А первый раз он встретился с гадюкой на Наре. Дело было ранним утром. В высокой крапиве, с двумя связанными удочками, он пробирался к облюбованному месту, где нанесенный весной плавник образовал удобную площадку на одного удильщика с хорошим просветом для заброса. Принц остановился размотать удочку с круглым поплавком для быстрины,- другая удочка с поплавком из гусиного пера, купленным на Птичьем рынке, предназначалась для стоячей воды, для заводи по течению ниже. И вот, разматывая удочку, он услышал (впервые в своей жизни) весьма недоброе шипение, обращенное к нему персонально. Услышал и тут же увидел толстую наглую змею, разрисованную ромбами, занявшую его рыбацкое место и не собирающуюся никуда отползать. Сердце сжалось от реальной опасности, с которой вдруг оказался тет-а-тет без надежды на помощь. Отступать гадине было некуда - кругом вода. Пока её не потревожили, она кайфовала на утреннем припеке, и ей не улыбалось купаться, как и принцу не улыбалось позорно ломиться назад по мокрой крапиве. Но даже если позволить ей проползти себе за спину и думать потом, что она где-то сзади,— было немыслимо. Принц лихорадочно соображал: "Ну пропущу её, а она затаится где-нибудь вблизи и сдуру тяпнет".
      Создалась патовая ситуация. Гадюка шипела и не отползала, более того - уже изогнулась для выпада. И тогда принц сам пошел в атаку: толстым концом удилища поддел мерзкую гадину и постарался зашвырнуть подальше в воду, на самую быстрину, но на быстрину не получилось, а получилось совсем близко к берегу. И хотя гадюки плавают неважно - не то что красавцы ужи,- и вдобавок её сносило течением, только зарулила она к берегу совсем рядышком, зарулила и пропала в осоке. Принц какое-то время вслушивался и вглядывался: не приползет ли гадина отомстить за купание, но только лягушки в той стороне попрыгали в воду. Из гордости принц пару раз закинул удочку, но от мандража не избавился и, внимательно смотря себе под ноги, перешёл рыбачить на соседнюю тихую заводь, где использовал вторую удочку - с поплавком из гусиного пера. А удобное сплетение ивовых корней над сверкающей быстриной, где так жадно хватали верхоплавки, более не посещал никогда.

Г Л А В А  Ш Е С Т А Я
      Оставив позади овраг с останками неопознанного животного и плоскими мухами, принц подошел к ржаному полю, в центре которого возвышалась известная всем достопримечательность - могучий одинокий дуб. Принц не сразу вышел, на поле, не сразу заявил себя на открытой местности: адепт лесной выучки никогда не совершит подобной глупости, могущей стоить жизни, если ты - добыча, или неудачной охоты, если ты - охотник. Прежде чем сунуться на пустошь, поляну или просеку, следовало раньше всё оглядеть, а повезет - то и подглядеть.
      Сегодняшнее ржаное поле не таило сюрпризов - немолчно стрекотали кузнечики, в стерне трещал одинокий коростель, а над скошенной нивой "трепетали" пустельги. Две пары этих соколов, постоянно гнездящихся в ближнем подлеске, пополнились птенцами-слётками, и цвикающая перекличка детей с родителями гармонично строилась в луговую какофонию. Этажом выше, оглядывая запредельные дали, в ледяных потоках воздуха парили громадные канюки, и ветер наверняка сурово трепал их оперенье, чем любовался принц, наблюдая канюков в отцовский морской бинокль. Вообще-то, бинокль давно принадлежал ему безраздельно, но привычка спрашивать разрешения осталась: "Папуля, я до вечера на сенокосы ушел. Прихвачу, кстати, нашу оптику". — "Сделай одолжение, сынуля". Сенокосы кишели грызунами - любимой пищей канюков. Подавая тонкие голоса, они кружили над полями весь световой день, и под окуляры бинокля исполняли фигуры высшего пилотажа. Принц удачно копировал их гортанные клики, и когда в уединении бескрайнего поля упражнялся в звукоподражании, то хотел думать, что из поднебесья они откликаются именно ему. Его давней мечтой было взять из гнезда ястребенка и выдрессировать для ловчей охоты, но из гнезда не канюков, склонных насыщаться лягушками, а истинного "пернатого волка" - тетеревятника. Когда бы принц ни входил в лес, всё своё внимание и зоркость он сосредотачивал на опушках, где в долгих одиноких засадах коротали время эти бандиты с большой дороги. Если для птенцов пустельги или канюка приемлемо было меню из саранчи и ящериц, то эти душегубы питали своих деток исключительно теплой кровью, убивая ежедневно и многажды. И после содеянного исчезали подобно фантомам, не поднимаясь над лесом, но таясь "в полдерева" - как образно сообщал "Охотничий минимум". Лишь окровавленным пухом жертв на местах расправ вопияли дела их.
      А ведь однажды случай предоставил принцу личную аудиенцию с Его Величеством Тетеревятником. Их разделяла всего пара шагов, которыми принц не воспользовался; да и ястреб почему-то не улетал. И с того случая, проходя тем ельником, оглядывая те муравьиные кучи (одна из которых послужила тетеревятнику пьедесталом), принц все надеялся поднять сблизи именно того тетеревятника, чтоб успеть разглядеть его полосатую манишку и не спутать с равным по величине канюком, и после насладиться неспешным улётом царственной особы. А случилась та аудиенция осенью. Последние заезды на дачу, пахнущую разложенными на полу яблоками, склоняли принца шататься по лесам, прощаться со своим царством и грустить. Предки, слыша ружейную пальбу открывшейся охоты "по перу", шатаний сына не одобряли, но он всё равно сбегал. Для сравнения: Сашек Поджига ни у кого разрешения не спрашивал и с рассвета до заката пропадал в лесах со своей громоподобной пищалью. Про такую свободу принц даже заикаться не решался, а заикание стало появляться у него в связи с началом переходного возраста. Словом, пищалью на ту осень он не обзавелся и ходил по лесам безоружным. Лежала осень под ногами пышным ворохом, редеющий подлесок яснее выделял рябины куст, что брёл звериным шорохом, и запах прелых листьев, и шмалял промеж берёз чуть кислый запах пороха.
      Ружейная пальба в лесу не смолкала, держа в напряжении всех, кто слышал. И охотники по путевкам, и деревенские браконьеры тешились дробовиками весь световой день, выцеливая по желанию и по совести: кто исключительно рябчиков, а кто лупил по всему, что летает. И, видимо, под дурной выстрел угодил и пернатый разбойник и рухнул аккурат на муравейник, каковые муравейники во множестве образовывались в ельнике, некоторые доходили человеку по грудь. На такой куче он и увидел ястреба, уронившего перебитые крылья на безжалостный лесных муравьёв и смотревшего сухим желтым глазом на плачущего отрока. Когда принц набрел на эту трагедию и проникся стоицизмом птицы, то съёжился духом, не смог ни на что решиться и прошел дальше. А следующим днем вернулся к муравейнику, чтобы похоронить тетеревятника, и к изумлению своему не нашел того. Думая, что ошибся муравейником, он обегал всю округу, но, увы, безрезультатно. Сашок Поджига, выслушав его сбивчивый рассказ, спросил только, действительно ли он видел кровь на ястребе, и когда услышал, что "крови, кажется, не было", утешил добрым словом: "Балда ежовая, таким способом птицы от паразитов избавляются. В муравейнике он просто чистил оперенье. Хватать надо было".
      И всё теперешнее лето он мечтал, повстречать именно того ястреба, и чтобы тот подпустил его поближе и, раскрыв клюв с узким как жало змеи языком, кликнул привет. Реальность встречи была эфемерна: сидящим тетеревятника не углядеть, как и летящим - эта братия не поднимается над лесом, без хорошей оптики бесполезно и пробовать. А бинокля с принцем сегодня не было, как и "Полевого определителя птиц" - справочника формата покет-бук с цветными таблицами, зимними вечерами пролистываемого бессчетное число раз; таблицы перефотографировались принцу на сетчатку и более он не нуждался иметь "Определитель" при себе. А для безошибочной идентификации, справочник давал сноску: "имея птицу в руках", что воспринималось академическим издевательством: в дикой природе птицы в руки не давались, кроме, разве, дроздёнышей, которых все летние дни гонял доберманчик - прибегал из лесу перепачканный пухом и, сытый, забивался под сарай. Зато в городе принц мог разом накрыть сизаря элементарным приспособлением из веревки и ящика, подобранного у ближнего магазина; а малых и больших московок ловил западнёй из пяти кирпичей и двух щепок. Но здесь, на природе, пернатые были неуловимы, тем более ястребы, хотя в морской бинокль, приближающий на нескромную близость, принц вполне профессионально и не без внутренней гордости, идентифицировал и черного дятла, и красного коршуна, и пестрого удода, чьи ареалы по «Определителю» значились много южнее.
      В руки птицы не давались. Зато ежи, вечерами деловито продирались в траве у заборов, где знали каждую щель. Бытовало мнение, что они истребляют мышей и воюют со змеями, поэтому хозяйки выставляли на ночь блюдце молока, надеясь прикормить охранника. Инструктируемый Поджигой, принц научился брать ежей голыми рукам, хотя и через некоторую боль, которую скрывал. На вечерних прогулках с девицами его постоянно звали продемонстрировать укрощение колючего топтуна, и он всегда бывал к услугам: вначале принуждал ежа свернуться колобком, и когда тот переставал пыхтеть и подпрыгивать, закатывал себе на ладонь, после чего вытягивал руку и, приняв театральную позу, срывал аплодисменты. С этим фирменным аттракционом он позавчера попал в смешное положение. Даже унизительное. А Лиза не станет водить дружбу с парнем, уронившим публично свое достоинство, но если принц что и уронил, то только ежика; обидно, конечно, что себе на голову. И Лиза должна признать: всё было подстроено.
      Но как фатально сошлись в тот вечер и радость и гадость! Сердце замирало, вспоминая ту теплую волну, что толкнулась ему в голову, когда он понял, кто его окликнул из темноты, чьи глаза прямо смотрят ему в лицо. И вспоминая тот сумбур (то неслучившееся, но что могло случиться), всё в нем трепетало, и представлялось невозможным, чтобы эти ощущения больше не повторились! Да, нескладно получается с Милкой, но та, извините, сама виновата: уж коли навязалась, то будь покладистее. А если совсем честно - он длил с ней отношения исключительно по расчету: авось надумает отдаться, хотя такие мужИчки не в его вкусе. Она даже сильнее физически. Раз, они кувыркались на ромашковом лугу, и принц, освоивший уже все застёжки на её лифчике, полез ниже,- так одним тычком она его порыв грубо пресекла. Динамо крутит! Но принц не сильно огорчился, помня наставление Сашка: что когда крутить динамо бабе надоест, сама будет умолять о сексе. Не без самодовольства вспоминал принц сладостные противоборства, которым предавались они везде: будь то возня на ромашковом лугу или за собиранием хвороста для вечернего костра. Но как огорошены они были, когда на этом костре обнаружили рыжую самозванку с повадками хищницы, узурпировавшую у сплетниц интерес к их собственным персонам. И как увидал принц эту приблуду, так и просидел весь вечер, не вставая с места и не удаляясь более с Милкой за хворостом, вообще перестал проявлять к ней интерес, ничего, гад, не объяснив. И отношения их стали угасать. Тогда-то Милка чуть не насильно оттащила его в сторонку и предложила измазать "этой рыжей" калитку: "Помяни мое слово: она тут вас ребят всех перебаламутит, эта шлюха". На что принц, сознавая свое подлое  предательство по отношению к бывшей зазнобе, притворился глухим и непонятливым: переиграв предпочтения, он ничуть не угрызался по поводу брошенки, но поздравил себя с первым реальным шагом к обретению образа коварного соблазнителя, a la Поджига. Покинутая же Милка (и это принца удивило) не стала лить слёз, не стала искать встреч, но стала отовсюду таращиться на изменщика не в меру подведенными глазами, шушукаться с Юрком и подсаживающимся к их компании Лимоном; и принц не исключал, что она может устроить сцену, вплоть до мордобоя. Предположив такое развитие, он стал огибать неадекватную Милку, а к рыжей Лизавете навязываться в умные собеседники: та обожала поболтать, вращала тонкими пальчиками и поправляла короткую стрижку, а принц жаждал всё это наблюдать.
      А всего год назад он жаждал наблюдать феномены дикой Природы, разгадывать её загадки и парадоксы. Например, почему на язык ехидны налипают только термиты, а не весь мусор? И откуда насекомые, снабженные лишь фасеточным зрением и вместо мозга - линией нейронов, могут знать, что стрижи, лягушки и сачок юнната для них представляют опасность? И почему комодский варан, у которого мозг с горошину, хитрее индонезийского буйвола, мозг которого с грецкий орех. И невозможно верить, что это естественный отбор нарисовал на крыльях бабочки глаза змеи. Сознавая себя неучем, он нацелился поступать на биофак, а пока множить наблюдения. И поистине неудержимый азарт овладевал им по первому снегу, когда невидимые летом лесные обитатели становились его реальными соседями, оставляя на ночной пороше четкие следы и метки. И поэтому так долгожданны были долгие ноябрьские праздники, так радостно бегалось и дышалось в эти дни предзимней вольницы, когда с неутомимостью гончего пса, он распутывал цепочки следов и чутко внимал постукиваниям в гулкому лесу,- покуда предки укрывали розы, сливали воду из бочек, а вечером, жарко натопив комнату (так что дверь на террасу держали настежь), выпивали с соседями водку. А он, встав поутру, не сходя с крыльца, уже видел, что лоси подходили к забору, зайцы скакали по участку, а неопознанный с когтями рылся в компостной куче. Полный нетерпения, он проглатывал завтрак и убегал в свой лес: то встречал окровавленный снег и домысливал финал лисьей охоты, то находил разрытые кабанами подземные кладовые грызунов. А прошлой зимой сфотографировал на отцовский "Кодак" узенький след косули - маленького оленя. Но он не видел смысла и не имел желания делиться своими открытиями с кем бы то ни было: есть состояния психики адекватно невыразимые - это сокровища души. Но что есть душа? И как понимать бесконечность Вселенной? А ещё эта гипотеза Вернадского о постоянстве биомассы: как на смену динозаврам пришли млекопитающие, и взамен одного диплодока наплодился миллион мышей. Пусть так. Но поскольку человечество неуклонно множится, то согласно Вернадскому, оно неизбежно вытеснит дикую природу, и исчезновение природных видов неизбежно. Настоящее гадство! В преддверии зимы принц расставался с "летними" мечтаниями: не брал в постель Майн-Рида и Фенимора Купера, но легко переключался на не менее лакомую "зимнюю" литературу: про пеммикан, юколу и скрипучие нарты. Скоро Новый Год! К черту школу и домашние задания, к черту бассейн и утреннюю зарядку! Счастье жизни человека - валяться в уютной постели и насыщаться с вечера до полуночи и с полуночи до утра, волшебным запахом желтых страниц! А выходить из дома, только чтобы сгонять на Птичий Рынок за мотылем или в Самарский за новой порцией беллетристики, или в другое радостное место. И да пребудут вечно Волхонка с Музеем изобразительных искусств и Лаврушинский с Третьяковкой, и "Пушкинская лавка", и "Лавка букиниста", и "Книжная находка", и Дом книги, и зоомагазин на Арбате, и зоомагазин на Кузнецком. И да не растает мороженое Детского Мира, и да не остынут чебуреки Цветного бульвара, и да сбережет память впечатления детства!
      Но прежде чем отдаться долгоиграющим зимним вакациям, надо добить вторую школьную четверть, сдать стометровку на разряд, почистить стекла в аквариуме, отвезти месячный гонорар бесполезному логопеду, и вот уже потом, гарантировав себе свободу, участвовать в новогодних приготовлениях: установке на перевернутой табуретке лесной красавицы (всегда однобокой), эксгумации из обувных картонок и серой ваты невесомых елочных шаров и препирательств с маленькой сестренкой - на которую из двух равно достойных верхушек водрузить элегантно скрученный шпиль. А когда он традиционно поинтересуется: "Папуль, а скажи, какой для тебя самый в году радостный день?" - тот щелкнет его по носу: "Разумеется, День Победы. А для тебя какой?" Накатывает радость! Не пойму: ещё ноябрь, а сердце просит Ёлки! Душистые колючие иголки мы собираем, лёжа на полу...

Г Л А В А  С Е Д Ь М А Я
      И поистине незабываемыми стали новогодние каникулы этого года. Сильнейший импульс к поездке принц получил, когда в гараже на него из темноты пахнули лыжи, после чего он уговорил отца махнуть вдвоем на дачу. Для связи с цивилизацией они прихватили "Спидолу", собранную отцом по любительским схемам, а для фотоотчета - его "Кодак". Их серый "москвиченок" без аккумулятора и со спущенным левым задним колесом отдыхал до весны, поэтому они добирались своим ходом: от Курского катили в электричке, потом тряслись в автобусе, а последние шесть километров, от шоссе до участков, встав на лыжи, пошли напрямик знакомыми полями. Рюкзаки с хлебом, тушенкой и голубцами, по-первоначалу не казались тяжелыми, но когда в чистом поле широкие языки снежных наносов начали бесконечно чередоваться с голым настом, они начали скользить и уставать. Лыжню торили по очереди, ориентируясь на верхушки далекого леса - он представлялся спасением от колючего ветра, но, углубившись в опушку, они поняли насколько заблуждались: оставшийся лесной километр, обернулся проблемами. Во-первых, без предупреждения закончился световой день; во-вторых, в лесу снег стал налипать на лыжи и, помучившись, их понесли в руках. Худо было ещё то, что ночью в заснеженном лесу ориентироваться приходилось по плохо узнаваемым летним тропинкам. Поэтому на распутьях зажигали неугасимую охотничью спичку и по колени в снегу энергично поспешали освещенным коридором. Затем, понятное дело, их нахлобучивала полная темень и, пережидая её, они вслушивались: не тявкнет ли где собачка, не тюкнет ли где топорик, свято надеясь, что дачи уже недалеко. А так и случилось. Правда, собачка сторожа Григория Серафимовича подала голос, только когда они уже тащились вдоль забора сторожки.
      Крупная, сомнительных кровей лайка кидалась на калитку и вызывала хозяина. Свет из окошка обозначал её мокрый загривок и брызги из пасти. На призывный брёх вышел Серафимыч и, признав путников, посоветовал пробиваться на "чистый" колодец, от которого худо-бедно натоптались стежки, и они побрели, как было сказано. Вояж фактически завершился, оставался пустяк, но лесной переход так их вымотал, что на финишном броске - от калитки (еле откопали) до крыльца (ступенек тоже не видно) - отец с сыном то и дело присаживались в сугробы вдоль центральной дорожки, где летом бушевали пионы. Достигнув крыльца, опустились на корточки и отец закурил. Покурив, счистил лыжиной снег с погребенных под ним ступенек, отодрал примерзшую террасную дверь и принялся натаскивать от дровницы поленья, с грохотом сваливая на пол террасы. Принц заставил себя подключиться к процессу; и тогда отец, бросив на него взгляд, скрылся в комнате - затопить печь и зажечь керосиновую лампу. Скоро под вьюшками заплясал огонь, зашумел чайник, и заговорила ожившая в тепле "Спидола". Восьмилинейная керосиновая лампа, обычно висящая над супружеской кроватью, стояла на столе, давая непривычные тени от развешенных всюду одежды и обуви. Пахло чистым снегом и лыжными ботинками. Из дальнего угла смотрела "Голова Христа" Альбрехта Дюрера: московскими вечерами отец выжигал, что ему нравилось. Будучи привержен классической школе, он не терпел модернизма: "Что за поветрие такое - влюбляться во всё кривое, косое, непропорциональное? Ваши кандинские и малевичи - неумехи и шарлатаны. Проще всего заявить: я так вижу. А лучше скажи честно: я не умеют рисовать".
      Горячий сладкий чай и бутерброды с любительской колбасой подействовали усыпляющее и принц сомлел в плетёном кресле, но отец заставил его перебраться в спальный мешок, который, предварительно вывернув наизнанку, согрел у раскрытой топки. Первая ночевка оказалась самой комфортной, потому что снег, заваливший домик по самые окна, не давал теплу уходить сквозь щитовые стены и пол. Но за ночь снежная шуба (благодаря усердию истопника) стаяла вплоть до обнажившегося фундамента; а ночью ударил морозище, и всю следующую неделю отец с сыном боролись за живучесть, кочегаря печурку круглые сутки. Мать в Москве, слушая ежевечерний прогноз погоды и находясь в неведении о своих путешественниках, сходила с ума, отец это понимал и волновался за неё, но сын уговорил его не сбегать от холодов и переждать их на месте. Против ожидания, отец согласился, но с условием, чтобы сын не загуливал в лесу допоздна, по подъему не залеживался и делал зарядку. Сам же капитан 3-го ранга в первое же утро отбросал совковой лопатой снег с дорожек, по пояс им обтерся, согрел воду в чайнике и отскоблился "золингеном". Необъяснимое самоистязание! Сын без энтузиазма относился к любой физкультуре (плавание посещал из под палки) и на живом примере отца давно для себя решил, что золотопогонным кителем не соблазнится. На фига становиться морским офицером (полубокс, шевроны, кортик), неужели в этом кайф жизни? Но под угрозой возвращения в Москву, пришлось подчиниться спортивной установке: снегом по утрянке он не обтирался, но накалывал дров на весь предстоящий день, чем и ограничивал своё участие в борьбе за живучесть; остальное делал отец: кочегарил печку, осуществлял готовку и после трапезы оттирал снегом две ложки, две тарелки и кастрюльку, в которой разогревал либо тушенку с гречневой кашей, либо голубцы. После завтрака сын вставал на лыжи и до позднего обеда не выходил из леса. Чтобы он возвращался хотя бы к пяти, отец вешал ему под свитер, на шнурок, наградные свои часы, которые иначе спадали бы с узкого запястья подростка. А легко отец согласился переждать морозы на даче ещё и потому, что повадился ежедневно навещать Григория Серафимовича, о чём угадывалось по характерному запашку самогонки, источаемому тятей за вечерней трапезой и беседой; и по тому ещё, что в их меню неожиданно появилась картошка, которую они на себе из Москвы не потащили. И жизнь их потекла заведенным порядком: хлопоты отца по хозяйству, ежедневные его возлияния (для сына они обыденность) и сыновьи отлучки в зимний лес,- на второй день всё устаканилось, и все были довольны.
      От лютой стужи лесная живность спасалась в норах и логовищах; принц же согревался на лыжне. Мутный блин морозного солнца не портил настроения, лес не мог быть скучен: бодро постукивали дятлы, белки, осыпая снег, скакали вверх-вниз, а следящие за всем сороки поднимали выразительную трескотню. Жизнь не замирала и даже дарила сюрпризами: в первый же день принц буквально остолбенел на лыжне, увидав перед собой горбатую лошадь, пробирающуюся по просеке. Через секунду до него дошло, что перед ним - лосиха. Она сжевывала древесные побеги и раскапывала под валежником схваченные морозом лопухи, а её телёнок стоял за ёлками и шевелил высокими ушами. Весной на этой вырубке вся поросль будет срезана как косилкой, и принц догадается чья это работа.
      По берегу Нары возле незамерзающих родников, ежедневно обновлялась ровная цепочка лисьей побежки, а в ельнике, от дерева к дереву, печатались прыжки то ли хорька, то ли куницы. Но главной интригой представлялся другой след: широкий, когтистый, с неопрятным волочением хвоста. Этот инкогнито безо всякого смущения вышел на проложенную принцем лыжню и долго тащился по ней, что принц обнаружил на следующий день. Его сначала рассердила вызывающая наглость, но вдруг сделалось весело и жутко - не росомаха ли?! Отцу он ничего не сообщил: тот заявился поздно и не один - его по-соседски провожали Григорий Серафимович со своей лайкой, и они ещё долго курили (лайка не курила, зато чихала) и беседовали под окном. Наконец Серафимыч откланялся и потопал в свою сторожку, где бедовал от дефицита общения и профицита самогона.
      В середине недели, когда мороз отпустил и солнце избавилось от дымки, отец с сыном, поутру напившись чаю, сунули в рюкзак фотоаппарат "Кодак", термос, пачку  галет и отправились (наконец-то вдвоем!) походить по окрестностям, поснимать зимние красоты. Отец предоставил сыну, как уже разведавшему все интересное, быть ему проводником, и тот сразу пошел накатанной лыжней, предвкушая удивить отца когтистыми следами. Но тот, не отставая от сына на лыжне, в момент пересечения с теми следами, чуть придержав скольжение, окликнул проводника: "Сынуля, ты это уже видел? Какому-то барсуку явно не спится". Отец не знал, какое огорчение доставил сыну. "А не думаешь, папуль, что это росомаха?"- скрывая разочарование, спросил тот, на что отец не стал возражать: "Может и так, но точно, что не медведь." И они заскользили по скрипящей лыжне, мимо снегом измененных пейзажей. Периодически отец снимал с шеи фотоаппарат и, экономя кадры (в кассете их 12), запечатлевал то буреломы, то равнины, то предлагал сыну съехать с кручи ему под объектив. Сын послушно взбирался "лесенкой" на горку и лихо скатывался с неё на фотографа. К разочарованию обоих, на позитивах (проявляли в ванной комнате) принц увидел себя не слаломистом, но сгорбленным мальчиком, застрявшим в сугробе: какие экспозиция и диафрагма требовались для передачи динамики отец не знал и, понадеявшись на авось, наснимал много дряни. Потом и летом силился запечатлеть сына, рассекающего Нару классическим кролем, но на снимке были понятны только круглый рот, брызги и рука тонущего человека. От фотографического брака отец вовремя не избавился, что оказало неоценимую услугу, потому что спустя годы эти ломкие скрученные послания из невозвратного прошлого вызывают у сына слезы и светлую грусть, ибо за каждым кадром, встают дорогие воспоминания, и почти наяву подает команды и щурится в зеленый глазок видоискателя прилежный дилетант, его папуля... А один снимок, где они снялись на последнем привале, памятен особо: поколдовав с автоспуском, отец, дымящий папиросой, запечатлелся рядом с сыном, который отхлебывает из складного стаканчика чаек, справедливо называемый "грузинским веником", и как бы размышляет о чем-то, но в действительности оба готовятся к возвращению в выстуженное жилье.
      Лыжные вылазки в заснеженные просторы завершались в сумерки, одежда до утра сушилась у печки, а лыжник валялся на раскладушке и питал завтрашний энтузиазм  литературой о трапперах и индейцах,- благо дачная библиотека пополнялась именно такого рода книгами. Особенно кстати в "зимнюю" тему ложилась повесть Джеймса Вилларда Шульца о скитаниях двух подростков в Скалистых горах. Чтобы натуральнее прочувствовать текст, принц запекал на прутике у печки ломтики хлеба с колбасой и кусал их горячими, роняя крошки и капая жиром. Отец ворчал на его неряшливость и распахивал дверь на холодную террасу.
      А утром, после колки дров и сладкого чая с бутербродами, новый день и старая надежда - повстречаться нос к носу с когтистым любителем топтать чужую лыжню. Для такого случая вовсе не лишне иметь под рукой поджигной самопал как у Поджиги, не говоря уже о многозарядном дробовике Браунинга со скользящим цевьем системы Кольта, которым он никогда не обзаведется и никогда не увидит в натуре,- коей многозарядке суждено остаться мечтой и плохим рисунком в "Охотничьем минимуме", зачитанным до дыр. И на самопал рассчитывать не приходилось: отец не позволит появиться в руках подростка опасной самоделке. Так что в тот новогодний заезд, ввиду отсутствии оружия, принцу приходилось надеяться на лыжную палку с дюралевым наконечником, хотя охотнику ещё полагался верный четвероногий товарищ. И главной радостью последних месяцев была та, что они с папулей ещё в сентябре съездили в Клуб собаководства и записались на кобеля от февральской вязки. А февраль уже на носу, и кобелю уже готова кличка, и ничего страшного в том, что это будет не охотничий пес: ведь доберман (прирожденная ищейка) сгодится в лесу для любого дела. И у принца наконец-то будет пес! Гарантированное скорое счастье гасило любой негатив. Отец (сын был уверен) с неменьшим нетерпением ожидает этого великого события, а вот мать - вроде не вполне прониклась. Ей разве не понятно, какая это будет для всех радость?
      Принц ещё не имел опыта осуществления мечты, но вот - будьте любезны,- из лыжной вязанной шапочки (с которой мать съездила по сообщенному в клубе адресу) на принца смотрят два карих глаза и черная сопатка. Так появился в жизни принца щенок породы неохотничьей, что, конечно, честнее: ведь запереть в городской квартире псину, чьи гены многими поколениями шлифовались для рысканья и травли - неумно и жестоко. Отец как-то сказал: "Делать из таксы болонку - пижонство". С этим принц был согласен и мечтал, когда вырастет и начнёт работать в заповеднике, то заведет себе собачек, какие душе будут угодны. Кстати, если с таким поприщем (жить и работать в заповеднике) все сложится благополучно, он, пожалуй, не станет возвращать материны садовые плантации в первобытное дремучее состояние. Уж пускай до смерти горбатится на них.
      Когда на семейном совете утвердили, что новым членом семьи станет доберман, принц замечтал о нестандартном голубом окрасе (весьма эффектном, но являющимся у породы генетическим браком), даже заранее придумал щенку небесную кличку - Скай. Но мечтать о собаке "голубых кровей" было нереально, потому что даже если голубой ублюдок уродится в благородном семействе, его не выставят на продажу. Обидно, что у догов такой "изабелловый" ген узаконен в экстерьере и смотрится исключительно благородно. Вдобавок отец нет-нет да и поминал серую догиню Нору, в младенчестве охранившую его с сестрой Ирой сначала от бело-чехов Радолина Гайды, потом - от красноармейцев Тухачевского. Отец был не против "изабеллового" окраса, но отдавал себе отчет, что поскольку записались они на конкретную вязку от конкретных черных производителей, то шансов на экзотику - никаких, а сын до конца лелеял надежду и небесной кличке "Скай" альтернативу не подбирал.
      Разумеется, щенок от учтенного заводчика оказался черным с коричневыми подпалами и с человечьими глазами. Восторг принца не имел границ, но был недолгим (как всякая чрезмерная эмоция), коротким рецидивом которого стала осенняя выводка молодняка: на ней щенок получил малую золотую медаль, после чего принц неделю его выгуливал во дворе с наградой на ошейнике. Так совпало, что ещё у одного пацана из соседнего подъезда завелась восточно-европейская сучка, и они (два собачника и две собаки) стали во дворе самыми популярными. Но если хозяин восточноевропейской сучки выводил питомицу на двор всегда самолично, то принц (особенно в непогоду) начал отлынивать. Кинология оказалась забавой трудоемкой, зато по-новой вспыхнул интерес к заброшенной аквариумистике. Он опять гонял по воскресеньям на Птичку, а дрессировку со щенком проходил кто-то другой. А площадка, где проводились занятия по дрессуре, находилась не в пешей доступности, и этот "кто-то" ездил с кобелем, в наморднике и на парфорсе, туда и оттуда семнадцатым трамваем. Обладание крупной собакой обременительно, и мать (вполне резонно) поставила вопрос о передаче её в "хорошие руки". К тому же, у обожаемой дочурки выявилась предрасположенность к бронхиальной астме, и держать любых животных в квартире не рекомендовалось. А на самом деле всеми умалчиваемой причиной явилась собачья миска, которую обожаемая дочурка отняла у насыщающегося импульсивного добермана. Тот, естественно, рыкнул на хамку, та, естественно, зашлась в истерике (которую мама умело генерировала), и отец был вынужден взять поводок и, с трясущимися белыми губами, удерживая Ская за ошейник, излупить его как сидорову козу, пытаясь закрепить условный рефлекс о недопустимости рыкать на членов семьи. В продолжение порки глаза у Ская светились фиолетовым огнём, он рвался, скулил и умолял объяснить, за что его наказывают. И в другой раз, когда девочка просто закапризничала, кобель заметался по комнате, забился под стол и описался: он не уяснил преподанный отцом урок. И отношение к нему со стороны матери стало подчеркнуто суровым: она накладывала еду в миску, но не приглашала и утром не выводила на двор, перестав давать поблажку спящему сыну. Принц почувствовал, что между предками состоялся разговор, мать победила и Ская приговорили, но он отказывался признать, что вина за состоявшееся лежит целиком на нем: его лень и безответственность по отношению к врученному ему воспитаннику, кроме как подлостью назвать нельзя. Пытаясь остановить неизбежное, он опять стал подолгу выгуливать кобеля, заниматься дрессурой, но, как и в случае появления его у них в семье, не уследил за его исчезновением. И в какой-то необъявленный день, когда принц находился в ненавистной школе, отец отвёз Ская в эти "хорошие руки",- в комплекте с собачьим паспортом, собачьей родословной и малой золотой медалью за выводку молодняка. "Хорошими руками" оказался мясник сельмага у железнодорожной станции.
      Оглушенный горем, никого не упрекая, принц слонялся по квартире и даже не мог читать. Ему постоянно слышался скулёж у входной двери, и он летел открывать, но за дверью никого не оказывалось. Через две недели, отучившись первую смену, он поехал на эту железнодорожную станцию, в эту мясную лавку, и когда заглянул в подсобку и увидал Ская, привязанного верёвкой к железному кольцу у разделочной колоды, сердце его заплакало кровью. Скай рванулся к нему, но веревка не пустила, и он завыл. Из боковой двери высунулась рожа вероятно хозяина мясной лавки, принц отскочил за угол и, трясущийся, стал разрабатывать план увода и переправки Ская к ним назад, но признал невозможным противостоять воле матери и малодушно поспешил на железнодорожную платформу, где, пока ждал электричку, слушал, как плачет и зовет его родное, готовое все ему простить существо. И в нем окончательно - едкой гарью, камешком карбида в весенней луже - испарилось сыновье чувство к матери, хотя виноват целиком и полностью был сам.
      В конце зимы пришла весть о том, что Скай перегрыз верёвку и увязался с бродячей стаей - без паспорта, без родословной, без малой золотой медали. Принц отмерил пятнадцать лет на собачий век и держал в памяти сколько на такой-то день исполняется его скитающемуся другу; очень надеялся, что какой-нибудь специалист заметит породистого пса и даст ему приют. А ещё принц поклялся себе, что когда заживет независимой самостоятельной жизнью, подберет на помойке бездомного щенка и усыновит. А в их городской квартире почти сразу появилась сиамская кошечка и никто (чудесным образом!) никакой бронхиальной астмой не заболел. Принца кошечка невзлюбила сразу: он втихаря её пинал.
      Безрезультатно обежав все места возможных пересечений с "росомахой", принц возвращался на самую первую свою лыжню. Если бы предвидел, что эти следы станут единственным доказательством существования зверя, то он бережнее отнесся бы к их сохранению ещё тогда, а лучше - ещё тогда же прошел бы по ним до места, куда они вели. Еле различимые в мешанине лыжных топтаний, они теперь не давали возможности что-либо понять, и ночной снегопад, вызванный оттепелью, окончательно похоронил все потуги какого бы то ни было розыска. Набегавшись, он возвращался на слышимые издалека бодрящие стуки немногих зимующих дач, не дающие почувствовать унылость. А поленница пустела: отец пилил на дрова уже слеги ближнего забора, а домишко их так продувало, что у окон шевелились обои. Чтобы выстоять ещё два дня и достойно завершить новогоднее приключение, под распил пошли и столбы. Дальний забор спасло то, что он успел обшиться штакетником. Когда дров осталось на одну ночёвку, отец объявил, что завтра они возвращаются к цивилизации. Да принц и сам подустал от впечатлений. Перед отбоем он выхлебал миску картохи с тушенкой, макая в горячее варево последнюю корку. Отец кашеварил, предпочитая всё жирное и острое, стряпню сдабривал тем, что находил в банках для специй. Принимал он пищу с неторопливым достоинством неголодного: следил, чтобы губы были сухими и готовыми к беседе, и не подносил вторую ложку ко рту, не проглотив первой - старорежимная выучка. А вот сынуля, имея отца живым примером и разумея несомненные выгоды этикета, так и не приучил себя насыщаться культурно. По окончании трапезы, он влез в спальный мешок, водружаемый вместе с раскладушкой на обеденный стол - поскольку у потолка дольше сохранялось тепло. Отец же всю эту неделю почивал на супружеском ложе под деревенской периной, полученной в приданое. Теплее всего было мухам: они ползали вокруг трубы и тихо пожужживали. Пол же в домишке оставался студёным во все дни и ночи, несмотря на то, что печурка топилась допоздна. Заложив последние поленья и накинув старую шинель (у которой мыши в эту зиму съедят воротник), отец вышел в ледяную темень террасы - покурить на сон грядущий и половить "вражий голос"; а сын, пребывая уже в полусне, ещё слышал доносящиеся эфирные помехи и покашливание отца. Через минуту, плотно притянув дверь и впустив аромат папиросного дыма, отец зашел и сын, сползая в сладкий сон, ещё успел послушать, как тот шурудит кочергой и гремит печными заслонками.
      А когда они своим ключом, не позвонив, открыли дверь московской квартиры и застучали в прихожей лыжными ботинками, мать выбежала из кухни, спрятала лицо в передник и плечи её затряслись.
                Г Л А В А  В О С Ь М А Я
      От новогодних каникул оставалась ещё парочка деньков и, утомившись дачной неустроенностью, принц с комфортом протянулся на отвыкшей от него кушетке и снова перечел "Лезвие бритвы" и "Трудно быть богом". А по свежим впечатлениям зимовки, сделал пометки в своих записях, касающихся виденного на даче, попутно сверяясь с "Полевым определителем птиц", "Охотничьим минимумом" и другими источниками. Не претендуя на открытия, он вел "Блокнот наблюдений", заполняя его (для солидности) всякой ерундой, которую знал уже тыщу лет: отлетают ли канюки на кочевку или чем отличается зимний помет лося от летнего. На вечер существовала договоренность с отцом - оккупировать ванную и при красном свете (софит, обмотанный пионерским галстуком) приступить к печатанию фотоотчета о дачной эпопее. Ожидание проявки интриговало, а в голове уже верстались планы на грядущее лето, и с особенной радостью смаковалось обретение четвероногого друга. Ещё он досадовал, что статья в декабрьской "Науке и жизни" о пищалях, мушкетах и аркебузах, которую с надеждой он подсунул отцу, оставила того категорически равнодушным. Валяясь на кушетке, переполненный мечтами и планами он испытывал счастье, но об этом не догадывался.
      Книги и журнальная периодика вращались в их семьях по заведенному циклу: от более нетерпеливых к менее, и поступали к читателям через покупку, через подписку либо из дедовой библиотеки, имеющей до шести тысяч единиц хранения. Внук во всю жизнь не переступал иных библиотечных порогов, а если такое все-таки случалось,- ощущал в себе шевеление снисходительного высокомерия. Ему и кузенам повезло в том смысле, что не было нужды самим задумываться о круге чтения, ибо со снайперской точностью, с физиологической своевременностью им ниспосылались именно те книги, коих требовал возраст и раскрывающаяся душа. О моральных ориентирах подрастающих чад заботились старшие, вернее, не заботились, но в семейном кругу разговоры велись подобающим лексиконом и поступки совершались подобающим образом. Личный пример и уважение - в этом только и состояла домашняя педагогика; и младая поросль, взращенная на единой грядке, всем выводком была причислена к "детям из хорошей семьи". Низкий поклон и светлая память Деду и Бабане за недостижимый образец супружеского лада и духовной прозорливости.
      А приобщать смышленых чад к сладкой отраве чтения - то же, что натаскивать породистых щенков: достаточно ткнуть носом и скомандовать "пиль". Так принц, едва уразумевший грамоте и тотчас ужаленный беллетристикой, всем существом погрузился в открывшиеся миры, при этом забросив прочие составляющие бытия. В надежде сходу поправить дело, родители записали его на плавание, купили настоящий футбольный мяч и выгоняли во двор играть со сверстниками; а упёртый Дед, напротив,- Бабаня сравнивала его настойчивость с козлиным упрямством,- постоянно подкидывал в топку пробуждённого внукова воображения всё новые дровишки в коленкоровых переплетах. Борьба шла с переменным успехом, но книжные фантазии все же брали верх и увлекали до самозабвения; и уже не единожды внук манкировал школой и секцией плавания ради скорейшего разрешения очередного лихо закрученного сюжета. А иной раз, известным способом нагнав температуру в градуснике, получал законное освобождение от школы и "сбегал" на неделю в Шервудский лес или в Йеллоустонский заповедник, или в Париж династии Капетингов и Валуа. Мечта рано вступила в конфликт с реальностью и вынуждала хитрить.
      Если у принца и кузенов тяга к книге объяснялась единственно удовольствием чтения, то их родители, всю жизнь наблюдавшие дедово радение о качестве книжной продукции (переплет, графика, четкость краско-оттисков), понимали, что когда-то и им придется принять эстафету. Почетание Книги стало семейной чудинкой, восходящей ко временам патриархальным: а именно, когда ученик Московского реального училища, подхвативший от маман (как инфлюэнцию) интерес к полиграфии, доигрался до недуга благородного, именуемого библиофильством. Но если маман, будучи поборницей изысканной простоты, отдавала переплетать в свиную кожу русскую классику более для представительности своей гостиной, то сынок её, впадая в другую крайность, тащил в дом откровенный утиль с книжных развалов и самолично подновлял переплёты лоскутами от маминых юбок, промазывая их не слишком благовонным составом. Этот казеиновый душок, не покинувший книжных полок уже вовеки, неизменно возвращал любого из членов большой семьи к ассоциациям счастливого детства и незыблемости бытового уклада,- поскольку Дед варил этот клей в жестяной плошке на кухне всякой коммунальной квартиры, куда их уплотняла судьбина.
      Младшему внуку, не вышедшему ещё из детства, многое в поведении старших виделось непонятной суетой. Например, по приходу Деда со службы, Бабаня первым делом принимала у него портфель, шляпу и протягивала обе руки для поцелуя. После чего Дед, не имея лишней секунды приласкать тут же путающегося под ногами внука, стремительно направлялся по длинному коммунальному коридору, мимо коммунальной же кухни - в коммунальную же уборную: сказывался простатит, благоприобретенный ещё в "сибирском вояже". Но такие частности внуку были не интересны. А ещё - несколько раз в году - Дед (без портфеля) и Бабаня в шляпке с вуалеткой, секретно от соседей по коммуналке (как народовольцы, идущие бомбить царя), шли то на службу в Елоховский собор, то прогуляться возле храма Большого Вознесения Господня у Никитских ворот (склада и лаборатории НИИ им. Кржижановского), в котором, наряду с Пушкиным и Гончаровой, их в свое время венчали. То была нахоженная церковь, поскольку прапрадед принца имел каменный ещё допожарный дом (Новинский бульвар, Новинский пер. д.Васильева), аккурат напротив американского посольства. По возвращении с церковной службы Дед садился за пианино, а Бабаня пристраивалась на стуле рядышком - следить за игрой. Их музицирование проходило мимо внимания внука (он был лишен слуха), но когда уже подростком у него возникало желание поинтересоваться чем-то таким семейным и секретным, Бабаня нажимала ему пальцем на нос: "После узнаешь" - его приучали к осмотрительности, ни для кого в любые времена не лишней, ведь их, стариков, судьба и помотала, и побила, - почему Дед не уставал заклинать: "Только не озлобляйтесь! Только не озлобляйтесь!", словно сам был всем доволен. Внуку это казалось странным, покуда он не расслышал в дедовой мольбе указание - не выпячивайтесь, не геройствуйте, ибо печальные примеры такой неосмотрительности в семье были.
      Сам же Дед, появившийся на свет в хорошей московской семье, в собственном доме, получивший прекрасное образование в Императорском инженерном училище, всю долгую жизнь (исключая молодость) безропотно прожил в коммуналках; в последней - тяжко болел, перенес две ампутации, и умер в ней же. И не возроптал. И ещё другая поразительная вещь: в свои последние годы, на двадцать лет пережив супруга, Бабаня настаивала, что и ей выпала хорошая доля. Неужели всё объясняется только счастливым браком? По непрестанным Бабаниным воспоминаниям о прежних днях, благотворно влияющим на её душевную бодрость (поддерживаемую всеми), ещё будучи женихом, Дед приходил к ним в дом иногда без цветов, но всегда со свежим книжным приобретением за отворотом студенческой шинели. К тому же времени относился семейный анекдот о том, как она, Дед и однокашник Деда, Колька Дюрнбаум, после литературного вечера Игоря Северянина выходили из Политехнического музея, и тут Николя, будучи языкатым красавчиком с усиками, имел неосторожность во всеуслышание отозваться о хозяине вечера: "Помпёзный дурак", после чего был незамедлительно атакован негодующими почитательницами поэта. Здесь Бабаня всегда начинала тихонько посмеиваться: "Они просто защипали его. Ты себе не представляешь",- и она показывала тычками на воздухе, как жестоко, с вывертом, поклонницы поэта терзали дерзкого, вынужденного спасаться бегством, а Дед в другую сторону уводил Бабаню от скандала. Вспоминая модную тогда (впрочем, и всегда) безапелляционность молодежи и крылатую фразу своего товарища, сгинувшего бесследно в дурной мути наступившего мракобесия, Дед, случалось, декламировал: "Это было у моря, где ажурная пена,- Бабаня грустнела и, склонив голову и покачивая ногой в тёмном чулке, вторила ему,- где встречается редко городской экипаж..."
      По возвращении в Москву, судьба над ними наконец смилостивилась, вероятно, ещё и потому, что, заполняя анкеты при устройстве на работу, в графе "социальное происхождение" Дед продолжал не скрывать: "потомственный почетный гражданин" - вынужденная смелость, непроявление которой легко становилось непоправимой бедой. Но судьба им благоволила, и после скитаний Гражданской войны - от Москвы до Златоуста (где родился их второй ребёнок, отец принца) и назад в Москву,- после череды коммуналок, после перипетий и лишений войны Отечественной,- из книг сохранились кое-какие классики в свиной коже (переплетенные ещё маман), полный Брокгауз в своем стеклянном шкафу, и кое-что из разрозненного.
      Помимо службы в железнодорожном комиссариате, Дед, направлявший все усилия на благополучие семьи, с козлиным упрямством, не вполне бесполезным, пописывал брошюрки: "Мой автомобиль", "Колодцы", "Столетие первого пассажирского поезда", "Сборка деревянных конструкций" и т.п. - выпускники Инженерного училища знали и умели всё, не могли только родить ребенка, поскольку обучались исключительно молодые люди. На собственный страх и риск он перевёл немецкоязычного поляка: "У древа шахматного познания" и после регулярно наведывался в издательство "Новая Москва", а потом в книжный магазин - узнать скоро ли выставят на продажу? И наконец, приобретя первый экземпляр, лихо расчеркнулся на шмуцтитуле - Дорогой Ани:
      Была утрачена уж вера,
      Что подадут Тартаковера,
      Но отсидел и он свой срок:
            -
      Вот выйдет скверная афера,
      Когда на "квази-адюльтера"
      Начислят "божеский" налог.
      Замечено многими и никем не оспаривается, что возвышающая эманация книжного собирательства - есть заслон духовный и средство от уныния. А жизнь брала своё, и понемногу библиотека выздоравливала, полнилась, и букинистические перетряски шли ей только на пользу. После Великой Отечественной вернувшийся с фронта холостой победитель получил прописку на жилплощади родителей, где уже родились у тетушки принца его кузены. А когда фронтовик сам обзавелся семьей и родил принца, книги, тоже множащиеся, стали потихоньку выдавливать людское поголовье из тесноватой квартирки, находящейся на втором этаже дореволюционного коммерческого родильного дома, состоящей из двух светлых палат и безоконной дежурки патронажной сестры. Спасали положение пятиаршинные потолки с соответствующими стенами. Наконец, и весьма кстати, отец принца, как сотрудник оборонного "ящика", получил комнату на отселение и незамедлительно перебрался в неё с молодой женой и маленьким принцем. Всем сразу стало проще: для книг освободились стены, а для оставшихся жильцов - паркетные полы. Но книгам все равно жилось комфортнее, и попечение о них было заботливее. Выдавая книгу проверенным знакомым, всегда оговаривались сроки - максимум неделя, и на изъятое место вкладывалась памятная записка с датой. Все накрепко усвоили порядок: книга должна стоять у себя дома, и правила обращения с книгой втемяшивались в юные головы с младых ногтей: настрого запрещалось брать книгу немытыми руками, загибать углы, переламывать корешок, разглаживать страницы, использовать толстые закладки, смотреть на книгу злыми глазами и т.д. и т.п.
      Дед, главный смотритель и попечитель библиотеки, похаживая вдоль стеллажей, ровняя корешки, вкладывая перста в ниши отсутствующих, намечая требующие подновления переплеты, мурлыкал какой-нибудь опереточный мотивчик, а тут же, в покойном уголке, сидела Старенькая бабушка, сохраняя на морщинистом лице неизменную приветливость и удерживая на коленях "Милого друга" Ги де Мопассана - его да "Новый Завет", издания Святейшего Синода, врученный её дочери (Бабане) по окончании Николаевскаго женскаго Коммерческаго Училища, она попеременно читала последние семьдесят лет. И тут же какой-нибудь из внуков присоединялся к дедову хождению и начинал потихоньку бубнить: "Что бы мне почитать, что бы мне почитать". Дед прерывал своё опереточное мурлыканье и ко всеобщему удовольствию отвечал риторическим назиданием: "Почетай отца с матерью".
      Постоянное место у окна в той части бОльшей комнаты, что служила кабинетом, под венчальной Иверской иконой в серебряном окладе, над с супружеским ложем, от общего пространства скрытым "брокгаузовым" стеклянным шкафом, занимал букового дерева переплетный пресс с буковыми же винтами толщиной в руку, и в детстве казавшийся принцу атрибутом колдовства. Так оно, впрочем, и было: книжки из под пресса выходили с казеиновым ароматом, плохо раскрываемыми, но такими и их надлежало читать, не то они могли пожаловаться главному попечителю. Впрочем, не все книги просили подновления: малая часть на немецком языке, сохранившая, к счастью, фамильный экслибрис, пылилась в невостребованности. Ещё малая толика по инженерно-строительным специальностям, пользуемая только Дедом, была неизменно в полном порядке; ещё другая толика по геологоразведке, принадлежала отцу кузенов (только на его похоронах принц узнал, что дядя Дима - лауреат сталинской премии); и ещё какая-то часть содержала философскую нудятину, до которой, при желании можно было дорасти. В самом же потрёпанном виде находились свои и зарубежные классики, тетрадки советских поэтов, книжки про любовь и дружбу на производстве и периодика в мягкой обложке,- её Дед, по мере накопления, переплетал в твердый корешок.
      Книги, имевшие экслибрис, на руки чужим не выдавались. На экслибрисе - бородатый козёл разбивал рогами "брокгаузовский" стеклянный шкаф, а маленький козлёнок листал копытцем вывалившийся раскрытый том. Автором рисунка был Володя Чайковский, сын Модеста Ильича, учившийся в МАРХИ с троюродным дядькой принца. Потом обоим будет вменено членство в студенческом заговоре и оба получат ссылку, а клише экслибриса благоразумно "потеряется" и Бабаня запретит его искать. Но отец принца, унаследовавший от своего отца козлиное упрямство, продолжал поиски, и Бабаня пеняла Деду: "На козлов не обижайтесь - это ваш фамильный герб". Потеряв надежду отыскать родное клише и имея способности к рисованию, сын Деда принялся восстанавливать экслибрис по имевшимся оттискам - пробовал перенести козлиную гравюру на линолеум, но после первых неудач потерял интерес и забросил дело, хотя эскизы сохранил. А через пятьдесят с лишним лет, неожиданно вернулся к незабытой идее, нашел сохраненные наброски, вышел на типографского гравера, и экслибрис (правда, в усеченном варианте — без козлёнка) снова существует. Хочется верить, что Дед с небес улыбнулся сыну.
      А у принца появились снобистские закидоны: доступность книг, доступных не всем, подвело его к мысли о своей избранности. Он стал бесстыдно манерничать. Отсутствие носового платка у школьного товарища указывало на воспитание этого товарища (вернее, отсутствие такового), а ненадлежащее обращение с книгой мгновенно, по первому жесту, стирало беднягу из памяти, как продукт дефекации. Использующих в разговоре просторечия, вульгаризмы и уличную брань именовались им не иначе как "говорящими обезьянами". Именовались, разумеется, заочно, но однажды он ляпнул такое в глаза, за что, после напряженной паузы, и получил по сусалам от паренька, ещё недавно искавшего его дружбы. Это событие имело место в восьмилетке на окраине Москвы, куда семья переехала из центра. Полученный урок принц усвоил, но уже втянулся в эту не вполне порядочную охоту за невеждами и ушки держал на макушке. За язык больше никого не ловил, но злорадно веселел, услышав: багминтон, перефорация, переспектива или прелестный пренцендент. Подобные перлы сплошь и рядом украшали трансляции с кремлевских съездов, словно докладчики по доброй воле нарывались на издевки эстрадного юмориста. Стоило номенклатурному лицу открыть рот, как тотчас веяло ароматом полей и биографией подпаска, смолоду выбившегося сначала в председатели совета пионерской дружины, затем - в комсорги техникума, а после приглашенного на ответственную работу в Край или Область. Супруги сермяжных выдвиженцев обходились с частями речи, как привыкли с рождения: крепко доставалось глаголам - лОжить, нАчать, кашлЯть; наречиям - красивЕе, длиньше; именам прилагательным - грушОвый, кухОнный; именам существительным - тубаретка, булгахтерия; карточным мастям - бубы, вини; а из дюже умного они вскользь роняли "скрипя сердцем" или "как мертвому припадки". На сабантуйчиках по случаю рождения мужниного сослуживца, новорожденного величали именинником, а себя (с кокетливым смешком) - уездными барышнями. А когда мужья, по случаю Пленума или Съезда, вывозили их в столицу, то они, пугаясь самих себя в ростовых зеркалах двухсотой секции ГУМа, из неё выходили с модным маникюром, с кулончиком на цЕпочке, в лакированных туфлЯх, со стрижками "бабетта" или "гаврош" и в юбках "навроде, как в том кино".
      С мужьями в это время происходило иное: перед восшествием к спец-графину, они получали в кулисах отредактированную шпаргалку, и тестировать их на наличие приемлемого лексикона было излишне - докладчик в курсе партийной Установки и с Высокой Трибуны готов сеять в умах трудящихся нужную белиберду типа: "Со всей ответственностью заявляю, что абсолютное большинство трудящихся моей области/края выразило абсолютное одобрение Тезисов, выдвинутых нашим Дорогим Лидером." Слушая подобные заявления, у принца зрело недоумение: опять "абсолютное большинство трудящихся"? Неужели опросили миллионы, и все всё одобрили? И каким чудом всегда получается это "абсолютное большинство"? Что-то здесь нечисто: либо докладчикам запретили употреблять другой показатель (например, подавляющее большинство), либо в школе они не учились и не в курсе, что абсолютное большинство - это 100% и ни единым трудящимся меньше. Похоже, сбывается мечта дедушки Ленина, и управляют государством кухарки. Похоже, на партийных семинарах не преподают здравый смысл. Да и могли ли уцелеть носители нормальной генетики после всех репрессий, чисток, снова репрессий, снова чисток,- это не считая повальных войн? На развод остались хитрожопые холуи и угрюмые созерцатели. 
      Вослед первой мысли о сермяжных функционерах возникала и вторая: если на трибунах - недоучки, то куда смотрят цековские кураторы, пропуская в эфир явные нелепости. Они что, тоже дебилы? Ведь вся страна потешается! Ещё подумав, принц догадывался: цековские кураторы нисколько не дебилы, а напротив - умники: первому докладчику дается текст с "абсолютным большинством трудящихся" и, прислушавшись к вердикту пивных и курилок, констатировав полное отсутствие интереса к текущему мероприятию, под бурные аплодисменты запускают на трибуну и остальных трубадуров, чтобы уже вся камарилья рапортовала Urbi et Orbi об успехах страны в тех же абсолютных показателях. И тоскливо становилось будущему избирателю, когда до него доходило, что дяди в президиуме и на трибуне - одна компашка. И оборзевшая элитка будет только наглеть и умничать: так один высокопоставленный завхоз нарек станцию московского метрополитена: "АННино" (через два "н"!). И из свитских прихлебателей никто не возвысил голоса в защиту притяжательного прилагательного! Диву даешься, как такой грамотей получил аттестат зрелости, диплом института и избрался в мэры моего города. А градоначальница северной культурной(!) столицы, развеселила всех прелестными "сосулями". Но народ начал ржать ещё раньше, когда страной рулил комбайнер, выпускник МГУ. Разбавляя свою интеллектуальную ущербность, башковитые народные избранники напустили во все телеканалы балаболов, муссирующих дрязги кухонного пошиба, ибо суть обскурантизма сформулирована ещё братьями-фантастами: имея рупором Серость, проще втюхивать Чернуху. И в текущий момент уже сонмы этих радетелей за народное благо, коими богата мутная водичка перестроек, вооруженные отсутствием двух чувств: совести и меры, заняты решением двух задач: личным обогащением и личной безопасностью в связи с личным обогащением, для чего упорно влАзят во Власть и не слАзят с оной.
                Г Л А В А  Д Е В Я Т А Я
      Наркотическая зависимость от беллетристики заставляла внука (начиная с пятого класса) регулярно являться в Самарский 28 пред светлы очи Деда и Бабани для получения очередной дозы. Привычным стало похаживать вдоль стеллажей, слушать трамвайные звоночки, чириканье воробьёв и краем глаза замечать чету патриархов, наблюдающих за его сомнамбулической отрешенностью; за его возникшим было, но до времени отложенным вопросом; за его обозначенным было, но отдуманным намерением вытянуть из книжного сплочения знакомый том; за его внутренним взором, листающим нераскрытые страницы. Так он похаживал, а за его спиной тихо переговаривались два ангела. Не будучи голодным, он все равно вовлекался в процедуру цивилизованного приема пищи, от чего морально уставал. Внуку предлагалось занять место за столом под накрахмаленной скатертью и с маленькой клеёночкой под его тарелкой: не ровен час набрызгает борщом. За сим следовала краткая преамбула: воспитанному отроку вменялось не горбиться, не шмыгать носом, не заплетать ножки стула, нести ложку ко рту (а не наоборот), а покончив с трапезой, благодарить и испрашивать позволения встать из-за стола. (Старшие внуки испрашивали его по-французски.) Прослушав теорию, младший внук, со вздохом, приступал к практике, и по окончании мучений Бабаня резюмировала: "И перестань оттопыривать мизинчик - это жеманство и ты не барышня. Ещё что хочу сказать: ты написал нам стихи. Деду понравился вот этот: "Я в Самарский преподобный/Езжу всякий день удобный./Прежде чем залечь в нору,/Новых книжек наберу." А меня озадачил другой: "Прихожу в Самарский к Деду/ На полезную беседу,/И Бабаню стану слушать:/Как мне правильно покушать". Выходит, я тебя муштрую?"
      Кроме правил поведения за столом, надлежало знать нормы поведения на улице: не держать руки в карманах, сопровождать даму только слева, прикасаться к ручке не выше локтя и боже упаси пристально разглядывать незнакомок. Но что совершенно недопустимо,- так это указывать пальцем на господина или его спутницу. В прежние времена сие могло явиться поводом для вызова на дуэль. Во избежание скандала надо выразительно делать глазами и говорить: "Видишь ту полную даму с коляской, рядом собачка с глупым бантиком? Так вот, не бери у Прохоровых такой вычурный велюр. Лучше бежевый. Бежевый не старит". Сметя на поднос со скатерти, Бабаня стряхивала крошки за окно. Она благоволила маленьким птичкам, в особенности воробьям,- за их веселость, вездесущность и политическую независимость. Как ясно сохранились такие мелочи. Светлая и радостная эпоха!
      После обеда он перемещался в кабинет к Деду, где они обсуждали прочитанное внуком за неделю из европейских классиков, классиков Нового Света и другого, чего нельзя оставить без внимания. Классе в восьмом, чуть не насильно, Дед всучил ему трактат "О любви" Анри Бейля,- для молодого человека оказавшийся своевременным, и по деликатности поднятых тем обсуждения избежавший. Но прозорливый Дед не всегда угождал: внук становился капризен, назиданий избегал, и умнее, чем в свои 15 лет, уже не стал. Сведения о всяких коварствах, которые встретятся на жизненном пути, он на заметку взял, но это не уберегло его от женских измен, предательства друзей и клеветы дураков. Беседы незаметно заострялись на разгильдяйстве и лени, могущих привести к краху устремлений и прочим невеселым последствиям. Это обсуждалось как бы вскользь: в юном возрасте все легко поправить, да внук и готов бы навалиться на учебу, но предки заставляют тратить время на опостылевший спорт. Хотя, если разобраться, плавание стимулирует рост, а он жаждет подрасти, чтобы летом сесть на взрослый велосипед, который ему готовы передать кузены. ("Алексис, подтянешь успеваемость - получишь велик").
      Буквально позавчера он совершенно неожиданно встретил младшего из кузенов на конечной остановке сорок восьмого троллейбуса, на задах Детского Мира. Принц возвращался из зоомагазина, что на Кузнецком, а кузен - из своего МГРИ, что на Проспекте Маркса. Пропустив одного битком набитого "рогатого", принц дождался следующего и, оберегая за пазухой банку с черно-бархатными моллинезиями, занесся толпой в середину салона, как вдруг - кузен, собственной персоной, раздвигает смыкающуюся дверь-гармошку и с улыбкой теснит народ. Принц, не обнаруживая себя, искоса поглядывал на брата,- в Самарском они толком не общались из за разницы в годах, а тут, в этом троллейбусе, младший внезапно открыл для себя, как высок и красив стал старший брат, с каким шиком держит за уголок студенческую папочку и чему-то улыбается, не замечая мелкого родственника. А мелкий родственник, из-за спин выглядывая, настолько был очарован молодцеватостью студента, что поклялся себе (в сотый раз) навалиться на учебу и по окончании вконец опостылевшей школы удивить всех поступлением в не важно куда, лишь бы в студенческой команде играть в КВНе и весело и находчиво зубоскалить по телевизору каждую субботу...
      Троллейбусное воспоминание не отвлекло от беседы с Дедом и внук договорил своё,- что при условии окончания учебного года с приемлемым количеством трояков, ему обещали купить щенка; а ещё папа склеил настенный аквариум из плексигласа, и теперь по воскресениям они бывают на Птичьем рынке; ещё он всё никак не полюбит английский язык, на который переучивается в новой школе; ещё он пробовал увлечься модными теперь шахматами, но скучно всегда проигрывать; ещё ему нравится писать сочинения на вольные темы: увлекаешься настолько, что сдвоенного урока не хватает и выходит не совсем так, как задумывал: заносит куда-то в сторону, а нет времени переправлять. На это Дед его успокаивал: "Навык придет, только не ленись. Импульс относится к первой фазе творчества, и не просто дать этому толчку адекватное выращение, это может оказаться ещё более трудной, более ускользающей задачей". Внук, одинаково индифферентный ко всем школьным предметам (кроме литературы), ото всех скрывал склонность к сочинительству, но Деду открылся, и тот стал деликатно вникать в творческие потуги неофита, раздувать огонек его амбиций, а в последних классах заводил разговоры о возможном творческом поприще. Польщенный внук стал приносить ему на разбор свои школьные сочинения и первые поэтические опыты, что Дедом приветствовалось: "Ты когда сочиняешь, помни - всякие преувеличения звучат фальшиво, поэтому сверяйся со своим внутренним, заглядывай в глубь себя, а чтобы усмирить встреченный там хаос - неустанно шлифуй слово. Написанное поверяй на слух: если фраза построена благозвучно, она заведомо верна. А стихи, что ты принес, не певучи и с затыками. Пиши проще, не перегружайся эпитетами, ставку делай на контекст: искушенный читатель сам додумает срытое. Задача художника - сообщение эмоций, а не комментарий к ним. Не злоупотребляй "каковыми" метафорами, избегай союза "который" и не гонись за сильными выражениями: талант - это чувство меры, а не барабанная дробь; только графоманы, счастливые люди, всегда довольны собой. Бумагу марай без устали, в твои годы это ни к чему не обязывает, но уж коли решишь стать литератором, не уподобляйся теперешним халтурщикам. Вчера по "Маяку" передавали концерт советской песни, так в этих с позволения сказать песнях один-единственный куплет вместе с единственным припевом перепевались по несколько раз. Мерзкая тенденция! У изготовителей такой продукции - генетическое скудоумие, но гонорар они получают!" Дед намеревался лишь вскользь упомянуть ту радиопередачу, но разгорячился, разгневался, так что внуку сделалось неловко. Он впервые наблюдал Деда в таком состоянии: "Заклинаю тебя, родной, не уподобляйся пустозвонам. Не позволяй душе лениться!" Увидав свое отражение в испуганных глазах внука, Дед, поменяв неудобное положение на диване (был уже без одной ноги) и отмеряя ямб качанием руки, закончил четверостишие любимого стихотворения, чего никогда не упускал: все пестуемые им и Бабаней внуки знали Заболоцкого наизусть: "...чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь..."
      Чем неуклоннее приближалось время вступительных экзаменов, тем тревожнее было на душе, тем сильнее овладевали сомнения в готовности к поступлению. И куда? Он всё не мог определиться: сходу поступать в гуманитарию уже не планировал, а планировал сначала стать врачом и уже потом писать, как Чехов и Булгаков. Дед не оказывал давления на его выбор, но терпеливо наблюдал. И вот - первая попытка кончилась недобором проходного балла, включающим позорный трояк по профилирующей биологии, а в следующем году и того хлеще - сразу пара по химии. Оба раза подавал во Второй мед, явно не по склонности натуры, ибо единственная обнаруженная у него склонность - литература, и неудачи на ложном направлении только подтвердили это, и он стал рассматривать попытку номер три (разумеется, после отбывания воинской повинности) - редакторский факультет Полиграфического, куда чудесным образом (без требуемых печатных работ) пролез Ванька-Лимон.
      Когда не поступив и с первой попытки и со второй, милостивым календарем предоставленной, когда всем стало ясно, что не миновать принцу осеннего призыва, Дед, трезво оценивая своё здоровье и отпущенное ему время, пригласил внука в Самарский 28 для записи вех и дат истории их рода и фамилии. Послушно явившийся летописец вооружился письменными принадлежностями и принялся записывать эти вехи и даты, но по лени фиксировал лишь основное (как оно ему тогда представлялось), второстепенное же только принимал к сведению, ибо это "второстепенное", постоянно поминаемое в семейном кругу не должно было и безо всяких записей выветриться из его молодой памяти. Исписал он (с непонятными теперь сносками и стрелками) всего один листок школьной тетрадки в "клеточку", на который, глядючи теперь, свирепо рыдает: почти всё "принятое к сведению" безвозвратно кануло в небытие. Раскаяние жестоко, как жестока и невозможность искупления. Но великое счастье - сохранились Дедовы письма, посланные внуку на Север! А когда в Самарском он писал под дедову диктовку, то Дед, уже свыкаясь с отсутствием ноги и присутствием трубки в мочевом пузыре, не мог свыкнуться с легкомыслием летописца...
      Бабаня объявляла перерыв на медицинские процедуры, летописец выходил курить и глядел на свои часы, подаренные ему год назад с окончанием школы. Сколько тогда было надежд, а потом - разочарований! Стояла такая же волшебная осень, и как-то в такой же погожий день он сговорился с Жаней и Юрком пойти по пиву - внимать их хвастливым речам в связи с их поступлением. Юрок, всё лето исправно бегавший по репетиторам, дуревший от неправильных глаголов, диктантов из Розенталя и съездов партии, прошел-таки по конкурсу в престижный ин-яз. А Жаня (на Лимона он перестал отзываться) дурел тоже, но от портвешка и пива и, невзирая на эти шалости, его "поступили" в МПИ. Обоих новоиспеченных студиозусов переполняло ликование, и они его не скрывали. Принц обоим жгуче завидовал и хотел было манкировать встречей, но не позволила гордость. И вот, по прошествии года, всё повторяется: друзья благополучно сдали сессии и перешли на второй курс; он же благополучно провалился на дневное отделение, но перекидывать документы на вечернее и по-новой проходить весь кошмар уже не имел сил: у него оказался невеликий заряд упорства, и он молил скорее бы покончить со всем этим и провалиться в эту чертову Армию.   
                Г Л А В А  Д Е С Я Т А Я
      Если вернуться к беседам в Самарском 28, то среди прочего поднималась одна деликатная тема, которой внук старался всячески избежать, уклониться от неё. О своём пробуждающемся интересе к девушкам и женщинам в целом, распространяться не желал категорически - впадал в смущение, когда Дед, облекая своё любопытство в шутку, делал неуклюжие попытки выпытать какими романтическими настроениями дышит мужающий отрок, и нет ли у него уже "достойного предмета". К такой атаке внук готовился заранее. Он уже знал про себя многое, многого стыдился, и в половом вопросе интересовался исключительно техникой и практикой, без малейшего налёта романтизма; поэтому не признавался никому в своих сексуальных мечтаниях; и не смешил Деда анекдотом про то, как соседка по парте, рано оформившаяся девочка, треснула его "Обществоведением" за то, что он поправил ей комсомольский значок; или как они с приятелем, закрепив на ботинке маленькое зеркальце, подглядывали одноклассницам под юбки, или пихались с ними в школьной раздевалке? Пихаться с некрасивыми и толстыми он избегал - боялся что другие ребята засмеют. Для такого рода откровений лучшие слушатели - пацаны во дворе, но уж никак не Дед, человек старой формации. Когда представители тех целомудренных времен берутся поучать и регулировать сексуальное взросление, нормальным пацан уже не сформируется! Лучше бы вспомнили себя в те же годы и не нудили со всякой дрянью, именуемой "любовью". Как исчерпывающе отрезал (кажется, Леонид Андреев): судорога полового акта — вот, что называется любовью! Эпатажно! Этой цитатой любил козырнуть юный циник, того не ведая, что искушать судьбу - чревато, лучше помалкивать, как на лавиноопасных склонах. Не то накличешь беду. Так оно и вышло. И когда циника поглотила страсть - обрушилась, искалечила и погребла,- он этого даже не понял. Говорят, человек не помнит самого момента сотрясения мозга, только очнувшись, чувствует беспокойство от потери памяти. Любовь с первого взгляда сходна по симптомам. А всё произошло в одну пьяную минуту за липким столиком в арбатском кафе-мороженом. Принц видел эту девушку впервые и сразу понял, что её необходимо умыкнуть и никому не давать на неё смотреть. Он сходу заревновал её ко всем, кто также мог оценить её веселую улыбку, смелый взгляд, отсутствие попытки бегства. В паузу между двумя бокалами "Алиготе" провалились вся его самонадеянность и цинизм. А последующее отрезвление длилось два напрочь потерянных года, проведённых в рабстве и унижении. Затянулось бы и на дольше, если бы, потеряв терпение, виновница его сердечной контузии не выскочила замуж за другого претендента, на чьём незавидном примере он сам потом не раз убеждался, чего избежал. 
      Магнетической силой притягивал её взгляд - умный и странно знакомый взгляд карточного шулера. Поняв какой олух попал к ней в сети (для начала прикормив на вагине), она вдруг сделалась недотрогой, стала обижаться по пустякам, ссориться с его товарищами и настойчиво вкручивать мысль, что поскольку он самый достойный её поклонник, ему она всецело вверяется, но только пускай благородный юноша скорее готовит обручальные кольца. А он заметно повзрослел рядом с ней, сразу повысил свой статус. Она посоветовала ему отпустить усишки, обучила Камасутре и приучила спать без трусов. Он старался выглядеть счастливым и выказывал снисходительность по отношению к приятелям, не имеющим постоянной телки. Бедный принц! А привычка к сладостным соитиям уже поработила его, и очередной праздник похоти он вымаливал на коленях, хотя его могли бы отрезвить ухмылки приятелей, намекавших, что кое-кто из них тоже провожал до дому его кафешантанную эмансипе и тоже сосался с нею в арбатских закоулках. Но убедительнее грязных сплетен смущал другой нюанс: ещё в отрочестве ему повезло внимать любовным признаниям одноклассниц и, не сомневаясь в искренности признаний тех, он, как ни уговаривал теперь свои уши, слышал фальшь признаний этих. Эмансипе его не любила, но придерживала как шанс. Понимание этого - унижение непрощаемое, но до поры переносимое. Он мужественно терпел, а эмансипе как ни в чем не бывало продолжала щебетать с прежними ухажерами, и он познал всю горькую невозможность владеть ею единолично, накрыв сверху ящиком, как в детстве он ловил сизарей. А она всё реже баловала сексом, всё чаще устраивала слёзы после неосторожного окончания в неё и прилагала усилия, чтобы он вибрировал в унисон её проблемам. Деморализованный, не отдающий себе отчет, чем является его неизбывный кошмар, он испытывал одно удушающее страдание,- впервые в своей вольной житухе. А  совсем недавно он куролесил по всем малинникам первопрестольной в ватаге таких же юных шалунов, первенствовал среди равных, и к представительницам прекрасного пола никогда не приближался, что называется с благородными намерениями. Мыслил так: он, мастер флирта и секса, находится только в преддверии настоящих удовольствий, и торопиться с женитьбой по меньшей мере неумно. И резвился, охмуряя слушательниц кокетливыми стишками.
         Весьма возможно, я прозрею
         И соглашусь на склоне дней,
         Что часто наглостью своею
         Беспечно попирал людей.
         Весьма возможно, я раскаюсь
         Бессильной старческой слезой,   
         Когда смертельная усталость
         Укоротит мой шаг земной.
         Весьма возможно, я исчезну,
         Перекочую в некий прах,
         Мою страдающую скверну
         Вы не ищите в небесах.
      Но вот, ничуть не случайно (должна же находить коса свой камень), встретив её, профессионалку, он на первой же минуте мастер-класса зевнул детский мат в три хода: его сначала влюбили до самозабвения, а после демонстрировали на потеху, как ручного медведя. Он выселился из своего мира и переселился в её мир, заговорил её словами, стал думать её мыслям и ему жалко было забываться на сон, если эта тварь сопела рядом. И однажды он прослезился, когда она пукнула во сне.
      Филимонов был хирургически безжалостен: "А ты на ней женись, придурок, ещё втроем почпокаемся". Эта фраза добила. Холодному рассудку и раньше было очевидно, что связь с "такой женщиной" почётна, а брак - позорен. А принц всё медлил, искал повода, но эмансипе поняла сама: "Не бросай меня, подоночек ненаглядный",-скулила неверная тварь и валялась в ногах. Ну имел ли он право подвести к порогу своей благопристойной семьи такую особу? "Подоночек ненаглядный!" Каково! Эпитет, пожалуй, сохранит на память, а уж коли всё теперь выяснено, коли дошло до соплей и истерик, то пора разбегаться. Пора подумать о карьере - на горизонте замаячила выгодная женитьба - тестем будет зам.председателя чего-то там в Сибири. И они разбежались. Только ещё долгие восемь лет щемило сердце и не хватало воздуха. Он ей звонил и просил о встрече, и она приходила, глядела ждущими глазами, а он свои глаза отводил, забалтывал разговор пустой болтовней, уверяя себя, что встреча эта последняя, что окончательно всё в себе переборет и этот эпизод далекой и веселой молодости напрочь забудет. И не забыл. Но и спустя жизнь продолжал считать, что в далекой и веселой молодости всё сделал по уму. Только когда накатывали фантомные страдания - стоило ворохнуть память о далекой и веселой молодости,- оказывалось, что ворошить-то в ней больше и нечего...
      А после разрыва, забыться в объятиях другой телки мешали отупение и потеря куража; всё как-то не получалось. А когда получившись, то и понеслось... Особы дамского пола рассматривались им исключительно объектами немедленного вульгарного домогательства: норма жизни, в которую не посвящают матерей, но которой следуют сыновья. Одно было нехорошо: Дед при жизни неустанно сетовал, что вот уже шесть поколений в их семье рождается только один сын, единственный отпрыск: "Ведь на ниточке держимся! Ты, милый, должен озаботиться". А "милый", под впечатлением недавнего любовного краха, не видел возможности исполнить дедов наказ и успокоить его память седьмым отпрыском от достойной супруги, пока не измочалит своё либидо с недостойными. Не отвергая возможность счастливого союза сердец, он не готов был к скорой женитьбе, хотя в любые дни и ночи был готов к совокуплению: тестостерон бурлил самым беспардонным образом, так что порой вызывал конфуз в общественных местах. "На ниточке держимся"... В отрочестве принцу льстила вся эта возня с его предназначением, о котором Дед начинал твердить при всяком удобном случае; и внук подыгрывал ему: показывал деликатное смущение, опускал чело, но тут же переводил разговор к истории их рода и фамилии, что Дедом тут же подхватывалось, а седьмому отпрыску было покойнее внимать возвышающим его преданиям, нежели напрягаться от поучений.
      А Дед любил и умел правильно обо всем рассказать, исподволь воспитывая чуткое ухо подрастающего литератора, подавал фамильные хроники в занимательной форме, с уместными отступлениями и частностями: "Твой далекий пра-пра-прадед, черносошный крестьянин села Никульского коломенского уезда Василий Никифорович, прибывший в столицу на заработки с одной лошаденкой и умерший от "московской холеры" 1830 года (которую Пушкин пережидал в Болдино), успел-таки оставить единственного отпрыска - сына Никиту, который 11-ти летним мальчиком поступил в красильный цех Трехгорной мануфактуры. Своими упорством и сметливостью он добился служебного роста, был назначен мастером; и по достижении лет идущему в гору молодому разночинцу устроили сватовство к незаконнорожденной дочери князя Гаврилы Шиховского (не путать с Шаховскими). Мать невесты продолжила служить кухаркой в доме князей, но девочку, по рождении, сразу "выделили" и она получила некоторое воспитание. В счастливом браке с нею у твоего пра-прадеда родилось пять дочерей и только один сын, Федор, твой прадед и мой отец, который с любимой супругой, моей матушкой, в свою очередь произвели на свет Божий меня и твою внучатую тетку Варвару. А Никита Васильевич,- к тому времени дослужившийся ни много ни мало до коммерческого директора товарищества Прохоровской трехгорной мануфактуры,- ко дню Святой Пасхи 1903 года - уже являясь личным почетным гражданином,- Высочайшим Указом Николая Второго удостоился звания потомственного почетного гражданина. Смотри, мой милый, на эту грамоту с сургучами и гордись. За всю историю почетного гражданства (с 1860 по октябрь 1917) таких граждан набралась только дюжина, одним из которых был купец и меценат Бахрушин, другим - московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович (убиенный князь Ходынский), способствовавший организации студенческих общежитий, открытию Музея изобразительных искусств, замостивший город булыжником и подавший вторую очередь мытищинского водовода. Словом, как можешь видеть, люди все были подвижнического толка, к которым теперь, волею Государя Императора, заочно причислен и ты, не замеченный покамест ни в чем полезном. А возвращаясь к тому о чем неустанно талдычу, помни, что по прямой мужской линии уже шесть поколений наша фамилия держится на единственном отпрыске. Не смею надоедать, но, уж будь любезен, не прерви на себе тонкую ниточку нашей генеалогии".
      Дед имел все основания гордиться фамилией, но кичиться считал недостойным, к сожалению, скромность привилась не всем её носителям: внук в беседах с ребятами не забывал вскользь сообщить о своём почетном гражданстве, забывая уточнить, что ископаемый предок (крестьянин коломенского уезда) трудился в Москве ломовым извозчиком. Беседы в Самарском походили на лекции. Дед, имея прекрасную память, воскрешал ушедшие эпохи и ставил их рядом с младшим внуком. Доходчивость в подаче материала ни в какое сравнение не шла с учебниками, и Дедовы экскурсы в историю впору было записывать и при случае блистать эрудицией.
      "Восемнадцатый век явился эпохой галантных царедворцев. Они завели моду на "пленэры" с изысканными куртинами и лужайками. Для светских забав и удовольствий закладывались сады с ботаническими оранжереями, зимними и летними, а также с аптекарскими "травниками"; пускались фейерверки и воздушные шары. Как в Санкт-Петербурге, так и в первопрестольной, разбивались пейзажные парки - Останкинский, Кусковский, Софиевский - под Уманью, и т.п. В нашей Москве был основан громадный по тем временам ландшафтный парк на высоком берегу Москвы-реки. В 1793 году он был выкуплен у Прокопия Демидова графом Федором Орловым (одним из знаменитой "пятерни Орловых"),- пожелавшим превзойти по антуражу парк своего брата Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, устроенного на Донском поле,- и получившего наименование Нескучного сада. Претенциозное название отвечало духу времени и гармонировало с его легкомыслием: беседки назывались Миловидами, Нерасстанками, Ненаглядами и т.п. В любовной лирике возлюбленные назывались Прелестами, Пленирами, Миленами; кавалеры - Милонами, Любимами и т.п. В следующем 19-м веке моду на утонченность донашивал уже люд попроще. В ходу были нежные песни вроде "Стонет сизый голубочек" Дмитриева или "Среди долины ровныя" Мерзликина. Устраивались общественные гуляния и радушные богатеи зазывали по воскресеньям просто но прилично одетую публику погулять и пристойно повеселиться. Вход стоил рубль, с учетом пития и пряников, тут же располагались балаганы и самоварщицы. В 1832 году Орлов продал парк царскому двору и в настоящее время Нескучный вошел в состав ПКиО, а при царе Горохе на тихих окраинах Сада, не только для праздничного гуляния, но уже и на всё лето, сдавались удобные дачи для более зажиточных слоев общества (см. напр. "Первую любовь" Тургенева). То было статусной необходимостью, при известном положении семьи. Такие летние усадебки во множестве нарезались и строились в районе Калужской заставы или в Останкине или по той же Белорусской дороге (ныне станция "Трехгорка"), где твой прапрадед получил от Прохоровых в бессрочное пользование дачу с уютным домком, каретным сараем и пристройками."
      Внук, как показало время, оказался никудышным хранителем семейных преданий, и дедовы упования, не сбереженные рачительно, канули втуне; и ныне, в преступной неполноте, едва сохраняются в гиппокампе тускнеющим жемчугом, который не носили на теле. А следовало бы не снимать его вовсе, ибо иные забавные штришки, обывательские мелочи, легко ложащиеся на восприятие подростка, имели одну цель: заронить благодарную память. В своих безоблачных детстве и отрочестве, считая свой духовный комфорт незыблемым, шестой наследник фамилии и сословия являлся в Самарский 28 в настроении, предвкушающем музейную обстановку тесной квартирки, где обоев не было видно за книжными стеллажами, восходящими от дубового паркета до потолочной лепнины, где в оконных простенках ждали внимания портретные и групповые фотографии, на полочках извивались баядерки, а у окна монументально глыбился двухтумбовый под зеленым сукном стол с пресс-папье работы каслинских мастеров (память о сибирском вояже), с пишущей машинкой "Континенталь", с ножом для бумаг моржовой кости, с чайным стаканом в подстаканнике работы Фаберже, потчующим цейлонской продукцией пока четвертого отпрыска. Разлитая вокруг аура духовно возвышала отпрыска номер шесть, обязывала его к чему-то пока неясному, чем тяготила и, не засиживаясь до эмоционального изнеможения, он откланивался.
      Хотя ничем не владею, кроме подстаканника Фаберже и благодарной памяти, всё прочее не задумываясь сменял бы на полчаса тех неконченых бесед. И, слава Богу, сохранны в ящике моего письменного стола послания апостолов - тоскливая одинокая отрада. И соблюдаю неукоснительное правило: прежде чем возьму книгу в руки, иду их мыть.
                Г Л А В А   О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я
      "Здравствуй, родной... Я немного опасаюсь, что письмо не дойдёт из-за своей толщины, потому что я вложил в него вырезку из "Литературной газеты" - рассказ твоего теперешнего кумира Анчарова. Не знаю, кому из вас двоих больше удивляться, и, как говорит Зощенко: "не знаю, чего хотел сказать автор своим художественным произведением". Во всяком случае, предоставляю тебе возможность объяснить мне, чем он так тебя пленил. Сопоставляя твои восторги с писаниями Анчарова, я иногда думаю, что мой микроинсультик не прошел бесследно, и после него мне всё стало казаться в неверном свете. Но нет, хотя я бесспорно поглупел, продолжаю упорствовать в "ереси" и обращаюсь к тебе с просьбой - вразумительно объяснить о чем идет речь в "Теории невероятности"? Понимаю, что под рукой у тебя нету книги, и что читал ты её не вчера, но в чем же суть? Между прочим, мне с трудом верится, что автору сорок лет, а не восемнадцать-двадцать. Я же, взамен этого, расскажу тебе о Крестовоздвиженском монастыре, что совсем вылетело из моей теперешней пустой головы, но прежде доложу о любимой тобой московской погоде. В этом году снег начал ложиться очень рано - в октябре, но постоянно стаивает и, поскольку температура крутится вокруг нуля, неуверенно сдвигаясь к минусу, по-видимому, не уляжется-таки до Михайлова дня (21 ноября), когда в нашу с Бабаней молодость по всей Большой Москве устанавливался надежный санный путь. 
      Так вот. Начало Калининского проспекта называлось Воздвиженкой, так как на нем стоял мужской Крестовоздвиженский монастырь. Стоял он почти в точности напротив Военторга, на углу Крестовоздвиженского переулка (не помню, как он называется теперь). Строительство началось в неудобное время: в начале 1700-х годов был основан Петербург, кирпича для строительства не хватало, и Петр издал указ о запрещении кирпичного строительства во всех городах, кроме Петербурга, посчитав монашество бременем для бюджета, уличив его в беспорядках, суевериях и бесчестиях. А название монастыря - Крестовоздвиженский - есть память о кресте, на котором был распят Иисус Христос, "обретенным" будто бы византийскими императорами Константином и Еленой. Исключения на строительство из кирпича, конечно, делались, но Крестовоздвиженский монастырь не был таким объектом. У монастыря была красивая, стройная белая колокольня с темно-синей главой. Если при будущем визите твоего "высочайшего" кузена, удастся добраться до соответствующей книжной полки, напишу фамилию строившего архитектора. Сломали монастырь гораздо быстрее, чем строили.
     В Книжном обозрении №21 объявлено о выходе "Сказок времени" П.Антокольского, которые ты можешь достать через своего приятеля-книжника (если не изменяет память - Юры Филимонова). По отзывам,- биографии Державина, Пушкина, Шекспира, Фальконе и некоторых других писателей, в том числе любезного тебе Франсуа Вийона, изложены так, как это мог сделать только поэт.
     А мои книжные знакомства и возможности совершенно прервались. Делаю попытки выписывать книги республиканских и областных издательств. За весну и лето получил 5 штук. Полезный коэффициент по количеству примерно 50%, по качеству - поменьше. Последний улов: Угрюмов "Русские имена" и "Пущин в Михайловском".
     Перед своими длительными отлучками заезжали твои кузены похвалиться твоими племянниками, Димочкой и Настенькой, которых мы с бабой Ани нашли очень изменившимися. Димочка - спокойнее, солиднее, на лицо приглядный и обладает замечательным аппетитом: начинает скулить уже завидев бутылку, тарелку и просто жующего человека. Настенька - чрезвычайно живая, улыбчивая, с лукавыми глазками. Если дальше всё пойдёт в том же духе, ты с ними в своё время не без удовольствия познакомишься. Крепко тебя обнимаю. Пиши - твои письма доставляют нам радость. P.S.Прости, если что-нибудь запамятовал. За то, что обидел твоего А. прощения не прошу и готов обидеть его ещё раз.
P.S.S. В третий раз за короткое время захворала Старенькая бабушка, вероятно, опять печенью. Правда, она довольно быстро поправляется и сегодня уже начала бродить. Всё тянется за твоими письмами. Отпиши как-нибудь поклон и ей. Мне снова переставили трубку. Сошло благополучно. Хорошо, что трубки новой серии эластичнее. Пользуясь оставшимся местом, баба Ани припишет что-нибудь от себя. А я, все-таки, вспомнил автора "Горестной жизни Франсуа Вийона" - Франсис Карко! Когда нас навестит твой "высочайший" кузен, попрошу его слазить на верхнюю полку. Не отказывайся от книжных пересылок! Д.
      Мой любимый мальчик, Дед втравил меня в писание, а ведь сам очень подробно всё изложил. По секрету пожалуюсь: у Деда то лучше, то хуже. Не знаешь, что будет через час, так внезапно, другой раз, меняется самочувствие. Он почти всё время спит. Возможно, от микстуры, которую пил до вчерашнего дня. Туда входит бром, валериана и ещё что-то третье. Я нахожусь всё время то на кухне, то стираю, то убираю комнаты; иногда выхожу за продуктами. По понедельникам бывает тётя Ира и все мне натаскивает на целую неделю. Она, бедная, разрывается между нами и Тушиным, где целый кагал. Отцы в отъезде: один в партии под Душанбе, другой в Чехословакии, а ребятишки в одной куче, потому что жалко отдавать в ясли. Будь здоровенький. Держись на высоте, чтобы быть нам всем утешением. Всё пройдёт, только нужно терпение. Это нравоучение, но на то я и бабушка. Целую крепко. Твоя баба Аня."

      Здравствуй, бесценный. Переписка наша совсем расстроилась, так что я даже не ставлю номера на письме. А между тем прошло уже семь месяцев с тех пор, как ты на военной службе, и на мой специфический масштаб времени тебе до демобилизации осталось столько, сколько я гуляю без ноги.
      Сегодня заезжал папа и, пользуясь оказией, посылаем тебе бандероль с В.Липатовым и Фолкнером. Надеемся, здоровое чтение оградит тебя от пессимизма. Брось это. С папой мы, как всегда, обменялись твоими письмами. Дискуссию о том, беднеют ли наши чувства (затеянную тобой), поддерживать не стану, поскольку давно убедился, что все это - суемудрие. Как сравнить экзистенциональные переживания ахматовской дамы, которая "на левую руку надела перчатку с правой руки" с досадой итальянской крестьянки в сходных обстоятельствах? Этих женщин, живущих на свете одновременно, разделяет пропасть, и незачем в неё смотреть. Зато уж, милый мой, как поют итальянцы - не дано никому и бесполезно подражать.
      А у твоего (боюсь, нового пророка) Ронсара меня настораживает тенденция, которую ты, вероятно, выбрал по душе. Он не хочет повторять "ни имен, ни дат", не хочет говорить о предках, да и куда ему, бедняку: его стихи,- только "случайные заметки". Он может нагнать лишь скуку. Жалкий идеал!
      Старенькая бабушка примерно в том же состоянии, но постепенно слабеет, ходит все медленнее, слышит все хуже, если это только возможно. Читает твои письма, но понимает маловато. Зато потихоньку бунтует по поводу кофе и плавленных сырков, которые ей строжайше запрещены. Поэтому у нас периодически образовывается лазарет и баба Ани самоотверженно управляется с двумя немощными стариками, которым в сумме - 180 лет".
      
      А три года тому назад, перед отправкой на призывной пункт, он заскочил в Самарский второпях, чмокнул быстрыми поцелуями стариков и хотел уже сбежать по ступенькам (не догадываясь, что скоро будет всякую лестницу называть трапом), но Бабаня не пустила - стала поить чаем с терновым вареньем. Теперь-то было понятно, что старики прощались, но ничегошеньки из того прощального визита не отложилось: ни робкого, но цепкого прощанья, ни слов напутственных, ни собственных в ответ. Наконец, он все-таки освободился, слетел в парадное, помахал рукой от трамвайной остановки и укатил. И больше он Деда не увидит никогда. А Дед внука, желанием которого было отслужить где-нибудь от стыда подальше, на самой что ни на есть "точке", чтобы успешные студиозусы не увидели его "с пуговицами в ряд". Позорище! Хорошо, отец поспособствовал его просьбе, и он попал не на "коробку" (там кругом железо), а на лоно природы (там кругом ягель).
      24.07.71 И вот, нахожусь на острове Кильдин - по-лопарски "Чертов камень". Черт кинул камень, желая перегородить Кольский залив, но камень упал не совсем удачно. Черт плюнул и удалился. Теперь все спорят: Кильдин - это тот плевок черта или тот камень? Словом, подлетал я на вертушке к этому "плюгавому" островку через плюгавый же 800-метровый проливчик, по-морскому - узкость. Подлетал и дивился скудости природы, ещё большей, чем та, которую оставил на Большой Земле, где две недели промучился в хозвзводе. Кильдин - унылое нагромождение сопок. Унылое и на первый взгляд бесполезное, если бы из этих сопок не торчали две башни главного крейсерского калибра, вкопанные зэками в гранит на какую-то нереальную глубину. Углядел также финские домики - оказавшиеся нашими казармами, и больше ничего. А летел я на МИ-6 - от вибрации могли бы пломбы из зубов выскочить, если б они у меня были. Ещё не долетая Кильдина, на материковой части, впервые и вживую наблюдал рассеянные стада северных оленей, как "В мире животных". Когда наконец приземлились, сразу и на будущие полтора года, оглушил ветер такой силы звука, что не слышно было ни собственного голоса, ни крика чаек, а их тут, как комаров на даче - есть огромные словно коршуны, а есть размером со скворца.
      ??.??.?? Тщетно ожидаю ваших писем. Видя такое дело, решил написать сам, хотя для меня писать, не получая ответа, обидно. О себе сообщаю следующее: штата санинструктора здесь нет, до меня здесь управлялся один врач-офицер, который специально "помешался" и ныне жаждет комиссоваться. Когда он начал симулировать своё сумасшествие, то на Большой земле вспомнили про меня - пригнанного после учебки санинструктора. Теперь мы вдвоем со Львом Борисовичем сидим в санчасти и точим лясы. Из медикаментов у меня имеется шесть таблеток анальгина и две - амидопирина, и я очень рад, что вернулся в медицину. Забавно, что называюсь я теперь солидно: начальник медицинской службы комендатуры аэродрома "В". Три раза в день отмечаюсь в камбузном журнале: "пища приготовлена доброкачественно, санитарное состояние камбуза удовлетворительное".
      Личного состава - сорок матросиков плюс столько же стройбатовцев, их здесь называют "партизанами" за полное отсутствие воинской формы. Командир мой - каплей среднего возраста. За глаза зовут - Бодяга, это не фамилия, а прозвище по слову-паразиту, которое он суёт к месту и не к месту. Дядька, вроде, нормальный, а вот замполит, старлей, злобствующий интеллигентик: что-то такое во мне учуял и теперь при каждом удобном случае пыжится культуркой, вызывая у меня несубординальную улыбку. Ещё - зампотех (заместитель по технической части), тоже старлей; ещё - упомянутый "сумасшедший" врач, Лев Борисович, с одной уцелевшей звёздочкой, и ещё два сундука - мичманы. Над поселком нависает сопка, с которой прошлой зимой сошла лавина и снесла два наших финских кубрика. Обошлось без жертв, и на Большой Земле приняли решение отстраиваться ближе к проливу: там берег ровный, зато ветра оёёй, для чего и нагнали "партизан" и, по слухам, скоро справим новоселье. Слухи здесь - единственное развлечение, и я им не верю. А пока существуем в уцелевших финских домиках, в дачных, так сказать, условиях, к которым мне не привыкать: тот же колодец, тот же туалет, те же печки. Кормят плохо, но терпеть можно. Когда совсем надоедают каши с салом, матросики организовывают рыбалку: связывают картофельные сетки, перегораживают ими во время прилива здешний речушку и после отлива морская рыба частично остаётся в этих "сетях" - два дня лакомимся камбалой. Электричество дают с 19 до 22, чтобы вечером на утро побриться, посмотреть программу "Время" и какой-нибудь фильм. Километрах в четырех расположен поселок Верхний Кильдин с Башенным дивизионом, матросским клубом, почтой, магазином, а также - малюсеньким лазаретом, с которым я поддерживаю связь и благодаря которому пополняю запасы медикаментов.
      ??.??.?? Почту доставляет списанный с Флота торпедный катер, расписание его рейсов известно только господу богу, а из Сафонова прилетают вертушки, снабжая нашу Комендатуру аэродрома подскока картохой, крупами, автозапчастями и напоминая всем нам, зачем мы здесь согласно задаче защиты рубежей находимся. Другим частям гарнизона на зависть мы обладаем плантацией дикорастущего лука (северная валюта), что произрастает слева от нашего матросского гальюна и справа от "партизанского". По моей штатной специальности меня беспокоят в основном "партизаны", так как люди они тёмные, живут грязно, кроме того с ними тяжело общаться: на тридцать человек - 20 национальностей. Народ этот мне сильно не нравится и я понемногу становлюсь шовинистом. Особенно это ощущаешь, когда между ними происходит поножовщина, и мне приходится накладывать жгуты и тугие давящие повязки, а Бодяге - вызывать с Башенного дивизиона патрулей. А так - у них в основном фурункулёз и отсутствие интеллекта.
      Книг никаких здесь нет, я имею в виду Литературу. Нашел случайно несколько произведений Алексея Толстого и Тургенева и сразу засундучил их. По тому, в каком виде они сохранились, я заключил, что их брали только для растопки печей. Да, ещё я откопал в ленкомнате, под пудовыми подшивками "На страже Заполярья", сочинение Франсуа Раблэ "Гаргантюа и Пантагрюэль", в котором встретил упоминание о "любезном мне" Франсуа Вийоне. Кстати, по Раблэ Вийон прожил довольно долго, так как автор использует выражение "удалившийся на покой мэтр Франсуа Вийон..." По Эренбургу же - следы его теряются, когда он и не думал о покое.
      В драме "Иван Грозный" (Дед, объясни, пожалуйста) я встретил название места в Москве - Воздвиженка. Где это находится и почему Воздвиженка?
      Написал это письмо на две семьи, так как на второе, такое же подробное, не хватит мужества, да и повторяться - скучно. Пишите же мне все и сразу.
      P.S. Вечерами смотрим "Сагу о Форсайтах". Книга лучше.
      6.09.71 Что-то давно от вас писем не было. Ни от вас, ни от Деда. Вот я и решил написать небольшую записочку, тем более, что есть о чем. Новость такая: прилетает новый врач, только что из питерской медакадемии. "Сумасшедший" Лев Борисович (классный мужик!) обрадовался, сковырнул с погон последнюю оставшуюся звездочку, сел на чемодан "мечта оккупанта" и не хочет сдавать Бодяге кортик: говорит, что потерял. Но самое главное, что с молодым врачом приезжает молодая жена, она же - медсестра. Всё идет к тому, что меня попрут с должности прямо в зубы к замполиту. Тот меня пугает тем, что пошлет мыть окна в новых кубриках: летом - внутри, а зимой - снаружи. Есть надежда переметнуться в повара (которых всего два), поскольку только у меня еще есть медицинский допуск к приготовлению пищи, а один кок хочет заранее слинять с камбуза, чтобы не переслуживать "на целине". Я ему расскажу, как симулировать инфекционную симптоматику и Бодяга его отстранит от приготовления пищи. Только бы новый доктор не успел нас разоблачить. Он прибудет через пару недель.
      ??.??.?? опять повздорил с замполитом. Последнее время ругаюсь с ним почти каждый день. Думаю, он копит материал, чтобы отправить меня на гауптвахту. Я это чувствую, но уступать ему не могу. Наряды и "сутки" сыплются как дождь: позавчера - 13(!) нарядов и 3-е суток; вчера - 3 наряда; сегодня - 5 нарядов, а сколько было до этого и не помню. На "губу" пока не сажают, чтобы не оголять мед.службу, ведь "губы" на Кильдине нету и придется переправлять меня на Большую Землю, а это хлопотно, но когда прибудет новый доктор, получу сполна.
      Выпал первый снег и сойдёт уже только в конце июля, это я говорю о том снеге, который вообще захочет сходить. На Севере говорят: июнь - ещё не лето, июль - уже не лето. На днях, когда небо немного прояснилось (постоянно штормит), я впервые за долгое время, увидел звёзды. Не привыкну, что Полярная - над самой головой. Ещё собираем грибы, ягоды, рыбу не ловим из-за шторма.
      Можно подумать, что житуха здесь посвободнее, нежели в учебке. Пожалуй, что и так, но она - безрадостная. В Кронштадте, в Учебной роте санинструкторов, были постоянные внеочередные наряды, были двойки, строевые занятия, утренняя зарядка на морозе, ежеминутные построения, чистка оружия, но, не смотря на все "тяготы и лишения воинской службы", я с превеликой радостью прослужил бы весь положенный срок простым курсантом в родном 35-ом Военно-морском ордена Ленина госпитале им. Семашко. Теперь, задним числом, могу признаться, что за пять с половиной месяцев "учебки", я ровно месяц отстоял во внеочередных нарядах: попался сволочной замкомвзвода, наверное, родственник здешнего замполита. Но всё равно - это было золотое времечко! Уже одни бело-розовые госпитальные корпуса (петровское барокко) скрашивали неволю своей музейной внешностью. А сердобольные отцы-командиры - все офицеры медицинской службы,- просто чеховские персонажи! Они затруднялись строго нас наказывать, взывая к совести, но уж в случае серьезного нарушения несения службы, делегировали кару заплечных дел мастерам, младшим командирам: те лютовали исправно. А в целом, "учебка" вспоминается потерянным раем: на удивление богатая госпитальная библиотека (где пожилая девушка, краснея и пряча глаза, посчитала безнравственным выдать курсанту стендалевский трактат "О любви", который ты, Дед, всучивал мне почти насильно). Ещё из плюсов "учебки" - два спортивных зала со снарядами и грушами, свой кинозал, свое душевое отделение (не надо строем топать в гарнизонную баню), еженедельные увольнения в город (а город сказочный!), дежурства в отделениях, где набивали руку ставить уколы; а когда ночью дневалишь и отлучишься в пересменку побродить по гулким госпитальным коридорам, с шорохами и тенями в углах, то запросто можно встретить призрак медсестры в белой пелерине. О, belladonna; о, musculus gracilis; о, Гай Валерий Катулл,- сущее блаженство!
      ... для контраста нарисую здешнюю кильдинскую картинку: из-за шторма сопки на том берегу (800 м) не видны, недалеко от причала стоит "на бочке" торпедный катер (привёз мне ваше письмо?); на сопке, нависающей над нашими душами, не видно голодных матросиков, любителей черники,- дождь, зато видно худых черные свиней, которых плохо кормят камбузными отходами. Свиньи тоже любят чернику и забираются на сопки довольно высоко, людей они боятся, а одна, самая толстая, может укусить. Её считают ведьмой. Я тащусь по размокшей дороге на камбуз (850 м) - беска, гады, шинель (форма одежды "гвоздь"). Ленточки бески держу в зубах по двум причинам: во-первых, чтобы беска не слетела в грязь, во-вторых, чтобы ленты не хлестали по глазам - это весьма неприятно. Навстречу бредут такие же матросы, по одному и группами. На многих вместо бесок - ушанки: форма одежды не соблюдается. Движение совсем не оживленное, хотя это единственная дорога - доски постеленные на вечную мерзлоту. Вчера с Большой Земли перебросили на вертушке вернувшегося отпускника. Первый вопрос, который задают всем прибывшим из цивилизации: "Ну как там, асфальт не растаял?". И до отбоя слушаем сказку о забытой жизни. Вот и я вас спрошу кое о чем. Как обстоят дела с подпиской на "Жизнь животных", как с аквариумом (часто во сне вижу) и, конечно, с Дедом как обстоят дела? Ну, пока. Хотел записочку написать, а получилось два листа.
      P.S. Посылку получил. Спасибо. Наконец-то вы научились пересылать конверты не в слипшемся виде. У меня всё чернил не хватало толково объяснить.
      5.10.71 ...Не забывайте, что я нахожусь на острове и связь с Большой Землей весьма непрочная, тем более сейчас - зимой. От снега стало светлее, особенно в полнолуние. Но от 19-00 до 8-00 стоит кромешная тьма, потом - сумерки и снова - тьма. Перед морозной погодой появляется Северное сияние.
      Теперь об отпуске: мне он не светит. Да и чего вы хотите: службу нести некому, даже на "губу" не сажают, а вы - отпуск.
      P.S.S. Присланные вами конверты опять склеились и разлепить их нет никакой возможности.
      14.01.72 ...Ветры, правда, с ног не сбивают, но временами приходится идти пятками вперед. Северное сияние сияет себе. Посмотреть есть на что, но бывавшие на Новой Земле говорят, оно там лучше: богаче спектр и сама игра. У нас же оно имеет вид бледной радуги размером с Млечный Путь.
      Спрашиваете, как мы одеты? Отвечу: тепло мы одеты. Куртки на "молнии" с пристегивающейся подкладкой и меховым воротником. У меня воротник каракулевый. Роба: или матросская (обычная), или техническая со множеством карманов, кнопок, резинок, на ногах "глушаки" - ватные штаны до подмышек. Ну и унты.
      Шерсти и местных мехов, чтоб здесь купить по дешевке - нету и никто этим не торгует, тут Родине служат. В Мурманске, наверное, есть всё, но до него, как до Пекина пешком.
     ... Сегодня 11 марта. Начну, как полагается, с новостей. А новости такие: из санинструкторов меня окончательно списали первого числа сего месяца и - удачно получилось - сразу отправили по разнарядке в пекарню на Башенный дивизион, откуда и пишу сие письмо. Сейчас ночь. Каждый час-полтора надо выбегать в кочегарку - закладывать уголь в топку. Прежде чем до неё доберешься, надо откидать снег от двух дверей: метёт второй день. Так и бегаю туда-сюда с лопатой, зато огни в моих топках прекрасно горят и доктор покамест не нужен. 3 апреля исполнятся два месяца, как бросил курить (если, конечно, исполнятся). Со следующей посылкой пришлите какой-нибудь крем для сухой кожи, а то даже улыбаться больно.
      Спасибо за открытки с видами Москвы. Временами ностальгия так схватит, что дышать трудно. От цивилизации отвык совершенно, словно Маугли, которому снятся тревожные сны, а он их не может осознать. Особенно остро это чувствовал, побывав на медкомиссии в Североморске: шел по асфальту(!), смотрел на окна, а они светят домашними люстрами сквозь разноцветные шторы - не одинаково серые, как в кубрике. И фантазировал: вот возьму и уеду домой! рвану сейчас на вокзал и - под вагон, в собачий ящик. Но вернулся на остров и вздохнул облегченно: лучше знать точно, что никуда нельзя убежать. Кильдин раньше (при Сталине) назывался островом Могильным. Укрепления Башенного дивизиона долбили кирками зэки и как-то Полярным днём в самую жару, когда вода у берега теплющая, совершили массовый побег. До Большой земли в самом узком месте - 800 метров, но никто не выплыл.
      P.S. Вы просто не представляете, какая это мука - писать письма. Вот, допустим, получил письмо - нужно отвечать, нужно где-то, у кого-то раздобыть конверт, ручку, бумагу. И пускай всё это не ахти как сложно, но вот сам процесс! Ведь одно и то же, одно и то же...
      29.08.72 ... Вчера вышел Приказ министра обороны. Скоро мы все друг друга увидим. Только вот Дед меня не дождался... А восемь дней тому назад, на почте, я встретил Мишку Б., служит в стройбате. Вы его, наверное, не знали, мы с ним в 755 школе учились. Обещал заехать ко мне на Приказ, отметить это событие бражкой, как здесь принято. А сегодня ночью, прямо на спуске с ВПП, перевернулся самосвал с тремя пьяными "партизанами" (так именуют сапогов-стройбатовцев - за отсутствие какой-либо формы одежды) и один погиб,- он сидел у дверцы и когда вывалился,- его передавило подножкой. Все бегали смотреть, а мне лень было. Разбились они около полуночи и до часу дня его не забирали. И вот сейчас узнаю, что это и был Мишка Б. Наверное, они ко мне ехали. С бражкой. Вот так.
      Да, вышлите деньжат, рублей 15-20 - надо кое-чего подкупить к ДМБ. Ну и постарайтесь прислать то, о чем я вас просил в последнем письме: чемодан или портфель, а ещё ботинки (39-40), черные, дешевые - лишь бы доехать. Ну, вроде, всё.
      P.S. Даже как-то неудобно так много просить.
                Ч А С Т Ь  В Т О Р А Я
                Г Л А В А  П Е Р В А Я
      Уже две недели на вечерних кострах стала появляться рыженькая барышня, по имеющимся сведениям она гостит у девчонок-близняшек из дома с двумя террасами. Этих малявок на костры она с собой не приводила, держалась независимо, даже дерзко, чем настроила против себя главных наших воображал. При встрече с ней те ограничивались сухим кивком, но и рыжая не навязывалась им в подружки, а с двумя-тремя порой находила повод вместе похихикать. Носила клипсы с зелеными камушками, заметно красилась, курила дорогие сигареты БТ и решительно отпихивала не в меру любопытных пацанов, лезших подслушивать девичьи секреты. Смелыми ухватками и светло-карими глазами, казавшимися в свете костра пустыми и незрячими, у многих вызывала интерес. Принц сразу сделал стойку. Интересоваться сколько ей лет, в каком районе Москвы проживает, в какую школу ходит - то есть проявлять излишнее любопытство он не стал, в отличие от других ребят, поголовно записавшихся к ней в пажи. Записался бы и принц, но его почему-то не позвали. Может быть, рыжая сочла неудобным разлучать его с Милкой, которая демонстративно при всех вешалась ему на шею. Но с Милкой принц порвал, как только увидел рыжую, и та словно не заметила его жертвы.
      К своим только-только шестнадцати годам принц был в курсе, что унаследовал соболиные брови матери и уже не раз слышал в свой адрес: "хорошенький глазастик". Приятно жилось, сознавая, что всем нравишься, а тут, словно ездок, подброшенный на кочке, он ощутил беспокойство, и уже не в первый раз. Минувшей зимой похожий досадный факт - пренебрежение его смазливой физиономией - имел место в бакалейном отделе магазина напротив их московского дома. Его невзлюбила молодая, вульгарно размалёванная продавщица, даже ещё только "ученик продавца", что было приколото у неё на халатике, и когда мать посылала его за колбасой, он заранее готовился к швырянию на прилавок свертков, неуважительному поторапливанию и прочему хамству. Чем она так гордится,- недоумевал принц,- тем, что ума хватает только колбасу заворачивать? Странный они народ.
      На сей раз принц схитрил. Поняв, что его не замечают намеренно, он стал держаться в добровольном отдалении, из которого вообразил, что его остроумные замечания (иногда не собственного изготовления) бывают рыжей замечены. Например, позавчера (в тот роковой вечер!), когда ребячья болтовня у конюшни на какое-то время смолкла, и стало отчетливо слышно, как мерин за бревенчатой стеной ритмично хрумкает овес, принц глубокомысленно изрек: "Жуёт с таким звуком, будто марширует рота солдат". Наградой ему были оценивающий взгляд и беглая улыбка - определённо, они с рыжей одного поля ягоды, дайте только перекинуться парой слов! И от того, что она морщилась от пошлостей пробующих острить юнцов и оставляла без внимания скабрёзные анекдоты Поджиги (что вмиг переняли другие поборницы хороших манер), принцу становилось приятней вдвойне.
      Милка, на правах бывшей хозяйки, захотела вновь воцариться, но влияние её убавилось после того, как её бросили. В отместку и она стала принца игнорировать и вдобавок склонять пацанов устроить рыжей шкоду. Юрок благородно, по-соседски, продолжал её всюду сопровождать, но было заметно, что её фрондерский настрой и она сама ему в тягость. Зато Лимон, появляясь на костре, немедленно становился её фаворитом. Она громче всех смеялась его двусмысленностям, курила из его пачки одну сигарету за другой и вообще старалась производить впечатление кинувшейся во все тяжкие. По её расчету принц должен был занервничать, но он оставался вежлив и холоден, а ревновал не её, но рыжую. И ревновал небезосновательно, как и другие представители мужской половины, ревновал к проявляющему бурную активность Сашку Поджиге, потому что Лизавета (имя её всем пришлось по вкусу) почему-то далеко от себя хамоватого Сашка не отпускала: то стегала прутиком за сальные шутки, то совала кулачком в бок, чему пацаны смертельно завидовали. Они безропотно приняли её повелительный тон и старались всячески угодить. То прочь гнала, то вновь манила, на сворке выжлецов томила; и каждый верил: лишь уйдёт вожак - сама тогда укажет где и как.
      Перед тем как сойти в низину к костру, молодежь собиралась у конюшни, где рассаживалась у сеновала на телеге и зимних санях. Сиделось жестко, но престижно. Занимая места, пацаны и девчонки пихались, как бояре в Думе, но через какое-то время затихали. Пацаны много курили и безостановочно сплёвывали горечь, парни постарше курили по-взрослому, без плевков. Заслышав на дороге кирзачи сторожа Григория, идущего к себе в резиденцию, все тушили чинарики и принимались нервно хихикать.
      Вот и позавчера сторож Григорий, блестя хмельными зенками, и сопровождаемый любимицей детей и женщин - лайкой Томкой, подошел и, сдвинув фуражку к затылку, весело оглядел честную компанию.
-Ребятиски, бляха муха, сено мне не подпалите,- он погрозил пальцем с зажатой в нем "беломориной".- Александер, за всех ответис.- Удостоив Поджигу рукопожатием, сторож отвел его в сторонку и заговорил о чем-то, видать, о деле. Пытаясь донести мысль, он тыкал в Александера пальцем, отчего с папиросы сыпался огонек, а тот согласно кивал патлатой башкой. Народ, оккупировавший телегу и сани, потеряв нить своего разговора, с любопытством поглядывал на них.
-А вот интересно, о чём держат совет сии достойные мужи,- прервал молчание принц.
      Он находился сегодня в приподнятом настроении: Лизавета почему-то избегала общества Поджиги, и принца распирало от нахлынувшей словоохотливости.
-Так я позволю себе угадать о чём их секретный разговор: либо о рыбалке, либо о самогонке.
      Некоторые парни засмеялись, но сдержанно. Смелее всех хохотнула Лизавета,- грудным надрывным смешком, и ноздри её воинственно расширились. Поджига, услышав её голос, вскинул было голову, как жеребец, но дядька Григорий удержал его, снова заставив слушать. Наконец, по прошествии недолгих минут, он отпустил Алескандера, наградив папиросой, и продолжил путь в сторожку, свою казенную берлогу, в которой периодически спасался от гнева тетки Тамары; а Сашок, заложив папироску за ухо, вернулся к обществу, наблюдавшему за их беседой с веселым любопытством.
-Чего он хотел, Сашок,- спросили Поджигу.
-Сегодня бимбера нагонит. Завтра с ночёвкой на перекаты пойдем,- с достоинством похвалился тот и удивленно и пристально стал вглядываться в народ, когда все дружно заржали; а принц, никак не ожидавший такого фурора, предпочел схорониться за спинами, дабы не встретиться с бешеными глазами Поджиги, искавшего, кто тут был остер на язык.
      Привилегированная молодежь, отсидевши на жестких досках все мягкие части, охая, поднималась и растягивалась по дороге к низине, где малышня разожгла костёр в ожидании старших. Сашок негромко окликнул Лизу, но та ускорила шаг, и, выронив из-за уха дареную папироску, он попытался ухватить её за ворот телогрейки. Лиза снова увернулась и спряталась в группе девчонок. Тогда к Сашку быстро подошла Милка, которую принц избегал, и что-то стала ему сообщать. Сашек её внимательно выслушал, согласно кивнул головой, поискал кого-то глазами и, подняв упавшую папиросу, присоединился к пацанам, спорящим, кем воевал Григорий Серафимович: сапёром или минёром.
-Это одно и то же,- буркнул Поджига, продувая "беломорину".- Но воевал он, парни, снайпером. Сорок фрицев как с куста. Под Шауляем, в стрелковой ячейке, его крепко шрапнелью посекло. Не любит, когда он на рыбалке раздевши, а его метины изучают.
      Процессия, беседуя о разном, спускалась в низину между засохших колдобин, наезженных в распутицу грузовыми машинами. В просвете деревьев, на деревенском лугу, заметили свет одинокого фонарика и стали гадать: кто это окажется. Оказался всеми ожидаемый Лимон, он принёс подробности матча ФИФА, который закончился нашим разгромом, и какое-то время говорили о футболе. Когда тема исчерпалась, краснобая узурпировали девчонки - похабные анекдоты, мастерски адаптированные для девичьих ушей, Лимон исполнял на бис, тем кто уже слышал, а кто ещё не слышал, тех звали послушать. Девчонки визжали от пикантных эвфемизмов и чмокали Лимона в покрытые пушком щеки. В такие моменты он театрально преображался в похотливого фавна: обычно сонные глазки его становились сальными, и, плотоядно притискивая паучьей лапкой расшалившуюся девчоночку, он вопрошал: "Ну, шалунья, когда же мне будет позволено отвести тебя в большой мир взрослых?" Всегда вот эдак, без пугающего нахрапа, подходил Лимон к сути гендерных отношений, каковой сутью были заняты умы всех пацанов. Как конкурента они Лимона не воспринимали из-за его круглой башки, оттопыренных ушей и шутовских ужимок; он не стеснялся быть клоуном, и это пацанов успокаивало. И совершенно напрасно. Сегодня Лимон демонстрировал свой талант скороговорения: "корабли лавировали, лавировали да не вылавировали",- в чём принц никогда не соревновался, поскольку был заикой. Его водили к логопеду, и тот рекомендовал произносить неудобные слова и буквы на выдохе. Когда принц соблюдал эту рекомендацию, то запинался меньше: короткие фразы почти всегда удавались, а длинные - не всегда. Сегодня ему болталось как никогда, но после имевшей успех шутки про самогонку и рыбалку, он почувствовал тревогу: его почему-то стали огибать. Образовалось два центра: в одном внимали скороговорящему балаболу, и к нему, в охапку с Милкой, примкнул Юрок. При этом Юрок демонстративно принца не замечал, и тот знал причину: минутами раньше он беспардонно позаимствовал у Юрка удачную метафору про жующего мерина и марширующих солдат. Непубличный Юрок вполголоса поделился этим метким сравнением только с ним, с другом, и не ожидал плагиата, а друг тут же его озвучил, с явным намерением покрасоваться. Теперь принц запоздало угрызался и искал момента объясниться, но мешала прилипшая к Юрку Милка. А в другой компашке гипнабельные пацаны, разинув рты, внимали хулигану Поджиге с его вечными историями про пьянки на хазах, драки на танцах и беготню от милиции. В эту компашку принца самого не тянуло: Поджига косился не по-доброму. Физического унижения принц не боялся: Поджига царствовал без рукоприкладства, но авторитетом унизить мог запросто.
      Неожиданно рядом кто-то произнес: "Скучаем?", и сбоку подошедшая Лизавета смело дунула ему в челку, словно они давно накоротке. Принц почувствовал запах духов и сигарет. Лиза стояла близко и приходилась ему, невысокому, бровь в бровь, ничуть не выше, что немаловажно в комплексующем возрасте. Со смехом его потянула: "Ну, чего застыл? Пошли!". Свершилось! О чём-то подобном он и грезил! Рукава накинутых телогреек качались в такт их шагов, и Лиза касалась его запястья. Рука была тепла и настойчива, и в какой-то момент, запнувшись в колее, Лиза прильнула к принцу - могла придержаться за его плечо, но нет,- бесстыдно прижалась всем, что было у неё за пазухой. И, глядя ему в лицо своими ведьмиными глазами и расширив тонкие ноздри, усмехнулась: "А ну-ка признайся, ты целованный?" Кроме духов и табака от неё пахло доступным ртом. Настала решающая минута, а он замер как подстреленный. К счастью, избавляя его от необходимости что-то предпринимать, впереди загалдели: "Ежик, ежик! Лешка, бегом сюда!"- и он, окрыленный будущим, поспешил на зов.
      Китайские фонарики высвечивали что-то в траве у забора. Принц, ориентируясь на характерное пыхтенье, скоро нащупал в бурьяне тяжелого и колючего ежа. Тот всё норовил протиснуться между палок штакетника, но узость промежутков не позволяла, и после недолгой возни принц выкатил его кедом на дорогу. Перегораживая пути к бегству, он лишил ежа надежды улизнуть, и тот свернулся сердитым шаром. Всеобщее внимание в лучах китайских фонариков сегодня особенно льстило укротителю. Присев на корточки, осторожно приминая чуткими пальцами колющийся колобок, он закатил его на ладонь и поднялся. Уверившись, что колобок уже не скатится, принц вытянул руку и произнёс давно приберегаемую к такому случаю пышную фразу: "Бедный Йорик! Я знал его, Горацио". Он готов был сказать это на языке оригинала, но постеснялся и сказал по-русски. (Учитывая последующее, хоть этого не сделал!)
-А выше можешь? Как я тебя учил?— спросил Поджига, появляясь в первых рядах. Его пропустили в "партер", он стоял рядом с Лизаветой, взяв её, недавнюю беглянку, в плен. Веселое коварство Поджиги могло быть обаятельным: все девчонки трепетали в предвкушении подобного. Развивая успех, Поджига приобнял Лизавету за плечи, и она не пресекла этой вольности, а, напротив, улыбнулась. Принц, пораженный столь стремительной изменой, не верил глазам - тот случай, когда человек дает себе клятву: что бы не случилось в жизни потом, этого он не забудет никогда. А принц натурально чувствовал себя брошенным мужем и готов был требовать объяснений, но зрители ожидали завершения номера, и укротитель заученным движением, выворачивая локоть, вознес колючий шар над самой головой...
      И в этот момент, который, как теперь ясно, некоторые предвкушали заранее, подкравшийся со спины друг Юрок пнул его своими коленками в поджилки. Ёж свалился принцу на голову и укатился в канаву, где развернулся и побежал восвояси, никому не интересный. А принц,- как бухнулся задницей на землю, так и остался сидеть. Заурядный прикол вышел безукоризненным по исполнению и результату и вполне тянул на подлость, и смеялись не все видевшие его. Молча выразив сочувствие артисту, народ тронулся прежним путём, растягивая строй в дорожных колдобинах; и последние из проходивших вели речь уже о своём. Лимон сделал вид, что вообще не в курсе произошедшего,- он смешил двух девчонок, придерживая их за попки: "Тогда грузин постучал пальцем по лбу: пашиму я ны прав, пирастытутка? На тры рубля я хачу быть прав тры раза". Одна из его спутниц глянула на принца с нескрываемым торжеством, и тому стоило усилий выдержать её взгляд. Покуда троица не отошла, можно было её догнать и повести себя так, словно ничего экстраординарного не случилось, но его вымученной улыбке никто бы не поверил. Принц не стал никого догонять, но, трогая наколотое темя, зачем-то тащился сзади. Никто на него не оборачивался. Наконец, поклявшись утопить Юрка Филимонова, он свернул к дому, чтобы на чердаке до утра прокручивать сцену своего позора, но неожиданно, как уже случалось, выдал вполне сносное четверостишие. Строчки самоизвергались, подобно ночным поллюциям.
Сиротливо ива заглянула в речку,
Ты меня спросила, я же - не отвечу.
Ива заглянула, речка пробежала,
Ты зачем спросила? Лучше б промолчала.
      Записав новоявленный шедевр по возможности красивым почерком, он вложил карандаш в перекидной блокнот, сунул всё под подушку и, умиротворенный, мгновенно уснул.
    Г Л А В А  В Т О Р А Я
      Оставив надежду поднять в ельнике знакомого тетеревятника, принц вышел на простор. Семейство пустельги, трепещущее над ржаным полем в своей мышиной охоте, разлетелось по сторонам, пропуская путника, и вновь воссоединилось за его спиной. Полуденное солнце жарило немилосердно. Принц снял ковбойку, связал рукава вокруг пояса и просунул сбоку дротик. Зной пригибал к белой растрескавшейся земле, веки тяжелели от пота, и глаза отказывались хоть на чем-то заострять внимание. Поле казалось бескрайним, продвижение по нему - ничтожным, и чахлые посевы под ногами производили впечатление неживой бутафории. Мыслительный аппарат дремал, оставив на поверхности сознания лишь думки о случившемся вчера объятии и не случившемся поцелуе, и принцу не надоедало бесконечно мусолить это воспоминание - подобно неспешному разрезанию десертным ножом сладкого плода. В свои отроческие годы, общаясь на тренировках с пловчихами - рослыми плоскогрудыми девахами, готовыми любого наградить тумаком за нездоровое любопытство,- он плохо представлял себе, где у дев что находится и как за это взяться. Опыт интимных прикосновений в интимной обстановке отсутствовал. Правда, он наловчился снимать лифчик с Милки, подавляя её слабое сопротивление, но вчера он безо всякой борьбы мог быть посвящен в науку страсти нежной, и не стал бы настаивать за том, чего Лиза сама бы ему не бы позволила. Он предавался муке сладкой, досель не ведомой душе, и что вчера считал загадкой, теперь осмысливал уже.
      В черепной коробке звенела полдневная жара, воздух перед глазами слоился и плавился, а исполинский раскидистый дуб посреди колхозного поля бычился донжоном замка Фрон де Бефа. Вообще-то замок барону не принадлежал: барон его бесцеремонно хапнул, и хапнутое пришлось ему по вкусу. А мог ли принц в этот августовский полдень, с детства негодуя на вопиющую несправедливость, изложенную в романе Вальтер Скотта, помыслить, что настанут времена, когда и его династические права (на коих был пестуем с младых ногтей) окажутся попраны, и его девизом на долгие годы станет девиз Уилфреда Айвенго: "Desdichado". Дед и Бабаня уже не встанут на защиту внука, а при немощном короле (обширный инсульт), восторжествуют интриганы, коих возглавит мать, коих обличать перед государем принцу не позволит гордость. И своими подлыми оговорами интриганы выдавят законного наследника из семьи, а после кончины возлюбленного монарха принцу останется только молиться и уповать на суд Божий. И когда уже минует половина жизни, душа его, иссушенная бессильным гневом и отупляющим пьянством, таки дождется исполнения незыблемого закона Мироздания - что посеешь, то и пожнешь. И этих тварей станет поодиночке настигать возмездие. Каждого - своё...
      Праздного пешехода, бредущего через рожь, наличие высоченного дуба посреди колхозной нивы ставило в недоумение: по чьему головотяпству из колхозной запашки выпадает такая площадь? С расстояния, на котором детали не различались, казалось, что необъятная крона гиганта ветвится прямо от корней, либо дуб растет из впадины рельефа. Но, сокращая дистанцию, приходило понимание: вплотную с деревом имеются насыпи, не дающие просвета взгляду. Ленивые дачники томились любопытством издали, и лишь у немногих хватало упрямства отклониться от стежки и (в сопровождении тучи насекомых) подойти и увидеть, как всё обстоит в реальности. Большинство же удовлетворялось местной байкой, что под сим дубом насыпан холм, в коем покоятся останки некоего коня некоего героя гражданской войны - перепев сказания о Вещем Олеге. На самом деле никакой могилы тут не было, как и дуба, а была натуральная (она же фигуральная) липа. Ибо не шутки ради тутошний помещик, пьяница и краевед от безделья, воткнул посреди крестьянской запашки саженцы парковых лип, но дабы пахари не распахали курганных захоронений древних вятичей. Благая мысль краеведа осталась крестьянами непонятой, зато Великий Октябрь вписал в их память легенду о могиле коня героя. Со времен, когда краевед воткнул саженцы миновало полвека, и на текущий момент из тех лип уцелела только одна и, открытая солнцу и дождям, вымахала до небес. Курганы же под ней ковыряли все кому не лень, но сровнять их бульдозером всегда не хватало то соляры, то административной воли. Механизаторы в рабочий полдень укрывались под кроной оставшейся липы и копали "сокровища". Внедрялись на совесть и в невежестве своем, проходя культурный слой и встречая артефакты, не догадывались об этом: соображалка была заточена либо под сундук с червонцами, либо под скелет с бриллиантами на костяшках. Когда скашивали рожь, принц по стерне приходил к курганам, надеясь углядеть в свежих шурфах что-нибудь пропущенное "кладоискателями". Ходить до жатвы он совестился да и не хотел гневить пейзан, чьи кукольные домишки на склоне (аберрация дальности) улитками сползали в пойму Кремянки, откуда не более часа назад он ретировался, избегнув общения с мистером Сипатым и его кудлатым кобелем.
      К "дубу" решил не ходить: угнетала жара да и крюк был неблизкий. Обозревая знакомые с детства просторы, он соглашался с мыслью (высказанной, кстати, Юрком), что бесконечная повторяемость пейзажа: деревенька - поле - лес, деревенька - поле - лес, да в паутине безымянных речушек, сводила с ума вражеских топографов, и приметное дерево на одном из полей служило бы им верным ориентиром. Интересно, удосужились ли фрицы покопаться в курганах? Принц с Юрком Длинным давно наметили раскопки, да всё откладывали трудоемкое предприятие, и чем взрослее становились, тем безынициативнее. Но как-то под вечер, оказавшись неподалёку, решили навестить некрополь с целью окончательно понять объем предстоящих земляных работ. Обошли по периметру всю курганную группу, насчитали курганов как и прежде числом восемь, отметили, что за тысячу минувших лет те почти не заросли травой; а продравшись сквозь крапиву и бузину внутрь комплекса и без особой надежды заглянув в старые и новые раскопы, попинали глину и возобновили дискуссию, начатую годами раньше.
-Конечно, я ни во что такое не верю, но покойников беспокоить не по-христиански и не вполне безопасно,- Юрок повторил не раз им говОренное и спрыгнул в раскоп за жабами, туда угодившими и невозмутимо дожидавшимися своего спасителя.
      Принц ответил тоже традиционно:
-Послушай, юноша, тебе разве в школе не говорили, что Бога нету? Сто раз мы это обсуждали и, кажется, договорились, что опасности никакой. В двадцатом веке эти покойники в кавычках не страшнее святочных кикимор, а будучи язычниками, они тем более находятся вне христианской традиции. 
-То-то и оно!- Длинный откинул в крапиву спасенную жабу.- То-то и оно, что вне христианской! Нам в кружке всё доходчиво объяснили! Я нарочно лекцию записал. (Юрок жил на Остоженке, рядом с Пушкинским музеем, и посещал Кружок археологии). И я пытаюсь тебе втолковать, что и их сакральную защиту и всякие ихние волхования надо учесть заранее, прежде чем приступать к осквернению могил - у них заступники очень даже найдутся. Это с нашим боженькой можно поладить, а тут, паренек, весь языческий пантеон! Самые опасные для нас - духи покойников, упыри. Будь уверен, они под этой глиной в полной боевой готовности - нас только и дожидаются.
-Не надо преувеличивать, а лучше полюбуйся - вот наглядный пример всепобеждающего атеизма,- в общении с Юрком принц взял манеру иронизировать, и сейчас указывал на раскопы, уродующие могильные насыпи.- И ведь мы с тобой знаем этих осквернителей: который тракторист - это рыжий такой парень с красной рожей, а прицепщик его - Тереха Косой. Помимо того что крещеные, оба ещё и комсомольцы, но чихали они на упырей каких-то: мертвые косточки вятичей-язычников который год беспокоят, причем совершенно безнаказанно.
-А вот и нет! Эти двое уже ничьих косточек не побеспокоят.
-Интересно, откуда такая информация?
-Оттуда. Тереха всю зиму пил по черному, ну и поехал на чужом тракторе в магазин. А через перекаты путь короче, вот технику народную в омут и ухнул. Трактор по крышу из воды торчит, а самого под лед затянуло. И с концами. Баграми, конечно, потом нашарили. Такие дела... А который тракторист с красной рожей - так тот без концов сгинул. Говорят, нарыл что-то в кургане - может, в этом, а может, в том - и сгинул. Что он нарыл, не знаю, но факт, что нарыл. Лимону успел показать, чтоб тот у родичей потом спросил, но не дождался и сгинул.
-А что показал-то?
-Лимон сам не понял: спекшаяся дрянь какая-то, но якобы - артефакт.
      Принц сторонился туповатых деревенских, но байки местного фольклора всегда выслушивал с интересом. Сейчас приходилось удовлетвориться пересказом Юрка.
-Говоришь, сгинул,- принц сел на кучу глины, подстелив лист лопуха.- Но произошло это как? Пошел до ветру и не вернулся?
-А произошло так, что утром был, а вечером испарился, - Юрок выбросил ещё одну жабу.- А деревенские говорят: утащили его. Туда утащили,- показал пальцем себе за спину.- Туточки тракторист теперь и поселился. Хозяином данного места. 
-Тогда, юноша, не нырял бы ты в эти ямы,- важно предостерег принц,- не ровен час, и тебя утащат. У трактористов это на раз-два,- неловко двинув ногой, принц свалил ком глины на живот Юрку, тот нахмурился, но промолчал, а принц, не извинившись, усмехнулся: А про Хозяина места кто тебе напел? Тоже Лимон или старушка в ступке с метелкой?
      Юрок, демонстративно смахнув глину с рубашки, юмора не поддержал: он вообще терял настроение, когда принца распирало от сарказма. Отжавшись на руках, Юрок покинул раскоп, ладони отряхнул и, тоже пригнув лопух, устроился на куче рядом. Помолчал и продолжил:
-О трактористах этих нам с девками, действительно, Лимон говорил. Ещё он говорил, и не он один говорил, что периодически на этих курганах люди огни видят. В первых сумерках, вот как сейчас. Главное, огни есть, а дыма никакого нету. И огоньки эти вроде как движутся. Перебегают, поганцы. Лимон не раз сам наблюдал.
-А вы с Лимоном не допускаете, что тут просто костер жгли? Пьяный шутник головней махал, а вы с Лимоном бог знает что напридумали.
      Ободряясь иронией, принц снова усмехнулся, поискал глазами след от кострища  и украдкой оглядел темнеющие окрестности. Лес за полем казался уже сплошной полосой, птицы смолкали, и в деревне за Кремянкой засветились первые окошки.
-А кому здесь головней махать, как не Хозяину. В деревне бы знали, если свои, там все на виду.
-Туристы могут,- неубедительно предположил принц.
-Туристы! Ночью, на могилах? Ты в разуме, паренёк?
-Это вы с Лимоном слабоумные! Втюхиваете небылицы! Сам-то ты веришь этой лабуде? А кстати, мне любопытно стало: какой он из себя - Хозяин-то? Опиши заранее, чтоб я догадаться при встрече. С бородой как вятич или бритый. А может, просто пьяный? Как выглядит-то?
-А трактористом он выглядит. И теперь всегда туточки, возле этих холмиков и ямок.
      Юрок пнул кедом трухлявый валежник и из груды выкатилась пузатая бутылка с узким горлышком. Заинтересованно сойдя к находке, он поднял её двумя пальцами и стал оглядывать со всей серьёзностью: вертел и так и сяк, причем было заметно, что трясется какой-то нервозной весёлостью: а может быть, уже вечерняя прохлада забралась к нему под рубашку?
-Если как тракторист, тогда не страшно,- успокоился принц. Он хотел ещё добавить, но Длинный выключился из разговора, изучая мутный флакон.
-Эй, археолог!- позвал принц.- Артефакт что ли надыбал? Да, очнись же!
-Явно не самогонка,- Длинный нюхнул из горлышка и, размышляя вслух, предположил: или все-таки винище?
-Это "Гамза", археолог. Красное, сухое. Рупь восемьдесят,- принц стал сердиться.- А, кстати, не пора ли уже до дому?
      Юрок, не отвечая на вопрос, вернулся к предыдущей теме:
-И ещё Лимон говорил, что между обычных могильников, есть насыпи, не содержащие вообще никакого захоронения. Он это точно знает.
      Принц опять огляделся и, нарочито позёвывая, скучным голосом спросил:
-И откуда Лимон всё у вас знает!
-У него предки, знаешь кто? Историки каких-то там лохматых веков.
-А не объяснил тебе сынок историков лохматых веков, зачем вятичам накидывать кучи бесполезные глины? Как-то глуповато, согласись.
      Продолжая заниматься бутылкой, Юрок повернул голову:
-Не берусь прояснить этот феномен, но моя гипотеза такая: для того ложные насыпи делались, чтобы любопытных залавливать. Того же тракториста, или нас, дураков-копателей. Себе для компании.
-Кому себе?
      Тон издевательских полунамеков считался прерогативой принца, но Юрок, когда чувствовал вдохновение, мог быть не меньшим занудой.
-Да упырям же, духам покойников. Я ж рассказывал. Слушай, вроде бражкой воняет. А бутылец интересный.
      Юрок всё вертел бутылку.
-Повторяю для тупых: это "Гамза". Красное, сухое. Один рубль восемьдесят копеек,- принц поднялся, у него пропала охота продолжать находиться здесь, демонстративно потянувшись всем телом, он зевнул.- Однако, пойдём, или еще нюхать будешь?
-Не буду. Но бутылец прихвачу: тятя наливку разливает как раз в из под ноль-семь, а тут оно и есть,- Юрок отер горлышко о рубашку.- Кстати, вятичам крепкие напитки известны не были, они бражку пользовали.
-Её, родимую, все пользуют. И трактористы пользуют, и упыри пользуют.
-Лимон тоже так считает,- упыри сначала гужуются а потом вот так...
      И он задрал рубашку, заревел дурным ревом и, раскачиваясь, как ярмарочный медведь, стал наступать на принца; а тому не нравилось, когда на друга находила нездоровая удаль: вымахал друг под два метра и любил показать силу.
-Неумно и непохоже,- буркнул принц, пресекая его кривляние и оценивая сумерки, вплотную подступившие к курганам. Подумал, что ещё пугается глупых приколов, что ещё не изжил детские страхи.
-А ты, никак, сробел?— дунув в пустую бутылку, Юрок попытался извлечь устрашающий звук.
-Идиот! Пошли отсюда! Смотри сзади кто стоит!
      Нагнав друг на друга легкой жути, они зашелестели по вечерней росе. Шли ходко, почти бежали. Не сговариваясь, решили сквозануть через недружественную деревню: лучше рискнуть здесь, чем две версты топать сумеречным полем и ночным лесом. Ноги в промокших кедах звучно просекали рожь и, о чудо! к их шагам присоединились шаги кого-то третьего. Они останавливались, вглядывались в потёмки: расплывчатой горой сзади высилась липа, по бокам темнел бурьян, но останавливался и этот третий. Они снова начинали движение, и чуткое ухо снова ловило пугающий сбух кирзовых сапог,- то сбоку, то сзади, то спереди - от близких речных кустов. Непроизнесённым ужасом тракторист шагал рядом с ними по влажной ржи, и все трое молчали.
-Да выбрось ты эту бутылку,- наконец взмолился принц.
      Юрок сразу исполнил.
-Интересное отражение звука,- сказал он, указывая на высокий бурьян по краю поля.
-Действительно, интересное,- живо подхватил принц, и больше ничего не добавил.
      А Юрок добавил:
-Вечером эхо всегда такое. Потому что туман.
-Я знаю. Вечером всегда так...
      Темнело в августе мгновенно. Речку форсировали вслепую, натыкаясь на валуны в оступаясь в ямы. Водная процедура бодрила их, а взбираясь наверх, они вдобавок пообожглись крапивой, и отходящей ко сну деревней, под лай собак, передающих их эстафетой от двора ко двору, шли уже без приключений. А у коровьего выгула, где белели стойки футбольных ворот, кучковались неясные фигуры и слышалась музыка из транзистора...
                Г Л А В А  Т Р Е Т Ь Я
      Предвкушая скорое свидание со своей рекой, он не спешил, но продолжал вяло тащиться едва различимой стежкой мимо ольхового лесочка, в котором рыбаки с весны подсушивали деревца для своих коптилен. Кольцевые подрубы бросались в глаза всем, но использовать не свои "сушины" считалось западло. Олешник круто сваливался к Наре, заполоняя весь склон и оставляя голым один известняковый взлобок: за него не могла уцепиться даже трава. До взлобка оставалось ещё два полёта стрелы из хорошего лука, когда притупленное зноем внимание принца среагировало на странное поведение обмётка прошлогодней соломы, при полном безветрии катящегося невдалеке. Беспокойный коростель, сопровождавший принца через всё поле, трещал где-то сбоку, а комок бурого перекати-поля нагло двигался прямо перед его глазами. После секундного недоумения принц увидел и зайца, вскочившего столбиком, чтобы увидеть, где находится его надоедливый преследователь - молодой лисенок, намеревающийся отсечь косого от олешника. Лисёнок был не крупнее зайца, матерого русачины, в несколько прыжков сводившего на нет все уловки рыжего охотника и, присаживаясь в рожь, снова продолжавшего кормиться. Похоже, лис не чуял принца, замеревшего на полушаге, но заяц давно срисовал обоих и обоими был недоволен. Принц не наблюдал раньше таких откровенно-циничных сцен: когда потенциальная жертва принимает пищу, а исполненный надежд охотник шаг за шагом к ней подбирается, причем оба друг друга видят, но непонятно чего выжидают.
      В какой-то момент зайцу надоело терпеть и зрителя и нудного приставалу, и он, не прощаясь, стреканул к зарослям ольхи. Лисенок тявкнул от злости, а принц,- на пределе чувств, с горячими от слёз глазами,- кинулся вослед, и его бузинный дротик, ни для кого не опасный, воспарил над полем, как бумажный змей. Он мог бы сейчас дать клятву, что в жизни нет большего счастья, чем бежать по полю за лисой и орать как ненормальный. Так выбор жизненной стези порой решает один импульс. Автор "Маленьких дикарей" писал в дневнике: "И я пошёл своей тропой, не спрашивая ни у кого, была ли это лучшая дорога. Я знал только одно - это мой путь"
      Стоя на высоком берегу, он оглядывал изменившийся колорит полей: рожь за рекой убрали и стерня желтела. В селе Никольском звонили к обедне (чествовали угодника Мирликийского), жатки и комбайны отогнали к МТС, и на полях установилась тишина исполненной работы. Слепя крупной зыбью, внизу блестела Нара. Её звуки и запахи сюда не долетали, но он предвкушал, как всё это охватит его. На этой круче он каждую осень прощался и каждую весну вступал во владение своим королевством. И если он пойдет по течению вниз, то через полчаса достигнет дельты Кремянки при её впадении в Нару, но придется возвращаться тем же берегом, а только ленивые дважды проходят одним путем. Он же вчера решил, что пойдет по течению вверх: к барсучьим норам; потом, огибая пляж - к тихой заводи; и потом уже - до Журавлиного плёса. И затем снова наверх, но уже на другую гору, и вспять - уже другим лесом. А пока он созерцал панораму. Возвышен и радостен. Находясь в наивысшей геодезической точке, охватывая взглядом и бугристый склон с кротовыми кучами, и тростниковые заросли, и супротивный берег, он мнил себя властелином, предающимся эпической картине. Но отсутствовали зрители. Лишь канюки над головой кричали тонкими голосами, что всё видят.
      Схождение властелина к реке заняло минуту. Не испытывая жажды, но соблюдая ритуал, он припал к роднику, огороженному от скота тяжелыми блинами известняка. Погрузив лицо в ледяную чашу, от чего сразу заломило лоб и глазные яблоки, он заставил себя наблюдать, как, взвихряя на дне песчинки, изливается частица его реки. "Спасибо, добрый человек",- сказал принц, поднимаясь с колен. Он никогда не забывал поблагодарить неизвестного служителя, который заботился о его родниках: огораживал, те что били из под земли и отводил в деревянные желоба те, что текли со склонов. Он надеялся когда-то увидать этого радетеля, допуская что обязан заботой деревенскому пастуху, но не желая принимать благодеяний от бесцеремонных байдарочников, каждую весну сплавляющихся по Большой воде - те вносили гитарную какофонию в весенние сладкозвучия и всюду гадили. Следовало бы взимать пошлину за пребывание в его угодьях - как всякий феодал, он не жаловал проезжающих. Отец говорил: "Некоторые обормоты организуют помойку сразу за порогом жилища, а порой, и не выходя за дверь. Запомни, сынуля, интеллигент начинается с уважения труда уборщицы".
      Отец избегал нравоучений, уповая на здравое понимание сути вещей и личный пример. Но и он не уберёгся от зеленого змия. Постоянные командировки на ракетные пуски и вообще затянувшееся послевоенное холостяковство выработало у него стиль жизни, присущий многим фронтовикам: он гордился тем, что, приняв "кило двести", на своих ногах выходил из ресторана. Главное,- держать себя достойно, потому что нет болезни алкоголизма, но есть распущенность поведения. Принц не стыдился отца, но бывал до слёз расстроен, увидав его нетрезвым на людях. Когда принц закончил первую четверть пятого класса, их семья отметила долгожданное новоселье: почтовый ящик "Заслон" дружно въехал в две хрущобы на московской окраине. Новоселы держались обособленно от аборигенного контингента, трудившегося на шинном заводе. Мужчины, знакомые прежде по службе, теперь знакомились семьями. Как в гарнизоне. Вечерами, сделав домашние задания, сыновья выходили встречать отцов и, ещё издали заметив их, спорили: чей сегодня больше "под мухой". Мужчины приближались, смеясь и покуривая, и до последних шагов сердце принца замирало от ожидания возможной радости, но, когда отец подходил к ним ближе, его веселые глаза уже не оставляли сомнения. Домой после этого идти не хотелось, потому что там начинался скандал. Принц не мог ещё знать, что тихое безропотное пьянство - не худший финал русского интеллигента. А тогда, в детстве, насмотревшись материнских истерик, он дал себе клятву ни под каким видом не прикасаться к вину и, вдобавок, оставаться холостым. Но как обойтись в молодости без хмельных пирушек, и как примирить зарок безбрачия со свято обещанным Деду правнуком? Он понадеялся на то, что когда придет время, обе эти проблемы милостивая судьба как-то устроит. И точно: лишь началась веселая юность, как клятва непития сочлась чрезмерной, а обет безбрачия признался глупым. Ну и винище полилось рекой, девчонки тянули в ЗАГС. И после любовниц, от которых удалось отвязаться, образовалось подряд несколько жен, от которых отвязаться не удалось. Жены отличались одна от другой, зато тещи - нисколько: поголовно с овечьими глазами и волчьей хваткой. Как-то, в расцвете сил и здоровья, будучи женатым на одной художнице, побывав зябкой душистой весной на садовом участке, он привезёт в багажнике "жигулей" скрипучую охапку первоцветов. И опоясав их золотой цепочкой, стоившей гонорара за четыре своих фельетона, но напечатанных под фамилией некоего маститого сатирика, он вложит в букет карточку с экспромтом:
         Утомило красное Матисса?
                И приелось блёклое Сезанна?
                Обрати вниманье на нарциссы,
                Обрати вниманье на тюльпаны.
После чего, выпив коньячку, он задремлет в ожидании супруги. Жена, отворив дверь, с ненавистью взглянув на цветы, вовсе не взглянув на него - постоянно нетрезвого, постоянно глупо улыбающегося,- прислонится затылком к стене и застонет: "Скотина! Когда же это кончится?" И заплачет. А он, увидав её стареющее, измученное лицо, внезапно совершит открытие: "Пора искать шлюшку. Хоть за деньги".
Фельетон из того гонорара
      "Прозаик Максимилиан Заречный перечитал утром с похмелья начало рассказа, над которым работал шестой месяц и понял, что таланта у него нету. В холодильнике стояла водка, но он ограничился сигаретой натощак. Талант-то уж бог бы с ним, но даже слабой одаренности, могущей извинить его за более чем двадцатилетнее занятие писательством, нету тоже. Горькая истина, ходившая за Максимилианом последний особенно безденежный период жизни, воспользовавшись его расслабленным состоянием, снова уколола в мозг: пронзительно ясно стало Заречному, что он просто бездарь. Вышедшая книжка рассказов не принесла ему ни известности, ни уважения товарищей по литературному цеху. Никто не обсуждал с Максом путей его творческой мысли и стилистических достоинств его слога. Членский билет, стоивший великих хлопот и унижений, не сделал его писателем. Лучше бы он, без претензий на сочинительство, оставался просто интеллигентом, тонко чувствующим художественное слово. Лучше бы он трудился школьным учителем у себя в провинции или водил экскурсии по местному музею, или даже, воспылав романтикой, ставил тюбинги в Мосметрострое, в бригаде проходчиков (где побывал однажды по заданию редакции), печатался бы регулярно в отраслевой многотиражке, чем и тешил бы своё тщеславие; в день получки ударял бы с бригадой сначала по пивку, потом по портвейну, потом пел бы со всеми "По танку вдарила болванка" и притворялся, что он с ними одного роду-племени. Вдобавок, зарабатывал бы вполне приличные деньги, а не перебивался редактурой амбициозных графоманов.
      Да, не принес он достатка в семью, не составил счастья близких людей. Жена, дочка главреда столичной газеты, не была той женщиной, которую Заречный любил в молодости, после драмы с которой остался подлецом и навсегда неутоленным ответным чувством; а дети в постылом браке не получились такими красивыми и умными, какими он мечтал их видеть. И то, что он спутал в юности пыл тщеславия с Божьи даром, что смалодушничал в любви в угоду карьерной перспективе не извиняет его. В полной горькой мере осознал Макс невозможность поменять жизнь, но никуда не делась возможность напиться, и он, по-возможности беззвучно, приоткрыл дверцу холодильника".
      Был написан ещё другой финал, поминорнее, к фельетону не годящийся: "Отдавая себе отчет во всех действиях, он составил с подоконника горшки с цветами и алоэ, табурет придвинул к окну и встал на него. Посмотрев оттуда, с высоты, на стул и стол, за которым жена дважды в день меряла себе давление, обратился к ним: "Короче, скажете там..." С присущей интровертам рефлексией, представил знакомых, которым не прочь помахать напоследок. И помахал. После толкнул фрамугу, и она, с дребезжанием, послушно отошла. Держась за пластиковые стойки оконного переплета, на котором остался логотип фирмы-изготовителя, он ступил на жестяной отлив, под его весом примолкший, и ветер шестнадцатого этажа пересчитал на груди редкие волосы. А покуда, расставаясь с жизнью, летел вниз, ещё успел подумать: однако, не скорая процедура, но уже никому не рассказать..."               
                Г Л А В А  Ч Е Т В Е Р Т А Я
      Следующим пунктом на маршруте значились барсучьи норы. Для безошибочного их нахождения требовалось пройти топким берегом до торчащего из воды большого валуна и от него взбежать на склон, поросший олешником, где в уютной ложбинке, рядом с утонувшем во времени бетонным ДОТом, зияющим пустым пулемётным гнездом, таились два барсучьих лаза, давно переставшие пахнуть барсуком. Долговременная Огневая Точка утратила запах войны много раньше, но, сковырнув лишайник с бетона, сразу выявлялись каверны прямых попаданий.
      Сашек Поджига, когда показывал эти барсучьи норы, не объяснил, почему они именно барсучьи, а не лисьи или енотовые; и дотошный принц не постеснялся его об этом спросить, признавая свою недостаточную компетентность в некоторых вопросах.
-А может быть, Саш, их лисица вырыла,- спросил он более знающего товарища. Тот на вопрос принца удивился:
-Лисы своих нор не роют. Они занимают старые барсучьи,- усмехнулся и щелкнул по лбу. Гад он всё-таки.
      А принц тонко чувствовал обиду. Не потому ли, что сам грешил высокомерием?  Вчера слямзил у друга метафору и посчитал это дозволенным; за плагиат получил ежом по кумполу, но досадовал только на собственную непредусмотрительность. Весь вечер одни промахи! Ну кто его подзуживал высмеивать Поджигу и сторожа Григория? Только собственное раздутое самомнение. Сам же потом лоханулся, не проинтуичив заговор? Но хочется понять главное: о том сговоре Лизавета знала или нет? А вспомнив свою претенциозную декламацию из Шекспира, ощутил на лице волну стыда. Хорошо ещё, что уберёгся от цитирования по-английски. Бедный Йорик! Бедный принц! И настало время определяться со стратегией поведения. Второй день избегать общества неполезно для репутации: могут счесть что он задет этим конфузом с ежом. Время решать: подойти ли сейчас к ребятам как ни в чем не бывало или обогнуть пляж верхними посадками? Эти заросли на горке имели пикантную известность укромного будуара, куда дамский пол уединялся для переодевания в сухое. Принц с Юрком придумали влезть с биноклем на рядом стоящее дерево и наблюдать с него за купальщицами. Осталось выбрать дуб и оборудовать на нём "секрет". Но в свете конфликта с Юрком их план откладывается на неопределенное время и остается надеяться, что у Юрка хватит ума не трепануть об их задумке. Хотя, Длинный не болтлив. Это у принца язык без костей, даром что заика. Ведь это принц тогда растрепал всем...
      Утвердившись в решении идти через пляж, он заспешил. Соскочив с дота, бегло осмотрел оба звериных лаза, как это проделывал всегда, и как всегда не обнаружил признаков посещения. Зверьем не пахло, никто не рычал из темноты и ничьих когтей на подметенных порожках не отпечаталось. Единственный раз его настойчивость была вознаграждена измазанными кровью перьями сороки, лежащими поодаль. Но это была ястребиная трапеза, к барсучьей норе не относящаяся.
      Сбежав к воде, он снова надел ковбойку, чтобы защититься от полчищ слепней, но колючий пот сразу выступил под жаркой фланелью. Засунутый под ремень дротик натёр бок, и принц понес его в руке. Туристические ботинки, набившиеся песком во время бегства через Кремянку, сдирали кожу с лодыжек, и настал предел терпению, когда пришлось разуться, выбить из них всё лишнее, туго зашнуровать и уже топать к пляжу, откуда слышались смех, бултыхание и удары по мячу. А на дальней речной излучине пацаны рвали тростник, составляли из него большие охапки и связывали их тростниковыми же жгутами. Ошмётки этого производства несло по сверкающей быстрине навстречу принцу. По окончании дневных купаний тростниковые плоты унесет в том же направлении, добавив хлопот ночным браконьерам, поставившим сети ниже по течению.
                З А Р А З А               
      На прошлой неделе они с Юрком Длинным совершили марш-бросок вдоль по Наре. Предполагали дотопать сначала до Журавлиной поляны, а дальше - по настроению. Кончалось очередное лето, и они заставили себя осуществить-таки детскую мечту: разведать нехоженую даль в верховьях реки,- откуда, соорудив тростниковый плот и погрузив лица в воду, дрейфовать в лабиринте мелководных проток, наблюдая речную фауну и флору.
      Выступив ранним утром, беспечно собирая на штаны обильную росу, не глядя на укрытые туманом знакомые берега, они разбирали издаваемую миллионными тиражами научную фантастику, которую поглощали зимами в объемах, соизмеримых с печатными мощностями Детгиза. Юрок, будучи в ударе, упоённо пересказывал впечатлившие его сюжеты из "Марсианских хроник", а принц, пережидая красноречие друга, злился, что пытаясь вставить хоть словечко, безнадежно заикается: эта напасть накатывала на него в самые такие моменты. Наконец с "Марсианскими хрониками" было покончено и они снова вернулись к школьной теме. Сам Юрок жил на "Кропоткинской" в обычной коммуналке, но в силу близости со французской спецшколой ходил в неё вместе с внуками красных конников, красных дипкурьеров и лубянских вертухаев, жизненное кредо которых сразу расчухал врожденным пролетарским чутьем: "Выродки! Не желают помнить, как папашки их в лаптях по сталинским паркетам шаркали. Зато теперь по Большому театру они в штиблетах скользят". Ненавидя одноклассников, пущенные ими словечки Длинный ловил на лету и незамедлительно включал в свой лексикон. Ещё он покупал газету "Правда" и проглядывал передовицы, что в глазах принца выглядело по меньшей мере дико. А просто Длинный уже представлял контингент, с каким после десятого ему сосуществовать в инязе - вот и прививал себе ПРАВИЛЬНЫЕ привычки ПРАВИЛЬНЫХ юношей, получающих ПРАВИЛЬНОЕ образование в ПРАВИЛЬНОМ вузе, да и сам был готов "перековаться". Из его нового ПРАВИЛЬНОГО понимания соцдействительности выходило, что в стране всем живется по-новогоднему празднично, во что хотелось верить и принцу, для которого аура культуры витала исключительно в узких границах Садового и Бульварного колец, ибо до панельных новостроек, где он томился подобно ссыльному декабристу, хорошие заграничные фильмы доходили с недельным опозданием. А прильнуть к духовной родине в Самарском 28 было возможно, потратив полтора часа на давку в трамвае и толкотню в метро; но транспортные мучения переносились им стоически и даже радостно. Патриархальный уют Садового и Бульварного колец, где он обретался в детстве, пребывал ещё не полностью испоганенным новоделами, и знакомые дворники гоняли в знакомых подворотнях знакомых собак, а табачные лавки на Сретенке по-прежнему источали аромат дальних странствий, и у букинистических магазов толклись всё те же (видимо, бессмертные) книжные спЕкули. В ненастную же погоду он предпочитал кружить по залам Исторического или Пушкинского музеев, или по Детскому Миру, восполняя энергию вафельным стаканчиком фирменного мороженого без "розочки". Заранее такой день намечая, он подкапливал деньжат и приурочивал "выход в свет" к тренировке на Мироновской. В спортивном чемоданчике, насквозь пропахшим хлоркой, помещались мыло, полотенце, шапочка и плавки. Перед возвращением якобы с тренировки их надо было только смочить стаканом воды за одну копейку.
      Длинный то вырывался вперёд, то, если позволяла ширина тропинки, висел над ухом. Земля приятно пружинила под кедами, и они обсуждали предстоящие в будущем году выпускные и вступительные экзамены, при этом не касаясь дачных новостей, по той причине, что проживали текущее лето (как и все предыдущие) бок о бок, день за днём, с утра до вечера, и находились в курсе всего сколь ни будь актуального.
-Ты куда вчера слинял?— вспомнил Юрок.- А то Милка меня достала: где да где?
-В Караганде. Нагрянула материна родня, а они дитё своё укладывают совсем рано, а ко мне на ч-чердак лестница с-скрипучая, мне и скомандовали пораньше чехлиться.
-Понятно. Ты, значит, этот цирк не застал: а рыжая такое отмочила - уписаешься. Стянула у Поджиги ржавых патронов и в костёр бросила.
-Как стянула?
-Молча. Из телогрейки. Потом спиной к огню села и ждёт, когда те рваться начнут. Все, конечно, разбежались.
-А ты?
-И я, разумеется.
-А Сашок?
-Сидел рядом с рыжей. Только рожу отворотил. Он ведь распинается, что это совсем не опасно.
-А я т-тоже самое тебе г-говорил! Гильза - она ржавая, она только пыхнет и абзац, а пуля даже не вылетит. Эх, н-напроситься бы к дядьке Григорию, к-когда они опять в Заразу п-полезут.
-Ты лучше н-напросись на м-миноискатель. Обещал же через отца списанный надыбать. А то вслепую шарить стрёмно. И обещал ты это уже д-д-давным-д-д-давно.
      Длинный мог (исключительно тет-а-тет) поддразнить заикающегося друга, и тот обиду не показывал, потому как оба помнили: у самого принца рыло в пушку. Дело в том, что другим несостоявшимся прозвищем Длинного вполне могло стать "Глупый". Пару лет назад Юрок в доверительной беседе с авторитетным Поджигой посетовал, что за быстрый рост (за одну зиму удлинился на десять сантиметров), выделивший его из сверстников, те стали дразнить его "Длинным", что Юрку не нравилось. Поджига его спокойно выслушал и дал совет: "Ты не переживай и не ерепенься: "Длинный" вполне нормальная кликуха для пацана. Считай, что тебе повезло: уж лучше - Длинный, чем, например, Глупый". И ухмыльнулся щербатой пастью.
      Разговор этот доверительный состоялся при свидетеле, и через день вся дача знала, что Длинный после длинных размышлений согласился принять титул Длинного Глупого. Тем свидетелем был принц, который на невысказанный вопрос друга отводил глаза, но мог трепануть и Его Величество Поджига, которого к ответу не призовешь. Только с того случая, Юрок навсегда дистанцировался от Его Величества, но и с принцем до конца всё не прояснил, и тягостная недомолвка долгое время отравляла их дружбу. А кликуха "Глупый" к Юрку не прилипла: в лоб его так назвать желающих не находилось: он запросто мог взорвался неадекватным психом.
-Так что у нас с миноискателем?— опять спросил Юрок.
-Бесполезно. П-прибор с-строгого учета. Н-напомни, как её имя?
-Чьё?
-Ну эт-той, р-рыжей.
-Да Лизавета же. Все давно знают. Клевая чувиха, только с клоуном этим уже сосётся.
-Врёшь!
-Слово кабальеро!
-А ты видел?— принц хотел изобразить циничный смешок, но вышел придушенный хрип.
-Ну, не видел,- Юрок пожал плечами. Он никогда не врал: родитель в детстве порол за враньё.— Лимон видел.
-Слушай, Фил, обойдем-ка эту осоку. Тут болото с пиявками.
      Уже продолжительное время они шли новыми местами. Густой ивняк на тропинке заводил в топкие берега. Становилось жарче. Никакая ноша их не обременяла, но, договорившись накануне о походе в нехоженую даль, сунули в карманы по складной навахе: экспедиция требовала романтики, да и дачную скуку периодически оживляли слухи о сбежавших уголовниках. А таким в их глухомани раствориться легче-легкого, поэтому новости про беглецов неизменно находили слушателей: девчонки тревожились за свою красоту, а парни делали вид, что уголовники им нипочем и презрительно хмыкали. Принц с Юрком тоже хмыкали. Ещё даже вчера...
      Оставив позади знакомые пейзажи, они теперь только и делали, что вертели головами. С правой береговой кручи нависал дремучий лес, слева - в непроглядном тростнике - угадывалось мощное течение, а топкий берег не давал возможности близко подойти к открытой воде и оглядеться. Неестественной величины стрекозы нагло трещали пергаментными крыльями в неприятной близости от лица, а бандитского вида саранчуги сидели на камышинах и угрожали жвалами. Какой бы Хозяин места не устанавливал здешних порядков, он явно не грешил гостеприимством. Полное безлюдье  и незнакомый ландшафт настраивали на неприятные сюрпризы: куда ни глянешь - всюду недобрая новизна. Самый воздух другой, и ни намека на живую душу. Лишь рыбацкая тропка вдоль воды успокаивала своим существованием.
      Огибая заболоченную луговину, они зашли под сень примыкающего олешника и сразу напоролись на тяжелый звериный дух, окутавший их по самые макушки. Замерев на месте, они услышали повизгивание и похрюкивание из приречных кустов, мелко дрожащих верхушками, а порой ходивших ходуном: резвящийся выводок диких поросят не церемонился с ними, и не хотелось даже гадать, как их родители отнесутся к незваным гостям. Поэтому примерно через две секунды незваные гости, пренебрегая сохранностью одежд, уже взлетали на отвесную кручу. Мосластый Юрок производил за собой осыпи и ненужный шум, принц едва успевал за ним: оба спасались как могли. Паническое восхождение закончилось на самом верху, и неожиданным сюрпризом было то, что они теперь оказались на какой-то старой тропе, поросшей крупным лютиком и заваленной буреломом. Прямая как выстрел она производила впечатление некогда нужной коммуникации.
      Переведя дух, после бегства от кабанов, чувствуя что невольно вовлекаются в приключение, друзья погрузились в эту топографическую загадку. По узкой колее, едва различимой на лесном дерне, было ясно, что когда-то тропу накатали тележные оси. Сейчас по ней не проехать - завалы, и принц из интереса стал углубляться в них, обратив внимание, что в завалах уже имеются явно рукотворные пролазы: сучья толщиной в руку были чисто смахнуты одним ударом топора; на это указал и Юрок, послушно следовавший сзади, и пришлось согласиться, что некто с топором готовил себе проход для постоянного пользования. В таком случае стоит ли им спешить, если не хотят встретить здешнего Хозяина? Мысль эта почти остановила принца, но Юрок успокаивающе хрустел валежником за его спиной и мандраж отпустил. А поизвивавшись в завалах ещё сотню метров, подустав от нескончаемых перелезаний, истратив весь энтузиазм, они присели отдышаться, и Юрок настоял обсудить дальнейшие действия: чехарда по бурелому не представлялась ему необходимой и, приобняв вывороченную ель (при этом пачкая смолой рубашку), он высказал мысль, пришедшую ему в голову некоторое время назад.
-Слушай, Лешка, я что подумал. Всего вероятнее - это просто квартальный участок, по которому тривиальные лесники совершают тривиальные обходы, и мы с тобой долго ещё по кругу будем переться, и в итоге никуда не придем. Усек, Чингачгук ты наш?
-А чего ж ты раньше м-молчал, НЕГЛУПЫЙ ты наш,- буркнул принц.
      Досадуя на свою недогадливость и принимая разумное объяснение друга, он не удержался намекнуть Юрку на едва не прилипшую к тому кликуху. Юрок намек понял, но привычно промолчал: будучи интровертом, с ребятами всегда держащий дистанцию, он лишнего не болтал, мечтами не обольщался, зато, имея трезвую голову, сам себе давно стал наставником, чтобы в нужный момент всех удивить. (Что ему и удалось.) Сейчас он только поскучнел лицом и отвернулся, чтобы не встретиться глазами с принцем. А тот сам искал как бы переменить тему, и некоторое время оба молчали. Юрок первый вышел из положения:
-Ты как хочешь, а я сыт погорло беготней с препятствиями. Предлагаю освежиться!
      И, отклеившись от елки, он указал на лесной прогал, в котором ярко блестела заждавшаяся их река. Более не обмениваясь колкостями, приноравливая мелкую рысцу к косогору, они сбежали к Наре, чтобы с разбегу бухнуться в живительную прохладу и начать наконец осуществлять мечту детства - вязать капитальный плот.
                Г Л А В А  П Я Т А Я
      Но сбежав к воде, они не бухнулись в живительную прохладу, а не без опаски шагнули в густую пузырящуюся тину и принц, оказавшись впереди, стал торить проход к тростниковым джунглям, в которых они ближайший час посвятят сооружению доселе на Наре невиданного плавсредства. Юрок, мягко говоря недолюбливающий пиявок, чавкал сзади, ступая след-в-след. От их чавканья со дна вставала черная муть, но через двадцать шагов ил на дне сменился надежными камнями, тину сменила ряска, а в набухших водой карманах утратили вес навахи, которым скоро предстояла работа. Высоченный рогоз, до сего времени не видавший плотогонов, заслонял небо. Имея в своем распоряжении такой исключительный материал, друзьям не терпелось начать постройку; оставалось найти в сплошной шумящей стене тростника не подвластный течению закуток, где перед окончательной сборкой они станут накапливать связанные охапки.
-Эу,- вдруг тревожным голосом окликнул Юрок и плеснул водой на впереди идущего принца.
-Что "эу", любитель междометий ты наш?- огрызнулся тот, не поворачивая головы: он только что долбанулся о подводный валун и теперь тёр голень, наливающуюся темной болью.
-Эй,- настойчиво повторил Длинный и теперь кинул в спину другу твердый бутон кувшинки; тот возмущенно обернулся и не поверил своим глазам: из леса, откуда они спустились две минуты назад, поднимался дым костра. Это было невероятно: при том, что шума людского оттуда не доносилось; при том, что совсем недавно никогошеньки там не было, а невозможно организовать привал в лесу одномоментно. Очередная ухмылка здешнего Хозяина? По крайней мере стало ясно, что, не прояснив ситуацию, в реке им оставаться нельзя и, преодолевая бурливое течение, они заспешили к берегу, контролируя в надувавшихся водой карманах тяжелые навахи - единственное своё оружие. Однако, энергично вскарабкавшись на берег, они утратили порыв и стали тупо смотреть на дым, ничего не предпринимая. Юрок, вправляя пятку в задник правой надорвавшейся полукеды, попробовал пошутить на модную тему:
-Никак, беглые уголовники портянки сушат?
-Не повторяй за дураками. Это обыкновенные грибники,- возразил принц, и сам себе не поверил.
-Однако, запалили костерок оперативно.      
Каких-то серьезных неприятностей для себя они не ожидали, надеясь в самом скором времени получить разумное объяснение тому, что нынешним же вечером привлечет к их персонам внимание дачного бомонда. Единственное непонятно,- почему не доносятся ни стуки топора, ни голоса людей? Напротив,- царит тишь и безветрие, отчего дым скоропалительного костра не относит в сторону, но он стоит белым столбом на фоне зеленых крон. Происходящее вынуждало пойти туда и разобраться. Косясь на более сообразительного друга, принц надеялся услышать от него разумное предположение, но тот лишь кивнул - вперед, и, держась вплотную друг к другу, сжимая в карманах ножи, приготовив для вероятных грибников веселые выражения лиц, друзья неспешным шагом стали подниматься наверх, откуда только что сбежали.
      Взойдя на склон, углубившись в подлесок, сразу попав на давешние тележные колеи, они первым делом прислушались и принюхались - дым в лесу чуется издалека; но прошла минута-другая и, прогулявшись в обе стороны по тропе, они не обнаружили ни намёка на присутствие человека или костра; отметили только, что непроходимых завалов на этом участке дороги практически нету: словно валежник кто-то прибрал, а всполошив крикливых соек, окончательно убедились - они здесь единственные люди. Не надеясь, что кто-то отзовется, покричали "ау" - и тоже безрезультатно. Так в чем же фокус? Единственное, что можно предположить - это то, что они отклонились от верного направления ещё на подъеме - из-за сочащихся по всему склону родников, которые приходилось огибать. И спустившись назад к реке, к исходной точке, снова взирали оттуда на издевательский "дымок", повисший над местом, где они только что обшарили каждый куст. Смешно им не было.
      Затея с сооружением грандиозного плота - заветной мечты детства, утратила актуальность, и, по-видимому, уже навсегда. Тина у берега почти затянула недавние их следы. Длинный изловил в траве красивую зеленую лягушку, прыгающую без дела, и зашвырнул на самую середину Нары - он везде наводил порядок.
-Интересуюсь, что дальше?- спросил он, апатично зевая.
-Говорю же, ошиблись направлением ещё на подъеме,- принц повторил свою версию,- Зашли мы в лес в-вон т-там, а надо было в-вон где. Разница есть?
-Засунь свою разницу, знаешь куда? Я спрашиваю: люди где?- Длинный обвел рукой широкую луговину.- Хоть там, хоть здесь, а живой души нету нигде.
-Людей нету,- согласился принц, и только сейчас уразумел суть происходящего.
-А вот этот персонаж давно туточки,- Юрок кивнул на пресловутый "дым", восходящий трубой из молчащего леса. Принцу сделалось нехорошо от внезапной догадки.
-Намекаешь...- он хотел докончить,- но Длинный приложил палец к губам и (будто кто-то мог услышать) тихо прогнусавил:
-Пойдём, ещё раз глянем.
      Если верить рОссказням о Белом Фрице - привидении в линялом френче,- то в данный момент они находились как раз в эпицентре этой болтовни и не имели права упустить шанс опровергнуть или подтвердить её. Но немедленно повторить "хождение на дым" принц не стремился: реальность оказывалась тревожной, но успокаивало, что их здесь двое.
-Конечно, с-сходим,- согласился он, оглядываясь по сторонам и убеждаясь, что вокруг по-прежнему царит солнечный день: летают стрекозы, стрекочут кузнечики, а в тростнике чмокает тиной плотва.- Слушай, Фил, если это Белый Фриц, то где-то и Зараза?
-А вот и узнаем.
-Только давай, на этот раз всё сделаем п-правильно.
-А было не п-правильно?
-Объясняю. Выбираем четкий ориентир и топаем на него, не с-сворачивая ни на шаг.
-Согласен. Ёлку сухую одобряешь?
      Длинный, держа руки в карманах мокрых штанов и имея в виду ель, торчащую в соседстве с интересующим их "дымом", махнул на неё длинной ножищей. Мах у него получился выше головы - подпольно занимаясь во французской спецшколе запрещенным карате, он любил демонстрировать растяжку и всё, чего там достиг.
-Одобряешь?
-Д-допустим.
-Правее метров пять этот гребаный дым,- он снова махнул, уже левой конечностью.
-Д-допустим.
-Тогда вперёд!— когда он в третий раз махнул ногой, с неё слетел потерявший пятку резиновый полукед и принц не сдержал насмешки:
-Никак, в ёлку метился? Эх, каратист...
      Он потрепал Юрка по плечу, но тот руку скинул и, припадая на необутую ногу, отправился за улетевшей обувкой, а натянув её, гордо зашагал наверх. Принц догнал его и вынул из кармана свою наваху, на что Юрок, скосившись, иронически хмыкнул, но, зайдя под деревья, он потерял ориентир, стал бестолково тыркаться и, оттеснив его, принц возглавил марш-бросок. Сообразуясь со своим внутренним компасом, он лез в самый густой подлесок, за собой веток не придерживал, и они хлестали Юрка, лезущего за ним. И в третий раз за этот день, они оказались на поросшей крупным лютиком тропе, в десяти метрах перед сухой елкой, заслоняемой зарослями лещины. Но ни малейшего запаха дыма - только чистейший лесной воздух, только щебет птиц да веселые солнечные пятна, дрожащие повсюду. Идиллическая декорация не давала ответов на вопросы, но продолжала глумиться над ними, а когда над их головами с кроны сорвался в полёт громадный канючина, принцу сделалось совсем погано. Юрок стоял сосредоточенный, побледневший, и почему-то решив, что дойти до сухой ёлки все-таки следует, поднял с земли тяжелую гладкую шишку и запустил ею в источенный короедом ствол. Шишка пролетела впритирку и абсолютно беззвучно канула в небытие, добавив ещё одну загадку. Более не пытаясь разобраться во всех головоломках, они продрались сквозь заросли крупнолистой лещины и, перешагнув через кучу хвороста, ступили на поляну с пятном кострища посередине. Вокруг кострища лежали бревнышки, подпёртые кольями, а между сухой елью (послужившей им ориентиром) и растущей рядом молодой осиной перекинулась привязанная лыком толстая слега, на которую в свою очередь облокотились слеги шалаша, крытого прошлогодним лапником. На бревнах вокруг кострища могла усесться небольшая компания. Само кострище, не раз прибитое дождями, уже не пахло гарью и лесные бабочки безбоязненно на нем перепархивали. Жженые консервные банки на кольях не привлекали мух, лютики стояли непримятыми, и по всему было понятно, что хозяев здесь не видели давно.
      Принц вертел головой, ко всему проявлял интерес, но не замечал главного, теребившего подсознание и с самого начала находившегося перед его глазами, как не замечал и настроения друга, дважды обошедшего лагерь и не опасавшегося сказать в полный голос:
-Ну, кажись, всё теперь ясно!— он посмотрел на принца и помахал ладонью перед его носом.— Проснись уже и разуй глаза.
      Действительно, пора было увидать то, что всё время находилось перед ним: высокая молодая осинка, подпирающая худой навес, имела нездоровый вид. Её листья пожухли от пламени костров, некогда полыхавших тут, и, выгнувшись светлым исподом наружу, теперь издали казались тем "дымом", что морочил им голову. Объяснив себе главный вопрос, принц убрал в карман наваху, но оставалась ещё последняя загадка, требующая отгадки: куда беззвучно канула брошенная шишка? Об этом он напомнил, и Юрок решил в точности всё воспроизвести. Покопавшись в углях, он выбрал головешку и запустил её, как и шишку, впритирку к сухой елке. И, прорезав черным бумерангом пространство, она тоже пропала, но через секунды звук её приземления донесся-таки откуда-то снизу: она скакала по крутому откосу, собирая листовой опад.
      Ещё не понимая, что нашли то, чего не искали, раздвинув последние заросли, они подошли к самому краю глубокого и крутого оврага; и целую минуту тупо глядели на открывшееся перед ними: как два Ермака - на Сибирь. С глубины оврага восходили испарения, на склонах пели родники, а растущие на дне ели, достигали их коленей. Ну и высотища! Не сомневаясь в своем открытии: разумеется - это Зараза, они стали выглядывать как бы им сойти вниз, а опасность была кругом, о чем предупреждала колючая проволока, вросшая ржавыми обрывками в деревья. Наконец сход был увиден: судя по копаным ступеням, его обустроили чуваки из того лагеря. Принц с Юрком сказали им спасибо, спеша увидеть то, о чем только слышали, и начали спускаться.
      Резаные лопатой ступени оказались мелковаты, приходилось выворачивать ногу, влажная дымка холодила спины и оба гнали мысль, что кто-то наблюдает за ними; а ступив на дно оврага, по которому шептал мелкий ручеек, они стали задирать головы к солнечному дню, оставшемуся на кронах... Но вдруг, из поросшего лопухом склона почти в упор на них воззрилась огневая щель дзота, а приглядевшись, они насчитали таких ещё несколько. Диспозиция обороны фрицев, запертых в Заразе на всю зиму, вполне соответствовала рассказам, побывавших здесь ребят. Один блиндаж, особенно опрятный, чуть ли не подметенный веником, словно приглашал к музейному осмотру, который новоявленные экскурсанты и приняли. Втиснувшись в гостеприимную берлогу, дыша запахом сухой земли и гнилых бревен, они поочередно выглядывали из бойницы на мелкий ручей и к чему-то прислушивались; и вдруг услыхали, как по камням ручья к блиндажу приближается некто в подкованных сапогах. И скоро в дымке очертилась фигура в брезентовом плаще с капюшоном. Полы плаща тащились по ручью, что идущего не заботило. Поступь его была чеканной, словно он шагал по мощеному плацу. Дойдя до блиндажа, где принц с Юрком обмирали от страха, он повернул к ним голову, но никакого лица под капюшоном они не разглядели. Спустя наполненные ужасом секунды, капюшон продолжил своё шествие, и звяк его подкованных шагов начал удаляться, а горе-путешественники уже взлетали по осыпающимся земляным ступеням к воздуху, к свободе - простым и ясным реалиям жизни.
      Так и не построив тростникового плота, опоздав к обеду, они притащились к ужину измученные, сосредоточенные и молчаливые. Они не осуществили детскую мечту, не прошли рекой от Верхних болот до Нового моста и второй попытки уже никогда не предпринимали.
         Г Л А В А  Ш Е С Т А Я
      Небрежно помахивая бузиновой тросточкой, в образе гуляющего бездельника принц ступил на солнечный пляж. Волейбольная площадка занимала пологий берег, а склон оживляли загорающие. Все удобные места устелились пледами и полотенцами с восседающими и возлежащими на них телами. Пляжная горка никогда не пустовала: со времен первых дачных поселений на ней стихийно сошлись стежки обоих берегов. А к вечерней зорьке подгребали удильщики и спиннингисты: позабрасывать поплавочную снасть и поблеснить на чистой воде, на которую жерех и голавль выходили погулять из тростника. Посещали пляжную горку и сельские труженики: горбатились они без выходных, но в совсем уж нестерпимое пекло вспоминали о своих законных правах на родную речку. Происходило это так - едва услышав тарахтенье трактора "Беларусь", дачники начинали прибирать разбросанные пожитки, а с открытой тракторной тележки уже соскакивала шумная бригада полеводов с характерным загаром "черная голова". Полеводки быстрым глазком зыркали по модным купальникам дачниц, все примечали и шушукались, а полеводы прямо с прикуренными папиросками лезли в воду и, вымывая из семейных трусов соломенную труху, вполне разборчиво выражались по матери. В ответ на ритуальное хамство дачницы опускали на глаза темные очки и закуривали сигареты с фильтром.
      Сегодня деревенские отсутствовали: по случаю престольного праздника в селе Никольском им было интереснее, и оба берега оккупировали городские. Левобережные и правобережные (относились, кстати, к одному главку) внутри группировались по кастам: картежники - отдельно, семейные с чадами - отдельно, скучающие красавицы - отдельно, а счастливые обладатели пива - у родника. И все за всеми ненавязчиво наблюдали. Смежники из одного главка перекрикивались через Нару и плавали друг к другу в гости. Отцы семейств надували матрасы, жены их пестовали чад, свободный народ постукивал в волейбольчик, а отчаянная молодежь на пляжной горке резалась в картишки, сосала пивко и курила взатяжку. Баловались сигаретками даже школьницы, и наверняка в их компании верховодил Сашок Поджига. В подкидного дурака играли на щелбаны, и девичьи голоса звучали жалобно и капризно. А парни беззлобно ржали. Не поборов искушения, принц мельком взглянул на молодежную компашку и с облегчением отметил, что Лизы среди картежников нету, она редко таскалась со всеми: тётка ей вменяла барщину - глядеть за малявками. Но не наблюдалось и Сашка Поджиги, а он непременно красовался бы у всех на виду в японских плавках и с водолазными часами на загорелой руке. Даже если выкопать глубокий котлован и на дно поставить Сашка, то его все равно ото всюду было бы видно...
      Итак, принц ступил на пляжный косогор. Заметив его, предатель Юрок вскочил во весь рост и громогласно приветствовал универсальным "эу!". Милка приподняла голову, но этим и ограничилась, хотя сквозь васильки и ромашки, уцелевшие на вытоптанном склоне, пристальнее всех изучала новоприбывшего. Другие ребята тоже загалдели, замахали принцу руками, и он с досадой признал, что надуманы были его высокомерные терзания и что не вовремя учудил он Дальний поход. Валялся бы сейчас в гуще светской жизни и предавался бы радости бытия. Нормальные люди нежатся под солнцем, голые и веселые, а он приперся сюда с дурацкой палкой; ещё подумают: что он всё ещё и переживает из-за упавшего ему на башку ежика?
      В прошлом июне, вовсе неблестяще сдав экзамены в восьмилетке, но все-таки расплевавшись с дебильной школой, он пребывал в волнении по поводу предстоящего вхождения в незнакомый коллектив. И вот, золотым сентябрьским утром примкнув на школьной линейке к новым одноклассникам, уже через неделю он предпринял с ними вылазку на природу: попеть бардовские песни. На деле получилось так: отъехав от Лосинки три остановки, они углубились в разрытые картофельные поля, где, толком не организовав закуску и ночлег, сразу вусмерть напились "занзибером" - водкой с портвейном; после чего мальчики сначала дружно блевали, потом окоченевали всю ледяную осеннюю ночь у тлеющего костра, а девочки не менее жестоко мёрзли в криво поставленной палатке и выходили коллективно писать под звёздное небо. Он же, позабыв как кого зовут, дрожал ото всех отдельно и сочинял туристскую песню:
       Мне одиноко, как психрометру на вышке,
И спирт сухой в таблетках не горит,
Тюлень смердит треской, а белый мишка
Ломает лёд ко мне и хочет говорить.
      Обидчивость и гордыня поочередно терзали его, и для маскировки он надевал личину добряка. Сейчас пришлось приветливо помахать ребятам, которые махали ему, и сосредоточить внимание на траве под ногами, будто отыскивает потерянную вещь, за которой сюда и пришел. Для большего правдоподобия он запретил себе обращать внимание на людей вокруг, и так вошел в роль, что едва не вторгся на территорию некоего семейства, расстелившего свое покрывало с рисунком опавшей листвы на самой тропинке.
      Полная дама в сарафане, протянувши ноги, обмахивалась веткой от мух, а две девочки-подростка в закрытых купальниках, перебивая друг друга, гадали на картах третьей - явно старше. Сия отроковица, принявшая позу датской русалочки, слушала сестер вполуха, зато из под мохнатой панамки зорко ловила малейшее внимание к своей персоне: ярко-желтый купальник с кокетливыми оборочками по юным бедрам и соблазнительному лифу вполне заслуживал нескромного любопытства. Ещё она следила за мрачной личностью в грубых ботинках и с посохом, надвигающейся на их покрывало, опасаясь, как бы эта личность не отдавила ей ножку.
      Принц не узнал свою Лизу в ярко-желтой пляжной обертке, поскольку вечерами видел её исключительно в телогрейке; не узнал властительницу своих ночных фантазий, прятавшую внимательные глаза под мохнатой панамой. А когда наткнулся на её усмешку, то исподтишка быстро оглядел её всю от плеч до коленей, чтобы понять, чем таким мягким и теплым она тогда прильнула к нему. В свою очередь Лизавета ("а это была она", как писали в старинных романах) угадала его грязные мыслишки, ему даже почудилось поощрение в её глазах, от чего он оробел, как в бассейне перед соскоком с десятиметровой вышки.
-Добрый день,- выдавил он, прилагая усилие, чтобы не запнуться на двух "д".
      Теребя пальчиком рыжий локон, выбившийся из под панамы, Лиза кивнула ему, а её толстая тетка и обе племянницы с интересом посмотрели на незнакомого молодого человека и стали чего-то ждать. Наконец, с грудным смешком, который принц уже успел у неё полюбить, Лиза произнесла: "Ну здравствуй, здравствуй. Расскажи, как спалось?"
      В этом её "ну здравствуй, здравствуй" принц расслышал заверение, что она всё помнит, что давешнее у них снова повторится, и он снова ощутит блаженство любимой вещи в руках хозяйки. Мечта и греза сбылись: пусть первым заговорил он, но Лиза его удерживает! А как он этого ждал! Но тут случилась беда: от избытка чувств он вдруг онемел, вся непринужденность куда-то делась, и повисла пауза.
      Не любившая непонятного толстая тётка зевнула, поотгоняла веткой слепней - вначале от себя, затем от малявок и вернулась к наблюдению за пляжем. Малявки, те тоже, не отрываясь, смотрели на берег, куда было устремлено внимание всего пляжа. Одна Лизавета не повернула головы, словно знала причину ажиотажа. Не позволила она и принцу кончить разговор.
-Так что ты здесь искал,- спросила она, не очень интересуясь его ответом.
-Поплавок,- соврал он первое, что пришло на ум.
-Забавно... Ну, что там у нас, девочки?- она, наконец, соизволила обернуться туда, куда смотрели все.
      А там. В полосатых японских плавках с кармашком на "молнии", с водолазной "банкой" на жилистом запястье по косогору взбегал Сашок Поджига, направляясь прямиком к ним. Загорелый как мулат, кудрявый как молодой бог он бережно нес в руках дюжину белых лилий, чьи стебли волочились за ним по траве. В окрестностях пляжной горки лилии и кувшинки давно перевелись из-за регулярных набегов таких молодцов. За представительницами семейства нимфейных теперь приходилось уходить выше по течению, выглядывать их в тростнике и для сохранения длины стебля, рвать его под водой зубами. Досужие умельцы за пару минут превращали речную красавицу в оригинальное ожерелье с кулоном, сколь популярное столь же и недолговечное. В течение получаса ожерелье, лишенное влаги, усыхало, его снимали с шеи, и если не выбрасывали сразу, то весь неблизкий путь от пляжа до дачного поселка, потом бывал отмечен загубленной и брошенной красотой.
       Перехватывая Поджигу на полпути, с косогора сбежал мелкий шкет в шортах и, забрав половину добычи, умчался обратно наверх - срочно изготавливать ожерелья картежницам. А Поджига, смиряя сбившееся на подъеме дыхание, протянул принцу мокрую ладонь:
-Ну вот и пропавший! А я гляжу, вроде наш Лешка что-то здесь шукает...
      Неуверенно ответив на рукопожатие Их Величества, принц промямлил:
-Да вчера ночью где-то тут поплавок посеял.
      Как нельзя удачнее он объяснил сразу обоим - и Лизавете, и Поджиге - своё отсутствие на вчерашнем костре: не дай бог, подумают, что он в обиде на весь свет из-за глупого ежика.
-Красный такой поплавок, из гусиного пера... не попадался тебе?
-Может, не там ищешь,- осклабился Поджига.- Речка вообще-то вон где.
      Принц искренне возмутился: почему его склАдное враньё вызывает у кого-то сомнение! Поджига сам рыбак и прекрасно знает, в каких непредсказуемых местах ночью рвутся лески.
-Да говорю же, я, когда ночью спускался к Наре, именно здесь удилищем за что-то цепанул, вроде даже, за этот куст,- принц кивнул в сторону чахлого, оборванного на хворостины куста орешника,- Так не видал поплавок? Красный такой с белым, из пера гусиного?
-Прошу принять заказ,- не дослушав принца, Поджига нагнулся к ожидающим дамам и, с несвойственной ему галантностью, вручил по одному лилейному стеблю тетке, обеим малявкам, а напоследок выудил из кучи единственную желтую кувшинку, и с поклоном протянул Лизе: он взял на себя смелость выбрать цветок под цвет её купальника. По сравнению с роскошью белоснежных лилий, всеми предпочитаемых, эта кувшинка, хотя и крупная (такую ещё поискать), смотрелась бедной родственницей, но в её удачном подборе к желтому купальнику Лизы была тонкость мышления (а её в Поджиге мало кто предполагал), и Лизина улыбка показала, что инициатива Сашка ей приятна, она даже покраснела.
      На критический взгляд принца кувшинка имела дефект - бутон не совсем прямо сидел на стебле: то ли кувшинка росла на сильном течении, то ли - из под листа. Это, впрочем, не помешало бы изготовлению кулона: стебель все равно каждые три-четыре сантиметра надламывают, и дефект сгладился бы. Критический взгляд принца - придирка.
      А дальше получилось так. При вручении кувшинки между дарителем и даруемой случилась легкая несогласованность в движениях: они старались сделать красиво, но запутались пальцами и цветок мог упасть, если бы Лиза, с веселым испугом, его не подхватила. Подавив смешок, она шлепнула Поджигу по руке: "Какая кривая! Выбрось на помойку!" Это прозвучало настолько по-семейному, настолько не для чужих, что принцу словно всадили под дых. А Лиза, поняв, что брякнула неподумавши, пояснила тетке: "Эти поклонники такие неловкие! За что ни возьмутся!" Та молча посмотрела на племянницу и ничего не ответила, а Поджига переводил глаза с одной на другую и скалился. Его зубы, несмотря на молодость, уже почернели от никотина, но барышни находили в этом порочный шарм - душными ночами, под комариный звон, мечтали не закрутить ли с нахалом интрижку, чтобы после всю жизнь вспоминать.
-Какая прелесть!- тётка погрузилась носом в белоснежные лепестки,- благодарю вас, Сашенька.
      Обе малявки тоже быстренько понюхали свои лилии и вновь застыли фарфоровыми собачками, боясь пропустить важное. О принце забыли все, и он устыдился, что продолжает находиться тут - понимал, что он лишний, но не имел воли уйти, хотел какой-то окончательной ясности. 
-Лизавета, а кто этот хорошенький мальчик,- махнула на него хворостиной толстая тетка.
      Отдыхающие с соседних подстилок начали приглядываться к ним, картёжники на косогоре остановили игру и, зажав рОзданные карты, тоже слушали и наблюдали.
-Это мой маленький паж, тетя. Правда, хорошенький? Ты ведь сделаешь мне кулончик, как вы там все это умеете,- она повертела пальчиками и кивнула на лежащую у неё на коленях кувшинку.- Изобрази-ка.
      Принц не отреагировал, стоял как глухой, переживая происходящее.
      Но в характере Лизаветы не было такого, чтобы кого-то долго упрашивать.
-Тогда сделай ты,- она кинула кувшинку Поджиге, и тот, сохраняя достоинство, её не подхватил, но дал ей упасть. Принципиальность обоих ещё очевиднее обнажила их отношения. Вряд ли платонические.
-Разбирайтесь сами,- тихо сказал Поджига, непонятно что имея в виду, и длинными шагами, как лыжник, стал восходить на косогор. Картежники призывно зашумели, а покидаемая Лизавета показала язык ему в спину.
-Противный. Без тебя обойдемся.
      Маленькие девчонки, ничего не поняв, засмеялись, и их сестра вместе с ними, а кувшинка лежала поруганной, более не представляя интереса ни для кого. Принц вышел из ступора и повернулся, чтобы удалиться, но Лиза дернула его за штанину, поймала взгляд, надула губки и капризно-жалобно заканючила:
-Мальчик, ну сделай, сделай нам бусики. Мальчик, ну сделай.
      Ей не хотелось на виду у всех лишиться обоих кавалеров, она умоляла принца подыграть ей, что недавно он почел бы за счастье, но открывшаяся прагматичность всех её действий посеяла в нем одно горькое уныние. "Мальчик, сделай!" - она даже не помнила его имени.
-Мальчик, сделай. Мальчик, сделай,- хлопали в ладоши маленькие девчонки.
-А ну-ка, дорогу...
      Сгрубив ни в чем не повинным детям, ступив на покрывало с рисунком опавшей листвы, он начал сходить к реке.
      Откинувшись на тонкую красивую руку, Лиза смерила его испепеляющим взглядом и (он это явственно услыхал) зашипела ему вслед. Не будь посторонних - укусила бы в лодыжку. Ведь так он обычно и случается - этот внезапный укол из травы.
                Г Л А В А  С Е Д Ь М А Я
      Шаткой сомнамбулической походкой, сквозь галдеж несмолкающего веселья, он понёс разочарование и невысказанные упреки, которые утратят актуальность вместе с забытыми цифрами в телефонной книжке. Слыша доносящиеся пляжные визги, он шел берегом, и здоровая речная аура, доносившая запах планктона, лечила его памятью детства. На сухих отмелях мельтешили капустные белянки, с соцветий львиного зева свисали тяжелые шмели, а птицы на опушках, облитых парким солнцем, примолкли до вечерней прохлады. Возле зарослей краснотала, скрывающих укромный бочажок, чей покой он намеревался побеспокоить, принц скатал рукава ковбойки и застегнулся на все пуговицы. Предупреждая возможную опасность, пошурудил в корнях дротиком. И не зря: там упруго шарахнулась змея. Потом, отгибая дротиком крапиву, стал красться к бочагу, надеясь сразу охватить взглядом всё зеркало с неподвижными голавлями, которых там увидит. Один, лобастый, был настолько крупным, что впору было дать ему имя. Принц крался с осторожностью индейца, но соблюсти полную скрытность не удалось: вероятно, голавли заметили какую-то тень и, чуть подработав плавниками, "утонули" к непроглядному дну, а серебристые уклейки брызнули на перекат, откуда уже не возвратились. Лишь стрекозы продолжали барражировать над потревоженной гладью, садясь на листья кувшинок и лилий. На этом бочаге речные нимфы цвели и благоухали в неприкосновенности, как одалиски в гареме, и удильщики, наслаждаясь ими вприглядку, не делали попыток обладания.
      Набравшись терпения, принц дождался возвращения голавлей из темной глубины и, замерев, некоторое время любовался неяркой игрой их плавников. Он надеялся, что за компанию с голавлями поднимутся со дна муреноподобные вьюны, избежавшие последней облавы на Кремянке. Здесь им было бы в самый раз. Про этот омуток знали только удильщики, и только для таких мест предназначались поплавки из гусиного пера. Поджига, конечно, имел такой и без двух десятков плотвиц отсюда не уходил. Но следовало иметь в виду, что ближе к вечерней зорьке клев на бочаге полностью отрубало, и громадные раки выползали в осоку промышлять беспозвоночных и лягушек. Попадались ляги со всеми четырьмя откушенными лапами. А перед самой теменью зеленый туман окутывал бочаг, вглухую пеленая кусты, после чего заходить в эту липкую влажность считалось неразумным. Идеальное место, чтобы скормить ракам труп своего врага: сначала тюкнуть его по кумполу чем-нибудь тяжелым, потом напихать камней в карманы и - буль-буль. И никто ничего никогда...
   П О П Л А В О К
      Я передвигался мелкими перебежками, избегая открытых мест и случайных встреч. Весь нескончаемый день я пребывал в панике и теперь, вырвавшись на волю, петлял по кустам, как гончий пес, чтобы побыстрее найти эту важную вещь и прийти в себя. Близился вечер, садилось горячее солнце, ауканье грибников приближалось к шоссе, где стояли их автобусы. Урожай летних опят вызвал традиционное нашествие, и в лесу было полно незнакомых людей. Но пуще незнакомых мне следовало опасаться именно знакомых. Как глупо я утром напоролся на Мишаню с Гулькой! Ещё хорошо, что успел отойти от ТОГО места. И теперь я крался к нему, чтобы поскорее заприметить где-нибудь на земле, где-нибудь на траве, где-нибудь на кустах обличающую меня улику - улику, содеянного мной ужасного дела. Когда я обнаружил её отсутствие, то не на шутку запаниковал и полдня сходил с ума, и теперь бежал, чтобы успокоиться. Хуже всего, если она зацепился за одежду. Тогда придётся раскидывать весь завал и шарить на НЕМ. Невозможная вещь!
      А когда утром я вернулся с ночной рыбалки, то, себе на удивление, сохранял олимпийское спокойствие, даже апатию. Предки гнали меня спать, а я сопротивлялся: помог отцу менять масло в карбюраторе, прогулялся с ведрами на колодец и не стал настаивать, чтобы мать пожарила мне на завтрак мой скудный улов: она ненавидела возиться с мелочевкой и когда тревожно спросила: "Жарить, что ли?", я милосердно её успокоил: "Отдай кошке".
      Понемногу становилось жарко, я снял школьные брюки, которые донашивал на рыбалках и в грибных походах, и остался в трусах и футболке. Утро текло обычным порядком: на соседних участках переговаривались люди, и никаких тревожных ноток в обмене их реплик я пока не улавливал. Никто ещё ничего не знал! Никакая сорока никаких сплетен на хвосте ещё не принесла. Припекало всё жарче, но футболку я не снял: на животе, при каждом движении, давал себя знать кровоподтёк от ЕГО укуса. Было чувствительно, но это меня почему-то успокаивало, и я продолжал слоняться по участку, не зная куда себя деть. Наблюдая свое спокойствие, я не без высокомерия рассуждал, что пресловутые угрызения совести насылаются на человека  исключительно угрозой разоблачения, а коли все шито-крыто, то живи как жил, иначе умом тронешься.
      И скоро это подтвердилось в полной мере. Зайдя в сарай, куда утром поставил удочки, я, как холодом облитый, увидал на одной из них обрыв лески. Красно-белый "спартаковский" поплавок из гусиного пера, которым я перед кем только не хвастал, пропал. Отсутствовали также грузило и крючок, а на обрыве лески завилось колечко. Если конец лески с крючком, грузилом и поплавком окажется на одежде Тиханского, я окажусь за решеткой. Паника взвилась как осиный рой. Трясущимися руками я обыскал лежащую тут же телогрейку, но она, свидетельница нашей драки, молчала. Я скрылся на чердаке, чтобы всё обдумать, но в сложившейся ситуации оставаться наедине с самим собой оказалось до чрезвычайности неспокойно. Бежать искать поплавок, когда лес полон грибниками - самоубийство. Время остановилось, а взбесившийся разум требовал немедленного положительного результата, и тот же разум успокаивал, что отсутствие каких-либо новостей, есть наиблагоприятнейшее течение событий. И если так продолжится до окончания дачного сезона, то с весенним половодьем всё утечет в забвение и небытие. Но ждать и трястись, хотя бы лишних пять минут (не то, что до весны!) не было мочи. И потом — эта глупейшая встреча с Мишаней и его сестрой! Предки гоняют их в лес как на промысел. Вся наша улица регулярно наблюдала, как их мать с Гулькой, до глаз замотанные в платки, отправляются то за малиной, то за орехами, то за ведьминым приворотом. Старая ведьма и молодая такая же. А Гулька сама мне навязалась, теперь же ноет и склоняет к взаимности чувств. Сосется она, конечно, сладко. И всё такое. Но сохну я по Зое. Второе лето сохну, зимой ворошу воспоминания, а с Нового Года отсчитываю деньки до первого костра на топкой ещё Низине, со снегом и лужами. И только выедем в апреле на фазенду, немедля обегаю все участки, чтобы знать чьи машины тоже стоят у домов. После удержусь от спешки, буду выжидать до последнего, а как по весенней душистой темноте потянется народ к Низине, так и я примкну, стану отвечать на приветствия, болтать чем занимался зимой и курить дорогие сигареты одну за одной. До тошноты. И наконец в компании подруг появится Зоя - томная, с большими цыганскими серьгами в маленьких ушах, в облегающем свитере - так, что бретельки выделяются. Она старше меня на три года - уже студентка, а я - вчерашний школьник и её неизменный воздыхатель, над чем все смеются, а мне ничуть не стыдно. Как увижу её, так сразу и прилипну (фигурально, конечно), а она начнет вышучивать моё детское постоянство, никуда не девшееся за долгую зиму, начнет строить мне глазки и дымить сигаретой в лицо - издеваться над ребенком. А я, влюбленный паж, воспользуюсь её насмешками (которых ждал всю зиму) и потребую себе награду за публичные унижения и детское постоянство. И все будут смеяться и уговаривать Зою наградить ребенка поцелуем в щечку. И всё сложится как нельзя чудесно, покуда не заявится этот - Тиханский.
      Честно сказать, девчонки от него балдеют. Барышням импонирует его рост, его патлы, наглый взгляд и жаргон морского волка. Каждое лето "прибывая на вакации" из своей калининградской мореходки, он производит фурор расклешенными брюками, мичманкой размером с палубу авианосца и форменкой с синим гюйсом. Мне лично это приелось да и большинство пацанов раздражает его выпендрёж. В дружбу к нему я не лезу, с улыбочкой держусь в сторонке, хотя временами теряю ироническое выражение лица и подпадаю под обаяние флибустьера. Он проникновенно исполняет морские песни (за неимением своей гитары бацает на подвернувшейся) и рассмешить тоже умеет. Зоя, к сожалению, частенько смеется его пошлостям, но я утешаюсь мыслью, что она, такая умная и гордая, одинаково недоступна нам обоим. Мне она так обосновала своё поведение: "Не ревнуй, глупенький. Пиратик всего лишь забавен". И мне становилось спокойнее. Когда мы с ней так секретничаем, Тиханский скалится и подмигивает мне. Вряд ли я готов к физическому противостоянию с ним, но на чердаке подвесил мешок с опилками, и регулярно дубашу воображаемого соперника.
      Так проходило суматошное лето, скомканное выпускными экзаменами в школе и подготовкой в институт. Сдав с грехом пополам за десятый класс, я вообразил, что, поднапрягшись, осилю проходной балл в медицинский. Досадно только, что выдалось роскошное лето и, даже затворившись на чердаке, невозможно было сосредоточиться. Ради спокойствия предков я честно уклонялся от пляжа, от футбола и прочих дачных соблазнов, зато, чего предки видеть не могли, бессовестно валялся на чердаке в объятиях беллетристики, а спускаясь в наш туалет системы a la rus, для отвода глаз совал подмышку какой-нибудь учебник.
      А Тиханскому везло и в этом аспекте: скиталец морей с профессией давно определился, а о глобальном вообще не задумывался. Когда к костру подгребал наш брат, заучившийся абитуриент, он, мелодично посвистывая, брал чью-нибудь гитару и начинал ненавязчиво перебирать струны. И все ему благодарно внимали. Днем же флибустьер откровенно скучал и неприкаянно слонялся по округе в своих широченных клешах, пинал с пацанами в футбольчик или шлепал с ними в картишки. Протомившись на сухопутном приколе половину лета, Тиханский засобирался "в моря", в учебную кругосветку, и по случаю убытия закатывал отвальную. Народ был оповещен, и тут меня осенило: демонстративно проигнорировать это мероприятие, чем всех удивить и своим отсутствием всем испортить праздник (себя я причислял к главным участникам любого увеселения),- хоть так напомнить Зое о себе, давно забытым. Давно она не смеялась мне в лицо, что раньше нас так сближало; давно я не смотрел на её плечи, на которых топорщились бретельки лифчика; давно не ощущал запаха её грудей. Так может, после "убытия" морячка она, наконец, сжалится надо мной?
      Я настолько воодушевился своей идеей, что в душе ликовал. Мой ловкий план отдавал немужским кокетством, но я на это пошёл. Предкам же объявил, что моему серому веществу, утомленному зубрёжкой, необходима разрядка и стал собираться на ночную рыбалку: накопал червей, намял в газету черного хлеба с пахучим постным маслом и осмотрел обе удочки, забытые в сарае с прошлого лета. С удовольствием вспомнил, что по-прежнему являюсь обладателем красно-белого "спартаковского" поплавка из гусиного пера, который мы с тятей приобрели в незапамятные времена на Птичьем рынке. Поплавок радовал глаз и вызывал добрые чувства, как всякое ладное изделие ручного труда.
      Решившись на поступок — бегство от проводов флибустьера,— я не мог усидеть дома и погнал себя на речку засветло, чтобы скорее забросить удочки, чем перейти точку невозврата. В лесу ещё аукались грибники, и запоздалые купальщики катили с пляжа мне навстречу. Велодорожка, изгибаясь, прокатывала между курганами древних вятичей и спадала к реке, откуда ползущие к воде курганы были видны. Эти насыпи, не потерявшие монументальности, будоражили воображение каждого дачного поколения: всем ужас как хотелось покопаться. Вряд ли юные головы представляли себе будущие находки, но, судя по появляющимся новым ямам, находились упрямцы, не поленившиеся притащиться сюда с лопатами. Ещё в восьмом классе Мишаня, походивши зиму в Кружок археологии при Пушкинском музее, внес в вопрос нужную ясность: "Это дилетантство: что эти гаврики лезут в курганы сверху,- снисходительно ругнул он копателей.— Если грабить по-умному, то...- и он доходчиво изложил научный метод раскрытия могильников, не зря целую зиму притворялся дурачком.- Курган вначале окапывают по периметру до материковой глины. Всё что выше этого горизонта считается культурным слоем. И вот уже его,- тонкими срезами лопат и более деликатных инструментов,- по чуть-чуть съедают, как мыши - сыр. Всё просеивают на грохоте, а при необходимости перетирают в пальцах. Так что за лето мы вдвоем осилим не больше одного кургана. Самым понятным для нас артефактом будет истлевшее височное кольцо или спёкшийся с глиной крестик - как ни странно может показаться, но дикое язычество и раннее христианство мирно уживались в затерянном между трех княжеств нашем захолустье."
      Уже на середине лекции мне стало ясно, что ничего копать я не стану: вполне хватает приусадебной каторги. А Мишаня, напридумывавши себе авантюрных идей, всё приставал: "Давай, хотя бы одну ночку скоротаем на курганах. Мне один чувак у нас в группе клялся, что на раскопе случается подглядеть весьма даже иррациональное. Только вначале надо перекувырнуться через голову и произнести заклинание..."

      По водной глади стлался рваный туманец, который резала плавниками крупная рыба. Днем Ширина - свободный от водорослей участок реки - служила купальней, а ночью на ней ставили сети и переметы. Я выбрал Ширину, чтобы не цеплять ни за что крючками и не лазить потом отцеплять их: ночью это ещё несподручнее, чем днем. К тому же я впопыхах забыл взять китайский фонарик на трёх батарейках. Взял только удочки, сладость своей неявки на проводы флибустьера и сердечные проблемы.
      Стараясь сосредоточиться на рыбалке, я, тем не менее, постоянно возвращался мыслями к уже начавшейся без меня пирушке. Люди удивятся моему отсутствию, начнут интересоваться причиной, пошлют Мишаню узнать, в чем дело. Лишь Зоя будет молчать и обо всем догадываться. А я, гордый, буду здесь кормить комаров и мелко радоваться. Гулька тоже всё поймёт, ей станет горько, что не из-за неё бросил я вызов обществу. Мне ли не знать её самолюбие и злобность. У неё и прозвище соответствующее: Каплан. Наверняка оно ей льстит. Уж если совсем честно, именно она научила меня классно сосаться. Но, странное дело, обучив меня всяким штукам, сама заняла пассивную позицию: в длительных засосах закатывала глаза и делала вид, что в отключке: дескать, делай с ней что хочешь. Любопытно, кто её саму научил всему такому? Известен ли мне этот учитель? Но как бы ни было, именно её выучку, а не Зоину, понесу я через дальнейшую сексуальную жизнь. С Мишаней мы в этот год отдалились, вернее, он сам отдалился, когда Гулька стала путаться в нашу дружбу. Я испытывал неловкость от того, что брат догадывается о моих отношениях с его сестрой. А до этого мы с Мишаней обожали обсасывать грязные мыслишки про порочных девчонок. Зная свою сестрицу, он, вероятно, решил, что у нас с ней уже всё тип-топ. Я брата не разубеждал и продолжал врать относительно своей опытности - разумеется, не с его сестрой. Я вообще был побойчее на язык. Но одно дело мальчишеская бравада и совсем другое - реальная инициация. Я трусил "попросить" у Гульки, хотя знал на двести процентов, каков будет ответ. Теперь-то понимаю, что просить вообще не надо было - надо было действовать. А я всё жевал сопли, Мишаня у меня ни о чем не допытывался, и мы стали избегать фривольных тем, бывших прежде в фаворе. Несмотря на свой циничный треп, мы искренне считали, что с порядочной девушкой в эту неизвестность не шагнешь. Только с опытной шлюхой. Я и теперь так считаю.
                (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
      Я ловил сначала с обеих удочек, но в загустевшем тумане красный с белым "спартаковский" поплавок оказался совсем незаметным, и эту удочку я смотал, а на другой - поплавок я различал, но не поклевку. Только кретины ночью в тумане ловят с поплавочных удочек. Тем не менее, через какое-то время я срезал кукан и насадил под жабры первую рыбешку. Часа за три поймал с десяток плотвичек и ельцов. Всего. Наконец, разрешил себе больше не мучиться и смотал и вторую уду. Вскоре темень набрала полную ночную силу, и даже хоженной с детства тропинкой я не рискнул бы пойти назад. Тем более, через курганы. Я предпочел дожидаться утра, а покуда раствориться в ощущениях ночи.
      Какой-то зверь лазил в тростнике напротив моего места, жрал и чавкал. А на моём берегу кто-то большой и серый беззвучно подлетал и удалялся. Страшно мне не было, но кровяное давление стало тюкать в ушах. Опять посетовал, что забыл взять фонарик и что загодя не насобирал хвороста для костра: считал, что размышление об отношениях с Зоей, планируемое на это речное уединение, исключат детские страхи. Ан нет - постоянные шорохи вокруг призывали ко вниманию. Я поудобнее уселся на телогрейке, взял в руку нож и стал дожидаться рассвета, чтобы сразу идти до дому. Холода я не ощущал: на мне был светло-серый колючий свитер, а под ним - плотная футболка. В невидимых кронах поднялся легкий ветерок и сквозь молочный туман надо мною, над текущею рядом в молчанье рекою проглянули июльские звезды, знакомые по школьному атласу. Мироздание приняло меня в ночное бдение. Разве я не в родных местах, где знаком мне каждый куст, и разве это знание не обережет меня от любого непредвиденного? Чего там Мишаня плёл про необычное и даже иррациональное, что можно ночью подглядеть на курганах? Курганы - вон они, рядышком, но ничего вокруг меня не происходит.
      Уставший от идиотской рыбалки, нисколько не напуганный соседством енота и филина, я проанализировал свои сердечные проблемы с Зоей и нашел их скучными до зевоты: данью возрасту и тщеславию (о чем догадывался и раньше), и свое участие в собачьей свадьбе (соревновании с Тиханским) посчитал недостойным, зато достойным посчитал своё одиночество у ночной реки, которое до утра не разрешится, и ещё я думал: зачем всё это творю? В весёлом покаянии вспомнил мишанину идею подглядеть, как тут всё обстояло лет тысячу тому назад, но курганов, там где они торчали, я в темноте не различал. И вдруг, бля буду, от них стала исходить эманация: у меня зачесалось темечко, под колючим свитером заползали мурашки, а в мозгу вспыхивали картинки древнего быта: какие-то постирушки у воды, ребячья беготня с гомоном и визгом, молодецкие гуляния в туче комарья и бражного хохота... И вот уже за моей спиной кто-то с кем-то шептался, речные кусты, прежде спокойные, зашевелились, на курганах стали промелькивать огоньки, и серый летун вновь закружился над головой. Я вцепился в мысль, что если не прогоню галлюцинаций, то в сохранности тела и духа мне уже не встать с телогрейки: либо водяной из реки вылезет, либо ушастый демон с курганов слетит и что-то страшное учинит с моей бедной головой. Я стыдил себя, но в шуме кустов чудился говор, сердце билось в такт чьей-то приближающейся поступи, и очень не хотелось увидать идущую ко мне фигуру...
      Вдали гуднула электричка. Я очнулся: "Неужели электричка? Как доносится..." Потом на бетонке заездили тяжелые машины, и я подумал: "Это автобусы. Пора идти".  Лес уже проснулся, и глупо было медлить. Я накинул телогрейку на плечо, связал удочки и вынул кукан с плотвичками из воды. Татарская мамка Мишани пожарила бы сыну хоть и две рыбешки, а моя меньше щуки не возьмет в работу. Конечно, стыдно нести дюжину малявок, но для отчета предъявлю...
      Через курганы не пошел: вдоль вырубки путь был прямее, и дружно поднявшиеся еловые саженцы скрыли от глаз уродливые корневища, оставленные лесорубами после штабелевания. Слева, за березняком и утренней дымкой, шумела бетонка, а справа, за стеной иван-чая и таволги угадывался глубокий овраг, по весне бурлящий мутными потоками - даже грибники в него не совались.
      Ещё не увидав, я узнал знакомый посвист и сонливость окончательно оставила. "Чижик-пыжик" с вариациями. Что ни говорите, а слушок у него имелся. И вот, сам свистун вышел мне навстречу. Он шагал налегке, помахивая пузатой бутылкой. Белая форменка отливала свежестью, мичманки на голове не было, кудри вились, а на тонком ремешке через плечо хлопала его по заду модная в этом сезоне планшетная командирская сумка. Увидав меня, Тиханский сбавил ход и полез в карман бездонных клешей за сигаретами. Улыбаясь ему как родному, я приставил удочки к плечу, кукан и телогрейку скинул на траву, и он протянул мне пачку БТ. Я рассчитывал увидеть флибустьера только следующим летом, поэтому заранее не придумывал причину, почему побрезговал его пирушкой. А он и не спросил, только в упор изучал меня. Он был нетрезв.
-Сам виноват,- ни к селу, ни к городу изрёк он и щелкнул зажигалкой у меня перед носом. Как все неумные, он обожал эффекты и намеки.
-Ты о чём?- вежливо поинтересовался я и прикурил.
-Уже ни о чём... На Ширине рыбачил?
      Я кивнул и после первой глубокой затяжки раскашлялся. Тиханский протянул мне бутылку, на дне которой ещё плескалось. Я отрицательно помотал головой.
-А фура твоя где?
-Подарил кое-кому. Было за что...
      На душе у меня стало погано - знал, как девчонки любят примерять форменные фуражки.
-Клевое винцо,- с видом знатока доложил Тиханский и плеснул остатки себе в пасть. Я неоднократно пил "Гамзу" на семейных торжествах и имел представление, какая это терпкая гадость. Тиханский рыгнул и сплюнул через отколотый зуб.
-Убываю в расположение. Катер в пять полста пять.
      Тиханский выразился по морской терминологии, и я понял, что имеется в виду рейсовый автобус без пяти шесть. Для убедительности он показал с запястья циферблат водолазных часов: львиную долю своего неотразимого шарма. Я молча стоял и курил. Какую тему затронуть я не знал: мы с ним никогда не говорили без третьих лиц. Наружно у нас сложились приятельские отношения, но в душе я его ненавидел: за высокомерие, за то что он популярен, хотя глуп. За Зою.
-Клёвое пойло,- закинув голову, он дождался сползших в глотку последних капель.- Клёво меня проводили! Будет что вспоминать в морях...
      Сильно пьяным он не был, но хотел казаться. Хотел о чём-то проговориться. И именно мне. Покачиваясь, он влез на сгнивший березовый комель и расставил руки.
-Клёвое винишко. Сдеру этикетку на память. На память о клёвой ночке с красоткой нашей. Уж погонял тёлочку всласть! Ей бо, не вру! Трусы, сучка, сама спустила...
      Высокий Тиханский стоял на чурбаке и балансировал, как эквилибрист в цирке. Форменная бляха с якорем приходилась мне на уровне плеча. Ударить тычком у меня получилось резко и прицельно. Четко в солнечное сплетение. Кулак сначала встретил сопротивление брюшной стенки, после чего провалился в область желудка. В самый под дых. А он устоял, только потерял бутылку и жутко удивился, поскольку родился недогадливым. Ещё он успел изобразить ярость, а спустя ещё четыре нескончаемые секунды на него наконец накатило удушье и, пачкая клеша и белую форменку землей, он начал с ним бороться уже в партере. Мучительные сипения сообщали о попытках втянуть в себя воздух, но у бедного совершенно ничего не получалось. Больно было смотреть. Было похоже, что если в ближайшую минуту он не вдохнёт в себя хотя б чуть-чуть воздуха, то расстанется с жизнью: сил-то у него оставалось ещё полно, а вот воздуха - ноль. Но он таки встал на четвереньки, прокашлялся и задышал. Я не делал попытки бегства и, поймав меня за колени и цепляясь за свитер и удочки, он начал взбираться по мне, чтобы совершить отмщение. Поняв это, я присел, дотянулся до упавшей бутылки и левой рукой, попадая пальцами в выпученные его глаза, в его розовые десны, в ноздри с торчащей волосней, отвел от себя его ненавистную рожу, а правой рукой, сверху вниз, врезал по кумполу. Бутылка не разбилась, но краем донышка смачно тюкнула его в самую маковку. Тотчас выступила обильная алая кровь, наполняя его роскошные кудри, но после немногих толчков утихла, и труп Тиханского ослабил хватку, и я выпутался из его объятий.
      От стресса я оглох и не слышал, что происходит вокруг, зрение ни на чем не фокусировалось, и думать тоже не получалось. Похватав удочки и телогрейку, едва не оставив кукан с уловом, я кинулся убегать, но растянулся, запнувшись о корень. Испачкал в земле ладони, ушибся коленом и только тогда увидал шмеля, висевшего на лютике перед моим лицом, и снова услыхал гул машин на бетонке и утреннюю тишину, и за мной не гнались. А здравый смысл говорил: подумай, если так всё оставишь, то тело обнаружат сегодня же, а если грамотно всё обтяпаешь, то его не хватятся ещё долго. И, может быть, не найдут никогда. Запрятав удочки подальше от тропинки, я побежал назад к оврагу. Приказав себе не ужасаться содеянному, я взял покойника за доверчивые теплые руки и меня стошнило. Выворачивало так, что глаза едва не лопались. Вероятно, я походил на Тиханского в последние секунды его жизни. Потом, стараясь не касаться голого, я сволок его за одежду в овраг и, разбросав коряги на дне, компактно устроил в промоине, где весной побегут бурные потоки, которые и помогут Тиханскому побыстрее разложиться на молекулы и атомы. Датский могильщик учил принца Гамлета: "вода - первый враг, вашей милости покойника". В промоине я заметил следы когтей и подумал, что хорошо бы и зверьё поучаствовало в сокрытии улик. Пособирал наверху растерявшееся при волочении: его ботинки, его планшетную сумку, его пижонскую зажигалку с ковбоем и красоткой, которую едва не проглядел. Всё обтёр рукавом своего серого свитера и закопал в глубокой рытвине на склоне. Снимать с него клеша и форменку было выше моих сил. Бутылку, главную улику, тоже обтер и, взяв тоже через рукав свитера, зашвырнул как можно подальше. Оставался пустяк. Лесорубам строго вменялось "сжигание порубочных остатков" перед высадкой молодняка. Они, естественно, халтурили и великое множество этих остатков просто отволакивали на периметр лесосеки - обстоятельство пришедшееся мне весьма кстати. Навалив на Тиханского кучу коряг, я напоследок всё оглядел и только огорчился, что нельзя поставить стоймя изломанные стебли иван-чая. Приходилось уповать на то, что таких повреждений вдоль оврага множество, и моё ничуть не подозрительнее. Более не медля, найдя на листьях остатки утренней росы, я обтер с ладоней грязь и метнулся к запрятанным удочкам. Суетливо цапнув их, с телогрейкой под мышкой и с куканом в трясущейся руке, я ступил на тропинку и сразу повстречался с братцем и сестрицей. Те несли по большой корзине, а у Мишани вдобавок в рюкзаке брякало ведро. Опята ещё не отошли, и заготовители добирали остатки.
      Мишаня на татарина вовсе не походил: на лицо - чистый русак, глаза светлые, единственная примета - обрезанный, но это на лбу не написано, это на медкомиссии в военкомате пусть пишут. Зато Гулька - вылитая мать: глазищи в пол лба, как у Шамаханской царицы, губищи до ушей и носик - горбатеньким клювиком, с бесстыжими ноздрями. А сиськи - как у молодой козочки. К зрелым годам такой тип тырмандырок: усохших, прокуренных, с грубыми голосами и манерами, видоизменяется в то, что народ метко определил как "билят худой". А пока всем хороша, только нравом дикая. Общаешься как со зверьком: того и гляди укусит или в рожу вцепится. Если ходила не с матерью - блюстительницей устоев,- то повязывала платок свободно, а сейчас, увидав меня, вовсе спустила на плечи. Разлыбилась на манер неотразимой соблазнительницы и, покачивая бёдрами (попка у неё маленькая, но ядреная), подошла вплотную, чуть сосками не кольнула. Приятно сознавать, что такая оторва прибежит к тебе, только свистни.
-Ой, мальчики, как я вчера на рыбалку мечтала!
-И я тоже,- поддакнул Мишаня. Он постоянно сглаживал её двусмысленности, но я, отвлекая внимание от себя, сделал удивленные глаза:
-Позвольте, а как же проводы Игорька?- я никогда не называл Тиханского по имени и понял, что уже начинаю хитрить.
-Какие там проводы!— Гулька закатила глаза и театрально приложила расставленные пальчики к своей маленькой груди.- Выпили по стакану и расползлись по кустам. Кто с кем...
      При этом намёке она впилась в меня глазищами, думая, что сделала больно. Я же категорически не собирался понимать скрытых смыслов и поинтересовался:
-А что пили?
-Самогонку деревенскую. Не плохая, кстати,- важно сказал Мишаня.- Я теперь знаю, у кого достать.
-Не плохая!- Гулька снова закатила очи.- Блевал всю ночь. Мы-то с девками пили...
-Потому что без закуски! Яблоки - это не закуска!- вскипел Мишаня, он не ожидал от сестры предательства.
-Пьяничка ты мой,- примирительно погладила она брата по щеке.- Не гнался бы за плохими мальчишками. Тиханский, вон, самогонку только раз и выпил...- она вдруг осеклась и посмотрела мне на ноги.- Ты где это на коленках ползал?
      Этот момент я упустил и теперь сделал вид, что сам удивлён - пожал плечами, ничего не ответил и вернул разговор к прежней теме:
-Значит, было и вино?
-"Гамза",- Мишаня так скривился, что я подумал - его стошнит от воспоминаний.
-Даже очень приятное винишко,- не согласилась с ним Гулька и продолжала изучать мой внешний вид,- А в чем у тебя свитер? Признавайся, с кем кувыркался?- она недобро сощурилась, изобличая меня в том, чего знать не могла. Я посмотрел себе на живот и на сером свитере увидал темное пятно величиной с морду покойника: он в меня здорово впился. Я уже устал ото всего предыдущего, а теперь устал от брата и сестры,- от необходимости врать и изворачиваться,- и готов был заплакать. Вероятно, это отразилось на моем лице. Выручил, как всегда, Мишаня.
-Пойдём, Гуля. Уже автобусники аукают.
      Действительно, приехавшие грибники разворачивались цепью от бетонки, а их красный автобус проглядывал за посадками. Гулька, видимо, поняла, что я сейчас не в настроении объясняться, и решила отложить допрос на потом, но сомнения её множились. Напоследок она ещё раз прищурилась, сделав почти умное лицо, что меня всегда смешило.
-Пускай аукают. И не ходи за мной, дурень. У тебя свои пеньки, у меня свои,- она командовала братом как их мать. А их мать командовала всеми.
      Только что выводок татарчат скрылся в посадках, я поспешил к ближайшему лесному роднику, чтобы застирать одежду, покуда кровь не въелась. Мне это вполне удалось и теперь влажное пятно на животе приятно холодило. Бордовый синяк выше пупка набирал мощи и выглядел пугающе: я не помнил момента кусания, но осталась его фотография. Я погружал лицо в воду, моргал в ледяной луже, надеясь устранить красноту глазных яблок, смотрел на своё отражение, на капли с носа. Испачканные школьные брюки как мог отчистил от последствий падения и таскания коряг, на чем и закончил наведение порядка: с ночной рыбалки сухим и чистым не возвращаются.
                (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
      Толкнув калитку, я направился к отцу, дымившему на солнечном крылечке утренней беломориной и прихлебывающему "грузинский веник" из персональной кружки с золотой обечайкой. "Мыслимое ли дело,- подумал я,- уничтожить душевный покой дорогого человека?" Я поднял над головой тощий кукан, и тятя улыбнулся:
-Вот уж мать обрадуется.
      Из под фундамента, между ступенек крыльца, пролезла наша сиамская кошечка, без интереса обнюхала мой улов и зевнула.
-Видишь, и Дама не в восторге. Снеси-ка сразу на компост и ложись баиньки.
-Пока повременю. Пускай хозяйка решает,- гордо ответил я им обоим.- Положу пока в тенек.
      Я прошел к сараю, занес удочки и телогрейку, после чего, тяжело отдуваясь, полез по крутой лестнице к себе на чердак - чтобы наконец уединиться ото всего и ото всех. Мокрый свитер я расправил на стропильной стяжке, а футболку оставил на себе: чтобы скрывала гематому. Черная выпуклая слива чуть выше пупка не сохранила отпечатка зубов и исчезнет не скоро. Оголяться я пока не рискну, а потом навру, что прищемил кожу, перелезая через забор. Спросят: "Через какой забор?" - Отвечу: "Яблоки воровал." - "Тебе своих что ли мало?" - "Свои не вкусные." - "Тогда ещё не так тебе следует." - Я соглашусь: "Даже не догадываетесь, как это верно."
      Некоторое время я лежал пластом и ни о чем не думал, а соседские участки просыпались, наполняя пространство утренними звуками: хлопаньем, бренчанием, звяканьем и разновысокими голосами. Почему этого простого счастья не замечал я раньше: лежал бы и слушал бесконечно. Однако, затворничество на чердаке скоро стало некомфортным: с какого-то момента голоса, приходящие снизу, стали тревожно мной интерпретироваться, и я сошел вниз, чтобы сразу почуять, если что не так. Признавая за неоспоримую данность все случившееся два часа назад, я старался не впускать это в себя, не проникаться им, не делать трагедии. Старался вспомнить, каким я был семнадцать лет и каким должен продолжать казаться, чтобы не поймать недоумения в чьих-то глазах: пристрастное любопытство посторонних могло вывернуть меня до нервного срыва: в шкуре мокрушника приходилось непривычно.
      Известная читающим детективы неодолимая тяга убийцы на место совершения своего деяния меня пока не скрутила, но я уже чувствовал, что скоро прогуляюсь туда, брошу взгляд. Разумеется, не в ближайшее время. Через пару дней. В бытовом же общении с предками или ребятами, если что-то несуразное отмочу или ляпну, то свалю на отупение от задачек по химии, законов Менделя и спиралей ДНК. Усталая рассеянность - вот правдоподобная ширма затаившегося мокрушника, нежели суетиться и психовать. Но как повести себя с Зоей? По идее, мне не от кого было узнать об их развратном уединении в кустах: морячок по росе "убыл в расположение" и мы с ним нигде не могли пересечься. Хотя вру! Об этом мне Гулька уже доложила, и все бывшие на "отвальной" с удовольствием подтвердят. Как же мне поступить? Да просто вооружусь по отношению к ней презрением - и точка. А там увидим. Тем более мне теперь не до Зойки, настолько не до неё, что как бы она сама не удивилась. Черт! Ну по какой причине я укокошил Игоряшку? Он что - плохой человек? Не так уж плох, даже симпатяга. Или он был безоговорочным фаворитом? Но я сам устранился: сбежал на рыбалку. "Сам виноват": сказал он мне. Выходит, я психанул из-за упущенного шанса, доставшегося другому. Горькая правда в том, что я оказался не самым желанным: "трусы сама спустила". А кто мне гарантировал её верность?
      Но вот, посетив теремок сортира и мимоходом заглянув в сарай, куда бросил удочки, я на одной из них совершенно случайно заметил отсутствие красно-белого "спартаковского" поплавка. Полный абзац! Что же делать? Бежать к оврагу? Вот и давай зарок не ходить на ТО МЕСТО. А идти сейчас рискованно - в лесу полно грибников. Но и ничего не предпринимать - сущая мука. Приходилось пережидать до вечера. И я заставил себя тупо листать подшивки журналов, пока день не перевалил за половину. Пацаны на велосипедах объезжали участки, приглашая на пятичасовой футбол. Меня известили тоже, хотя этим летом я числился в запасе. Осипшим голосом я им крикнул, чтоб уезжали и продолжил сходить с ума. Наконец решил отправляться. Наврал отцу, что посеял нож.
-Надо сходить, пока чужие не подобрали.
-Отсутствие всякого присутствия,- вздохнул тятя, комментируя мое легкомыслие. И я со смятенной душой вышел за калитку.
-А ужинать когда явишься? Возьми хоть бутерброд,- крикнула мать из кухни, на что я отмахнулся. Меня уже было не остановить.
      Исследуя шаг за шагом весь утренний маршрут: с заходом к роднику, с заходом к месту, где прятал удочки, я все не видел поплавка. Неужели придется шарить на трупе? Грибники переставали аукать: опята были ударно истреблены, остались только срезы. Я всё ближе подходил к оврагу и убеждал себя, что надо не надо паниковать. Перед лесосекой залез на сучкастую елку и огляделся. Никого. Прогулочным шагом приблизился к изломанному иван-чаю и остановился у березового чурбака, на котором балансировал будущий покойник. Быстро глянул по сторонам и подошел к ТОМУ МЕСТУ. Коряги, наваленные мной утром, лежали в художественном беспорядке, естественном  и убедительном, словно это была не моя работа. Я поудивлялся, но долго стоять на виду у возможных свидетелей было подозрительно, и я сошел на низ. Оценил свежим глазом, не проглядывает ли где белая форменка или что другое, чему не дОлжно проглядывать, и не увижу ли, наконец, чертов поплавок. Не увидел. Надо подлезать ближе. Натыкаясь памятью на восстающие детали произошедшего и говорящие мне: "Ну здравствуй, молодец. Помнишь, что натворил?", я достиг трупа. Самое неудобное нагромождение сучьев я создал именно на нем, чтобы ни у кого не возникло соблазна поискать тут грибов. Мне очень не хотелось нарушать эту конструкцию, я и не стал. Змеиными сокращениями, словно боясь разбудить Игорька, я протиснулся максимально к нему вплотную и за нижнюю жердь приподнял весь камуфляж. И обомлел! Тиханский лежал во весь рост и ничком, тогда как я устроил его на боку! Как так получилось? Я стал перебирать варианты: тяжесть наваленных сучьев, рельеф промоины, судороги трупного окоченения или ещё что-то. Вспомнил! Я же кучу ещё притаптывал! Я только запретил себе предполагать самое очевидное: когда закидывал Игорька корягами, он ещё дышал и перед тем как окончательно сдохнуть, пытался выбраться. Сейчас-то он точно мертвый: судя по цвету кожных покровов. Не убивать же его второй раз? А пришлось бы. На грязной форменке и на заднице в грязных клешах "спартаковского" поплавка я не увидел, но переворачивать флибустьера для осмотра спереди у меня не хватало духа. Увидеть его рожу? Не надо, пожалуйста! По бокам головы, уткнувшейся в глину, как обломки чайного блюдца, торчали его серые уши. Я раньше не замечал, что Игорек лопоухий: скрывал кудрями. По белоснежной ещё утром форменке, теперь измазанной и задранной к шее, деловито пробежал полосатый жук. И тут мне в ногу тукнулось что-то живое, и я обмочился. Чертова жаба! Я понял, что хватит на всё это любоваться, что исчерпал я всю отвагу, и, стараясь не оцарапать голую спину, опустил жердь. Коряги осели неровно и пришлось их поправлять. Я вдруг успокоился до полного отупения и подумал, что такое характерно для маньяков. Выбравшись из оврага, обходными путями побрел к дачам. Ох, как мне хотелось войти в сегодняшнее утро! Легкое безумие сопровождало меня и гладило по волосам. У песчаного карьера, на футбольном поле, слышались удары по мячу и робкий матерок: юные футболисты в сердцах позволяли себе непечатные выраженья, а юные зрительницы улыбались этим завуалированным сексуальным предложениям - некоторым из них, думаю, хотелось бы большей определенности. Избегая ненужных встреч и разговоров, я обогнул карьер и прошел к дачам. На террасах уже горели керосиновые лампы. Сейчас мне изо всех сил мечталось об уютном заточении на чердаке с хорошей книгой: правосудие пока не запретило мне читать. Какое это великое благо - бесконечная ночь! А когда сморит забытье,- завернуться с головой в одеяло, пахнущее прежней жизнью, и довериться надежде...
      У калитки стоял отец. Курил и наблюдал за моим приближением.
-Ну как, отыскал нож? Вон иголки у тебя в голове...
-Да я на осиное гнездо наступил. Еле утёк.
-Гульнара приходила. Шустрая девица. Гляди, принесла твою снасть,- отец кивнул на перила крыльца, где на обрывке лески болтались крючок, грузило и красно-белый "спартаковский" поплавок. В моей голове, столько претерпевшей за этот день, все поплыло, и я готов был рухнуть, не дойдя до ступенек.
-Где она это взяла?
-Не ведаю, сынуля,- отец сощурился.- Ты на рыбалку-то один ходил?
-Конечно! И где леску порвал, даже не заметил.
-А она сказала - ты в курсе.
-Ничего я не в курсе!
      Отец затушил папиросу.
-В таком случае, бойся данайцев дары приносящих.

                Г Л А В А  В О С Ь М А Я
      Выше по течению, за уже слышимым отсюда перекатом, раскинулся Журавлиный плес. При каждом посещении принцу случалось поднять на нем пару серых журавлей и долгую минуту, пока они облетали луговину, наблюдать их неспешные величественные махи. Журавли помнили постоянных визитеров и принца подпускали совсем близко. Между ними установились дружеские отношения - так, по крайней мере, хотелось думать принцу. Он ходил на плес не часто, чтобы лишний раз не беспокоить птиц, да и далековато было. Покинув пляжную горку с веселящимся народом, ещё смакующим сцену с выяснением отношений и киданием кувшинки, принц топал по жаре уже час и предполагал сигануть в Нару с высокого уступа, где глубина и ширина позволяли наплаваться вволю, а потом идти на свидание к журавлям. Только хорошо бы уступ не был занят любителями уединяться и загорать голышом. На счастье, посторонних не было, и вся непотревоженная гладь принадлежала ему одному. Скинув жаркую экипировку, разогнав на бегу бабочкину свадьбу, он толкнулся с уступа и тугим снарядом вошел в долгожданную прохладу. Нырнув с открытыми глазами (как учили на Мироновской), он застал врасплох речных обитателей и наскоро запоминал картины подводной их жизни: сверкая бело-синими боками, под мшистые валуны забивались малявки, раки пятились с удивительной быстротой, перловицы захлопывали створки, поднимая фонтанчики песка, а голавли, оскорбленные хамством ныряльщика, исчезали быстрее мысли. Только плети роголистника продолжали играть речной струей, и тени от солнца на ярком песке сопровождали их колебания. В такие чудесные мгновения, с восторгом и ужасом, он ловил себя на мысли, что хочет открыть рот и дышать. На глубине звуки глохли и время останавливалось. Он парил возле дна, не ощущая веса и земных проблем, а космы водорослей змеились вокруг него гигантскими муренами. Доведется ли когда-нибудь вживую лицезреть этих тварей? Не понятно, чем тяготился Пушкин в Южной ссылке? Для абсолютного счастья принцу хватило бы горячей палубы, соленых брызг и крика чаек. Если станет поэтом, поселится у моря в тихой бухточке: будет нырять в коралловые лабиринты, дружить с дельфинами и гонять по волнам на скутере...
      Наплававшись до озноба, он выбрался на берег и опять вторгся в свадьбу капустных белянок. Они дружно, как на молебне, складывали и опускали крылышки, совершая терморегуляцию на коровьих лепешках. Едва тень человека упала на них, белянки разом вспорхнули и заполонили пространство вокруг его головы. Подставив лицо белому листопаду, он втянул носом, чтобы узнать как пахнут бабочки. Всякий раз он проделывал это и всякий раз гадал: ощутил ли он что-либо? Неуловимый этот запах приснился ему много лет спустя. Он проснулся в слезах и не мог вспомнить, откуда это пришло.
      Обсыхая в береговых кустах, принц наблюдал, как мелкие голавлики терзают брошенную саранчу: щипали и пытались утянуть на глубину. Потопления увидеть не удалось из-за течения, унесшего жертву на блистающий перекат, но другую саранчу, на смену уплывшей, принц ловить не стал. Натянул на мокрые плавки чехословацкие техасы, туго зашнуровал туристические гады, перекинул ковбойку через плечо, а надоевший бузинный дротик переломил о колено и зашвырнул в крапиву. Несмотря на взбодрившую водную процедуру, несмотря на целительное одиночество пешей прогулки и в преддверии встречи с журавлями, как-то погано было у него на душе. Как ни старался он выкинуть из головы недавнюю сцену на пляжной горке, уйти мыслями во что-нибудь другое,- в мозгу неотвязно крутилась кинохроника с желтой кувшинкой и Лизой. Под конец она вышла из себя, разозлилась, но причиной тому её размолвка с Сашком, а он снова оказался мальчиком для подзатыльников. Унижение за унижением. Нету воли выбросить из головы эту особу, как нету ума разобраться в этой второе лето длящейся ерунде, в которой понималось одно: он постоянно куда-то опаздывает. Вон Юрок, Ванька и даже Милка отлично знают, что и как делать в этой жизни, а он - не знает. И от этого он очень устал. А надо вооружиться чувством собственного достоинства и показать всем кто он есть. До вступительных экзаменов ещё год, и в это последнее лето отрочества, получив болезненный урок, он захотел, чтобы скорее наступала осень, и он накинется на учебу. Пускай народ крутит амуры, а ему пора становиться волевым и целеустремленным. И накрепко надо усвоить: никогда больше не опускаться до безответной любви, и не позволять вытворять над собой насмешки. От правильных мыслей настроение улучшилось, и дело осталось за малым: перейти от правильных мыслей к правильным поступкам. Но не с завтрашнего дня и не с послезавтрашнего, а как-нибудь попозже, он же решил - осенью. Вот с сентября и начнет.
      Ещё в прошлом году, когда принц поменял школу и когда оставалось два года до экзаменов в высшее учебное заведение, вся родня, включая самарских кузенов, начали деликатно интересоваться: какое же поприще он изберет? С ними, кузенами, все давно и благополучно определилось: старший закончил по восточным языкам и не вылезал из загранок, младший доучивался в геологоразведочном и пойдет по стопам родителя. За старших мальчиков семья переболела и настал черед принца, который никак не определится с профессией, бремя которой придется нести всю жизнь. А ему было проще ткнуть пальцем в справочник для поступающих... Больше всего боялся не оправдать ожиданий и опозориться на экзаменах, хотя в спокойном размышлении легко рисовал себе успешную будущность, завоеванную благодаря незаурядным качествам, которые сам себе выдумал. Выдумать же себе профессию, которая наполнит интересом и смыслом предстоящую жизнь, не получалось. Он примерял на себя форму морского офицера (к чему склонял отец), но претила дисциплина и двадцатипятилетняя лямка честного служаки, да и предметы по точным наукам, обязательные для военных вузов (нелюбимые и запущенные), требовали дополнительных усилий. Наиболее приемлемые рассуждения выслушивал от Деда: "Уж коли не собираешься идти в Морскую академию, то и бог с ней: нелюбимая профессия - это первородное проклятье. Но ты последнее время намеревался стать литератором, и лично мне это нравится, и я верю, что ты можешь им стать. Но имей в виду: и в этом случае придется учиться и учиться много и хорошо. Сермяжным поэтом теперь быть невозможно. А чтобы получить литературное образование, надо поступить в соответствующий вуз, в который и без тебя находится много желающих и число мест в которых ограничено. Из чего следует, что принимают по выбору. В числе факторов, определяющих пригодность к избранной специальности, главнейшими будут твои экзаменационные успехи, о которых разреши судить приемной комиссии, а не себе самому в единственном числе".
      В общем, алгоритм успеха был принцу понятен: пахать, пахать и пахать. И его способности, оказывается, ещё будут нуждаться в подтверждении какими-то третьими лицами. А не понятно разве, что он творческая личность! Подавшись же в заурядный пединститут (если не пройдет сразу на журналистику), велика опасность загреметь в школьные учителя. А он содрогался при мысли переступить ещё хоть когда-нибудь порог этого заведения. Лучше заранее удавиться. Лучший вариант: путешествовать по разным местам и писать оттуда очерки. Но только в хорошую погоду, а не в любую. В своих умозрительных мечтаниях он представлял будни походного журналиста: костры, гитары, разведенный спирт, сопение в кустах. А по возвращении в Москву: братание с пишущей братией, изысканные вина, шикарные туалеты, а после опять таксомоторы и полуночные гостеприимства. И чтобы так было постоянно и сколько угодно. Всё это, разумеется, в сочетании с достойными гонорарами и рукоплесканиями его таланту: а послушное вдохновение (стоит лишь сосредоточиться) уже щекочет затылок и просит бумаги.
      Журналистская стезя была предпочтительней, а поэтическая до вчерашней ночи, когда его вновь посетила Эвтерпа, серьезно не рассматривалась. Хохмы ради он сочинял куплеты на учителей и одноклассников, которыми украшал туалет. Ещё как-то раз тиснул стишок в стенгазету: девочкам на 8 марта, но применительно к возможной профессии это не оседало в сознании, скользило мимо; а вот давешняя "есенинщина", совпавшая с первым сердечным опытом, не насторожив своей банальностью, напротив, окрылила. И уже никем иным, как только модным поэтом он себя не видел. И вот он, народный любимец и баловень, не боящийся время от времени возвысить голос в защиту чего-нибудь либерального и попадающий за это в опалу, прожигающий здоровье и талант в скандальных оргиях, потерявший счет любовницам и долгам, мечется по миру в поисках вдохновения и истинной любви. А истинная любовь в образе юной фифы, единственной дочери влиятельных родителей, на все готовая и согласная, его всюду преследует своей любовью, не считаясь с людским осуждением и дорожными издержками. А он, обаятельный хлыщ, высокомерно не замечая, что на него показывают пальцем, шаркает в пляжном халате по кафельным плитам Дома творчества спивающимся дарованием.
                И р о н и ч е с к и е   в и р ш и 
                Забавно пялиться на шлюх
                преклонных,
                ловящих сальности на слух
                привычный,
                над пустотой бокалов,
                когда-то полных,
                в отсутствии нахалов
                симпатичных.
                Токай, массандра и кокур,
                а также кьянти,
                но затянулся перекур
                весьма некстати.
                Не предлагает сомелье
                аперитивов,
                скучает в лифчиках колье
                презервативов…
                А раньше пёрло адекватными
                монетами,
                скандально славились приватными
                минетами,
                а раньше жарилися с понтами
                на яхтах,
                пересекали геллеспонты
                в бриллиантах.
                С тех пор черён загар кокеток
                Абу-Даби
                и вот осталось напоследок:
                кому бы дать бы.
                Одна нимфетка выделяется из шайки -
                ценою спроса,
                как альбатроска в стае чаек
                Галапагоса.
                Своею ролью овладевшая
                претонко,
                являет нам осиротевшего
                ребёнка.
                В её бокале сок томатный -
                лукавой мерой:
                вновь набубенится в умат
                "Кровавой Мери".
                Начнёт шататься, приставать,
                искать калифа,
                движеньем плеч обозначать
                сосцы без лифа.
                Скоропадучая звезда
                курортной ночи,
                сама не помнит, кто куда
                ей вставить хочет.
                Случайно вышла погулять,
                как в детский садик,
                курносой моськой распалять
                брутальных дядек.
                Но Ваш поэт - он барабан
                моральных истин,
                я даже пьяный вдрабадан
                не легкомыслен.
                Не генерирую ни грана
                вожделенья,
                лишь допустимую игру
                воображенья.
                Я жидким блюзиком, как кошкой,
                искарябан,
                сижу вполпьяна у окошка,
                в углу диванной.
                Накал светильников, цикад кружение
                да плюс напитки
                не оставляют в заблуждении
                последней нитки:
                плоды излишества, порою,
                словно копья,
                сбегают гадскою струёю
                в междупопье.      
                Не потому ли Ваш поэт
                под ритмы блюза
                слагает рифмы невпопад,
                что член Союза?
                Могу воспеть любую хрень,
                когда прикажут.
                И заработать трудодень
                иль орден даже.
                Не беспокоит меня смех
                неуваженья:
                при жизни главное для всех —
                пищеваренье.
                Вонючий, потный и хмельной,
                назло гетерам,
                отправлюсь почивать домой,
                в свою квартеру.
                Обрушусь тяжким ананасом,
                подушки скомкав,
                не добубнивши ассонансов
                головоломки,
                Не допустив на суд ночной
                воспоминанья,
                что восстают морской волной
                из подсознанья:
                как страсть рвала меня на части
                и муки длила,
                и ежечасно это счастье
                происходило.
                Теперь выпрашивать негоже,
                как юбилея,
                волны морской, любви на пляже
                Коктебеля…

   Г Л А В А  Д Е В Я Т А Я
      Появляться на Журавлином плесе фотографу или просто любопытному дачнику надлежало с максимальной скрытностью, чтобы углядеть птиц ещё до взлёта. Это считалось неоспоримой ловкостью, для чего принц использовал складки местности. Он обладал и ловкостью, и зоркостью, но сейчас его слепила сверкающая рябь, всей шириной катящаяся ему навстречу. Ещё невообразимо досаждали слепни, знающие, что от них сейчас нельзя резко отмахиваться. Километровая луговина, набухавшая водой по весне, стояла сухой, и высматривать птиц, высматривающих лягушек, имело смысл только в реке. Журавлей могло вовсе не оказаться, если кто-то на плесе рыбачил. В полдневную жару настоящего рыбака на плесе не встретить, но какой-нибудь дачник мог запросто таскать здесь малявок, одновременно слушая орущий транзистор и воюя со слепнями: такая шумная пантомима распугивала даже лягушек. К счастью,в данный момент на плёсе царило безлюдье. К настоящим рыбакам у принца претензий быть не могло: они такие же привилегированные особы как и он, наследный принц. Настоящий рыбак в болотных сапогах, с брезентовой сумкой, ещё издали узнается по длиннющему удилищу. Такое удилище не купить ни в каком магазине, а только самому срезать в лесу после окончания сокодвижения и, сохранив верхушечный побег, подвесить под застреху с грузом, а весной окончательно довести до ума. Только специалист при встрече поймёт и оценит приложенные труды. С обладателем такого удилища уже за счастье просто стоять рядом. Принц сначала деликатно побудет невдалеке, потом подойдет ближе и непринуждённо заведет разговор о том, о сём: о наживке и прикормке, о лесках и поводках, о крючках и поплавках, о клёве и жоре, о случаях небывалых уловов и случаях явной брехни. И если принц вызовет симпатию, рыбак позволит ему заглянуть в брезентовую сумку, где он увидит "угря" величиной с черенок лопаты...
      И всё-таки он проглядел, когда поднялся первый журавль - птица уже летела. То, что это серые журавли, а никакие не цапли, он знал давно. Но Сашек Поджига, подстрелил здесь эту, якобы, цаплю, и принц не стал возражать. Не стал подрывать авторитет кумира. "Пуху с неё, не поверишь, нащипал на целую подушку. В натуре",- для убедительности Сашек перекрестился: он бравировал религиозностью. Принц не одобрял бессмысленного душегубства, но пришлось простить. Да и, если честно, он сильно подозревал, что Сашок врет: из его аркебузы можно было попасть, разве что в консервную банку с десяти шагов. По ним Сашок и упражнялся на песчаном карьере. Тем не менее, заходя в его так называемое "бунгало" (сараюшку в глубине участка), принц избегал присаживаться на топчан, где лежала "эта подушка". Всё искупали беседы с Сашком, таким же увлечённым натуралистом, как и принц, беседы про лесные похождения и всякие случаи из жизни браконьеров. Книги об охоте и рассказы о ней были страстью принца, охотничьи магазины на Арбате и на Кузнецком он посещал не реже букинистических (тем более, что одни с другими росли впритык), но, став уже взрослым человеком, он так и не завёл себе ижевского бокфлинта...
      Описывая широкую дугу, журавль пролетел в доверчивой близости от человека, наблюдавшего за ним: церемония встреч и прощаний нравилась обоим. Ещё пройдя по берегу, принц поднял второго журавля, и теперь уже два летуна, почти без взмахов, как планёры, медленно скользили вдоль противоположного лесистого берега, выбирая для посадки еловую ветку. Не увидев своими глазами, трудно поверить, что такие громоздкие птицы садятся на деревья. Предоставив им время выбрать надежный сук и устроиться поудобнее, принц подошел к журавлям совсем близко и разделённые рекой они теперь имели возможность общаться воочию. Журавлям принц импонировал и знал это, а они - ему, и он стоял бы дольше, но приходилось откланиваться: птицам надо было обратно к воде, к жирным зелёным лягушкам. Он ещё не сошел с места, когда журавли, как он мысленно их попросил, восхитительно плавно слетели на воду - это была улыбка друзей.
   
      В наступившем учебном году он небезуспешно симулировал то грипп, то ангину, то непонятное никому, в том числе и участковой врачихе, новомодное ОРЗ. Пребывая на постельном режиме, без устали проглядывая журнальную периодику, волею случая он наткнулся на стихотворение, где были две строчки о нём:
"Так вот каков Король угрей,
                Прославленный в лесных просторах!"
  4-8.8.1983 г.    29.6.2012 г. — 19.9.2021 г.
   
      


Нужны литагент, издатель, коммерческий успех.