Когда король был принцем

                Перешагнул через порог, 
                Подветренной судьбе покорный,               
                И потянул, и поволок
                Невырываемые корни...
               
                Евгений Блажеевский               

               

                У В Е Р Т Ю Р А
               
-А вот пришел солдат Иван Бровкин,- во всеуслышание, ещё от вешалки,- объявлял сам себя исполнитель главной роли и уже шепотом добавлял,- с гармошкой и с етим.
      После чего в двадцать пятый раз, голоногим чертиком, солдат Иван Бровкин выпрыгнул из неосвещенной прихожей в гостиную Бабани, громко топнув по паркетинам светлого дуба, постеленными большими квадратами и вкусно пахнущими мастикой для полов. Эффектно заявив своё антре, солдат Иван Бровкин кокетливо замолкал. Его появление, прежде неизменно ободряемое аплодисментами, в этот двадцать пятый раз сопроводилось лишь скрипением стульев. Сценическое чутье подсказывало солдату Ивану, что действие не сдвинется с этой мертвой точки, если заранее не иметь в голове текста или его не осенит свыше. В противном случае останется держать паузу и изучать паркетные узоры под ногами.
      Иван Бровкин никогда не участвовал в натирке этих половиц по причине недостаточных лет и отсутствия квалификации. И потому ещё, что он уже переехал из Самарского переулка на соседний проспект Мира, и больше не имел права надоедать предложением своих услуг здешним хозяевам. Жизнь после переезда складывались так, что паркет Самарского переулка натирался в присутствии бывшего жильца лишь при удачном стечении обстоятельств: например, визит в канун какого-нибудь праздника. И тогда он, бывший жилец, загоняемый на диван и на гору подушек, с высоты наблюдая этот процесс, испытывал сильнейшую зависть к младшему из кузенов, настоящему везунчику - тот с пятого класса получил статус полотера. Завидный статус кузена вспоминался солдату Ивану, едва он переступал порог квартиры в Самарском и учуивал запах мастики, который не отпускал на все время пребывания в гостях у Деда и Бабани. И если,- думалось тогда младшему внуку,- если вдруг позволят ему принять участие в натирке полов, то он будет к этому готов, поскольку давно примерил рабочий инструмент. Жесткая щетка надевалась очень просто (как лыжина) и какое-то время послушно ехала под ногой, потом, правда, могла неожиданно выскокнуть и стрельнуть куда-нибудь под книжный шкаф или под пианино, что сразу навлекало недовольство Бабани.
      Грезы о скольжении на этой щетке длились бы бог знает ещё сколько времени, но неделю назад младшего внука увлекла новая идея и он оставил думать о вакансии полотера, поскольку увидел по телевизору один замечательный фильм и уже несколько дней сочинял сценки из жизни новоявленного кумира - солдата с гармошкой, именем которого отныне приказал себя называть. Он придумывал солдату бытовые ситуации, вполне могущие иметь место в свободное от службы время. Одно плохо,- эти сюжеты страдали незавершенностью и нуждались в наводящих подсказках. Например, сейчас, после очередного выпрыгивания из прихожей в гостиную, исполнитель главной роли в очередной раз не осенялся актерским наитием, но впал в ступор и уповал только на помощь зала, в ожидании которой максимально держал паузу и умолял подарить его спасительной репликой. Но экспромт не рождался, зато в двадцать пятый раз выручала Бабаня:
-Люди добрые,- всплёскивала руками бабушка солдата, уже слегка утомившаяся от нескончаемых повторов и присевшая на стул,- неужели пришел солдат Иван Бровкин с гармошкой и с етим? Только посмотрите на него!
      Иван Бровкин молчаливым кивком подтверждал, что да - это, несомненно, он, и начинал скромно помахивать картонной гармошкой и подъемным краном из алюминиевой жести (в стране шел бум индустриализации), название которого: "Детский подъемный кран механический" всё не получалось запомнить.
      Солдат Иван был сегодня явно сценически несобран - так же он растерялся и позавчера, когда серебристый подъемный кран отец достал из магазинной коробки. Тогда Иван Бровкин немедленно получил контузию от восторга, вследствие которой до позднего вечера наслаждался волшебным скрипом тугой рукоятки и уснул в подушках в обнимку со стрелой. А уже следующим утром, в старшей детсадовской группе, он обдумывал свой будущий выход с подъемным краном к своему зрителю.
      И вот сегодня, в гостях у Деда (тот находился на службе), двоих кузенов (те находились в школе) и Бабани (та находилась в партере) солдат Иван Бровкин давал представление с этим новым сценическим атрибутом. Он стоял на блестящем паркете при полном воинском параде: в сандалиях, в матроске и в шортах на одной лямке, и легкими вращениями в локтевых суставах, давал зрителям возможность хорошенько рассмотреть со всех сторон уже известную им картонную гармошку и теперь ещё - в пару к ней - это невесомое алюминиевое чудо на колесиках, купленное позавчера в Детском Мире и явившееся импульсом к сегодняшнему представлению. Но если демонстрация реквизита было делом несложным, то выдумывание текста по-прежнему буксовало; и всё на той же паузе (после шумного антре из кулис) сердце артиста жаждало спонтанного озарения, с которого иссушенная дублями мизансцена получит продолжение.
      А сегодняшняя публика была представлена не только одной Бабаней, но ещё и Старенькой бабушкой (для Ивана Бровкина и старших кузенов - прабабушкой), которая не меньше Бабани восторгалась выпрыгиванием солдата Ивана из темноты кулис, и в наступавшей на сцене заминке норовила поймать его в душистые байковые объятья и затормошить. Правда, что именно Старенькая бабушка шептала правнуку, целуя его во вспотевшую шейку, правнук не разбирал, а что в ответ сам кричал ей на ухо - глухая Старенькая бабушка не слышала.
      А хотелось ещё продемонстрировать подцепление дедова тапочка непослушным гаком подъемного механизма (благо, хозяин тапочек отсутствовал), повыдвигать туда-сюда стрелу, потрещать рукояткой, и, для полного счастья, все-таки докончить историю про солдата "с гармошкой и с етим". Но ему не давали прохода восторженные зрители: ловили и тискали. И этот сладостный апофеоз мешал сосредоточиться на поиске так нужной реплики, которой у него не было как и знания жизни. Оставалось только вырываться из объятий и убегать в неосвещенную прихожую, где, зарывшись затылком в уличную одежду, пахнущую кожей, нафталином и духами, содрогаясь всем телом от предвкушения нового триумфа, дожидаться, когда же Бабаня произнесёт: "Ну, где же он? Где этот знаменитый солдат Иван Бровкин с гармошкой и с етим?"...
      Иван Бровкин жил недалеко (на Проспекте мира) и его частенько "подкидывали" к Деду и Бабане на забаву и воспитание. Кроме игрушек, передаваемых по наследству от старших кузенов, квартира в Самарском переулке манила множеством других вещиц. Единственное, что не вызывало интереса - это книги без картинок, коих открытыми стеллажами (от паркета до потолочной лепнины) были сплошь уставлены все комнаты, включая наибольшую, одной половиной служившую столовой, а другой,- отделенной "брокгаузовым" книжным шкафом,- кабинетом и спальней Деда и Бабани. В кабинете находился широченный письменный стол с чугунным блюдом для карандашей, скрепок и ластиков, дедовой пишущей машинкой, его неприкосновенными очками, его остывшим чаем в серебряном подстаканнике и деревянной шкатулкой с пасьянсными картами, на крышке которой издевательски показывал язык пёстро наряженный шут в колпаке с бубенчиками.
      Владельца этих сокровищ, лысого Деда, Иван Бровкин боялся, как туземцы боятся непостижимых богов,- по причине того, что когда бы солдат не обращался к Деду с какой-либо просьбой, не присовокупляя волшебного слова "пожалуйста", тот склонялся над внуком и ласково, но решительно отказывал, мотивируя тем, что "обезьянам не дают". Не менее унизительно обстояло дело с вопросом "куда": стоило Ивану Бровкину неосмотрительно полюбопытствовать: "А куда ты уходишь, Дед?",- тот всякий раз нажимал ему пальцем на нос и говорил: "На Кудыкину гору - мышей ловить и тебя кормить. Надо спрашивать: "далёко ли?". Но внук упрямился, нарочно забывал поучение и снова "кудакал", и снова безжалостно получал в ответ - "мышей ловить и тебя кормить".
      Дидактическая муштра и непонятные сентенции, неизменно заканчивались ревом, истерикой с топаньем ногами и, после вмешательства Бабани, Дед усылался в кабинет - стучать на своей пишущей машинке "Континенталь", а разбушевавшийся отпрыск ставился в угол, иногда без штанов. Унижения он не испытывал, поскольку трусы ему оставляли. И уже в следующую субботу, когда его родители с родителями кузенов и самими кузенами снова уезжали на новоприобретенных "москвичонках" с энтузиазмом надрываться на новоприобретенных садовых участках (ночевали в палатке, готовили на костре), а его, малолетнего отпрыска, снова "подкидывали" в Самарский, он этому нисколько не сопротивлялся, поскольку два дня мог вышагивать по опустевшим трем комнатам "с гармошкой и с етим" (просачивался даже на коммунальную кухню), а вечером сладко засыпать на прикроватном диванчике; но не вдруг. Сначала дожидался, покуда исчезнет полоска света под дверью каморки Старенькой бабушки и прекратятся её пришепётывания над тяжеленной, как кирпич, ветхой книжкой (впоследствии оказавшейся "Новым Заветом"), а потом из уютного прибежища в виде грота, сооруженного из одного одеяла и двух подушек, улавливая аромат книжных переплётов, глядящих на него с сумеречных высоких стен, подслушивал и подглядывал, как под присмотром Бабани почти не страшный Дед на своём громадном письменном столе зелёного сукна, под зелёным же абажуром, раскладывает пасьянс с интригующим названием "Дом в лесу", и мелодично сопит себе под крупный мясистый нос: "Товарищ, мы едем далёко, подальше от грешной земли"...
      Это сопение внук воспринимал, как колыбельную песню, и, не очень вникая в трагическую судьбу кочегара, засыпал в блаженстве. А следующим воскресным утром,- пробуждаясь от воробьиного чириканья и от трамвайных звоночков, взбегающих слева вверх по Самарскому и заворачивающих направо к МОНИКАМ, где пять лет назад появился на свет Божий,- внук просыпался и смотрел на солнечную пыль, восходящую до самых верхних книжных полок, и мечтал о будущей жизни: что когда он станет взрослым человеком, у него под окном обязательно будут бегать трамвайчики со звоночками и чирикать воробьи. А книжные корешки с открытых стеллажей, как и сейчас, будут пахнуть всем на свете...
      Ныне, по прошествии многих, слишком многих лет, птиц под моим окном не слышно, зато трамваи исправно гоняют с пяти утра. А книги с застеклённых лож, увы, не пахнут всем на свете, хоть я по-прежнему всё то ж,- с моей гармоникой и с етим.

     Г Л А В А   П Е Р В А Я
      Игнорируя отцовский окрик, посланный ему вдогонку, и быстрыми шагами чертя полосы в росистой медунице, принц углублялся в звенящую прохладу утреннего леса, отщипывая мимоходом кисленькие побеги с молодых ёлочек. Понимая, что ветки на поврежденных местах уже не разовьются, он все равно совершал это варварство, оправдываясь тем, что сидят эти елки на велодорожке, и к концу дачного сезона их все-равно догола обдерут педалями беспечные ездоки: нередкое сочетание отборов - искусственного и естественного.
      Справедливости ради, компенсируя наносимый природе ущерб, принц взял себе за правило стаскивать на землю мертвые сучья, нападавшие зимой с высоких деревьев на нежные кроны молоденьких берёзок и осинок; устранял гнетущее их неудобство, и в шепоте распрямляющихся ветвей ему мерещилась высказанная ему благодарность: нередкий случай самовнушения, свойственный натурам не от мира сего.
      Итак, ранним утром обладатель натуры не от мира сего, забавляясь неявными покуда симптомами будущей неврастении, бодро шагал в лесной светотени, весьма фальшиво насвистывая итальянский мотивчик: "Скажите, девушки, подружке вашей", но свистелось ему без настроения: воспоминание о вчерашнем конфузе отравляло жизнь. Чтобы как-то отвлечься, он сначала постарался направить мысль на промокшие в медунице кеды, скрипящие под пятками (он был без носков), ещё повоевал с лютыми лесными комарами, впивающимися с разгона, потом, заслышав далекий гул трелевочных тракторов (планомерно гектар за гектаром вывозящих его родовой лес), мысленно обматерил лесорубов. Как и все дачники, принц надеялся, что их живописные места избегнут сплошных вырубок и последующих механических лесопосадок. Надеялся на это и потому ещё, что, являясь с детства самозваным господином этих лужаек, радел о них: хозяйской рукой давал больше солнца пробивающему к фотосинтезу молодняку, скидывал в кучи гнильё и, в сомнамбулической отрешенности, любовался на гармонию березовых опушек и мохнатых ельников.
      Впрочем, радение об угодьях он отправлял с монаршей ленцой, без фанатизма, не в пример своей неистовой мамаше: вот уж та, воистину, денно и нощно пеклась об огородных грядках, плодовых деревьях и ягодных кустарниках. Её деревенская натура не принимала человеческого счастья без лопаты, тяпки и грабель на политой потом приусадебной плантации. В надежде хоть на мизерный прибыток, она не позволяла ни единого часа филонить никому из работоспособных членов семьи, и в первую голову - самоей себе, великой труженице. Сын же от младых ногтей рос лентяем и выдумщиком: с весны клянчил у матери побег венгерской сирени, отступившего от основного корня и просившего теперь персонального места. Сама же первопосаженая венгерка, ткнутая у забора ещё в год освоения участка, вымахала уже выше их сборно-щитового домика, ежегодно демонстрируя буйное цветение, наблюдая которое, принц и надумал черенок прикопать (буде он ему пожалован) на лесной лужайке, и чтобы через пару лет этот пушистый кусточек полыхнул фиолетовым пожаром перед носом какого-нибудь искателя весенних строчков. (Принц заранее представлял его обалделую рожу.) Ради осуществления этой оригинальной идеи,- а он с детства кичился нестандартностью мышления,- придется подластиться к матери и прополоть-таки чертов крыжовник (от каковой повинности, кстати, он сейчас и сбежал) и ещё окучить засоренную осотом картошку. Отец давно талдычит: "Не мелочись, сынуля, сделай это для меня". Принц всей душой ненавидел сельское хозяйство, но иных путей для продуктивного диалога с работодательницей у него не находилось. Зато находилось предостаточно поводов для конфронтации. 
      Вот и в данный момент он дезертировал с трудового фронта, воспользовавшись назревающим скандалом: отец встал на его сторону, защитив от волюнтаризма матери, на сей раз предложившей на растерзание своей обожаемой дочурке (сестренке принца) его бравых желудёвых солдатиков, с прошлого года закреплённых на обувной картонке и вкупе с желудевыми же пушками представлявшими живую батальную сцену. Баталии баталиями, но такого изуверства желудевые солдаты не заслужили: мамино сокровище, всё утро капризничавшее в просторном манеже (водруженном на клеенки, исключавшими контакт с враждебной средой), теперь притихло и тупо увечило желудевое войско брата. Разодрав уже картонку, она теперь разъединяла соединенные спичками тела и головы, швыряя их между прутьев манежа. Сидела красная, надутая, с неосмысленным взором китайского мандарина. Двухгодовалому чаду было абсолютно без разницы, что терзать любопытными пальчиками: газеты, квитанции из химчистки, или конфетные фантики, но, проявляя извращенную жертвенность, мать раз за разом подсовывала ей на уничтожение что-либо имеющее ценность в глазах других членов семьи. Так зимой, когда принц находился в ненавистной школе, милая сестричка сплющила пластилиновую галеру с гребцами и изорвала головной убор вождя чероки из "орлиных" перьев с красными кисточками на концах - по количеству воинских подвигов. Первоначально эти перья принадлежали вульгарным деревенским уткам, но принц (как и вождь чероки - не без риска) все прошлое лето добывал их в селении недружественных пейзан, зимой тонировал гуашью и цеплял к ним шелковые висюльки, чтобы в следующем году на даче, продемонстрировать пацанам, в том числе Юрку Филимонову, всё никак не смирившемуся с лестным на взгляд принца прозвищем "Длинный". Чудак! А головной убор вождя чероки (спасибо доброй маме) не пережил минувшей зимы...
      Бесцеремонность, проявляемая в отношении его личных вещей, была сродни пощечине, а царивший в доме матриархат порой бесил до слёз, а порой жог стыдом, хотя принц ещё не имел права на такое чувство. Если начинал жаловаться отцу, тот пробовал объяснить: "Нашей маме, сынуля, хочется, чтобы никакие ограничения не коснулись твоей сестренки. И ты постарайся это понять: ведь не известно тебе, что такое детство без конфет и игрушек, и не пас ты шести лет от роду бодучую корову Барыню, и не спал впятером на полу с братьями и сестрами. Нашей маме досталось". - "Все равно, не вижу логики",- возражал принц. Но один раз он дождался-таки властного рыка главы семьи: это когда, влетев в родительскую комнату, застал там как под умилённым взором матери её дочурка неосторожно забавлялась фарфоровой статуэткой ажурной немецкой работы - подарком Деда и Бабани,- запросто могла кокнуть. Отец стоял над женой и дочерью от гнева белый и пошатывающийся, и мать, расположившаяся со своей любимицей на полу, быстренько взяла от неё ни в чём не повинных Ганса и Гретхен, и поставила назад в сервант, за стекло, где они продолжили собирать свой воздушный букетик. В других случаях женского произвола отец только похлопывал сына по плечу: "Не мелочись, сынуля,- ты это уже перерос".
      Допустим, желудёвых солдатиков он перерос (тем более за зиму желуди усохли и спички в них еле держались), но неспокойно было от мысли, что его больше не задевают мелкие несправедливости этой женщины, которую он переставал уважать. Единственное, что удерживало от немедленного бунта - сознание, что именно он, и никто другой, является наследным принцем, со всеми вытекающими обстоятельствами. Его нескорое, но неизбежное воцарение будет исполнено в высшей степени иронии и презрения. Благо, тому есть готовые примеры в художественной литературе, которую он впитывал всеми фибрами. "Но, сир, но, Ваше Величество,- взмолилась Екатерина (Медичи), - будьте великодушны,- ведь она (королева Марго) - мой ребёнок! — Ваш ребёнок!- горько расхохотался Карл (9).- Мне это нравится, мадам. А я чей же? Волчицы? Как Ромул?".
      Принц читал запоем. Любимыми персонажами были Морис Джеральд, Бонифас де Ла-Моль и Эдмон Дантес. Уже Дед подсовывал ему серьёзную классику, но (хотя внук понемногу и склонялся к тому, что "Красное и черное" значительнее "Графа Монте-Кристо") фундаментальная литература давалась с натугой. Так у всеми единодушно восхваляемого, но на поверку неудобочитаемого Шекспира, ему по душе пришелся один Меркуцио, забияка и циник. Как это он, задрав на животе колет, жалобно хнычет: "Какая маленькая дырка! Здесь смерть вошла, а жизнь - из тела вон!". Интересно, - размышлял принц, - протыкаемые шпагой кишки чувствуют холод клинка? И если да, то что они думают при этом?
      Между тем, самоуправное расчленение желудевых солдатиков было пресечено отцом, стремительно подошедшему к манежу и указывающему супруге на то, каким неправым делом занята их дочь. Услышав аргументацию адвоката, принц посчитал себя потерпевшей стороной, освобождённой от пропалывания ненавистного крыжовника, и вспомнив о неотложном деле (не дожидаясь вердикта суда), начал подбираться к калитке. Для осуществления дела, о котором вспомнил, надо было бы прихватить из сарая маленький звонкий топорик, но, избегая лишний раз мельтешить перед глазами предков, он решил обойтись навахой - большим складным ножом,- всегда находящимся при нем. Просачиваясь, как ниндзя, в дальнюю калитку, принц обернулся на своего товарища, трехмесячного доберманчика, привязанного к перилам террасы: тот видел бегство хозяина, но не лаял, а только вилял купированным хвостиком.
       В преддверии двенадцатого дня рождения принца старший кузен из первой своей загранпоездки, привез брату прекрасный лук из буковой фанеры. Серьезная игрушка (почти оружие) изготовленная фабричным способом, вызывала у товарищей принца откровенную зависть: лук смотрелся солидно и довольно метко посылал тупые стрелы с присосками в неодушевленные мишени. Для улучшения боевых качеств принц усовершенствовал подарок, переделав стрелы в "боевые" (с гвоздем на одном конце и оперением на другом), чем на тот год и удовлетворился. Но минуло ещё четыре года, и для возмужавшего охотника и следопыта эта детская стрелялка уже не годилась и требовала замены. Имея представление о настоящих метательных орудиях (луках и арбалетах), почерпнутых из специальной литературы ("Меткие стрелки", Теодор Гриц) и бесед со знающими людьми (Сашек Поджига), а также - привитые отцом столярные навыки, принц вознамерился наконец сварганить достойную забабаху, с каковой не стыдно войти в дикий лес, а он с детства мечтал обретаться в таком лесу. Сущей каторгой было нахождение в дачной загородке и ничего не было милее лесной глуши. Будь его воля, сровнял бы под ноль все грядки и вернул бы на участок первозданную природу. Насадил бы для птиц рябину и черемуху, иргу и шиповник, а персонально для щеглов - плантацию лопуха. И завел бы духовушку: гонять сорок и соек, а в благодарность за это пичуги садились бы своему защитнику на протянутые руки. Так он и поступит, взойдя на престол, но пока свой радикальный план он таил, дабы у матери уже теперь не подскакивало давление. Единственной на сегодняшний день осуществимой задумкой было получение от отца разрешения на выкапывание прудика, где в лыковых лукошках, наполненных илом, он посадит осоку и кувшинки с лилиями; на береговых камнях, в зарослях мать-и-мачехи, он предложит комфортные условия милым его сердцу ужам, а лягушки и ящерицы объявятся без приглашения. И в финале обустройства акватеррариума, он запустит в водоем ершей и карасей, а главное - поселит в гостеприимной глубине сказочного облика, по драконьи шипящих вьюнов. Если верить компетентному Сашку Поджиге, вьюны в Кремянке достигают феноменальных размеров - с черенок лопаты.
      Но наслаждаться лесным уединением и прожектами на будущее, принцу не давал вчерашний инцидент, имевший место у конюшни. Вспоминать его во всей полноте принц не хотел, зная, что склонен преувеличивать неприятное. Но "неприятное" яркими фрагментами воскресало помимо его воли и макушка головы, наколотая упавшим на неё ежом (формальным участником инцидента) чесалась под волосами, не позволяя спустить Юрку Филимонову "дружескую шутку". Юрок, разумеется, гад, но десять минут назад, хоронясь за штакетником от недреманного родительского ока, принц чуть было не завернул именно к нему - слава богу, вовремя отдумал. Ведь именно Юрок вчера повёл себя предателем и теперь должен быть вычеркнут из списка друзей: жутко неприятно, когда тебе сотворил пакость друг. Особенно при всех. А народу вчера, как нарочно, собрался весь шалман. Даже деревенский балабол Лимон приперся из своей электрофицированной деревни, и это несмотря на трансляцию кубкового матча по Интервидению, идущего по телику допоздна. Лимоновская деревня который уже год коротала вечера перед телевизорами (вырубали фазу только на вечернюю дойку), к зависти дачных хозяек, страдающих не столько от отсутствия телевизоров, сколько - холодильников. Между деревней и дачами расстояния было всего километр, но администрация садового товарищества лишь этой весной согласовала все документы и оплатила приобретение столбов с пасынками, поэтому результаты футбольных матчей и завтрашнюю погоду москвичи узнавали из радиоприемников на круглых батарейках "Сатурн" или "Элемент 373", стандартно идущих и к фонарикам китайского производства: устоявшийся быт дачников, включающий ежевечерние сборища у конюшни с жестокими приколами в духе вчерашнего... И он всё брел в скрипящих на пятках кедах к авиационной воронке, набухавшей в половодье круглым озерцом. А когда прибрел, то рухнул чреслами на осиновый ствол, сбросивший зимой кору и хранящий следы его прежних визитов: он был истыкан ножом, а под пальцами читался глубокая инталия, им вырезанных литеров: "Лиза".
      Уровень воды в бомбовой воронке упал до чёрной лужицы на дне, и по краям - на плотной лежалой листве - сохла лягушечья икра и роились мухи. Двумя месяцами раньше (всю мокрую весну и холодный июнь) на широкой акватории пузырилась жизнь и кипели страсти. Жуки-плавунцы и личинки стрекоз висели под грязной пленкой воды вниз головой, подстерегая беззащитных головастиков, прихватывали их жвалами, подтаскивали к ротовому отверстию и деловито поглощали, трепещущих, на глазах у ожидающих своей очереди. Принц часто наведывался к воронке и всякий раз спугивал диких уток, шумно поднимавшихся на крыло и берущих курс на Журавлиный плес, где, вместе с кряквами и бекасами, каждый год гнездилась пара серых журавлей. По весне на плесе палили из ружей и тявкали собаки. А ещё туристы-байдарочники, проходили большой водой на Серпухов: на стоянках пили водку, мусорили и лабАли на гитарах. Да и в течение лета на плесе было что поглядеть: деревенские в пьяном виде лазили с бреднями по камышам, а на чистой воде ставили перемёты; потом варили уху и орали под гармошку. Когда же пейзаны, занятые в полях, не беспокоили луговину,- тогда уже длиннокрылые коршуны и хитрые еноты скрадывали у берега утиные выводки, чем нервировали журавлиную семью.
      Что бытовало на Журавлином плесе летом, вспоминалось потом долгой зимой, и принц подумал, что хорошо бы именно сейчас, когда вчерашнее мутит душу, уединиться на том широком раздолье и доверить ему свою сладкую грусть, ибо здесь - у иссохшего бочага - уже не милы ему ни эта истыканная ножом осина, ни жаба на сыром дне, ведущая учет его посещений.
      Лизавета, интуитивной связью с которой он проникся с самого первого её появления на костре, с первой её полуулыбки, обращенной к хорошенькому мальчику,- потом необъяснимо изменилась и в последующие дни она больше ни разу не взглянула в его сторону. А вчера по собственной инициативе устранила дистанцию, разделяющую их, эмоционально близких, и подошла сама. Всю томительную неделю он ожидал чего-то подобного, но всё равно сплоховал. Его отроческое целомудрие (изрядно самому надоевшее) податливо дрогнуло перед бесстыдной атакой, но из-за глупейшей помехи устояло,- иначе всё могло закончиться не только преддверием поцелуя, но и долгожданным грехопадением. А классическая литература наперед снабдила принца-девственника готовыми переживаниями, сопутствующими этому событию, и прогнозом,- что первые подаренные ему ласки будут помниться им, даруемым, всю оставшуюся жизнь. Такие сентиментальные пророчества - первая женщина, первая рюмка, первая драка - по прошествии лет окажутся едва различаемыми звездными туманностями, но принц этого знать не мог, и если подраться в новой школе уже успел, то потерять невинность пока не сподобился, несмотря на то, что имел к тому реальные шансы. И вот какие...
      Началось это в июне или даже раньше. Людмила, соседка Юрка Филимонова по участку, и в сопливом детстве ходившая с Филом чуть ли не на один горшок, а ныне превратившаяся в аппетитную деваху, на традиционных весенних "ручейках" выбирала себе в пару исключительно принца, хотя была старше на целый класс и в этом году заканчивала школу. И в тот раз она решительно навязалась ему в попутчицы - это когда неорганизованной толпой все дачники выходили встречать «своих». По пятницам это служило и дачным пенсионерам и каникулярной молодежи скучным развлечением. И вот, как поравнялась эта Милка с ним на лесной дорожке, так и перестала спешить куда бы то ни было. Защебетала какую-то чушь, забегала вокруг него, грациозно склоняясь над цветочками и явно балдея. Само так вышло, что боковыми тропинками принц и его неумолкающая спутница отдалились от общего потока встречающих и уже дуэтом вышли к деревенским полям, где на березовой опушке скапливались ранее пришедшие.
      А московские малолитражки уже показывались - съехав с бетонки, они гнали потом краем леса, укатывая колхозные нивы и поднимая неоседающую пыль. Мальчишки всматривались: какая машина теперь катит в серых клубах, и самым зорким удавалось определить и марку, и цвет. Спорили между собой рьяно, а взрослые разбредались по березняку, собирая лисички, землянику и просто чтобы не толпиться. Принц потом догадался: инициативная Милка нарочно заманила его поглубже в березняк и навязала дурацкие догонялки. Впрочем, пасторальные проказы были обоим не внове: похожая возня постоянно затевалась на вечерних кострах, где, пользуясь общей куче-малой, пацаны лапали девчонок, а те лупили их и по рукам и по всему, что ни попадя. У пацанов удачей считался невольный поцелуй, сопряженный с невольным объятием, но интимность запретных прикосновений сводило на нет участие в нересте одновременно многих особей.
      А тут они с Милкой оказались наедине. Тем не менее, одолев первую робость, хохоча и оживляясь, они вошли во вкус; и когда легконогий фавн фигуристую лань настигал и начинал лезть с сопящими поцелуями, а та изменившимся голосом шептала своё бабье "не надо", то он тотчас её и отставал,- чем, согласно инструкции многоопытного Поджиги, склонял к добровольной капитуляции. Правда, случись такая капитуляция, принц не знал бы как ею распорядиться. Но Милка не капитулировала, а веселое преследование визжащей нимфы его, фавна, вполне устраивало и, всё более распаляясь, он только маскировал набухавшую в штанах сардельку, готовую прыснуть. У всех по молодости были эти игры на полянках: с ромашками, земляникой и первыми поцелуями, но если не пригрезилось нам то лето, то почему не сохранила память ни живых восторгов, ни милых подробностей? Ужели в этом и есть милосердие старости?
      И у принца с Милкой дальше складывалось банально: едва надкусив запретного плода и новыми глазами увидав друг друга, они продолжили обжиматься при всяком удобном случае,- почему на вечерних кострах все заметили их особенные отношения, о чем и пустили роскошную сплетню. Разумеется и Юрок Филимонов видел регулярные отлучки своей соседки со своим другом (якобы, за хворостом), но в силу того, что знался с её семьей, то не примкнул к сплетникам и ни о чем друга не пытал. А тот фанфаронил перед всеми, изображая рокового соблазнителя, и на не задаваемые никем пикантные вопросы заранее кривил губы. Вечерами, идя на свидание, он растирал в ладонях полынь, чтобы когда полезет к Милке в лифчик на пуговках (она становилась всё послушнее и сдвигала лопатки), то от его наглых рук пахло бы песенной горечью. И больше всего ему льстили понимающие подмигивания Сашка Поджиги, но тот не был в курсе, что хвалиться принцу особенно нечем. И всё так славно обстояло до ещё недавнего времени, пока мимо них не прошмыгнула рыжая лисица Лизавета...
      И в данную минуту,- сидя у лесного озерца на обнаженной осине, ощупывая на её гладком стволе вырезанные им четыре буквы дорогого имени, и в десятой воде фильтруя мутную вчерашнюю историю,- у него сладко томило в груди от предположений о так вчера и не несостоявшемся, и не хотелось, чтобы истома эта его оставила. Но как всё-таки расценить поведение Лизаветы? Что это было с её стороны - шалость, милость или нечто иное? Для своих едва шестнадцати лет, знакомый с любовными коллизиями исключительно по книгам из библиотеки Деда, он не умел ещё отличить озорной шалавы от восторженной барышни (потом оказалось, что это примерно одно и то же), но как бы не сложились их отношения в дальнейшем - в памяти сердца Лиза останется навсегда, как её имя на этой деревяшке.
      С вымученным вздохом, актерствуя для воображаемого зрителя, он вытянул из бревна туго всаженный нож и, вяло переставляя ноги, побрел к просеке - весь во власти дум и сожалений, что напрасно не унизился зайти к Юрку: тот признался бы по чьему подлому наущению действовал вчера и поведал бы как другие присутствующие отреагировали на нисколько не смешную шутку с падением ежа принцу на голову. Всего вероятнее, большинство зрителей она не впечатлила - утром принц и сам не терзался по поводу розыгрыша, которому подвергся, но после раздумался и даже ощутил некое щекотание по всему телу. Напрасно он напрягал спину, сжимал кулаки, пинал валежник: кожный зуд не устранялся и даже пугал. Хорошо, что многоголосье пернатого царства оглашало всё окрест и успокаивало мозг: славные пичуги, каждое лето воспевающие радость бытия, показывали пример и принцу наплевать на пустые огорчения.
                Г Л А В А  В Т О Р А Я
      С трудом приминая лопухи и хрустя валежником, он продвигался по залитой утренним жаром вырубке, высматривая среди широколистого орешника заготовку для "доброго английского лука". По возрасту принцу пора было расстаться с детскими забавами, но, прощаясь с уходящим отрочеством, хотелось изготовить оружие мечты, какого ни у кого ещё не было. Зимой он всё досконально продумал, и теперь, держа в уме образ идеала, пришел на эту так называемую "осветляющую" просеку, учинённую лесничеством лет семь назад, где молодые стволы орешника вошли в силу. Продираясь в его зарослях, принц оценивал взводистость, выглядывал которые попригляднее, многие сразу отвергая, но через какое-то время возвращаясь к отвергнутым. И вот, остановив глаз на длиннющем хлысте с исключительно ровной верхушкой, вымерил из середины его полутораметровую палку, не обремененную развилками, вырубая которую, отдавал себе отчет, что губит превосходное удилище.
      Когда, потратив в лесу час времени, он хлопнул калиткой, мать (с порога кухни) отреагировала на его возвращение поджатыми губами, а отец за верстаком не услышал: он удалял шерхебелем обзол с горбылей, которыми обрешечивал крышу сарая. Картонка из под желудевых солдат лежала за помойным ведром, а экзекуторша теперь крошила пачку галет. Спущенный с привязи доберманчик возился в ворохе стружек у ног отца и появление молодого хозяина отметил поворотом веселой морды. Когда же отец обернулся на сына, прошедшего у него за спиной, то не погасил улыбки, до этого обращенной к собаке, и принц посчитал это добрым знаком. Он подумал, что если родители с ним не заговорили - но по-разному,- то в давешнем конфликте отец, похоже, выиграл. Поэтому на прополку под кусты крыжовника он не сел, но приступил к обработке принесенной заготовки.
      Начал с того, что аккуратнейшим образом удалил немногочисленные сучки и загладил срезы рашпилем. Затем, выдерживая единую плоскость, но не затрагивая середину,- где "добрый английский лук" будет держать перчатка йомена,- стружка за стружкой убрал до середины толщину обеих излучин, зауживая их к концам. Проточив на этих концах канавки для тетивы (из нулёвой лески) и набив восемь гвоздей в обрезок половой доски, он распялил будущий шедевр "змейкой", дабы придать ему форму лука билибинского Иван-Царевича. По окончании трудов завернул "распятие" в мокрую тряпку и сунул под сарай - сохнуть до готовности. Осталось согласовать с отцом, из какой доски тот позволит нащипать "добрых ярдовых стрел". Поэтому надо, хоть завтра, насобирать на деревенском шляхе утиных перьев: предстоит серьезная морока с оперением. А пока будущий шедевр принимает под сараем претенциозную билибинскую форму,- на что можно смело кинуть неделю,- выгадывалась пауза для Большого похода к далёкому Журавлиному плёсу, на котором (не далее как утром) он мечтал предаться думам о коварстве и любви и на котором они с Юроком Филимоновым не были с весны. Тогда они прошли верхним лесом, минуя долгий речной изгиб, чтобы выиграть время для уже неспешного блуждания по топкой луговине, где подбирали (и все время нюхали) ружейные гильзы, оставленные после утиной охоты. Гадали, когда же и им придет срок поучаствовать в этом кровавом пиршестве? Филимонов сетовал, что для сдачи на охотбилет осталось им ждать ещё два года, если не загребут по призыву, чего надо всеми силами избежать: то есть поступить в вуз с первого раза.
      Итак, завтра принц в одиночестве отправится в Большой поход, с заходом в поселение неразумных хазар: срочно понадобились перья. И хорошо бы не нарваться там на конфликт, ибо дети природы полны гневливости и склонны задираться, поэтому соваться к ним одному - дело рискованное; и совсем не лишним было бы сопутствие Юрка Филимонова: весьма сгодился бы со своим ростом и природной хмуростью. Неясно вчера вышло с этим ежиком, но даже не будь вчерашнего, слабо верилось, что Юрок, вошедший во вкус общения с прекрасным полом, променяет валяние на пляже - где соберутся все первые лица - на бесцельное шатание по лесам; он только по букам может лЁтать наперегонки. Вот и приходится идти к пейзанам в гордом одиночестве. Заранее щекотало в груди от предчувствия возможной стычки, но не исключался и бескровный вариант - это когда деревенские ребята по непонятной причине вдруг пропускали чужака без угроз и драчки. За такой удачный проход можно было считать себя фартовым чуваком. Примером служил Сашок Поджига, который просто клал на всех деревенских с пробором и ходил где и когда хотел. Робким же слабакам, которых матери посылали за хлебом или за сахарным песком в сельпо на бетонке (а путь лежал через деревню) допускалось обойти её по оврагу, по лопухам и крапиве, и не показываться в деревне вовсе. Но это считалось не комильфо, поэтому принц мечтал неспешно пройтись вдоль деревенских заборов с собакой Баскервилей на коротком поводке, вызывающе поглядывая на разинувших рты аборигенов. И мечта эта обретала реальность: этой весной у принца появился такой спутник.
      Этому защитнику, трёхмесячному доберманчику, принц посвятил остаток дня, изнуряя того вечерней пробежкой вокруг участков, что входило в курс подготовки будущего бойца. Тайно ото всех принц готовил воспитанника, ни о чем пока не ведающего, к схватке с брехливым деревенским кобелём, терроризирующим пешеходов и велосипедистов. Для обретения нужных кондиций уже к следующему лету, укрепляя хватку щенка, вцепившегося в поводок, принц крутил его каруселью, и однажды упустил в кусты. Щенок не пострадал, но перепугались оба и договорились молчать о случившемся. Если по правде, перепугался только тренер, а воспитанник показал себя парнем стойким и необидчивым. Он вообще быстро освоился в семье: охранял участок, грыз мебель и вечерами любил полаять на ежей, гуляющих по своим делам.
      Когда минувшей зимой сын с отцом впервые посетили Клуб собаководства,- где записались на весенний помёт от элитных производителей и письменно обязались пройти школу дрессуры,- то там их предупредила одна чиновная дама: "На злобность доберманов тренировать излишне - кобели у них и без того импульсивные".
      Кроме двухразового выгуливания, всё остальное время импульсивный аристократ проводил в заточении на террасе или будучи привязанным к её перилам,- так как, обретая свободу, чёртом носился по цветам и грядкам (в том числе и по соседским), либо проникал сквозь прутья манежа к сестрёнке принца: слюнявил игрушки и теребил одеяльце, либо увязывался за прохожими, либо лакал из чистого ведра, либо грыз ножки плетеного кресла отца, чему тот не препятствовал.
      Отец не мог помнить, но знал наверное, что в далеком январе девятнадцатого года, его, новорожденного младенца и его старшую сестру, спасала - сначала от бело-чехов, потом от красноармейцев - серая догиня Нора: она гавкала басом и бухала когтями в мерзлое окошко путейского инженерного вагона, где семья имела служебную квартиру. Красноармейцы не боялись Нору, но обходили вагончик стороной, чтобы в случае жалоб от семьи инженера не объясняться потом с лютым до дисциплины командармом Тухачевским.
      В годы сталинского режима заполнение анкет напрягало не только Деда, но и в мандатной комиссии морского училища, куда поступал отец, вопросы формулировались с иезуитской хитринкой: "Причина, по которой Ваша семья зимой 1918-1919 годов находилась в городе Златоуст Челябинской области". Отец,- значкист ОСОАВИАХИМа, ворошиловский стрелок, правофланговый общества яхтсменов писал, как того требовала международная обстановка, вторая пятилетка и комсомольская честность: "В указанный Вами период мой отец (имярек), служащий компании Самаро-Златоустовской железной дороги, по принуждению следовал в Заволжье с отступающими частями Колчака". И другая графа: "последний чин в Белой армии". На этот вопрос отвечал без ненужного удивления или сарказма: "Не состоял. Не имею". Ни до, ни после он благоразумно не посвящался в перипетии того периода и не представлял, в каком постоянном смятении пребывала вся семья и серая догиня Нора. Дед до сих пор талдычит и детям и внукам: "Только не озлобляйтесь. Только не озлобляйтесь". На какой почве такие увещевания проросли?
      Погожими вечерами, расположившись в своем кресле, отец дымил "Беломором", покачивал ногой, а щенок припадал на передние лапы и тявкал на его тапочек. С появлением в их семье этого несусветного чуда,- лопоухого, с мокрым доверчивым носом и купированным уже хвостиком,- принц впервые и навсегда осознал себя избранником небес.

      В поздних сумерках, лёжа на душистом сеннике у чердачного треугольного окошка, он прислушивался к голосам тёмного уже леса и светлого ещё неба. Страдая мучительной тошнотой, с опушки кричала сова-сипуха, копируя местного авторитета, Сашка Поджигу, обкушавшегося самогонки сторожа Григория.
      Сладко потянувшись под привычно пахнущим одеялом, он нашарил под матрасом плоский фонарик и отрывной блокнот с вложенным карандашом; положил рядом выпавшие тетрадки Стендаля, которые подобрал на мраморной лавке в метрополитене и теперь мусолил от нечего делать. В Москве у него имелся другой экземпляр, но тот было жалко трепать в постели. Налетевшая тучка тихо сыпанула по кровле чердака, уютно пахнувшего сухими досками и рубероидом, и принц решал, что бы ему предпочесть: дальше вникать в терзания пройдохи Сореля или отдаться шуму дождя? Пока решал, машинально открыл блокнот на заложенном карандаше и перечел написанное вчера стихотворение. Остался доволен. Только поменял "сиротливо" на "торопливо". Потом вернул, как было первоначально. Неужели в нём просыпаются и поэтические способности? А с детства планировал стать прозаиком: с восьми лет, когда проглотил подаренного Дедом "Айвенго", даже не осознав, что проделал это не единожды сряду. Позже, в старших классах, он стал охотно писать сочинения на вольные темы, дома же кропал сценарии про мушкетеров и разведчиков, созвучные виденным в кинотеатре. Но то были опыты в прозе, а тут - будьте любезны - рифмоплетство, и вовсе недурного качества (он высоко оценил свой перл). Ха-ха. Дед наверняка посмеется, когда внук поделится этой новостью. По молодости лет тот сам "грешил стишатами на случай" - для, как говорилось, домашнего употребления. Так однажды, в доисторическом прошлом, Дед с Бабаней всё пасхальное утро прождали к куличу разлюбезного шурина, брата Бабани, с заказанной и уже им купленной для дорогих племянников детской книжкой. Пасха в тот год выдалась с сугробами и лужами, а Москва - с превеликими солнцем. И ещё в семейной памяти сохранились злоключения шурина-книгоноши. Как он, сначала разговевшийся с первой звездой в районе Неглинки (в некой лихой компании), и держа в памяти, что зван на кулич к сестре на Новинский бульвар, отвязался было от компании, но столкнулся с ней же на Цветном. Снова все облобызались, снова пропустили по маленькой, и дядя Коля, бессовестно опоздав к сестре, шурину и племянникам, ожидающим книжный презент, всё же заявился ясным солнышком, в ознаменование чего Дед разразился стихом:
             Ну, наконец, Христос воскрес!
             Но дядя Коля, вот каналья!
             Купил "Алису в Зазеркалье",
             А вовсе не "В Стране Чудес".
      Уютно пригревшийся под изветшавшим лоскутным одеялом, пахнущим до сих пор деревенским сундуком (материно приданое), принц подумал, что вчерашний приступ вдохновения, посетивший его бессонницу, только укрепил в нем чувство собственной значимости, получившего вчера же болезненный щелчок. Но он нисколько не выбит из седла и только досадно, что на завтрашнем сборище на пляже некому будет об этом сообщить. Ещё принц воодушевлялся мыслью, что если с прозой у него сразу не всё будет вытанцовываться, то можно заделается модным поэтом, которые нынче как никогда в чести. Есть, конечно, опасение, что признание состоится не вдруг и придется какое-то время подождать. А пока остается свято верить, что несомненный его талант всем докажет, кто он есть.
      Прокручивая в памяти котовасию с упавшим на голову ежом и признавая, что сам спровоцировал заговор, он пришел к выводу, что в его положении самое разумное будет - предстать пред всеми нисколько не уязвленным. "Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках,- следствие чувства превосходства, быть может мнимого". Насколько это про него! Только вряд ли местному бомонду, занятому в круге обыденного, станет не лень вникать в такие нюансы. Впрочем, на это он и не надеется. Лишь бы Лиза поняла как надо. Засыпая под аккомпанемент заведённого до утра совиного стенания, принц окончательно решил предпринять завтра поход до Журавлиного плеса, а насмешников на пляже - вместе с пляжем проигнорировать.

Г Л А В А  Т Р Е Т Ь Я
      Взять трёхмесячного щенка в Дальний поход не представлялось разумным, и принц нагулял его утром до полного изнеможения,- после чего доберман получил свою порцию перловки с говяжьей тушенкой в миске на полу, а принц - той же каши в тарелке на столе.
      На  середине клеёнчатой скатерти стояла маслёнка, залитая водой: масло в воде дольше не прогоркало. Электричество к дачам всё не подводили, в связи с чем холодильники отсутствовали, как и телевизоры, дрели, рубанки, пилы и вообще всё электрооборудование. Отец, догуливая последнюю неделю отпуска, спешно доколачивал сарай и не выезжал за продуктами,- почему хлеб окончательно зачерствел, и мать, пока не пропал последний батон, вымочила его в молоке и нажарила "гусариков" - сущее объедение с вареньем. А варенье у трудолюбивых дачников не переводилось никогда.
      Ещё перед каждым лежало по яйцу: когда мать бывала в настроении, на завтрак можно было заказать даже яйцо всмятку: стоя у керосинки с часами мать отсчитывала время кипения. Отец неизменно выкушивал это яйцо "из рюмки", отдавая дань своему буржуйскому воспитанию, и это не выглядело манерностью: он просто хранил дорогую память. Бывало, помогая матери с грязными тарелками после гостей, он шутливо поучал: Гуленька, рюмки не моют с мылом, а просто споласкивают и возвращают в буфет. Мать шлёпала его полотенцем за занудство, а он целовал её в плечико. Был отец от природы строен и в кителе смотрелся неотразимо, но таким его практически не видели: служба в аппарате военпреда МКБ "Заслон" ношения формы не требовала, зато была сопряжена с регулярными застольями, на которых военпред, происхождением из ярославских плотников, дослужившийся за финскую и германскую до каперанга, подвыпив, любил прихвастнуть - как они, ярославские плотники, до того хорошо жили при НЭПе, что хавали колбасу без хлеба - гольём. Потом, ещё подвыпив, порывался к топору: на спор рубить между пальцев дюймовую доску; а в конце банкета, дуэтом с отцом, они исполняли "Прощайте, скалистые горы." Весело служили, дружно работали. Аппарат военпреда курировал разработку и производство спец-изделий, их палубный монтаж и контрольные стрельбы. На время стрельб (особенно в курортный сезон) не возбранялось поселить в частном секторе и семью. Принц хорошо помнил лето перед первым классом, когда на пляже в Феодосии мать или шлепала его, или больно щипала за попу, когда он показывал пальцем на военный рейд и спрашивал: "А наш папа на каком кораблике?"
      В то лето на черноморских стрельбах произошло ЧП. Десять лет спустя, подслушав из приоткрытой накуренной кухни разговор отцовских сослуживцев, принц воссоздал случившееся. А случилось, примерно, следующее: спец-изделие "щука" (ракета море-море) успешно заканчивало госприемку. Эсминец "Бедовый" в штатном режиме произвёл пуск и все кто был на палубе, как обычно припали к биноклям, а радиометристы - к индикаторам дальности, курсового угла и угла места. За четыре кабельтовых (185,2м х 4) до большой аппетитной цели (списанная баржа) хитрая "щука" - дабы на реальной войне избежать заградительного огня зениток - отделила от себя торпеду, которая штатно плюхнулась в черноморскую волну и устремилась к барже для нанесения удара в подводном положении. А вот дальше получилась глупая петрушка: по неустановленной причине торпеда перепогрузилась, прошла под мишенью, потом (умница!) все-таки подвсплыла на глубину атаки и начала весёлую прогулку по самому синему в мире Понту Эвксинскому. А ходу ей, как новейшей советской торпеде, полагалось 20 морских миль (1852м х 20). Могла запросто встретить какую-нибудь шаланду полную кефали, или сухогруз, а не дай бог - круизный теплоход. И пока винты её вращались, морская авиация выглядывала кильватерный след, морские охотники разгоняли акваторию возможного посещения,- в министерстве обороны СССР, в штабе КЧФ и в МКБ "Заслон" люди снимали напряжение коньяком и "шилом" - разбодяженным спиртом. Ещё снимали с должности военпреда, потом восстанавливали,- но уже минус две звезды, зато плюс микроинфаркт. В конце концов о "беглянке" сообщили рыбаки - выработавшей ресурс и хлебающей мелкую зыбь винтами кверху. Летуны сдетонировали её фугасом, особисты дали команду выловить электронную требуху и оболочки (чтобы не нашпионили турки) и, уже на радостях, все продолжили выпивать и "шило" и коньячок.
      До черноморского ЧП военпред слыл бонвиваном пополам с донжуаном, а после -  комиссовался вчистую и убыл на родину в ярославскую губернию,- рубить избы.
 
      Когда сын как бы вскользь обронил, что после завтрака уходит на Нару,- за столом повисла ожидаемая пауза. Отец отвлекся от яйца всмятку, помещенного как всегда в водочную рюмку (чуть раньше он выпросил у супруги и самоей сто грамм: по случаю дня Николы осеннего) и выпятил тонкие губы, чисто выбритые трофейным "золингеном". Правил он "золинген" на широком офицерском ремне, зацепленным за ручку двери, каковую дверь украшало им же выжженное панно с билибинской лягушкой и стрелой Иван-царевича. Пауза держалась и, отложив чайную ложечку, отец надул худые щеки, отчего газетная приклейка с места пореза спорхнула на стол. Прибрав бумажку, глава семьи скосил глаза на супругу, ранее ни словом не обмолвившуюся о несостоявшейся накануне прополке крыжовника, являющейся святой обязанностью сына-лодыря. А лодырь и не думал отлынивать: всё утро, всю долгую прогулку с псом его бесила только несвоевременность сегодняшней барщины, когда ему так необходима отлучка, поэтому он встал из-за стола и театрально произнес клятвенное обещание прополоть-таки чертовы кусты, но... завтра. Предки переглянулись и сын понял, что сделал верный ход.               
-Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle Faule leute (завтра, завтра, не сегодня - все лентяи говорят),- незабытой немецкой поговоркой улыбнулся отец на заявление сына:
-Ступай уж, только заранее прошу,- рассекай вполсилы, а то как бы Нара из берегов не вышла.
      В иронии отца таились насмешка, понятная только им двоим. Суть её была в том, что во Дворце водного спорта на Мироновской (кузнице советских рекордов), куда сына записали в первом классе, на выражения, включающие глагол "купаться", учили огрызаться с корпоративным высокомерием: "Купаются тётки с сиськами и дядьки с пиписьками, а мы, пловцы, рассекаем". В бассейне на Мироновской юные пловцы не столько "рассекали", сколько прятали слезы изнеможения в ледяной хлорированной воде нескончаемых "полтинников". Зато летом на Наре принц никого не посвещал в такие нюансы, но, причисляя себя к касте спортсменов-профессионалов, делал вид, что ему скучно плескаться с ребятами на ограниченном пространстве мелководной речки. Выпендривался сколько хотел - благо, отец этого не видел и не мог пристыдить: он не терпел зазнайства ни в каком виде.
      Так как в действительности он отправлялся в Дальний поход, а не купаться, то облачился соответствующе: фланелевая ковбойка (подарок матери на 23 февраля), чешские техасы и (игнорируя носки) туристические ботинки на рифлёной подошве. Эти "гады" перешли к нему от младшего из кузенов и слегка болтались на ноге, зато имели геройский вид.
      Избегая ненужных вопросов по поводу столь основательной экипировки, он мухой слетел с крыльца и устремился к началу велодорожки, прямиком ведущей на традиционное место купания всего дачного бомонда. Сделав по ней с полсотни шагов (покуда был виден от дома), он резко шмыгнул в сторону и поменял азимут. Вступая под кроны леса, он немедленно впадал в состояние полной неуязвимости и абсолютной свободы - блаженное одиночество заговорщика. Чтобы не омрачало постылой обыденности,- школьная депрессуха, запрет организовать на балконе голубятню или категорический запрет уехать жить в Приокско-террасный заповедник,- стоило только погрузиться в ауру шумящих ветвей,- он сразу оказывался в родном прибежище, откуда был некогда за что-то исторгнут, но куда вернётся умирать под вывороченный пень.
      За направлением своих лесных перемещений принц никогда не следил, зная, что ноги сами выведут, куда ему надо. Способность безошибочно ориентироваться на местности далась ему при появлении на свет Божий, как почтовому голубю. Вдобавок, был он по-лесному зорок и приметлив - рысьи глаза и уши ловили малейший шорох и писк; и сейчас, обходя трухлявый валежник, он дополнительно заострил эти органы чувств, надеясь увидать ласку, недавно ускользнувшую от них с отцом.
      Вычитав у разных авторов, как проволочными петлями на тропах индейцы ловят всякое зверье, принц опутал мышиные норки - целый мышиный городок в трухлявом бревне - силками из тонкой медной проволоки. Эту проволоку пожертвовал ему отец, нимало не сомневаясь, что отдаёт на бесполезное дело рабочий трансформатор, который сам заиграл у радиометристов. Принц не надеялся на немедленный результат, но каково же было удивление обоих (они с отцом возвращались с рыбалки), когда, проходя мимо трухлявого бревна, стали свидетелями того, как ласка, схваченная поперек тела сразу двумя медными силками, то пряталась от них в мышиных ходах, то выскакивала оттуда с угрожающим шипением. Скинув рубашки, они накрыли хищницу, не без труда высвободили её из петель, и тут (покусанные, но торжествующие) глупо оплошали: представитель семейства куньих сбежал от них через незавязанный рукав рубашки. И такой удачи больше не выпало, хотя принц теперь по несколько раз на дню проверял петли, но живая память о досадной осечке сделала трухлявое бревно доказательством его сметки. Вот и сейчас хозяйка этого бревна нигде не юркнула, не шумнула, и принц, привыкший к такому её поведению, не сильно огорчился.
      Для веселья он срезал себе в дорогу лёгкую тросточку из орешника, могущую служить и боевым дротиком. Сначала он хотел срезать молодой клён, но в последний момент,- когда уже пригнул его к земле и приставил нож,- клен умоляюще шевельнул своими чудными листьями и принц его пожалел, и срезал побег лещины, хотя дротики из неё неустойчивы в полете. После того нож-наваху принц сложил и сунул в узкий кармашек, предусмотренный на чешских техасах. Авторитетный хулиган Сашек Поджига как-то безапелляционно изрёк: "В лес без ножа и без спичек не ходят". Принц это взял на заметку, и с тех сашкиных слов наваха находилась при нём всегда; а спичек в кармане не держал: опасался греметь ими, дабы предки не догадались, что он покуривает. Нож же спокойно пребывал в кармане - тяжёлый и тёплый. Такие ножи имелись у всех стройбатовских солдат, возводивших их панельные девятиэтажки на московской окраине. Четыре года тому назад семья принца получила-таки отдельную квартиру, но к его радости примешивалось и недоумение, поскольку за школой-восьмилеткой, которую теперь предстояло посещать, паслась деревенская корова: словно принц не возвратился после дачного сезона к цивилизации. Пуще расстраивало то, что в частном секторе, окружавшем их "хрущёбы", орали петухи, а учительница русского языка и литературы говорила: "СТИРИ с доски". Провинциальная атмосфера новой школы: манерность училок, их наряды, гадкие соученики, курящие в туалете и изъясняющиеся неумным матом,- всё угнетало пятиклассника. Он замкнулся в себе, с немногочисленными приятелями сокровенным не делился, а отдушину находил в запойном чтении, в мечтаниях о собаке и в посещении прежних любимых мест - Исторического музея, музея Изобразительных искусств, Планетария и Зоопарка. Не отвергая окружившую его пошлую реальность, он до времени затаился, ибо свято верил,- что, не в пример здешним плебеям, создан из другого теста и для другой жизни; ведь ещё недавно он проживал, хотя и с соседями, но в культурном районе, и когда посещал с кузенами французскую спецшколу, то на полдник им давали какао, а в актовом зале с колоннами проходили уроки танцев...
      Воображая себя следопытом, он не допускал легкомыслия в экипировке: никаких шортиков и маечек, никаких тапочек и панамочек,- в любую секунду могла возникнуть необходимость от кого-то таиться или кого-то преследовать. Из учебника "Древнего Мира" он усвоил, что женщины должны собирать плоды и коренья, а мужчины - ловить рыбу и охотиться, поэтому и позиционировал себя охотником и рыбаком. Гордился семейным преданием - как в детстве, натаскивая его на грибы, родители вплотную подводили его к подосиновику, чтобы "сам нашел", но сын в гневе топтал подставу. Проявленное уже в юном возрасте гендерное понимание функций казалось символичным, почему он и презирал мужиков с корзинками, а встретив на пути белый гриб, почти равнодушно накалывал его на сучек - белкам.
      На пологом спуске к разрушенным лавам, переброшенным через Кремянку, он остановился перед сырой ложбиной, до полной непроглядности заросшей папоротником. Сверху ещё нападали сучья, и на них сплелась многоэтажная паутина. От прежней удобной тропинки, нахоженной молочницами и удильщиками, не осталось даже намёка и всё скрытое под папоротником: коряги, дождевые промоины и гадюки, ожидало своего первопроходца. Самое время было сообразить, что у такой ложбинки, сочным языком протянувшейся в чахлом осиннике, должен быть свой Хозяин места, и почти факт, что здешний Хозяин - толстенная гадючина. Принц, не впадая в панику, остерегался этих тварей и реальность встречи с ними всегда держал в уме. А вот стремительных ужей он обожал: словив такого красавчика, отерев о траву дурно пахнущую жидкость, которою тот попробует защититься, принц сажал его к себе за пазуху, на голое тело, и так нес до самого дома и выпускал на компостную кучу, в надежде, что гость там приживётся.
      Мысленно испросив разрешения у Хозяйки места, принц выкосил дротиком узкий проход в вонючем папоротнике и благополучно его пересек; отвесил Хозяйке поклон, но никакого ответного знака не приметил, что было досадно, ибо на него надеялся, ибо отличил бы качнувшуюся ветку, неколеблемую ни птицей, ни ветром, как отличал колокольчик в гуще других колокольчиков, принимающегося вдруг качаться как метроном; или как неподвижная ёлка вдруг начнет шевелить лапами и ронять шишки; а то ещё,- хрустнет вблизи валежник под тяжёлой ногой, кинешься туда - и никого не увидишь. Сплошь и рядом такое бывало в лесных блужданиях его, но если расскажешь ребятам - засмеют. И первым станет издеваться Юрок Филимонов, вечный скептик: ему противно даже слушать про всякую мистику. Зато такими байками умело интриговал аудиторию Сашек Поджига, непревзойденный мастер вешать лапшу на уши. При этом он не утруждался доказательствами, а все сводил к непреложной истине: у всякого места в лесу есть свой Хозяин и с ним надо ладить. А ладить как?- не рубить молодняк, не пинать мухоморы, не разорять муравейники, главное - мусор за собой не оставлять. Имеется Хозяин и у лесной поляны, и у речного омута, и у каждого оврага. Если не угодить Хозяину - замотает в трёх соснах, спихнёт в яму, выколет сучком глаз. А уж легендарный овраг Зараза - точно не обходится без Хозяина места в лице Белого Фрица. Блукает там со шмайсером,- в линялом френче, седой и небритый. Охраняет. И самолично решает, как поступить с незваными гостями: то ли постращать малость, то ли отвадить навсегда. Слушатели верили, что имеются у Сашка доказательства всему, но держит он это в секрете. Его просили припомнить что-то самое ужасное, а после сдвигаясь теснее и вибрировали жути, которую он им вешал. Даже не раз уже слышанное: с голосами из под земли, зелеными туманами на лугу и парящими кустами, слушали с прежним вниманием и под конец девчонки трусили так, что их провожали до калиток. Так и ходили гурьбой от дома к дому, пока не оставался последний, которого уже некому было проводить. Принц обитал на самом краю и заранее готовился к перекрестку, на котором их пути с Юрком Филимоновым разойдутся и где в знакомом с детства проулке ему постоянно мерещилась засада. Однажды он буквально остолбенел, когда к нему бесшумно стало приближаться некое существо, не имеющее головы. Ноги затряслись, натурально пробил холодный пот, а подбежавшее привидение оказалось собакой сторожа Григория, которая потом и довела принца до полоски света, просекающей кроны знакомых яблонь: мать выносила перед сном керосиновую лампу на террасу.
      Но если спать не хотелось, они с Филимоновым слонялись темными улицами до рассвета. Трепались о задушевном, пинали ежиков, пыхтящих у заборов; и вот тогда, немногословного Фила, прорывало завидным красноречием; и вот тогда, филимоновские суждения об интересующем и актуальном им обоим зачастую упреждали суждения самого принца. А он, будучи снобом, избегал таких совпадений, как заурядности мышления, и потому великое множество достойных книг и фильмов сразу и навсегда отмел, не удосужившись ознакомиться,- всё по причине того, что кто-то их оценил прежде него.   
      Стесняясь носить прописанные ему очки, Юрок предпочитал щуриться; ещё он стеснялся своего роста и прозвища "Длинный"; в компании высокомерно отмалчивался либо цедил междометия, а если обращался к кому-либо, то обычно так: "эу" или "ну ты, эу". Например, вызывая принца из дому, он, стоя у забора, покрикивал своё "эу", прибавляя вежливый шипящий свистик. Заходить по-свойски на чужой участок он тоже стеснялся, зато свистел до победного.
      Когда в сотый раз зашел разговор о Белом Фрице, обитающем согласно легенде в овраге Зараза, по обыкновению молчавший Филимонов вдруг очнулся и несколько грубовато, стремясь раз и навсегда прояснить самое существенное, громко обратился к Поджиге, даже не назвав того по имени:               
-Слушай, хватит уже темнить! Если Белый Фриц действительно существует, то объясни народу, что он стережёт в этом овраге? Сам я в Заразе не был, но вы-то с дядькой Григорием, я думаю, всё там облазили!
      Поджига в мае дембельнулся, ещё полностью не отрастил патлы, но прежний авторитет среди молодежи полностью восстановил. Услышав Филимонова, он медленно повернуть голову в сторону вопроса - и народ притих, да и Юрок, поняв что схамил, спрятал глаза. Но вопрос был задан, а из присутствующих многие тоже давно хотели знать откуда у Поджиги берутся всякие окопные трофеи: штыки, каски, осколочные рубашки от гранат; хотели понять, почему не переводятся в карманах его телогрейки ржавые патроны, из которых он лично и ещё несколько ребят, устраивают дымные фейерверки. Оставалось думать, что они повязаны клятвой молчания, данной сторожу Григорию, которому дачное начальство запретило водить молодежь по окопам. Такая клятва и кара за нарушение её всеми подразумевалась, и с излишним любопытством к "окопникам" не приставали. Но уж коли Юрок проявил бестактную любознательность, то все ждали прямого ответа на прямой вопрос. И вот Поджига - главный по Заразе,- припертый к стене всеобщим, почти осязаемым молчанием, обратил к звездному небу свою щербатую ухмылку, вздохнул и соизволил:          
-От тебя, Юрец, никаких секретов. Рассказываю: тот батальон кассу сопровождал, денежное довольствие первой танковой армии барона фон Клейста,- Поджига цыкнул слюной через щербину.- Теперь, конечно, у бундесов бумажки другие, но Белый Фриц этого не знает и те рейхсмарки строго блюдёт.
      Поджига опять усмехнулся (опять звездному небу), достал своё обычное курево и стал неторопливо разминать сбитыми на костяшках пальцами, сигарету "Дымок": "кислятину с ниппелем" он презирал. Эффектным щелчком откинув крышку бензиновой зажигалки с ковбоем и красоткой на боковинках, он быстро прикурил - как солдат в окопе,- крышку защелкнул, снова сцыкнул слюну через отсутствующий зуб, и через него же пустил струю дыма.
-А если Фриц не знает, что та деньга устарела, может сходим и скажем, чтобы не старался больше?- предложил Филимонов, и принц оценил его хитрость. Но и Поджига её раскусил.
-Закатай губу, Юрец! Сначала от своей мамки мне справку принесешь, что я за твою задницу не в ответе. И желательно с печатью. 
      Одобряя юмор казарменного пошиба, хихиканье девчонок прозвучало недружно, но принц завидовал даже такой популярности сашкиных перлов; требовательный вкус они конечно коробили, но имели парадоксальный результат: дамский пол гроздьями вешался Сашку на шею, и тот не упускал случая "помацать" (его словцо) глупую тёлочку. Сам Сашок мацанья не афишировал, но всё было очевидно и подробности домысливались. В этом смысле принц сильно отставал от кумира: ему удалось стянуть лифчик только с Милки. Пока только с неё. Поджига же бравировал равнодушием ко множеству разбитых сердец. Но однажды принц увидел и его самого в роли покорного раба.
      Эту "подругу" (так Сашек её всем представлял) он "выписал" из Москвы на долгие майские праздники. Сразу было видно, что "подруга" старше тут всех, старше даже самого Сашка, и такая красивая, что неприлично было её разглядывать. Как выяснилось после, она приезжала даже не к нему, а просто навещала его маманю, и самому Сашку приходилась чуть ли не какой-то там теткой, но он её представлял "подругой" и следил, чтобы никто при ней не матерился.
      В один из тех майских дней принц встретил их на Наре - он шел с удочками на Ширину, а эта классная чувиха в одиночестве стояла у берега и смотрела то ли на малявок, то ли на что-то другое в воде. Сашек, перед тем поднявшийся на косогор и нарвавший там ландышей, на легких ногах сбегал теперь вниз с букетом - высокий, смелый и, видно было, очень счастливый. До них, до этой пары, было ещё далеко, но принц сердцем увидал их сияющие глаза и то, как они поглощены друг другом; и был готов, что Сашек даже не кивнет ему (ввиду его, принца, ничтожности), поэтому сам принял чуть в сторону, чтобы не сойтись нос к носу, но тот, подняв обе руки, ещё издалека приветствовал принца как равного, и это было так благородно, что принц смешался и, краснея от оказанной чести, чуть было не повернул назад.
      А Поджига просто родился королем. И у себя на Шаболовке, среди таких же кентов, слыл, думается, не последним человеком. Принцу же он импонировал главным образом компетентностью по всем вопросам, касающимся рыбалки и охоты. Со своим поджигным самопалом - от которого и получил кликуху - Сашек облазил все окрестные чащобы; побывал в таких местах, куда путь найдет не всякий.
      Зараза, собственно, являлась не оврагом, а пересохшей старицей Нары, но в каких дебрях начиналось разделение на два русла, знали только старожилы. Поздней осенью сорок первого года по старице двигался батальон Вермахта, но был атакован и закупорен в этой "трубе". Фрицы, принужденные к зимней обороне, нарыли везде где могли укрытий, блиндажей и густо обминировались. "Наследство" после себя оставили богатое: до недавнего ещё времени тут и там обнажались подмытые талой водой мины, и слышались ночные буханья: то ли гремучая ртуть шевелилась в детонаторах, то ли кабан наступал. Стремно, но и заманчиво представлялось побывать в Заразе, поэтому разумные люди отговаривали горячие головы от дурной затеи. Да и верного пути туда ребята не знали, а деревенские старики, кто знал его, на вопрос: "Как пройти?" махали рукой и усмехались: "Не ходите, ребя, не то без яиц останетесь". Рукой же махали всё время в одну и туже сторону, и поэтому самые дотошные из парней, во главе со сторожем Григорием Серафимовичем, таки дошли. И после своих рискованных отлучек глушили рыбу в низовьях и, по-быстрому сделав оттуда ноги, после смеялись: "А на гранату голавль берёт лучше, чем на муху". И обязательно какой-нибудь умник небрежно швырял в костер горсть патронов, и когда все разбегались, оставался сидеть на брёвнышке, укрывшись бесполезной телогрейкой и считая хлопки опасного салюта. Поселковая же общественность, внимая пиротехническому хулиганству, приходила к выводу, что уж коли без Григория ребятам в Заразу не попасть, а запретить ходить туда никто не в силах, то пускай уж Григорий и выводит их оттуда целыми,- самогонщик окаянный, черт кривой, небось и морду себе повредил по взрывному делу. Сколько раз хотели гнать с должности, да никто не идёт на такие деньги.
Г Л А В А  Ч Е Т В Е Р Т А Я
      Продираясь сквозь непролазные кусты черемухи к берегу сильно обмелевшей Кремянки, он сошел в протяженную, оплывшую от времени оборонительную траншею, всем пацанам известную с детства. В ней не копался только ленивый: кроме ржавых гильз да истлевших банок из под сталинской тушенки результат был бы нулевой. За стоящим трофеем: штыком, а лучше - люгером, надо было идти в чертову Заразу, но прежде удостоиться личного приглашения Сашка Поджиги или Григория Серафимовича.
      Шаткие колченогие лавы, по которым утренние молочницы раньше переходили Кремянку, окончательно снесло ледоходом позапрошлой весной; из воды торчали никуда не годные опоры, а годные сваи мужики растащили по дворам, и теперь лишь удильщики по утрам восседали на покорёженных остатках. Тёмная вода под бывшими лавами казалась необитаемой, но именно в ней обитали здоровенные вьюны,- местная деревенщина их называла "угрями". Поджига врал, что когда они с дядькой Григорием лазили тут с намётками (большими сачками), то взяли "кроме всякого другого" с десяток вьюнов: "Так одного, бля буду, с велосипедную шину". В эту брехню очень хотелось верить, но подтвердить её у Григория Серафимовича принц стеснялся: они не были представлены. Оставалось блуждать вдоль берега и вглядываться в глубину. И вот однажды он узрел-таки продолговатую муть, поднявшуюся вдруг и мощно - как от торпеды, и, не требуя иных доказательств, сердце его раз и навсегда уверилось в существовании речного монстра. Охваченный восторгом он кинулся искать Сашка, чтобы поделиться увиденным, но тот его охолонил: дескать, вероятнее всего, это шуганулся щуренок, "карандаш", как их все называли.
      И всё-таки тем летом принц увидал подлинного короля угрей в жестяном ведре сиплого деревенского мальчишки. И тем же летом они с Юрком Длинным присутствовали на грандиозной речной облаве, происходившей на Кремянке. Дело было так: после недельных дождей устоялась влажная жара, обдувая всех испарениями. Рыбачьи артели (дачные и деревенские) наметками и бреднями вычерпывали из кофейного цвета Кремянки голавлей, окуней, плотву и ельцов. Ливни выманили из Нары "крупняк", и артельщики, пренебрегая мелочевкой, пускали её обратно в реку. Несколько пацанов, в том числе и принц, в том числе и Длинный (тогда ещё короткий), ещё издалека услышав гвалт на реке, помчались на велосипедах к броду за коровьим выпасом. На спуске все притормозили, а близорукий Юрок влетел в ямину и совершил болезненное падение. На его аварию никто не отвлекся, поскольку творящееся на реке занимало несравненно сильнее. По всему лугу летал веселый матерок и даже чудился запашок самогонки - редкий случай братания города с селом. Деревенские парни шуровали в воде, а деревенские пацаны метались за летящим из воды уловом и совали его в мешки из под картошки; и все орали матом. Среди деревенских пацанов выделялся лопоухий Лимон,- принц его немного знал. Деревенские рыбаки с колами и бреднями,- чтобы не отвлекаться на слепней, прозрачной тучей висящих над ними,- были в рубахах и головных уборах. Головные уборы были представлены промасленными механизаторскими кепками и бывшими свадьбешными шляпами, урезанными в картузы. Кому надоедало лазить в воде, выбирался на берег покурить, и оттуда комментировал происходящее: "Эй, Кирюха, гляди, щука в трусы залетела - щас стручок оттяпает. А ну, Никола, мокнИсь вон тем плечом, не чуешь - овод присосался".
      Спешившиеся велосипедисты, катя своих коней вдоль артелей, приблизились к своим - дачному тандему, состоящему из сторожа Григория Серафимовича и Сашка Поджиги. Пошуровав наметками у лав (ещё целых в тот год), они сворачивали снасти. Оба стояли в воде по пояс голыми, и ряска присохла на них неровными кольцами. У Сашка руки были заняты: он вытряхивал из полутораметрового сака водоросли и мотал кудрями, отгоняя слепней, а дядька Григорий, из под гнутого козырька фуражки с зеленым околышем, глядел на подходящих велосипедистов и намеревался вылезать на берег. На мелководье у берега прижатый камнем шевелился картофельный мешок, и велосипедистам было охота в него заглянуть, но Сашек Поджига грозно косился из воды и никто на это не осмеливался. В повадках Сашка виделся лидер, каким мечтал стать каждый: свистеть в три пальца, кадрить девчонок и вообще держать масть,- и гонщики почли за лучшее вести себя тихо и выжидать удобного случая.
      Юрок Филимонов с грустным лицом, содранной коленкой и покореженным великом дохромал до них и опрокинул своего коня на руль - колесами вверх. Переднее колесо явно нуждалось в ремонте, но пацаны, завороженные манипуляциями Поджиги, даже не обернулись на пострадавшего, который был серьезно расстроен, предчувствуя трепку от строгого родителя. Один принц, в душе радуясь, что авария случилась не с ним, подошел к Юрку и сделал формальную попытку крутнуть колесо, но, чиркнув по вилке, оно безнадежно застыло. Было ясно, что дело плохо, и не стоит даже пытаться ехать на таком. Придется катить велосипед рядом и всю дорогу слушать изматывающее душу чирканье.
      Тем временем Григорий Серафимович, поприседав на быстрине, частично смыл ряску с живота, рук и ребер и выкарабкался на крутой бережок. Армейские бриджи, отдаленно сохранившие первоначальный цвет, облепили его худющие ноги, обутые в зелёные женские боты: видимо, с теткой Тамарой у них размер совпадал. Живот у дядьки Григория был морщинистый и в каких-то рубцах: принц краем уха слыхал о его ранениях. Сдвинув фуражку на затылок, дядька Григорий некоторое время наблюдал уныние возле велосипеда, поглаживая коротко стриженный чупрын,- похожим фасоном безжалостные родители перед летними каникулами оболванивали малолетних отпрысков. Зато став постарше и получив относительную самостоятельность, те сразу отпускали патлы, как у битлов.
-Ну и сево мы здесь мудохаемся?— скосившись на пацанов, поинтересовался дядька Григорий. Он нагнулся к лежащей на траве куртке и нашаривал папиросы. Фронтовое ранение лишило его половины челюсти и половины зубов. Он смешно шепелявил.
-Язык у тебя есть, юноса?
      Юрок кивнул на первые добрые слова, обращенные к нему, и даже высунул язык, чтобы насмешить, но вдруг скривился от внезапных слез и спрятал лицо в коленях. А дядька Григорий, пыхнув прикуренной папиросой, присел у перевернутого аппарата и расстегнул висящий на раме жесткий футляр с ключами. Со знанием дела снял колесо, ослабил мелкие гаечки на спицах и на мокрой коленке, по чуть-чуть перехватывая обод, начал выправлять "восьмёрку". Минут через десять выправил полностью. Другие гонщики, давно переключившие интерес на ремонт велосипеда и обступившие дядьку Григория, изъявили шумный восторг, когда тот, посадив колесо в вилку и бесшумно крутанув его, постучал кулаком по твёрдой резине. Не слушая благодарностей, он принял у Сашка первую свернутую наметку и скомандовал:
-Теперь катитесь, бляха муха.
      Юрок, от счастья потерявший дар речи, исполняя команду, послушно поднял свой починенный велик, но другие велосипедисты катиться не хотели, и принц, самый бойкий, спросил:
-Дядя Гриш, можно поглядеть, что у вас там?- он показал глазами на картофельный мешок, лежащий в воде, и при этом умоляюще скорчил физиономию. Велосипедисты вежливо хихикнули и тут же притихли. Дядя Гриша на это даже не улыбнулся, только кашлянул и сплюнул.
-Александер,- окликнул он напарника. Григорий Серафимович не говорил: "Сашек", чтобы (при его беззубости) не выходило смешно и неприлично.- Тут ребятиски хотят глянуть. Как твоё мнение?
-А я чё?- с достоинством отвечал Александер, наматывая мотню второй наметки на высокую рукоятку.- Только с "карандашами" пусть поосторожнее.
      Григорий Серафимович, подтверждая предостережение напарника, воздел кверху перст, а Юрку, исполненному радости и всё ещё эмоционально оглушенному, кивнул на луг: "Слетай-ка за лопушками, паря. Да не туда, а вон туда. Рви помохнатее". И Юрок уже летел на границу коровьего выпаса, к лопуховым джунглям, когда другие пацаны погрузились лицами во влажное нутро картофельного мешка, пахнущее рекой и рыбацким фартом. Лобастые голавли, красноглазые плотвицы и серебристые ельцы не бились, но ещё шевелили жабрами, а парочка "карандашей" притворно зевала, ожидая, когда какой-нибудь дурачок сунет им палец. Вьюнов же не оказалось вовсе. Ни единого. У деревенских мужиков на такие случаи было мнение, что "угри", почуяв облаву, уходят под новый мост, где хоронятся в норах возле бетонных свай. Так что тот памятный случай,- когда принцу впервые в его жизни (не считая иллюстрации у Сабанеева) посчастливилось видеть "угря" в ведре у деревенского мальчишки,- был пока единственный.
      Они с матерью тогда пришли к своей молочнице вне очереди: по причине того, что к ним внезапно нагрянули из Москвы хорошие знакомые с маленьким дитём, и принимающая сторона взялась угостить всех деревенским творогом. Когда мать с принцем зашли на пыльный, сильно покатый двор, где всполошили птицу, и хозяйка загнала в конуру брехливого кудлатого кобеля, мать поднялась за ней в высокие сени, а принц остался внизу, деликатно заглядывая в ведро, где толстым кольцом лежал пятнистый вьюн. Вот она и встреча! Но рядом находился хозяин ведра, белобрысый мальчишка, который, не поздоровавшись, стал пялиться на принца с бестактным любопытством. Они были примерно ровесниками, но принц имел понятия о приличиях, а мальчишка - нет: шмыгал носом и утирался пальцем. "Поистине, дитя природы",- брезгливо констатировал принц, отводя глаза и отшагивая в сторону. А мальчишка, уловив интерес к своему ведру, стал пинать его грязной ногой, да так, что вода плескалась через край, и вдобавок он сопровождал своё действие сиплой руганью, непонятно к кому обращенной: "а ну, ссук; а ну, ссук". Если чуть раньше принц и был готов к беседе, то неуместная брутальность (которую он и всегда-то подозревал в этих людях) напрочь отвратила от знакомства, более того - напугала; и он предпочел бы смыться, но приходилось ещё неопределённое время выдерживать общество сипатого субъекта. Именно таким неумным хамом и представлялся принцу первобытный человек из учебника Древнего Мира, а примитивный голосовой аппарат только подтверждал низкую ступень эволюции.
      Вообще, между городскими и деревенскими постоянно искрили конфликты. В том числе и на уровне администраций: то из-за неутвержденного землеотвода под дорогу (каждую весну стихийно пролагаемую по совхозным нивам), то из-за взносов на новый мост, то из-за электричества, которое почему-то архисложно пробросить полтора километра до садоводческого товарищества. Чья во всём том была правда - молодежи было плевать с высокой колокольни, но в азарте противостояния, заявляя каждый свою позицию, дачные новопоселенцы лупили из рогаток по деревенским уткам, если те далеко заплывали по Кремянке, а деревенские абреки вкапывали в дачный проселок тракторные бороны зубьями вверх. И только на время товарищеских матчей по футболу или совместной рыбалки, когда всем миром сетями перегораживали Нару, налаживались личные контакты. Сашек Поджига во время таких перемирий корешился с местными авторитетами и после ходил по их деревне, как по своей. Будь у принца толика его нахальства, он бы сейчас не дрейфил, а так,- Сипатого он видел впервые и когда началось пинание ведра, почёл за лучшее отстраниться. Он стал оглядывать дворовые постройки: конуру с неспокойным, готовым выскочить кобелём, сортир с характерным запахом выгребной ямы, дощатый птичник и бревенчатый хлев. Но приходилось и не упускать совсем из виду Сипатого; а тот, в нездоровом возбуждении, всеми силами пытался вернуть утраченное внимание. И это придурку удалось: он присел перед злосчастным ведром, едва его не опрокинув, нашарил вьюна и швырнул набежавшим уткам. Те с азартным кряканьем принялись таскать бедного по густой горячей пыли, но скоро потеряли интерес и оставили. А вьюн, ещё живой, выгибался и страдал, понимая, что никогда не доползёт и больше никогда не увидит родной Кремянки. Тут приковылял селезень и уже прикончил его окончательно.
      Принц и Сипатый, замерев, следили за расправой, потом одновременно сбивчиво задышали и посмотрели друг в друга, и принц явственно ощутил, как плотная сила,- гудящим осиным роем,- прошла между ними и отшатнула в стороны. Чтобы прекратить всю эту муру, он, в поисках матери, взбежал по крутым ступенькам в сени, но на пороге кислая избяная вонь ударила его в нос, а мать, уже отоварившаяся молочной продукцией, стояла в дверях. Принц только успел заметить неровную стопку школьных учебников (с прилипшим пухом и в курином помете) на щелястом полу. Книги в нечистотах! Даже гадко думать.
      Посещение этого подворья запомнилось ему на всю жизнь, и, гоняя с пацанами на велосипедах по единственной деревенской улице, он исподволь взглядывал на знакомую усадебку, чем-то уже немного понятную. Если же над забором торчала белобрысая голова Сипатого, принц смотрел мимо и сильней давил на педали: он не собирался поддерживать знакомство, которое ему никогда не понадобится. И Сипатый запомнил принца, как помнил всех надменный москвичей, которым его мать поставляла творог, сметану и молоко. И брехливый кобель помнил трусливых дачников: когда его спускали с цепи, он облаивал каждую легковушку, проезжающую через его деревню, а машину принца даже кусал за протекторы и оставлял на кузове следы грязных лап, когда их "москвичонок" притормаживал перед лужами. В такие моменты, сидя с книгой на заднем сиденье, принц молил, чтоб затянуло под колеса эту бесноватую тварь и лопнула её черепушка! И ещё он думал: какая это везуха - родиться принцем, и какое великое несчастье - всю, всю жизнь протопать в телогрейке и сапогах по этой грязище, между лавкой потребкооперации и правлением совхоза.
                Г Л А В А  П Я Т А Я
      На двух уцелевших опорах никто не рыбачил, что было добрым знаком, но и утиных перьев (для добрых ярдовых стрел) нигде не было видно: птицу теперь пасли ниже по течению, у нового моста, откуда и доносился её гогот. А здесь царило удивительное безлюдье: похоже, всех погнали на люцерну в совхоз "Никольский", где сегодня, кстати, престольный праздник.
      К середине августа Кремянка представляла из себя ряд сообщающихся канав. Её сыпучие берега удерживались корнями бузины и черемухи и, цепляясь за их повислые ветки, принц с ловкой осторожностью перешел по валунам под крутой противный берег в могучих лопухах. Над головой пролегал деревенский большак и начинались плетни и заборы из горбыля. Вскарабкавшись, он раздвинул в лопухах амбразуру и взглядом уперся в знакомое подворье, дремавшее на солнце. Убогая обитель Сипатого и его нечесаного кобеля, лепившаяся на косогоре, была как на ладони. Каждую весну она была готова со всеми пристройками уползти в Кремянку,- почему и птичник, и хлев подпёрлись слегами, а крыльцо, обсаженное "золотыми шарами" (бывшими в моде и у дачников), высилось на дубовых чурбаках. Вдоль по забору из бросовых досок чахли подсолнухи - тоже исключительно для красоты, поскольку в здешнем климате никогда не вызревали.
      Ничем не потревоженный он спокойно обозрел пустынную дорогу, молчаливый забор: лопухи пахли пылью, шмели, отменив полеты, ползали по репейнику, выбирая  бутоны, бабочки, сложив крылья, пережидали зной под листьями,- полуденная дрема навевала покой, и еле слышимый в недрах избы радиоприемник тоже действовал усыпляюще. Принц едва не купился на эту сонную одурь, и уже было привстал, чтобы идти искать перья, как тут же рухнул в прежнюю позицию: из калитки на скрипучей пружине вышли двое оболтусов, избежавших мобилизации на люцерну - собственной персоной мистер Сипатый в вольном неглиже (семейных трусах и обутый в присохшую грязь) со своим всегдашним ординарцем, небезызвестным Ванькой-Лимоном, облаченным, кроме шорт, в сандалии и излюбленную тюбетейку.
      В наружности Лимона гротескно сочетались шарообразная голова (в его любимой тюбетейке), оттопыренные уши, почти отсутствующий нос и умные сонные глазки под белесыми ресницами. Вдобавок Лимон имел чувство юмора, удивлявшее всех, поскольку оно было неожидаемо у чумазого паренька. На совместных мероприятиях, когда дачные и деревенские парни гоняли рыбу в тростниках, Лимон шнырял на подхвате, виртуозно матерился, смачно докуривал за всеми бычки и всем поднимал настроение. К дачным пацанам он не задирался, считался безвредным - напротив, удивлял интеллигентными оборотами речи и умными анекдотами. При позднейшем, более тесном знакомстве, он окажется профессорским сынком, что сразу всё и объяснит. Проживал профессорский сынок у "Речного вокзала"; мать звала его Жаней - на французский манер,- и не доносила отцу, что сын таскает у неё сигареты. Так как оба родителя в полевой сезон (археология) не могли влиять на становление сыновьей личности,- а личность всей душой тянулась к шпане на Речном и набиралась от неё исключительно плохому,- то Жаню на каникулы ссылали к тетке в деревню. А за неделю до начала школьных занятий семья воссоединялась в московской хате и, чередуя мамин либерализм с папиным консерватизмом (впрочем, допускавшим аргументированную дискуссию), Жаню подвергали педагогике. И если применялся пряник,- то сына уговаривали не запускать учебу, расписывали достойное будущее и стимулировали дефицитными шмотками, а если применялся кнут,- то читали сухие нотации и даже могли лишить еженедельной ренты "на кино и мороженое" (пиво и сигареты). Как обычно случается с горе-наставниками (купившими себе гантели, да так и не начавшими их тягать; или начавшими, да бросившими учить китайский язык), алгоритм макаренковской дрессировки, не подкрепляемый личным примером, хорошего результата не приносил, и свою уникальную личность сын формировал самостоятельно, в связи с чем много такого-сякого всякого удержала моя память, что и вспоминается теперь со светлой грустью.
                Г А Р А Ж
      Отец сказал: "Сынуля, надо подновить кровлю на гараже: течет уже по стенам, и мама мне плешь проедает. Там в правом дальнем углу - за лыжами, если помнишь - стоят четыре упаковки рубероида. Так вот, заберись наверх, смахни мусор, раскатай рулоны и прижми, чем найдешь. Только обязательно хорошенько притопчи. Если жара простоит и следующую неделю, то листы сами прилипнут." - "Хорошо, папуля."
      Сказано - сделано. В следующие выходные принц не поехал на дачу, а поехал к Лимону на Речной. Долго звонил в дверь. Наконец Ванька открыл - в трусах, босиком и с заспанной рожей. Узнал гостя, сделал попытку что-то произнести, но передумал и, стуча пятками, убежал в свою комнату, где наглухо зачехлился в верблюжий плед. Гость проследовал за хозяином и прямо задал вопрос:
-Ты пьяный, что ли?
-Ну и?- вызывающе отозвалось из кокона.
-Слушай, помогай, пожалуйста. Отец велел гараж перекрыть, одному несподручно.
-Ты в своём уме? Где я, а где твой гараж! Отвянь, я болею...
-Жанечка, выручай. Я тебя поправлю,- гость шевельнул принесённую с собой легкую сумку, в которой глухо звякнуло.
       В коконе началась интенсивная работа мозга.
-Наливай сразу.
-Исключено. Нас развезет, и задание сорвется. Одевайся. Даже если у тебя монета - будешь ждать до одиннадцати, да ещё очередь километровая. Быстрей до моего гаража доедем.
-А как мы доедем?
-Как-как. На метрЕ.
-Ты ополоумел!
-Выручай, Жанечка...
      На метрополитене достигли станции ВДНХ, а затем, неторопясь, потащились семнадцатым трамваем. Ванька как будто оклемался и теперь молча и мрачно изучал сквозь условно прозрачное окно субботний малолюдный город. Весь неблизкий путь он уговаривал друга пригубить сладенького портвешка, на что тот не соглашался, и, истомившись похмельем бОльшую часть пути, Ваньке уже не имело смысла унижаться и торопить события. Оставалось дождаться скорого финиша и с подмыкиванием (а был он виртуозом по верности носовой передачи "Союза нерушимого") вскрыть первую "бомбу",- пластиковую пробку которой сначала покрутит, затем подковырнет правым нижним клыком, а потом сорвет ногтями - сладостное преддверие мечты. А в сумке друга (Ванька не преминул удостоверился) находился вполне приемлемый "Кавказ" в количестве двух ноль-восемь.
      А трамвай стучал на стрелках, позванивал, наддавал ходу и субботние жители, не обремененные дачной каторгой, с ленцой дефилировали по своим субботним делам, и июльское солнце понемногу лезло в жаркий зенит.
      К конечному пункту, институтским гаражам, по наступающему пеклу они брели через пустырь, заваленный битыми бетонными блоками, с торчащей из них арматурой. Линия кирпичных боксов, благообразно обсаженная тополями, тянулась метров на пятьсот. Покрыв половину дистанции, уже взмокшие, они дошли до своих нумерованных ворот и принц отпер обитую железом калитку. Внутри бокса было темно и прохладно. Избегая раньше времени потеть, они в четыре руки вынесли наружу запечатанные рулоны, а в фанерном инструментальном ящике взяли ещё сапожный нож и мутный стакан. Гараж заперли, а рулоны за две ходки доставили к началу боксов, где, напихнув их на перекрытия с прислоненного ржавого трапа, влезли сами, и тут их встретило годами нетревожимое мусорное захламление, и посетило забытое детское чувство первооткрывателей нехоженых крыш. Осыпанные крошкой из рулонов, уже не чистые, уже вспотевшие они молча уселись на сложенный рубероид, молча перекурили, и опять с рулонами на плечах (теперь каждый с двумя), двинулись по перекрытиям в обратном направлении - на крышу своего гаража.
      Ещё заранее, у ворот, принц запомнил ориентиры по которым, будучи наверху, найдет свой бокс - большой тополь и чугунный люк колодца. И теперь крышу своего бокса, нуждающуюся в ремонте, они легко определили. На ней лежали тополевые ветки и другой объяснимый мусор: рваные покрышки, гнутые диски, куски кирпича и грязная стеклотара. Скинуть всё это вниз представлялось ерундой,- поэтому сорвав пробку с первой "бомбы" и залудив по полному стакану, энтузиазм у обоих взыграл: составили каждый себе по большому венику из тополевых сучьев и принялись смахивать вниз все подряд. Кроме веток, автохлама и пустых бутылок повсеместно встречались лепешки старого гудрона, с которыми не знали как поступить, но, погоняв их без цели, тоже смахнули, оставив лишь кирпичи для прижатия рулонов. Площадь бокса была не велика (6х4), но "культурный слой" оказался настолько мощным, что до первоначального они так и не доскреблись. Ещё нестерпимо докучали жара и мухи. Полчаса помахав вениками, они ухайдокались и энтузиазм у обоих стал угасать: у Ваньки - быстрее (гараж-то ведь не его), поэтому каждые пять минут он склонял прораба взбодриться по полстаканчика. Тот и не перечил: шел навстречу пожеланиям рабочего класса, но осушить до дна вторую бутылку не позволил - оставил по сто грамм и по последней сигарете (они тоже кончались) на финальный "шабАш!".
      Дальше было так: раскатали рулоны и отчертили метки сапожным ножом, потом, согнув на метках, перепили их ножом же, постелили с нахлестом целиковые куски, а обрезки объединили пятым рядом, и стали ходить по всему полотну, притаптывая, что было даже и приятным занятием. Топтались в пьяной прострации, потея "Кавказом" и гордясь трудами. Добили остатки пойла, выкурили по последней сигарете и, изрядно захмелевшие, спустившись по шаткой ржавой лесенке, потопали понизу к воротам своего бокса. Ещё на дальнем приближении стали недоумевать: скинутый мусор лежал не там, где должен бы: не напротив их ворот, а напротив чужих. Подошли ближе и сомнений не осталось: они перекрыли гараж соседу. Дико хотелось в этом ошибиться, но как ни взгляни - отпиленные сапожным ножом лохматые торцы рубероида свисали именно с соседского гаража. Прораб грязно выругался и мигнул работнику: ну что, мил человек, надо лезть исправлять, на что мил человек, враз притворившись бухим, дал понять, что работник из него уже никакой, уговаривать его бесполезно и стал бочком, как коктебельский краб, дистанцироваться от гаража и скинутого мусора; а потом рванул так, что его не догнали бы уже ни пуля, ни мольба. Поганец. А принц поплелся в конец боксов, забрался по шаткой ржавой лесенке на бетонные перекрытия и пошел на свою, с горем пополам найденную крышу, где по-новой скидывал мусор и перетягивал листы с одной крыши на другую, но работалось уже без огонька.
      Вот такой случай с моим гаражом и с моим другом пришел мне на память. И вы не представляете себе, какие ещё фортели,- поучительные и не очень, пристойные и бесстыдные, о которых и не хочешь помнить, да они всё помнятся,- выкидывали мы все наши незабвенные детство, отрочество, юность, и еще потом,- лет до сорока. Полными чашами и наперегонки черпали мы радость бытия, резвились, шалили, но вдруг, без предупреждения, всё разом куда-то кануло, оставив меня в одиноком тревожном недоумении.
   
      Подглядывая из лопухов, принц гадал: как Лимон поведет себя в возможном конфликте? Примкнет ли к своему патрону или займет нейтралитет? Но как бы дальше не пошло, противостоять Сипатому физически, принц был не расположен - всегдашняя отговорка слабых духом. Принцу вообще претили потные единоборства с выкручиванием пальцев и сопением лбами. Заглянув в себя, он понял, что не полезет на рожон, не выйдет на дорогу, а будет валяться тут как дохлый сколько потребуется. А не себе ли он ставил вчера боевую задачу: добыть на этой чертовой дороге утиных перьев для добрых ярдовых стрел? Робин Гуд несчастный! Трус последний! Неужели никогда не обрести ему отваги Сашка Поджиги, у которого эти двое не посмели бы требовать позволения пройти по деревне? А как было бы клёво - восстать сейчас из лопухов, и стеклянным голосом дона Руматы Эсторского обратиться к аборигенам: "Хамьё! Зачем вам подорожная? Вы же не умеете читать!"
      Тем временем мистер Сипатый внимательно и хмуро просматривал деревенский большак в обоих направлениях, и особенно пристально изучал лопухи над кручей, а хоронящийся в них шпион буквально кожей ощущал, как взгляд урода, ненавидящий все окружающее и свою поганую жизнь вкупе, прожигает дырья в пыльных листьях. Звучно произведя техническую операцию по перегонке соплей из носоглотки в ротовую полость, урод смачно харкнул в никуда, как в мироздание. Мало кому возможно было переплюнуть такого мастера. Принц некоторое время сам тренировался на дальность и точность плевков, но ни в том, ни в другом не преуспел,- и нисколько не расстроился, ибо его неспособность к скотскому поведению косвенно подтверждала эволюционную теория сэра Чарльза Дарвина.
      Итак, парочка аборигенов откровенно мучилась бездельем, плюя в подсолнухи и слоняясь по пыльной дороге, а после вернулась к калитке, из которой вылупилась. Лимон уселся на лавочке, приколоченной к забору, а Сипатый растопырил руки, как огородное пугало, и от делать нечего стал вертеть ими, угрожая Лимону попаданием по физиономии. "Всё-таки он дефективный": в который раз подумал принц, сочувствуя лопоухому Лимону. Тот сначала со смехом уклонялся от тумаков, стараясь сохранять достоинство, а Сипатый, войдя в раж, несколько раз съездил-таки ему по ушам. На какой-то стадии этой веселой забавы терпение Лимона иссякло, он оттолкнул буйного товарища и повернулся уходить, а тот попробовал достать его ногой по заднице, но промазал; догонять не стал и продолжить пинать собственный забор. Принц вспомнил ситуацию из недавнего детства: пинание жестяного ведра с вьюном. "Да он же по-правде больной!": молнией сверкнула истина и наступило облегчение, сродни уловлению порхающей рифмы. В этот момент из хаты долетел грубый окрик, непонятно полу какого человека принадлежащий, и на задах усадьбы забрехал шелудивый кобель. Он выбежал к калитке и стал, подобно Сипатому (с присущей обоим психопатией), на неё кидаться изнутри. И (о ужас!) Сипатый отвел рукой притвор и выпустил косматое чудище на большак...
      "Только тихо, только тихо,- шептал сам себе принц, сползая в Кремянку.- От собаки мне не уйти". Терять время на такие мелочи как сухие ботинки он не стал и, по возможности бесшумно, переступая в воде как журавль, переступил на свой берег. "Собака тоже больная, под стать хозяину. Как это я раньше не просек?": ещё одной догадкой осенило принца, затаившегося в береговых кустах. Худо было ещё то, что колотящееся сердце мешало прислушаться: нет ли погони. Скользящим индейским шагом он отступил ещё дальше вглубь и устроился на совещание с самим собою на полянке за поваленной елью. Полянка сплошь заросла колокольчиками, крупными - словно на выставке. Видимо, здешний Хозяин места следил за своей клумбой. Раньше, когда семья принца ещё выбиралась гулять по округе, а не проводила все время носом в грядках, принц рвал колокольчики и тряс ими над ухом, предполагая услышать звон, но звона никогда не было. А другие дети спорили, что существует место, где растут "звенящие" колокольчики,- принц даже шпионил за врунами, чтобы узнать это место.
      Не отвлекаясь на воспоминания, предстояло проложить новый маршрут. От беготни по кустам орешниковый дротик так погнулся, что пришел в негодность. Принц срезал другой из побега бузины,- с червоточиной внутри, но жесткий и приятный для руки. Ещё и потому он перевооружился, что корректировка маршрута вынуждала зайти в глухой овраг, где уверенней себя чувствуешь, имея в руке надежную палку. Овраги лучше исследовать осенью, когда пожухнут хвощи и обнажится русло с уступами, и рельеф станет понятней глазу, а коряги, утратив мохнатость, не помешают увидеть на широких промоинах, как на контрольно-следовой полосе, и копыто косули, и сапог грибника. Всюду без опаски можно будет сунуть нос и глаз (благо гадюки уснут), но пока на дворе лето надлежит смотреть в оба.
      Ещё не доходя до непонятного, что активно гудело впереди,- а даже земляные осы, живущие в кротовых норах, ведут себя тише,- он понял: гудение означает, что за поворотом его ждет что-то чрезвычайное. Обойдя песчаный оползень и раздвинув папоротник, он увидал липкие останки енота или лисицы с отчаянным посмертным оскалом. Полосатые жуки, встречающиеся только на падали, выбежали из разверстых внутренностей, когда принц ткнул в них дротиком, и снова забежали внутрь. На взгляд, останкам было больше недели, прикормившиеся мухи гудели вокруг зеленой тучей и кинулись на возмутителя, когда тот, интересуясь уточнить вид покойника, нагнулся над ним. А самое гадкое принц ощутил под штанинами, когда по его голым ногам, проворно засновали плоские трупные мухи, коих невозможно раздавить простым нажатием через одежду. Паникуя от омерзения, но контролируя каждый шаг, опасаясь вляпаться в бОльшую неприятность - наступить на гадюку, лисицу укусившую,- принц взбежал на склон и не успокоился, пока не передавил в ногтях каждую из десятка увертливых тварей. Ещё удачно, что он не потревожил Хозяйку места.
      А первый раз он встретился с гадюкой не в лесу, а на Наре. Дело было ранним утром. В высоченной крапиве, с двумя связанными удочками, в переплетении корней, он пробирался к облюбованному местечку, где нанесенный весной плавник образовал над водой удобную площадку на одного удильщика с хорошим просветом для заброса. Принц остановился размотать удочку с круглым поплавком для быстрины,- другая его удочка с поплавком из гусиного пера, купленным на Птичьем рынке, предназначалась для стоячей воды, для тихой заводи ниже по течению. И вот, приготавливая снасть, он услышал (впервые в своей жизни) весьма недоброе шипение, обращенное к нему персонально. Услышал и тут же увидел толстую наглую змею, разрисованную ромбами, занявшую его рыбацкое место и не собирающуюся никуда отползать. Сердце сжалось от реальной опасности, с которой ты прямо вот - глаз в глаз,- и никто тебе уже не поможет. Отступать гадине было некуда - кругом вода. Пока её не потревожили, она кайфовала на утреннем припеке, и ей не улыбалось купаться, как и принцу не улыбалось позорно ломиться назад по мокрой крапиве. Но и позволить ей проползти себе за спину и думать потом всё время, что она где-то там,— было немыслимо. Принц лихорадочно соображал: "Ну пропущу её, а она затаится где-нибудь вблизи и сдуру тяпнет".
      Создалась патовая ситуация. Гадюка шипела и не отползала, более того - уже изогнулась для выпада. И тогда принц сам пошел в атаку: толстым концом удилища поддел мерзкую гадину и постарался зашвырнуть подальше в воду, на самую быстрину, но на быстрину не получилось, а получилось совсем близко к берегу. И хотя гадюки плавают неважно - не то что красавцы ужи,- и вдобавок её сносило течением, только зарулила она к берегу совсем рядышком, зарулила и пропала в осоке. Принц какое-то время вслушивался и вглядывался: не приползет ли гадина отомстить за утреннюю ванну, но лишь лягушки в той стороне попрыгали в воду. Из гордости он пару раз закинул удочку, но от мандража не смог избавиться и, внимательно смотря себе под ноги, перешёл рыбачить на соседнюю тихую заводь, где использовал вторую удочку - с поплавком из гусиного пера. А удобное сплетение ивовых корней над сверкающей быстриной, где так жадно хватали верхоплавки, более не посещал никогда.

Г Л А В А  Ш Е С Т А Я
      Оставив позади овраг с останками неопознанного животного и гадкими мухами, принц подошел к ржаному полю, в центре которого возвышалась известная всем достопримечательность - могучий одинокий дуб. Принц не сразу вышел, на поле, не сразу заявил себя на открытой местности: адепт лесной выучки никогда не совершит подобной глупости, могущей стоить жизни, если ты - добыча, или неудачной охоты, если ты - охотник. Прежде чем сунуться на пустошь, поляну или просеку, следовало раньше всё оглядеть, а повезет - то и подглядеть.
      Сегодняшнее ржаное поле не таило сюрпризов - немолчно стрекотали кузнечики, в стерне трещал одинокий коростель, а над скошенной нивой "трепетали" пустельги. Две пары этих соколов, постоянно гнездящихся в ближнем подлеске, пополнились птенцами-слётками, и цвикающая перекличка детей с родителями гармонично строилась в луговую какофонию. Этажом выше, оглядывая запредельные дали, в ледяных потоках воздуха парили громадные канюки, и ветер наверняка сурово трепал их оперенье, чем любовался принц, наблюдая канюков в отцовский морской бинокль. Вообще-то, бинокль давно принадлежал ему безраздельно, но привычка спрашивать разрешения осталась: "Папуля, я до вечера на сенокосы ушел. Прихвачу, кстати, нашу оптику". — "Сделай одолжение, сынуля". Сенокосы кишели грызунами - любимой пищей канюков. Подавая тонкие голоса, они кружили над полями весь световой день, и под окуляры бинокля исполняли фигуры высшего пилотажа. Принц удачно копировал их гортанные клики, и когда в уединении бескрайнего поля упражнялся в звукоподражании, то хотел думать, что из поднебесья они откликаются именно ему. Его давней мечтой было взять из гнезда ястребенка и выдрессировать для ловчей охоты, но из гнезда не канюков, склонных насыщаться лягушками, а истинного "пернатого волка" - тетеревятника. Когда бы принц ни входил в лес, всё своё внимание и зоркость он сосредотачивал на опушках, где в долгих одиноких засадах коротали время эти бандиты с большой дороги. Если для птенцов пустельги или канюка приемлемо было меню из саранчи и ящериц, то эти душегубы питали своих деток исключительно теплой кровью, убивая ежедневно и многажды. И после содеянного исчезали подобно фантомам, не поднимаясь над лесом, но таясь "в полдерева" - как образно сообщал "Охотничий минимум". Лишь окровавленным пухом жертв на местах расправ вопияли дела их.
      А ведь однажды случай предоставил принцу личную аудиенцию с Его Величеством Тетеревятником. Их разделяла всего пара шагов, которыми принц не воспользовался; да и ястреб почему-то не улетал. И с того случая, проходя тем ельником, оглядывая те муравьиные кучи (одна из которых послужила тетеревятнику пьедесталом), принц все надеялся поднять сблизи именно того тетеревятника, чтоб успеть разглядеть его полосатую манишку и не спутать с равным по величине канюком, и после насладиться неспешным улётом царственной особы. А случилась та аудиенция осенью. Последние заезды на дачу, пахнущую разложенными на полу яблоками, склоняли принца шататься по лесам, прощаться со своим царством и грустить. Предки, слыша ружейную пальбу открывшейся охоты "по перу", шатаний сына не одобряли, но он всё равно сбегал. Для сравнения: Сашек Поджига ни у кого разрешения не спрашивал и с рассвета до заката пропадал в лесах со своей пищалью. Принц не осмеливался мастерить свою: без инженерной помощи отца он не знал бы как взяться за сложное и ответственное дело, даже заикаться было бесполезно, а заикание у него стало появляться в связи с переходным возрастом. Словом, пищалью на ту осень он не обзавелся и ходил по лесам безоружным. Лежала осень под ногами пышным ворохом, редеющий подлесок яснее выделял рябины куст, что брёл звериным шорохом, и запах прелых листьев, и шмалял - промеж берёз чуть кислый запах пороха.
      Ружейная пальба не смолкала в лесу, держа в напряжении всех, кто слышал. И охотники по путевкам, и деревенские браконьеры тешились своими дробовиками весь световой день, выцеливая по желанию и по совести: кто - исключительно рябчиков, а кто - лупил по всему, что пролетит. И, видимо, под такой дурной выстрел угодил и этот пернатый разбойник и рухнул аккурат на муравейник, каковые муравейники во множестве образовывались в еловом бору: какие-то доходили принцу до пояса, какие -то по грудь. На примерно такой куче он и увидел того тетеревятника, уронившего перебитые крылья на безжалостный лесных муравьёв, принимавшего мученическую кончину и смотревшего сухим желтым глазом на плачущего мальчика. Когда принц набрел на эту трагедию, когда проникся стоицизмом обреченной птицы, то съёжился духом, не смог ни на что решиться и прошел дальше. А следующим днем вернулся к муравейнику, чтобы похоронить тетеревятника, и к изумлению своему не нашел того. Думая, что ошибся муравейником, он обегал всю округу, но, увы, безрезультатно. Сашок Поджига, выслушав его сбивчивый рассказ, спросил только, действительно ли он видел кровь на ястребе, и когда услышал, что "крови, кажется, не было", утешил добрым словом: "Балда ежовая, таким способом птицы от паразитов избавляются. В муравейнике он просто чистил оперенье. Хватать надо было".
      И всё теперешнее лето принц мечтал, повстречать именно того ястреба, и чтобы по доброй памяти, тот подпустил его поближе, по-приятельски взмахнул крылом и, раскрыв клюв с узким, как змеиное жало, языком, кликнул привет. Надежда на встречу была эфемерна, ведь сидящим тетеревятника не углядеть, как и летящим: эта братия не поднимается над лесом, без хорошей оптики нечего и пробовать. А бинокля с принцем сегодня не было, как и "Полевого определителя птиц" - справочника формата покет-бук с цветными таблицами, пролистываемыми зимними вечерами бессчетное число раз - они перефотографировались ему на сетчатку и более он не нуждался иметь "Определитель" всегда при себе. А для безошибочной идентификации, справочник давал сноску: "имея птицу в руках", воспринимаемую орнитологическим издевательством: в дикой природе птицы в руки ему не давались, кроме дроздёнышей, которых все июньские дни гонял его доберманчик - прибегал из лесу перепачканный пухом и, сытый, забивался под сарай. Зато в городе принц мог накрыть разом двух сизарей элементарным приспособлением из веревки и ящика, подобранного у ближнего магазина; а малых и больших московок ловил западнёй из пяти кирпичей и двух щепок. Но здесь, на природе, пернатые были неуловимы, тем более - ястребы, хотя в морской бинокль, приближающий объекты на нескромную близость, принц вполне профессионально, и не без внутренней гордости, идентифицировал и черного дятла, и красного коршуна, и пестрого удода, чьи ареалы по «Определителю» значились много южнее.
      В руки птицы не давались. Зато ежи, вечерами деловито продирающиеся в траве у заборов, встречались в дачных проулках чаще кошек, где знали каждую щель. Бытовало мнение, что они истребляют мышей и воюют со змеями, поэтому хозяйки выставляли на ночь блюдце молока, считая что прикармливают охранника. Инструктируемый Сашком, принц научился брать ежей голыми рукам, хотя и через некоторую боль, которую мужественно скрывал. На вечерних прогулках с девицами его постоянно звали продемонстрировать укрощение колючего топтуна, и он всегда бывал к услугам: вначале принуждал ежа свернуться колобком, и когда тот переставал пыхтеть и подпрыгивать, закатывал себе на ладонь, после чего вытягивал руку и, приняв театральную позу, срывал аплодисменты. С этим фирменным аттракционом он позавчера попал в смешное положение. Даже унизительное. Понятно, что Лиза не станет водить дружбу с парнем, уронившим публично свое достоинство, но если принц что и уронил, то только ежика; обидно, что четко себе на тыкву. А ведь понятно - всё было подстроено! И Лиза должна это признать. А она умна! Но как же фатально сошлись в тот вечер и радость и гадость! Сердце замирало, вспоминая ту теплую волну, что толкнулась ему в голову, когда он понял, кто окликнул его из темноты, чьи смелые глаза смотрели в его глаза. А он растерялся. И вспоминая тот сумбур,- всё тогда неслучившееся, но что вполне могло случиться,- всё в нем расцветало: ибо невозможно, чтобы эти ощущения больше не повторились! А он их жаждал.
      Конечно нескладно получается с Милкой, но та, извините, сама виновата: уж коли навязалась парню, то надо быть покладистее, если хочешь удержать его. И если совсем честно - он длил с ней отношения исключительно по расчету: авось надумает отдаться, хотя такие мужИчки с широкими лодыжками не в его вкусе. Она даже сильнее его физически. Раз - когда кувыркались на ромашковом лугу, и принц, освоивший уже все застёжки на её лифчике, полез ниже,- одним грубым тычком Милка дальнейшее пресекла. Динамистка! Но принц не сильно огорчился, помня наставление знающего Сашка: что когда крутить динамо бабе надоест, она сама будет умолять о сексе. Не без самодовольства принц вспоминал сладостные противоборства, которым предавались они везде, где находили уединение: будь то возня на ромашковом лугу или сбор хвороста для костра. Но как же огорошены они были, когда на этом их костре вдруг обнаружили рыжую самозванку с повадками хищницы, узурпировавшую у сплетниц интерес к их собственным персонам. И как увидал принц эту приблуду, так и просидел весь вечер, не вставая с места и не удаляясь более с Милкой в лес за хворостом, вообще перестал проявлять к ней интерес, ничего не объяснив, гад. И отношения их день ото дня угасали. Тогда-то Милка чуть ли не насильно оттащила его в сторонку и предложила измазать "этой рыжей" калитку "дегтем": "Помяни мое слово: она тут всех вас ребят перебаламутит, эта шлюха". На что принц, сознавая свое предательство по отношению к бывшей зазнобе, притворился глухим и непонятливым: переиграв сердечные предпочтения, он ничуть не угрызался по поводу брошенки, но поздравил себя с первым реальным шагом к обретению образа коварного соблазнителя, a la Поджига. Покинутая же Милка (и это принца удивило) не стала лить слёз, не стала искать встреч, но стала отовсюду таращиться на изменщика не в меру подведенными глазами, о чем-то шушукаться с Юрком Филимоновым, своим соседом по забору, и подсаживающимся к их компании Лимоном; и принц не исключал, что она может устроить сцену, даже мордобой. И, предположив такое развитие, стал огибать неадекватную фурию, а к Лизавете навязываться в умные собеседники: та обожала поболтать, выразительно вращая своими тонкими пальчиками и поправляя короткую стрижку, а принц жаждал всё это наблюдать.
      А всего год назад он жаждал разгадывать феномены дикой Природы, её загадки и парадоксы. Например, почему на язык ехидны налипают только термиты, а не весь мусор подряд? И откуда насекомые, снабженные лишь фасеточным зрением и вместо мозга - линией нейронов, могут знать, что стрижи, лягушки и сачок юнната для них представляют опасность? И почему комодский варан - мозг с горошину - хитрее индонезийского буйвола, мозг которого с грецкий орех. И совершенно невозможно признать, что это естественный отбор нарисовал на крыльях бабочки глаза змеи. Словом, тревожащих вопросов куча. Сознавая себя неучем, принц нацелился поступать на биофак, а пока беготней по лесам множить впечатления. И поистине неудержимый азарт овладевал им по первому снегу, когда невидимые летом лесные обитатели становились его реальными соседями, оставляя на ночной пороше четкие следы и метки. И поэтому так долгожданны были долгие ноябрьские праздники: так радостно бегалось и дышалось в эти дни предзимней вольницы, когда с неутомимостью гончего пса, он распутывал цепочки следов и чутко внимал постукиваниям в гулкому лесу,- покуда предки укрывали розы, сливали воду из бочек, а вечером, жарко натопив комнату (так что дверь на террасу держали настежь), выпивали водку с соседями. А он, встав поутру, не сходя с крыльца, уже видел, что лоси подходили к забору, зайцы скакали по участку, а неопознанный субъект с когтями рылся в компостной куче. Полный нетерпения, он проглатывал завтрак и убегал за новыми разгадками: то встречал окровавленный снег и домысливал финал лисьей охоты, то находил разрытые кабанами подземные кладовые грызунов. А прошлой осенью сфотографировал на отцовский "Кодак" четкий узенький след косули - маленького оленя, но не видел смысла делиться своими открытиями с кем бы то ни было: есть состояния психики адекватно невыразимые - это сокровища души. Но что есть душа? И как понимать бесконечность Вселенной? А ещё эта гипотеза Вернадского о постоянстве биомассы нашей планеты - как на смену динозаврам пришли млекопитающие, и взамен одного диплодока наплодился миллион мышей, равный ему по объему. Пусть так. Но поскольку человечество неуклонно множится, то, согласно Вернадскому, неизбежно вытеснит дикую природу. Исчезновение видов неизбежно. Вот это уж - настоящее гадство!
      В преддверии зимы он расставался с "летними" мечтаниями: не брал в постель Майн-Рида и Фенимора Купера, но легко переключался на не менее лакомую "зимнюю" литературу: про пеммикан, юколу и скрипучие нарты. Скоро Новый Год! К черту школу и домашние задания, к черту бассейн и утреннюю зарядку! Счастье жизни человека - это валяться в уютной постели и насыщаться с вечера до полуночи и с полуночи до утра, волшебным запахом переплетов и желтых страниц! А выходить из дома, только чтобы сгонять на Птичий Рынок за мотылем или в Самарский переулок за следующей порцией беллетристики, или в ещё какое-нибудь радостное место. И да пребудут вечно Волхонка с Музеем изобразительных искусств, и Лаврушинский с Третьяковкой, и "Пушкинская лавка", и "Лавка букиниста", и "Книжная находка", и Дом книги, и зоомагазин на Арбате, и зоомагазин на Кузнецком. И да не растает мороженое Детского Мира, и да не остынут чебуреки Цветного бульвара, и да сбережет память впечатления безоблачного детства!
      Но прежде чем отдаться долгоиграющим зимним вакациям, надо добить вторую четверть, навестить в холодном гараже из темноты пахнущие лыжи, и (стыдясь самой ситуации) отвезти гонорар совершенно бесполезному, но дорогущему логопеду. И вот уже потом,- с гарантией полной неприкосновенности,- участвовать в новогодних приготовлениях: установке на перевернутой табуретке лесной красавицы (всегда чуть однобокой), эксгумации из обувных картонок и серой ваты невесомых елочных шаров и препирательств с маленькой сестренкой - на которую из двух равно достойных верхушек водрузить элегантно скрученный шпиль. А когда он традиционно поинтересуется: "Папуль, а скажи, какой для тебя самый в году радостный день?" - тот щелкнет его по носу: "Разумеется, День Победы. А для тебя какой?" Накатывает радость! Не пойму: ещё ноябрь, а сердце просит Ёлки! Душистые колючие иголки мы собираем, лёжа на полу...

Г Л А В А  С Е Д Ь М А Я
      И поистине незабываемыми стали прошедшие зимние каникулы. Отец взял неделю за свой счёт, и они вдвоем махнули на дачу, прихватив для связи с цивилизацией по любительской схеме собранную "Спидолу", а для фотоотчета - широкопленочный "Кодак".
      Их серый "москвиченок" без аккумулятора и со спущенным левым задним колесом отдыхал в гараже, поэтому отец с сыном решили добираться своим ходом и поехали на Курский вокзал, от которого сначала сорок минут катили в отапливаемой электричке, потом полтора часа тряслись в промерзшем автобусе, а последние шесть километров - от бетонки до участков,- встав на лыжи, пошли напрямик знакомыми полями. Рюкзаки, нагруженные хлебом, тушенкой и голубцами, по-первоначалу не казались тяжелыми, но когда в чистом поле языки снежных наносов начали бесконечно чередоваться с голым настом, оба подустали. Лыжню торили по очереди, ориентируясь на верхушки далекого леса - он представлялся им надежным спасением от ветра, но, углубившись в опушку, они сразу поняли насколько заблуждались: оставшийся лесной километр, оборачивался проблемами. Во-первых, без предупреждения закончился световой день; а во-вторых, в лесу снег стал налипать на лыжи и, помучившись, лыжи пришлось понести в руках. Худо было ещё то, что ночью в заснеженном лесу ориентироваться приходилось по еле понятным тропинкам, из которых лишь одна являлась верной. Поэтому на распутьях, в ситуациях спорных, отец зажигал неугасимую охотничью спичку, и они максимально энергично поспешали освещенным коридором. Затем, понятное дело, их нахлобучивала кромешная темень, и они, замерев, чутко вслушивались: не тявкнет ли  собачка сторожа, не тюкнет ли его топорик, свято надеясь, что их пенаты уже близко. А так и случилось. Правда, собачка сторожа Григория Серафимовича подала голос, только когда они уже тащились вдоль забора сторожки.
      Крупная, сомнительных кровей лайка кидалась на калитку и вызывала хозяина. Свет из окошка обозначал её мокрый загривок и брызги из пасти. На призывный брёх вышел Серафимыч и, признав путников, посоветовал пробиваться на "чистый" колодец, от которого худо-бедно натоптались стежки - и они побрели, как было сказано. Вояж фактически завершился, оставался пустяк, но лесной переход вымотал предельно, и поэтому на финишном броске - от калитки (еле откопали) до дома (ступеньки вообще не были видны) - они то и дело присаживались в сугробы вдоль дорожки, где летом бушевали пионы. Достигнув крыльца, они опустились на предполагаемые ступеньки и отец закурил. Покурив, он счистил лыжиной снег, отодрал примерзшую террасную дверь и принялся натаскивать от дровницы поленья, с гулким грохотом сваливая их на пол террасы. Сын заставил себя присоединиться к процессу; и тогда отец, бросив на него оценивающий взгляд, не сказав ни слова, скрылся в комнате - затапливать печь и отогревать керосиновую лампу. Скоро под вьюшками заплясал огонь, зашумел чайник, и заговорила ожившая в тепле "Спидола". Восьмилинейную керосиновую лампу, обычно висящую над супружеской кроватью, отец поставил на стол, и теперь она давала непривычные тени от развешенных на печке и стульях мокрой одежды и обуви. Пахло чистым снегом и лыжными ботинками. Из дальнего угла, с резной полочки, смотрела "Голова Христа" Альбрехта Дюрера: московскими вечерами отец выжигал что ему нравилось. Будучи привержен классической школе, он не терпел модернизма: "Что за поветрие такое - влюбляться во всё кривое, косое, непропорциональное? Ваши кандинские и малевичи - неумехи и шарлатаны. Проще всего заявить: я так вижу. А на деле, сынуля, скажем честно, они просто не умеют рисовать".
      Горячий сладкий чай и бутерброды с любительской колбасой подействовали усыпляющее и принц сомлел в плетёном кресле, но отец заставил его перебраться в спальный мешок, который, предварительно вывернув наизнанку, согрел у раскрытой топки. Первая ночевка оказалась самой комфортной, потому что снег, заваливший домик по самые окна, не давал теплу уходить сквозь щитовые стены и пол. Но за ночь снежная шуба (благодаря усердию истопника) стаяла вплоть до обнажившегося фундамента; да ещё ночью ударил нешуточный мороз, и всю следующую неделю отец с сыном боролись за живучесть, кочегаря печку круглые сутки. Мать в Москве, слушая ежевечерний прогноз погоды и находясь в неведении о своих путешественниках, сходила с ума, отец это понимал и волновался за неё, но сын умолил его не сбегать от холодов в Москву и переждать их на месте. Против ожидания, отец согласился, но с условием, чтобы сын не загуливал в лесу допоздна, по подъему не залеживался и утром делал зарядку. Сам же капитан 3-го ранга уже в первое утро отбросал совковой лопатой снег с дорожек, обтерся по пояс в сугробе, согрел воду в чайнике и отскоблился "золингеном". Необъяснимое самоистязание! Сын без энтузиазма относился к любой физкультуре (секцию плавание посещал из под палки) и на живом примере отца давно для себя решил, что золотопогонным кителем не соблазнится. На фига становиться морским офицером (полубокс, шевроны, кортик), неужели в этом кайф жизни? Но под угрозой возвращения в Москву, пришлось подчиниться спортивной установке: снегом по утрянке он не обтирался, но накалывал дров на весь предстоящий день, чем и ограничивал своё участие в борьбе за живучесть; остальное делал отец: кочегарил печку, осуществлял готовку и после трапезы оттирал снегом две ложки, две тарелки и кастрюльку, в которой разогревал либо тушенку с гречневой кашей, либо голубцы. И все время "Спидола" бурчала "вражьим голосом". А после завтрака сын вставал на лыжи и до позднего обеда не выходил из леса. Чтобы он возвращался хотя бы к пяти, отец вешал ему под свитер, на шнурок, свои наградные часы, которые иначе спадали с узкого запястья подростка. А легко так отец согласился переждать морозы на даче ещё и потому, что повадился ежедневно навещать сторожа Григория Серафимовича, о чём угадывалось по характерному запашку самогонки, источаемому тятей за вечерней трапезой и беседой; и по тому ещё, что в их меню неожиданно появилась картошка, которую они на себе из Москвы не потащили. И все потекло раз заведенным порядком: отцовы хлопоты по хозяйству, ежедневные его возлияния (для сына они с детства стали обыденностью), и длительные сыновьи отлучки в зимний лес,- всё устаканилось, и все были довольны.
      От лютой стужи лесная живность спасалась в норах и логовищах; принц же согревался на лыжне. Мутный блин морозного солнца не портил настроения, лес для него никогда не бывал скучен: бодро постукивали дятлы, белки, осыпая снег с веток, скакали вверх-вниз, а следящие за всем сороки поднимали выразительную трескотню. Жизнь полностью не замирала и даже дарила сюрпризами: в первый же день принц буквально остолбенел на лыжне, увидав перед собой горбатую лошадь, без опаски пробирающейся по заваленной просеке. Через секунду до него дошло, что перед ним - лосиха. Она сжевывала древесные побеги и раскапывала под валежником схваченные морозом лопухи, а телёнок стоял за ёлками и шевелил высокими ушами. Весной на этой вырубке вся молодая поросль будет срезана, как косилкой, и принц догадается чья это работа.
      По обоим берегам Нары возле незамерзающих родников, ежедневно обновлялась ровная цепочка лисьей побежки, а в ельнике, от дерева к дереву, печатались хищные прыжки то ли хорька, то ли куницы. Но главной интригой представлялся другой след: широкий, когтистый, с неопрятным волочением хвоста. Этот инкогнито безо всякого смущения вышел на проложенную накануне лыжню и долго тащился по ней,- что принц обнаружил на следующий день, когда повторял маршрут. Принца рассердила вызывающая наглость, но вдруг сделалось весело и жутко - не росомаха ли?! Отцу он ничего решил не сообщать: тот заявился поздно и не один - его по-соседски провожали Григорий Серафимович со своей лайкой, и они потом ещё долго курили (лайка не курила, зато чихала) и беседовали под окном. В конце концов Григорий Серафимович откланялся и потопал в свою сторожку, где бедовал от дефицита общения и профицита самогона.
      В середине недели, когда мороз отпустил и солнце избавилось от дымки, отец с сыном, поутру напившись чаю, сунули в рюкзак фотоаппарат "Кодак", термос, пачку  галет и отправились (наконец-то вдвоем!) походить по окрестностям, поснимать зимние красоты. Отец предоставил сыну, как уже разведавшему все интересное, быть ему проводником, и тот сразу пошел накатанной лыжней, намереваясь провести отца мимо таинственных когтистых следов, предвкушая его удивление, но тот, не отставая от сына на лыжне, в самый кульминационный момент пересечения с теми следами, чуть  придержав накат лыж и скосившись на уже "постаревшие" следы, окликнул проводника: "Сынуля, ты это уже видел? Какому-то барсуку явно не спится". Отец не знал, какое огорчение доставил сыну. "А ты не думаешь, папуль, что это росомаха?"- скрывая разочарование, спросил принц,- на что отец не стал возражать: "Может быть и так, но точно, что не медведь." И они заскользили дальше по скрипящей лыжне, указывая друг другу на снегом измененные знакомые места. Время от времени отец снимал с шеи фотоаппарат и, экономя кадры (в кассете их 12), избирательно запечатлевал то сказочные буреломы, то равнинные пейзажи, то предлагал сыну съехать с береговой кручи под объектив широкоугольного "Кодака". Сын послушно взбирался "лесенкой" на горку и лихо скатывался с неё прямо на фотокорреспондента. Но, к разочарованию обоих, на кадрах (проявлялись в Москве, в ванной комнате) принц увидел себя не лихим слаломистом, но сгорбленным мальчиком, застрявшим в сугробе: спортивная съемка в динамике движения - да плюс на бликующем снегу - предполагала минимум экспозиции, и отец, понадеявшись на авось, сгоряча наснимал много дряни. Потом и летом он силился запечатлеть сына, рассекающего Нару классическим кролем, но на снимке были понятны только круглый рот, брызги и рука тонущего человека. От фотографического брака отец вовремя не избавился, что оказало неоценимую услугу, потому что спустя годы эти ломкие скрученные послания из невозвратного прошлого вызывают у сына слезы и светлую грусть, ибо за каждым, пусть и не совсем удачным кадром, встают дорогие воспоминания, и почти наяву подает команды и щурится в зеленый глазок видоискателя прилежный дилетант, его папуля... А один снимок из той экспедиции, где лыжники снялись на последнем привале, стал особенно памятным: поколдовав с автоспуском, отец стоит рядом с сыном и дымит папиросой, а сын отхлебывает из складного стаканчика чаек, справедливо называемый "грузинским веником", и как бы размышляет о чем-то отвлеченном, но в действительности оба готовятся к возвращению в выстуженное жилье...
      Лыжные вылазки в заснеженные просторы завершались в сумерки, одежда до утра сушилась у печки, а лыжник валялся на раскладушке и питал завтрашний энтузиазм  литературой о трапперах и индейцах,- благо дачная библиотека пополнялась именно такого рода книгами. Особенно кстати в "зимнюю" тему ложилась повесть Джеймса Вилларда Шульца о скитаниях двух подростков в Скалистых горах. Чтобы натуральнее прочувствовать текст, принц запекал на прутике у печки ломтики хлеба с колбасой и кусал их горячими, роняя крошки и капая жиром. Отец ворчал на его неряшливость и распахивал дверь на холодную террасу.
      А утром - после колки дров и сладкого чая с бутербродами - новый день и прежняя надежда повстречаться нос к носу с когтистым любителем топтать чужую лыжню. Для такого случая вовсе не лишне иметь под рукой поджигной самопал как у Поджиги, не говоря уже о многозарядном дробовике Браунинга со скользящим цевьем системы Кольта, которым он никогда не обзаведется и никогда не увидит в натуре. Коему дробовику суждено остаться мечтой и плохим рисунком в "Охотничьем минимуме", зачитанным до дыр. На самопал рассчитывать не приходилось, потому что отец никогда не позволит появиться в руках подростка опасной самоделке. Так что в тот новогодний заезд, ввиду отсутствии оружия, сыну приходилось надеяться на лыжную палку с дюралевым наконечником,- хотя охотнику ещё полагался верный четвероногий товарищ. И главной радостью последних месяцев была та, что они с папулей ещё в сентябре съездили в Клуб собаководства и записались на кобеля от февральской вязки. А февраль на носу, и уже кобелю готова кличка, и нету ничего странного в том, что это будет не охотничий пес: ведь доберман - прирожденная ищейка - сгодится в лесу для любого дела. У принца наконец-то будет пес! И эта ожидаемая радость гасила любой негатив. Отец (сын в этом был уверен) с неменьшим нетерпением ждет великого события, а вот мать,- как будто не вполне прониклась. Ей разве не понятно, какое это будет для всех счастье?
      Принц ещё не имел опыта осуществления мечты, но вот - будьте любезны,- из лыжной вязанной шапочки (с которой мать съездила по сообщенному в клубе адресу) на принца смотрят два карих глаза и черная сопатка. Так появился в его жизни щенок породы неохотничьей, что, конечно, честнее,- ведь запереть в городской квартире псину, чьи гены многими поколениями шлифовались для рысканья и травли - неумно и жестоко. Отец заранее сказал, как отрезал: "Делать из таксы болонку - это пижонство". С этим сын не стал спорить, тая мыслишку, что когда вырастет и начнёт работать и жить в заповеднике или в охотничьем хозяйстве, у него заведутся собачки, какие его душе будут угодны. Кстати, если с таким поприщем (жить и работать в лесу) все сложится благополучно, он, пожалуй, не станет возвращать материн садовый участок в первобытное дремучее состояние. Уж пускай и дальше горбатится на своих грядках.
      Ещё когда на семейном совете утвердили, что новым членом их семьи станет доберман, принц замечтал о нестандартном голубом окрасе (весьма эффектном, но являющимся у породы генетическим браком), даже заранее придумал щенку небесную кличку - Скай. Конечно мечтать о собаке "голубых кровей" было нереально, потому что даже если голубой ублюдок уродится в благородном семействе, его не выставят на продажу. Обидно, что у догов такой "изабелловый" ген узаконен в экстерьере и смотрится исключительно благородно. Вдобавок отец нет-нет да и поминал серую догиню Нору, в младенчестве охранившую его с сестрой сначала от бело-чехов Радолина Гайды, потом - от красноармейцев Тухачевского. Как и сын, отец был не против "изабеллового" окраса, но отдавал себе отчет, что поскольку записались на конкретную вязку от конкретных черных производителей, то шансов на экзотику нет, хотя принц до последнего лелеял надежду и кличке "Скай" альтернативу не подбирал.
      Разумеется, щенок от учтенного заводчика оказался черным с коричневыми подпалами и с человечьими глазами. Восторг принца не имел границ, но был недолгим (как всякая чрезмерная эмоция), коротким рецидивом которого стала осенняя выводка молодняка: на ней щенок получил малую золотую медаль, после чего принц неделю его выгуливал во дворе с наградой на ошейнике. Так совпало, что ещё у одного пацана из соседнего подъезда завелась молодая восточно-европейская сука, и они (два собачника и две собаки) стали во дворе самыми популярными личностями. Но если хозяин восточноевропейской сучки необходимость выводить питомца на двор всегда и без спора брал на себя, то принц (особенно в непогоду) стал регулярно отлынивать, охладел и к дрессуре. Интерес к кинологии, оказавшейся удовольствием трудоемким, угас, зато по-новой вспыхнул интерес к заброшенной аквариумистике. Он опять стал гонять по воскресеньям на Птичку, а "школой" со Скаем занимался кто-то другой. А площадка, где проходили занятия по дрессуре, находилась не в пешей доступности, и этот "кто-то" мотался с кобелем, в наморднике и на парфорсе, туда и оттуда трамваем. Обладание крупной непослушной собакой стало докучным, и мать (вполне резонно) поставила вопрос о передаче её в "хорошие руки". К тому же, у обожаемой её дочурки выявилась предрасположенность к бронхиальной астме, и держать любых животных в квартире не рекомендовалось. Но всё было ещё серьезнее: главной (всеми умалчиваемой) причиной явилась собачья миска, которую обожаемая дочурка захотела отнять у насыщающегося импульсивного добермана. Тот, естественно, рыкнул на хамку, та, естественно, зашлась в истерике (которую мама умело генерировала), и отец был вынужден взять поводок и, с трясущимися белыми губами, удерживая Ская за ошейник, излупить его как сидорову козу, пытаясь закрепить в нем условный рефлекс о недопустимости рыкать на членов семьи. В продолжение порки глаза у Ская светились фиолетовым огнём, он рвался, скулил и умолял объяснить, за что его наказывают. И в другой раз, когда он был совсем ни при чем, когда девочка просто закапризничала, кобель заметался по комнате, забился под стол и описался: он не уяснил преподанный урок. И отношение к нему со стороны матери стало подчеркнуто неродным: она накладывала еду в собачью миску, но не приглашала его и утром не выводила на двор, перестав давать поблажку спящему сыну; и принц почувствовал, что у предков состоялся разговор, мать победила и Ская приговорили к изгнанию. Всё было решено, но принц отказывался признать, что вина за имеющееся положение вещей целиком на нем: его лень и безответственность по отношению к врученному воспитаннику, кроме как подлостью назвать нельзя. Пытаясь остановить неизбежное, он опять стал подолгу выгуливать кобеля, заниматься дрессурой, но, как и в случае появления его у них в семье, не уследил за его исчезновением. И в какой-то необъявленный день, когда принц находился в ненавистной школе, отец отвёз Ская на машине в эти "хорошие руки",- в комплекте с собачьим паспортом, собачьей родословной и малой золотой медалью за выводку молодняка. "Хорошими руками" оказался мясник сельмага у железнодорожной станции.
      Оглушенный горем, никого не упрекая, принц слонялся по квартире и даже не мог читать. Ему постоянно слышался скулёж у входной двери, и он летел открывать, но за дверью никого не оказывалось. Через две недели, отучившись первую смену, он поехал на эту железнодорожную станцию, в эту мясную лавку, и когда заглянул в подсобку и увидал Ская, привязанного верёвкой к железному кольцу у разделочной колоды, сердце его заплакало кровью. Скай рванулся к нему, но веревка не пустила, и он завыл. Из боковой двери высунулась рожа наверное хозяина мясной лавки, принц отошел за угол и, трясущийся, стал придумывать план увода Ская и переправки его к ним назад, но признал невозможным противостоять воле матери и малодушно поспешил на железнодорожную платформу, где, пока ждал электричку, слушал, как горько и безнадежно зовет его родное, готовое все ему простить существо. И в нем окончательно - едкой гарью, камешком карбида в весенней луже - испарилось сыновье чувство к матери, хотя виноват целиком и полностью был сам.
      В конце зимы пришла весть о том, что Скай перегрыз верёвку и увязался с бродячей стаей - без паспорта, без родословной, без малой золотой медали. Принц отмерил пятнадцать лет на собачий век и держал в памяти сколько на такой-то день исполняется его скитающемуся другу; очень надеялся, что какой-нибудь специалист случайно заметил породистого пса и дал ему приют. А ещё принц поклялся себе, что когда заживет независимой самостоятельной жизнью подберет на помойке бездомного щенка и усыновит.
      А в их городской квартире почти сразу появилась сиамская кошечка и никто (чудесным образом!) никакой бронхиальной астмой не заболел. Принца эта кошечка невзлюбила сразу: он втихаря вразумлял её пинком, не снимая тапочек.
      Безрезультатно обежав все места возможных пересечений с "росомахой", принц возвращался на самую первую свою лыжню. Если бы предвидел, что эти следы станут единственным доказательством существования зверя, то он бережнее отнесся бы к их сохранению ещё тогда, а лучше - ещё тогда же прошел бы по ним до места, куда они вели. А теперь, уже слабо различимые в мешанине лыжных топтаний, они не давали возможности что-либо понять, и ночной снегопад, вызванный оттепелью, окончательно похоронил все потуги какого бы то ни было розыска.
      Набегавшись по лесу, он возвращался на слышимые издалека бодрящие стуки хозяйственной деятельности немногих зимующих дач, не дающие поселиться чувству отрезанности от мира. Дров в поленнице оказалось недостаточно, отец попилил на дрова уже и заборные перекладины - их сборно-щитовой домишко продувало так, что у оконных проемов шевелились обои. Чтобы выстоять ещё хоть пару дней и достойно завершить новогоднее приключение, под распил, кроме перекладин, пошли и столбы. Дальнюю загородку спасло то, что она успела обшиться штакетником. Когда осталось дров на одну ночёвку, отец объявил, что завтра они возвращаются к цивилизации. Да принц уже и сам подустал от впечатлений. Перед отбоем он выхлебал миску картохи с тушенкой, макая в горячее варево последнюю корку. Отец кашеварил, отдавая предпочтение всему жирному и острому, стряпню сдабривал тем, что нашел в банках для специй. Принимал он пищу с неторопливым достоинством неголодного: следил, чтобы губы были сухими и готовыми к беседе, и не подносил вторую ложку ко рту, не проглотив первой - старорежимная выучка. А вот сынуля, имея отца живым примером и разумея несомненные выгоды этикета, так и не приучил себя насыщаться культурно. По окончании трапезы, он влез в спальный мешок, водружаемый вместе с раскладушкой вечерами на обеденный стол - поскольку ближе к потолку дольше сохранялось тепло. Отец эту неделю почивал на супружеском ложе под деревенской периной, полученной пятнадцать лет назад в приданое. Теплее всего было мухам на потолке: они ползали на потолке вокруг печной трубы и кратко пожужживали. Пол же в домишке оставался студёным во все дни и ночи, несмотря на то, что печка топилась с раннего утра и допоздна.
      Заложив последние поленья, отец накинул старую шинель (у которой мыши в эту зиму съедят воротник) и вышел в ледяную темень террасы: покурить на сон грядущий и половить "вражий голос"; а сын, пребывая в блаженном полусне, слышал доносящиеся через тонкую стенку эфирные помехи и покашливание отца. Через какое-то время тот возвратился, плотно притянув дверь, впустив волну холода и аромат папиросного дыма; и сын, окончательно сползая в сладкий сон, ещё успел послушать, как отец шурудит кочергой и гремит печными заслонками...
      А когда они своим ключом, не позвонив, открыли дверь московской квартиры и застучали в прихожей лыжными ботинками, мать выбежала из кухни, спрятала лицо в передник и плечи её затряслись.
                Г Л А В А  В О С Ь М А Я
      От новогодних каникул оставалась ещё парочка деньков и, утомившись дачной неустроенностью, принц с комфортом протянулся на отвыкшей от него мягкой кушетке и перечел (в который раз) "Лезвие бритвы" и "Трудно быть богом". Но сначала, по свежим впечатлениям зимовки, сделал пометки в своих записях, касающихся животного мира дачи, попутно сверяясь с "Охотничьим минимумом", "Полевым определителем" и другими источниками. Не претендуя на открытия, он завел "Тетрадь наблюдений", заполняя её (для солидности) всякой ерундой, которую знал уже тыщу лет: отлетают ли канюки на зимнюю кочевку или чем отличается зимний помет лося от летнего, или сколько раз ящерица может отбрасывать хвост.
      На вечер существовала договоренность с отцом - оккупировать ванную комнату и при красном свете (софит, обмотанный пионерским галстуком) наконец приступить к печатанию фотоотчета о дачной эпопее. Ожидание этого занятия было приятным, а в голове уже верстались планы на грядущее лето, и с особенной радостью смаковалось скорое обретение четвероногого друга. Ещё он испытывал досаду, что статья в декабрьской "Науке и жизни" о пищалях, мушкетах и аркебузах, которую с надеждой он подсунул отцу, оставила того категорически равнодушным. Валяясь на кушетке, переполняемый мечтами и планами принц испытывал счастье, но об этом не догадывался.
      Книги и журнальная периодика вращались в их семьях по заведенному циклу: от более нетерпеливых к менее, и поступали к читателям через покупку, через подписку либо из дедовой библиотеки, имеющей до шести тысяч единиц хранения. Внук во всю жизнь не переступал иных библиотечных порогов, а если такое все-таки случалось,- ощущал в себе шевеление снисходительного высокомерия. Ему и кузенам повезло в том смысле, что не было нужды самим задумываться о круге чтения, ибо со снайперской точностью, с физиологической своевременностью им ниспосылались именно те книги, коих требовал возраст и раскрывающаяся душа. О моральных ориентирах подрастающих чад заботились старшие, вернее, не заботились, но в семейном кругу разговоры велись подобающим лексиконом и поступки совершались подобающим образом. Личный пример и уважение - в этом только и состояла домашняя педагогика; и младая поросль, взращиваемая на единой грядке, поливаемая едиными культурологическими удобрениями, предопределённая схожей будущности,- всем выводком причислялась к понятию "дети из хорошей семьи". Низкий поклон и светлая память Деду и Бабане за недостижимый образец супружеского лада и духовной прозорливости.
      А приобщать смышленых чад к сладкой отраве чтения - то же, что натаскивать породистых щенков: достаточно ткнуть носом и скомандовать "пиль". Так принц, едва уразумевший грамоте и тотчас ужаленный беллетристикой, с головой погрузился в открывшиеся миры, при этом ненормально забросив все прочие составляющие бытия. В надежде сходу поправить дело, родители записали его в бассейн, купили футбольный мяч и выгоняли во двор поиграть со сверстниками; а упёртый Дед (Бабаня сравнивала его настойчивость с козлиным упрямством) напротив: непрестанно подкидывал в топку пробуждённого воображения всё новые дровишки в коленкоровых переплетах. Борьба шла с переменным успехом, но книжные фантазии все же брали верх и увлекали внука до самозабвения; и не единожды уже он манкировал школой и секцией плавания ради скорейшего разрешения очередного лихо закрученного сюжета. А иной раз, нагнав известным ему способом температуру в градуснике, получал законное освобождение от школьных занятий и "сбегал" на полновесную неделю в Шервудский лес или в Йеллоустонский заповедник, или в Париж династии Капетингов и Валуа. Мечта рано вступила в конфликт с реальностью и вынуждала хитрить.
      Если у принца и кузенов тяга к книге объяснялась единственно удовольствием чтения, то их родители, всю жизнь наблюдавшие дедово радение о качестве книжной полиграфии (переплет, графика, четкость краско-оттисков), понимали, что когда-то и им придется принять эстафету. Почетание Книги стало семейной чудинкой, восходящей ко временам патриархальным,- когда ученик Московского реального училища, подхвативший от маман (как инфлюэнцию) интерес к книжной продукции, доигрался до благородного недуга, именуемого библиофильством. Но если маман, будучи поборницей изысканной простоты, отдавала переплетать в свиную кожу русскую классику более для представительности своей гостиной, то сынок её, впадая в другую крайность, тащил в дом откровенный утиль с книжных развалов и самолично подновлял драные переплёты лоскутами от маминых юбок, промазывая их не слишком благовонным составом. Этот казеиновый душок, не покинувший книжных полок уже вовеки, неизменно возвращал любого из членов большой семьи к ассоциациям счастливого детства и незыблемости бытового уклада,- поскольку Дед варил этот клей в жестяной плошке на кухне всякой коммунальной квартиры, куда их уплотняла судьбина.
      Младшему внуку, не вышедшему ещё из детства, многое в поведении старших виделось непонятной суетой. Например, по приходу Деда со службы, Бабаня первым делом принимала у него портфель, шляпу и протягивала обе руки для поцелуя. После чего Дед, не имея лишней секунды приласкать тут же путающегося под ногами внука, стремительно направлялся по длинному коммунальному коридору, мимо коммунальной же кухни - в коммунальную же уборную: сказывался простатит, благоприобретенный ещё в "сибирском вояже". Но такие частности внуку были не интересны. А ещё - несколько раз в году - Дед (без портфеля) и Бабаня в шляпке с вуалеткой, секретно от соседей по коммуналке (как народовольцы, идущие бомбить царя), шли то на службу в Елоховский собор, то прогуляться возле храма Большого Вознесения Господня у Никитских ворот (склада и лаборатории НИИ им. Кржижановского), в котором, наряду с Пушкиным и Гончаровой, их в свое время венчали. То была нахоженная церковь, поскольку прапрадед принца имел каменный ещё допожарный дом (Новинский бульвар, Новинский пер. д.Васильева), аккурат напротив американского посольства. По возвращении с церковной службы Дед садился за пианино, а Бабаня пристраивалась рядышком на стуле - следить за игрой и смотреть на Деда. Их музицирование проходило мимо внимания внука (он был лишен слуха), но когда уже подростком у него возникало желание поинтересоваться чем-то таким семейным и секретным, Бабаня нажимала ему пальцем на нос: "После узнаешь" - его приучали к осмотрительности, ни для кого в любые времена не лишней, ведь их, стариков, судьба и помотала, и побила, - почему Дед не уставал заклинать: "Только не озлобляйтесь! Только не озлобляйтесь!", словно сам был всем доволен. Внуку это казалось странным, покуда он не расслышал в дедовой мольбе указание - не выпячивайтесь, не геройствуйте, ибо печальные примеры такой неосмотрительности в семье были.
      Сам же Дед, появившийся на свет в хорошей московской семье, в собственном доме, получивший прекрасное образование в Императорском инженерном училище, всю долгую жизнь (исключая молодость) безропотно прожил в коммуналках; в последней - тяжко болел, перенес две ампутации, и умер в ней же. И не возроптал. И ещё другая поразительная вещь: в свои последние годы, на двадцать лет пережив супруга, Бабаня настаивала, что и ей выпала хорошая доля. Неужели всё объясняется только счастливым браком? По непрестанным Бабаниным воспоминаниям о прежних днях, благотворно влияющим на её душевную бодрость (поддерживаемую всеми), ещё будучи женихом, Дед приходил к ним в дом иногда без цветов, но всегда со свежим книжным приобретением за отворотом студенческой шинели. К тому же времени относился семейный анекдот о том, как она, Дед и однокашник Деда, Колькой Дюрнбаумом, после литературного вечера Игоря Северянина спокойно выходили из Политехнического музея, и тут Николя, будучи языкатым красавчиком с усиками, имел неосторожность во всеуслышание отозваться о хозяине вечера: "Помпёзный дурак", после чего был незамедлительно атакован негодующими почитательницами поэта. Здесь Бабаня всегда начинала тихонько посмеиваться: "Они просто защипали его. Ты не представляешь",- и она показывала тычками на воздухе, как жестоко, с вывертом, поклонницы поэта терзали дерзкого, вынужденного спасаться бегством, а Дед в другую сторону уводил Бабаню от скандала. Вспоминая модную тогда (впрочем, и всегда) безапелляционность молодежи и крылатую фразу своего товарища, сгинувшего бесследно в дурной мути вскоре наступившего мракобесия, Дед, случалось, декламировал: "Это было у моря, где ажурная пена,- Бабаня грустнела и, склонив голову и покачивая ногой в тёмном чулке, вторила ему,- где встречается редко городской экипаж..."
      По возвращении в Москву, судьба над ними наконец смилостивилась, вероятно, ещё и потому, что, заполняя анкеты при устройстве на работу, в графе "социальное происхождение" Дед продолжал не скрывать: "потомственный почетный гражданин" - вынужденная смелость, непроявление которой легко становилось непоправимой бедой. Но судьба им благоволила, и после скитаний Гражданской войны - от Москвы до Златоуста (где родился их второй ребёнок, отец принца) и назад в Москву,- после череды коммуналок, после перипетий и лишений войны Отечественной,- из книг сохранились кое-какие классики в свиной коже (переплетенные ещё маман), полный Брокгауз в своем стеклянном шкафу, и кое-что из разрозненного.
      Помимо службы в железнодорожном комиссариате, Дед, направлявший все усилия на благополучие семьи, с козлиным упрямством, не вполне бесполезным, пописывал брошюрки: "Мой автомобиль", "Колодцы", "Столетие первого пассажирского поезда", "Сборка деревянных конструкций" и т.п. - выпускники Инженерного училища знали и умели всё, не могли только родить ребенка, поскольку обучались исключительно молодые люди. На собственный страх и риск он перевёл немецкоязычного поляка: "У древа шахматного познания" и после регулярно наведывался в издательство "Новая Москва", а потом в книжный магазин - узнать скоро ли выставят на продажу? И наконец, приобретя первый экземпляр, лихо расчеркнулся на шмуцтитуле - Дорогой Ани:
      Была утрачена уж вера,
      Что подадут Тартаковера,
      Но отсидел и он свой срок:
            -
      Вот выйдет скверная афера,
      Когда на "квази-адюльтера"
      Начислят "божеский" налог.
      Замечено многими и никем не оспаривается, что возвышающая эманация книжного собирательства - есть заслон духовный и средство от уныния. А жизнь брала своё, и понемногу библиотека выздоравливала, полнилась, и букинистические перетряски шли ей только на пользу. После Великой Отечественной вернувшийся с фронта холостой победитель получил прописку на жилплощади родителей, где уже родились у тетушки принца его кузены. А когда фронтовик сам обзавелся семьей и родил своего принца, книги, тоже множащиеся, стали потихоньку выдавливать людское поголовье из тесноватой квартирки, находящейся на втором этаже дореволюционного коммерческого родильного дома, состоящей из двух светлых палат и безоконной дежурки патронажной сестры. Спасали положение пятиаршинные потолки с соответствующими стенами. Наконец, и весьма кстати, отец принца, как сотрудник оборонного "ящика", получил комнату на отселение и незамедлительно перебрался в неё с молодой женой и маленьким принцем. Всем сразу стало проще: для книг освободились стены, а для оставшихся жильцов - паркетные полы. Но книгам все равно жилось комфортнее, и попечение о них было заботливее. Выдавая книгу проверенным знакомым, всегда оговаривались сроки - максимум неделя, и на изъятое место вкладывалась памятная записка с датой. Все накрепко усвоили порядок: книга должна стоять у себя дома, и правила обращения с книгой втемяшивались в юные головы с младых ногтей: настрого запрещалось брать книгу немытыми руками, загибать углы, переламывать корешок, разглаживать страницы, использовать толстые закладки, смотреть на книгу злыми глазами и т.д. и т.п.
      Дед, главный смотритель и попечитель библиотеки, похаживая вдоль стеллажей, ровняя корешки, вкладывая перст в ниши отсутствующих, намечая требующие подновления переплеты, мурлыкал какой-нибудь опереточный мотивчик, а тут же, в покойном уголке, сидела Старенькая бабушка, сохраняя на морщинистом лице неизменную приветливость и удерживая на коленях "Милого друга" Ги де Мопассана - его да "Новый Завет", издания Святейшего Синода, врученный её дочери (Бабане) по окончании Николаевскаго женскаго Коммерческаго Училища, она попеременно читала последние семьдесят лет. И тут же какой-нибудь из внуков присоединялся к дедову хождению и начинал потихоньку бубнить: "Что бы мне почитать, что бы мне почитать". Дед прерывал своё опереточное мурлыканье и ко всеобщему удовольствию отвечал риторическим назиданием: "Почитай отца с матерью".
      Постоянное место у окна в той части бОльшей комнаты, что служила кабинетом, под венчальной Иверской иконой в серебряном окладе, над с супружеским ложем, от общего пространства скрытым "брокгаузовым" стеклянным шкафом, занимал букового дерева переплетный пресс с буковыми же винтами толщиной в руку, и в детстве казавшийся принцу атрибутом колдовства. Так оно, впрочем, и было: книжки из под пресса выходили с казеиновым ароматом, плохо раскрываемыми, но такими и их надлежало читать,- не то они могли пожаловаться главному попечителю. Впрочем, подновления просили не все книги: малая часть - на немецком языке, сохранившая, к счастью, фамильный экслибрис, пылилась в невостребованности. Ещё малая толика по инженерно-строительным специальностям, пользуемая только Дедом, была неизменно в полном порядке; ещё другая толика по геологоразведке, принадлежала мужу дочери, отцу кузенов (только на его похоронах - принцу к тому времени исполнилось без малого тридцать лет - он узнал, что дядя Дима - лауреат сталинской премии); и ещё какая-то часть содержала философскую нудятину, до которой, при сильном желании, можно было дорасти. В самом же потрёпанном виде находились свои и зарубежные классики, тетрадки советских поэтов, книжки про любовь и дружбу на производстве и периодика в мягкой обложке,- её Дед, по мере накопления, переплетал в твердый корешок.
      Книги, имевшие экслибрис, на руки чужим не выдавались. На экслибрисе - бородатый козёл разбивал рогами "брокгаузовский" стеклянный шкаф, а маленький козлёнок листал копытцем вывалившийся раскрытый том. Автором рисунка был Володя Чайковский, сын Модеста Ильича, учившийся в МАРХИ с троюродным дядькой принца. Потом обоим будет вменено членство в студенческом заговоре и оба получат ссылку, а клише экслибриса благоразумно "потеряется" и Бабаня запретит его искать. Но отец принца, унаследовавший от своего отца козлиное упрямство, продолжал поиски, и Бабаня пеняла Деду: "На козлов не обижайтесь - это ваш фамильный герб". Потеряв надежду отыскать родное клише и имея способности к рисованию, сын Деда принялся восстанавливать экслибрис по имевшимся оттискам - пробовал перенести козлиную гравюру на линолеум, но после первых неудач потерял интерес и забросил дело, хотя эскизы сохранил. А через пятьдесят с лишним лет, неожиданно вернулся к незабытой идее, нашел сохраненные наброски, вышел на типографского гравера, и экслибрис (правда, в усеченном варианте — без козлёнка) снова существует. Хочется верить, что Дед с небес улыбнулся сыну.
      А у принца, в отрочестве, появились снобистские закидоны: доступность книг, доступных не всем, подвело его к мысли о своей особой избранности. Он стал бесстыдно манерничать. Отсутствие носового платка у школьного товарища указывало на соответствующее домашнее воспитание этого товарища (вернее, отсутствие такового), а ненадлежащее обращение с книгой мгновенно, по первому жесту, ставило на бедняге уже несмываемое пятно и стирало из памяти, как продукт дефекации. Лиц, использующих в разговоре просторечия, вульгаризмы и уличную брань именовались им не иначе как "говорящими обезьянами". Именовались, разумеется, заочно, но однажды он ляпнул такое в глаза, за что, после напряженной паузы, и получил по сусалам от паренька, ещё недавно искавшего его дружбы. Это событие имело место в восьмилетке на окраине Москвы, куда семья переехала из центра. Полученный урок он усвоил, но уже втянулся в эту не вполне порядочную охоту за огрехами невежд и ушки продолжал держать на макушке. За язык больше никого не ловил, но злорадно веселел, услышав: багминтон, перефорация, переспектива или прелестный пренцендент. Подобные перлы сплошь и рядом "украшали" трансляции с кремлевских съездов, словно докладчики по доброй воле нарывались на издевки эстрадного юмориста. Стоило номенклатурному лицу открыть рот, как тотчас веяло ароматом полей и биографией подпаска, смолоду выбившегося сначала в председатели совета пионерской дружины, затем - в комсорги ПТУ, и после обязательных проверок, приглашенного на ответственную работу в Край или Область, где начинал "расти". А супруги сермяжных выдвиженцев, чиновные леди, обходились с частями речи, как привыкли с рождения: особенно доставалось глаголам - лОжить, нАчать, кашлЯть; наречиям - красивЕе, длиньше; именам прилагательным - грушОвый, кухОнный; именам существительным - тубаретка, булгахтерия; карточным мастям - бубы, вини; а из дюже умного вскользь роняли "скрипя сердцем", "как мертвому припадки". На сабантуйчиках по случаю рождения кого-нибудь из мужниных сослуживцев, новорожденного величали именинником, а себя (с кокетливым смешком) - уездными барышнями. А когда мужья, по случаю Пленума или Съезда, вывозили их в столицу, то они, пугаясь самих себя в ростовых зеркалах двухсотой секции ГУМа, из неё выходили с модным маникюром, с кулончиком на цЕпочке, в лакированных туфлЯх, со стрижками "бабетта" или "гаврош" и в юбках "навроде, как в том кино".
      С мужьями в это время происходило иное: перед восшествием к спец-графину, они получали в кулисах отредактированную шпаргалку, а тестировать их на наличие приемлемого лексикона считали излишним: главное - докладчик в курсе партийной Установки и готов с Высокой Трибуны сеять в умах трудящихся нужную белиберду типа: "Со всей ответственностью заявляю, что абсолютное большинство трудящихся моей области/края выразило абсолютное одобрение Тезисов, выдвинутых нашим Дорогим Лидером." Слушая подобные заявления, у принца зрело недоумение: опять "абсолютное большинство трудящихся"? Неужели опросили миллионы, и все всё одобрили? И каким чудом во всех краях/областях всегда получается это "абсолютное большинство"? Что-то здесь нечисто: либо докладчикам запретили употреблять другой показатель (например, подавляющее большинство), либо в школе они не учились и не в курсе, что абсолютное большинство - это 100% и ни единым трудящимся меньше. Похоже, сбывается мечта дедушки Ленина, и кухарки управляют государством. Похоже, на партийных семинарах не преподают здравый смысл. Да и могли ли уцелеть носители нормальной генетики после всех революций, репрессий, чисток, снова репрессий, снова чисток,- это не считая повальных войн? На развод остались хитрожопые холуи и угрюмые созерцатели. 
      Вослед первой мысли о сермяжных функционерах возникала и вторая: если на трибунах - недоучки, то куда смотрят цековские кураторы, пропуская в эфир явные нелепости. Они что, тоже дебилы? Ведь вся страна потешается! Ещё подумав, принц догадывался: цековские кураторы нисколько не дебилы, а напротив - умники: первому докладчику дается текст с "абсолютным большинством трудящихся", и, прислушавшись к вердикту пивных и курилок, констатировав полное отсутствие интереса к текущему мероприятию, под бурные аплодисменты запускают на трибуну и остальных трубадуров, чтобы уже вся камарилья рапортовала Urbi et Orbi об успехах страны в тех же абсолютных показателях. Но тоскливо становилось будущему избирателю, когда до него доходило, что эти дяди (и в президиуме и на трибуне) - одна теплая компашка. И долгие годы их лапша продолжала вешаться всем на уши, так что даже становилось тревожно за их разум (не без основания), а оборзевшая элитка пробовала умничать: один высокопоставленный завхоз станцию московского метрополитена нарек: "АННино" (через два "н"!). И никто из свитских прихлебателей не возвысил голоса в защиту притяжательного прилагательного! Остается диву даваться - как такой грамотей получил аттестат средней школы, диплом высшей и избрался в мэры моего города. А дюже умные чиновники и дальше продолжали чудить: так градоначальница северной культурной(!) столицы, развеселила всех прелестными "сосулями", но народ начал ржать ещё раньше - когда страной рулил комбайнер, выпускник МГУ. Разбавляя свою интеллектуальную ущербность, дюже башковитые народные избранники напустили во все телеканалы балаболов, изыскивающих и самозабвенно муссирующих дрязги кухонного пошиба, ибо суть обскурантизма сформулирована ещё братьями-фантастами: имея рупором Серость, проще втюхивать Чернуху. И в текущий исторический момент уже сонмы этих радетелей за народное благо, коими всегда богата мутная водичка перестроек, вооруженные отсутствием двух чувств: совести и меры, заняты решением двух задач: личным обогащением и личной безопасностью в связи с личным обогащением, для чего упорно влАзят во Власть и не слАзят с оной.
                Г Л А В А  Д Е В Я Т А Я
      Необоримая зависимость от беллетристики понуждала внука (начиная с пятого класса) регулярно являться в Самарский 28 пред светлы очи Деда и Бабани для получения очередной дозы. Придя из Армии он вспомнил этот кайф - похаживать вдоль стеллажей, слушать звонки трамваев, чириканье воробьёв и краем глаза замечать чету патриархов, наблюдающих за его сомнамбулической отрешенностью; за его возникшим было, но отложенным вопросом; за его обозначенным было, но отдуманным намерением вытянуть из книжного сплочения знакомый том; за его внутренним взором, листающим его нераскрытые страницы. Так он прежде похаживал, а за его спиной тихо переговаривались два ангела.
      Не будучи голодным, он все равно вовлекался в процедуру цивилизованного приема пищи. От чего уставал. (Не без основания Бабаня считала, что в семье сына учить внука манерам некому, и этим занималась сама.) Отроку предлагалось занять место за обеденным столом под накрахмаленной скатертью и с персональной клеёнкой под тарелкой: не ровен час набрызгает борщом. За сим следовала краткая преамбула: воспитанному отроку вменялось не горбиться, не шмыгать носом, не заплетать ножки стула, нести ложку ко рту (а не наоборот), а покончив с трапезой,- благодарить и испрашивать позволения встать из за стола. (Старшие внуки испрашивали его по-французски.) Прослушав теорию, младший внук, со вздохом, приступал к практике, и по окончании мучений Бабаня резюмировала: "И перестань оттопыривать мизинчик - это жеманство и ты не барышня. Ещё что хочу сказать: ты написал нам стихи. Деду понравился вот этот: "Я в Самарский преподобный/Езжу всякий день удобный./Прежде чем залечь в нору,/Новых книжек наберу". А меня озадачил другой: "Прихожу в Самарский к Деду/ На полезную беседу,/И Бабаню стану слушать:/Как мне правильно покушать". Выходит, я тебя муштрую?
      Кроме правил поведения за столом, надлежало знать нормы поведения вне дома: не держать руки в карманах, сопровождать даму только слева, прикасаться к её руке не выше локтя и боже упаси пристально разглядывать незнакомок. Но что совершенно недопустимо,- так это указывать пальцем на господина или его спутницу. В прежние времена сие могло явиться поводом для вызова на дуэль. Во избежание скандала надо было выразительно делать глазами и говорить: "Видишь ту полную даму с коляской, ещё рядом собачка с глупым бантиком? Так вот, не бери у Прохоровых такой велюр: он вычурный. Лучше бежевый. Бежевый не старит". Сметя на поднос со скатерти, Бабаня стряхивала их за окно - ожидающим воробьям. Она благоволила маленьким птичкам, в особенности воробьям,- за их неунывающую вездесущность и политическую независимость. Как ясно память внука сохранила такие мелочи. Светлая и радостная эпоха!
      После обеда он перемещался в кабинет Деда, где они обсуждали прочитанное им за неделю из европейских классиков, из классиков Нового Света, а также статьи по истории, устройству вселенной и физиологии. Примерно классе в восьмом, чуть не насильно, Дед всучил ему трактат "О любви" Анри Бейля,- для молодого человека оказавшийся своевременным, и по деликатности поднятых тем обсуждения избежавший. Дед был весьма прозорлив, хотя в предлагаемой литературе и он, случалось, давал маху: так более нудной прозы, чем "Большой Мольн" Алена-Фурнье или более гадкого стихотворения, чем "Искательницы вшей" Артюра Рембо, внук не представлял; он был капризен, назиданий избегал, и умнее, чем в свои 15 лет, он уже не стал. Сведения о всякого рода препятствиях и искушениях на жизненном пути, вынесенные из предлагаемой литературы, он на вооружение взял, но это все-равно не уберегло его от женских измен, предательства друзей и клеветы дураков.
      Разговор в кабинете Деда незаметно перетекал на школьные разгильдяйство и несобранность, могущих привести к краху жизненных устремлений и прочим невеселым последствиям. Но это обсуждалось как бы вскользь: в юном возрасте многое легко поправить,- тем более он готов налечь на учебу, но вот предки заставляют тратить время на опостылевший спорт. Хотя, если разобраться, плавание стимулирует рост, а он жаждет подрасти, чтобы летом пересесть на взрослый велосипед, который кузены готовы ему передать. ("Алексис, подтянешь успеваемость - получишь велик").
      Буквально позавчера он совершенно неожиданно встретил младшего из кузенов на конечной остановке сорок восьмого троллейбуса, на задах Детского Мира. Принц возвращался из зоомагазина, что на Кузнецком, а кузен - из своего МГРИ, что на Проспекте Маркса. Пропустив одного битком набитого "рогатого", принц дождался следующего и, оберегая за пазухой банку с черно-бархатными моллинезиями, занесся толпой в середину салона, как вдруг - кузен, собственной персоной, раздвигает смыкающуюся дверь-гармошку и с улыбкой теснит народ. Принц, не обнаруживая себя, искоса поглядывал на брата,- в Самарском они толком не общались из за разницы в годах и интересах, а тут, в этом троллейбусе, младший внезапно открыл для себя, как высок и красив стал старший брат, с каким шиком держит за уголок студенческую папочку и чему-то своему улыбается, не замечая мелкого родственника. А мелкий родственник, выглядывая из за спин, настолько был очарован молодцеватостью студента, что поклялся себе (в сотый раз) навалиться на учебу и по окончании вконец обрыдлой школы удивить всех поступлением в не важно какой институт, лишь бы помимо учебы с другими ребятами играть в КВНе, весело и находчиво зубоскалить по телевизору каждую субботу...
      Троллейбусное воспоминание не отвлекло от беседы с Дедом и внук договорил своё,- что при условии окончания учебного года с приемлемым количеством трояков, ему обещали купить щенка; а ещё папа склеил другой, уже настенный, аквариум из плексигласа, и теперь по воскресениям они бывают на Птичьем рынке; ещё он всё никак не полюбит английский язык, на который переучивается в новой школе; ещё он пробовал увлечься модными теперь шахматами, но скучно всегда проигрывать; ещё ему нравится писать в школе сочинения на свободные темы: увлекаешься настолько, что сдвоенного урока не хватает и выходит совсем не так, как задумывал вначале: заносит куда-то в сторону, и уже не хватает времени переправлять. На это Дед успокаивал: "Навык должен прийти, мой милый, только не ленись. Творческий импульс относится к первой фазе творчества, и необходимо дать этому толчку адекватное выращение, что может оказаться ещё более трудной, более ускользающей задачей". Внук, одинаково индифферентный ко всем школьным предметам (кроме литературы), до поры скрывал свою склонность к сочинительству, но Деду признался, и тот стал деликатно вникать в творческие потуги неофита, раздувать огонек его амбиций, а в последних классах заводил разговоры о возможном творческом поприще. Польщенный внук стал приносить на его строгий суд оцененные красными чернилами училки свои школьные сочинения и первые поэтические опыты, что Дед приветствовал и помогал дельными советами. "Ты когда сочиняешь, помни: неоправданное преувеличение звучит как фальшь, поэтому пытай на честность свой внутренний мир, а чтобы усмирить встреченный там хаос - неустанно шлифуй слово. Написанное поверяй на слух: если фраза построена благозвучно - она заведомо верна. А твои сочинения и стихи, что ты принес, не певучи, с затыками и ущербны в полноте содержания. Пиши проще, не перегружай текст пышными эпитетами, делай ставку на контекст: искушенный читатель сам додумает срытое. Задача художника - сообщение эмоций, а не комментарий к ним. По возможности избегай союза "который", не злоупотребляй "каковыми" метафорами и не гонись за сильными выражениями: талант - это чувство меры, а не барабанная дробь графомана: только они, счастливые люди, всегда довольны собой. Бумагу марай без устали - в твои годы это ни к чему не обязывает, но уж коли решишь стать литератором, не уподобляйся теперешним халтурщикам. Вчера по "Маяку" передавали концерт советской песни,- так во многих этих с позволения сказать "песнях" один-единственный куплет вместе с единственным припевом перепевались по несколько раз. Отвратительная тенденция! У господ изготовителей этой мерзости - генетическое скудоумие, но они, я думаю, исправно получают гонорар!" Дед намеревался лишь вскользь упомянуть ту радиопередачу, но разгорячился, разгневался, так что внуку сделалось неловко. Он впервые наблюдал его в таком волнении: "Заклинаю тебя, родной, не уподобляйся пустозвонам. Не позволяй душе лениться!" Но увидав свое отражение в испуганных глазах ребенка, изменил своё положение на диване (он был уже без одной ноги) и, отмеряя ямб качанием руки, закончил четверостишие любимого стихотворения, чего никогда не упускал: все пестуемые им и Бабаней внуки знали Заболоцкого наизусть: "...чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь..."
      Чем неуклоннее приближалось время выпускных и вступительных экзаменов, тем чаще возникало сомнение в готовности оболтуса к поступлению в вуз. И в какой вуз? Он сам не определился: сразу рыпаться в гуманитарию не планировал, а планировал сначала стать зоологом, и уже потом начать писать о любимой природе, как Джеральд Даррелл и Сетон-Томпсон. Дед не оказывал давления на выбор внука, но терпеливо наблюдал ситуацию. И вот - первая попытка завершилась недобором проходного балла, включающим позорный трояк по профилирующей биологии, а в следующем году и того хлеще - сразу пара по химии. Документы в первый год он подавал во 2-ой мед, и на следующий - туда же: явно не по склонности, ведь единственная обнаруженная у него склонность - литература, и неудачи на ложном направлении только подтвердили это; и, слава Богу, навели порядок в голове, рассматривающей теперь попытку номер три (разумеется, после отбывания воинской повинности) - редакторский факультет МПИ, на который чудесным образом (без требуемых печатных работ) пролез его дачный дружок - Ванька-Лимон.
      Когда стало очевидно, что после непоступления в первый год и загубленного шанса года следующего, милостивым календарем предоставленного; когда все поняли, что не миновать оболтусу осеннего призыва, Дед,- трезво оценивая никудышное своё здоровье и отпущенное ему на всё про всё время,- пригласил внука в Самарский 28 - для записи основных вех и дат истории их рода. Послушно явившийся призывник, вооружился письменными принадлежностями и принялся записывать эти вехи и даты, но по неистребимой лени фиксировал лишь основное (как оно ему тогда представлялось), второстепенное же только принимал к сведению, ибо это "второстепенное", многажды поминаемое в семейном кругу и так не должно было выветриться из его молодой головы. Исписал он (с какими-то теперь не вполне понятными сносками и стрелками) всего один лист школьной тетради в "клеточку", на который, глядя теперь, свирепо рыдает: всё тогда лишь "принятое к сведению" безвозвратно кануло. Запоздалое раскаяние понятно, как понятна и невозможность искупления. Ещё великое счастье, что сохранились дедовы письма, писанные внуку на службу. А Дед, диктующий вехи и даты с навсегда закрепленного за ним дивана, тяжело свыкавшийся с отсутствием ноги, страдающий от выведенной из мочевого пузыря трубки, уже предвидел пробелы в записях, но не мог совладать с легкомыслием летописца. А летописец,- когда Бабаня объявляла перерыв на процедуры (смена бинтов, пластырей),- выходил на лестницу покурить и смотрел на свои наручные часы, подаренные ему год назад с окончанием школы. Сколько тогда было радужных надежд, а потом - горьких разочарований! Стояла такая же волшебная осень, и в один из таких же прекрасных солнечных дней он сговорился с Жаней и Филом пойти по пиву, чтобы внимать их хвастливым речам в связи с состоявшимся поступлением. Юрок Филимонов, всё лето исправно бегавший по репетиторам, дуревший от неправильных глаголов, диктантов из Розенталя и съездов Партии, прошел-таки по конкурсу в престижный ин-яз. А Жаня (на Лимона он перестал отзываться) тоже дурел, но от портвешка и пива и, невзирая на эти шалости, дитятю "поступили" в полиграфический. Обоих новоиспеченных студиозусов переполняло ликование, которого они скрыть не могли и не хотели. Принц обоим жгуче завидовал и мог манкировать встречей, но ему не позволила гордость. И вот, по прошествии года, всё повторяется: друзья благополучно сдали сессию и перешли на второй курс; он же благополучно провалился на дневное, а перекидывать документы на вечернее и совершать ещё одно усилие, было уже выше его сил: у него оказался невеликий заряд упорства, и он молил бога скорее покончить со всей этой мукой и провалиться в эту чертову Армию. Туда ему и дорога, двоечнику. 
                Г Л А В А  Д Е С Я Т А Я
      Если вернуться к нравоучительным беседам в Самарском 28, имевшими место в школьный и в послешкольный (доармейский) периоды, то среди прочих поднималась одна деликатная тема, которой внук старался всячески избежать, уклониться от неё. О своём пробуждающемся интересе к девушкам и женщинам в целом, распространяться он не желал категорически - впадал в тоску, когда Дед, облекая свое любопытство в шутку, делал неуклюжие попытки выпытать какими романтическими настроениями дышит мужающий отрок, и нет ли у него уже "достойного предмета". К такой атаке стоило готовиться заранее. Внук уже знал про себя многое, многого стыдился, и в половом вопросе интересовался исключительно механикой этого дела, без малейшего налёта романтизма. Ну не станет же он признаваться Деду в своих сексуальных мечтах; или огорчать его анекдотом про то, как соседка по парте, рано оформившаяся девочка, больно треснула его "Обществоведением" за то, что он поправил ей комсомольский значок; или как они с приятелем, закрепив на ботинке зеркальце, подглядывали одноклассницам под юбки, или пихались с ними в школьной раздевалке? Пихаться с некрасивыми и толстыми он избегал - боялся что засмеют.
      Для откровений такого рода лучшие слушатели - ребята во дворе, но уж никак не Дед, человек старой формации. Когда представители тех целомудренных времен берутся поучать и регулировать сексуальное взросление, нормальным пацан уже не сформируется! Лучше бы вспомнили себя в такие же годы и не нудили со всякой дребеденью, именуемой "любовью". Как исчерпывающе отрезал (кажется, Леонид Андреев): судорога полового акта — вот, что называется любовью! Эпатажно! Именно этой дежурной цитатой любил козырнуть молодой циник, того не ведая, что искушать судьбу - чревато, лучше помалкивать, как в горах на лавиноопасных склонах. Не то накличешь беду. Так оно и вышло. И когда циника поглотила страсть,- обрушилась, искалечила и погребла,- он этого даже не понял. Говорят, человек не помнит самого момента сотрясения мозга, только очнувшись, чувствует беспокойство от провала памяти. Любовь с первого взгляда сходна по последствиям. А всё произошло в одну пьяную минуту за липким столиком в арбатском кафе-мороженом. Принц видел эту девушку впервые и сразу понял, что её необходимо умыкнуть и больше никому не давать на неё смотреть. Он сходу заревновал её ко всем, кто также мог оценить её веселую улыбку, смелый взгляд, отсутствие попытки бегства. В паузу между двумя бокалами "Алиготе" провалились вся его самонадеянность и цинизм. А последующее отрезвление длилось два напрочь потерянных года, проведённых в рабстве и унижении. Затянулось бы и на дольше, если бы, потеряв последнее терпение, виновница его сердечной контузии не выскочила замуж за другого претендента, на чьём незавидном примере он сам потом не раз убеждался, чего избежал. 
      Сильней всего притягивали её глаза - ласковый и странно знакомый взгляд карточного шулера. Поняв какой олух попал к ней в сети (для начала прикормив на вагине), она вдруг сделалась недотрогой, стала вдруг на всё обижаться, ссорить с товарищами и настойчиво вкручивать мысль, что, поскольку принц самый достойный её поклонник, то она всецело вверяется ему, но только пускай благородный юноша скорее готовит обручальные кольца.
      А он заметно повзрослел рядом с ней, как бы повысил свой статус. Это она посоветовала ему отпустить усишки, обучила Камасутре и приучила спать без трусов. Он старался выглядеть счастливчиком и выказывал снисходительность по отношению к приятелям, не имеющим постоянной телки,- утирал им нос. Бедный принц! А привычка к сладостным соитиям уже поработила его, и очередной праздник похоти он вымаливал на коленях, хотя его могли бы отрезвить ухмылки приятелей, намекавших, что кое-кто из них тоже провожал до дому его кафешантанную эмансипе и тоже сосался с нею в арбатских закоулках. Но убедительнее грязных сплетен смущал другой нюанс: ещё в отрочестве ему повезло внимать любовным признаниям одноклассниц и, не сомневаясь в искренности признаний тех, он, как ни уговаривал теперь свои уши, слышал фальшь признаний этих. Эмансипе его не любила, но придерживала как шанс. Понимание этого - унижение непрощаемое, но до поры переносимое. Он мужественно терпел, а эмансипе как ни в чем не бывало продолжала щебетать с прежними ухажерами, и он познал всю горькую невозможность владеть ею единолично - нахлобучив сверху ящик, как в детстве он ловил сизарей.
      А она с расчетливой целеустремленностью, всё реже баловала его сексом, всё чаще бывала не в духе и устраивала тихие слёзы после неосторожного окончания в неё; и постоянно трагически интерпретировала их затянувшиеся отношения, прилагая массу усилий, чтобы он вибрировал в унисон её проблемам. Деморализованный, не понимающий, чем является его неизбывный кошмар, он испытывал одно удушающе страдание,- впервые в своей вольной житухе. А ведь совсем недавно он куролесил по всем малинникам первопрестольной в ватаге таких же юных шалунов, первенствовал среди равных, и к представительницам прекрасного пола никогда не приближался, что называется с благородными намерениями. Мыслил так: он, мастер флирта и секса, находится только в преддверии настоящих удовольствий, и торопиться с женитьбой по меньшей мере неумно. И резвился, охмуряя слушательниц кокетливыми стишками.
         Весьма возможно, я прозрею
         И соглашусь на склоне дней,
         Что часто наглостью своею
         Беспечно попирал людей.
         Весьма возможно, я раскаюсь
         Бессильной старческой слезой,   
         Когда могильная усталость
         Укоротит мой шаг земной.
         Весьма возможно, я исчезну,
         Перекочую в некий прах,
         Мою страдающую скверну
         Вы не ищите в небесах.
      Но вот, ничуть не случайно (должна же находить коса свой камень), встретив её, профессионалку, он на первой же минуте мастер-класса зевнул детский мат в три хода: она его сначала влюбила в себя до самозабвения, а после демонстрировала на потеху всем, как ручного медведя. Он выселился из своего мира и переселился в её мир, заговорил её словами, стал думать её мыслям и ему жалко было забываться на сон, если эта тварь сопела рядом. И однажды он прослезился, когда она пукнула во сне.
      Юрок Филимонов мог быть хирургически безжалостен: "А ты на ней женись, ещё вместе почпокаемся". Эта фраза добила окончательно. Холодному рассудку и раньше было очевидно, что связь с "такой женщиной" почётна, а брак - позорен. Он медлил с разрывом, искал повода, но она поняла сама: "Подоночек ненаглядный, не бросай меня",- умоляла неверная тварь, скулила и валялась в ногах, сознавая, что теряет его, как до этого других. Ну имел ли он право подвести хотя бы к порогу своей благопристойной семьи подобную особу?
      "Подоночек ненаглядный!" Каково! Эпитет он сохранит на память, а коли уже дошло до истерик и соплей, то пора разбегаться. Пора делать карьеру: на горизонте замаячила выгодная женитьба: тестем будет зам.председателя чего-то там в Сибири. И они разбежались... Только всё равно ещё долгие восемь лет щемило сердце и не хватало воздуха дышать. Он ей звонил и просил о тайной встрече (чтобы избежать насмешек Фила),- и она приходила, глядела ждущими глазами, а он свои отводил, прятался за мелким разговором, уверяя себя, что встреча эта последняя, что он окончательно всё в себе переборет, возьмёт на характер и позабудет навсегда этот ненужный эпизод. Но не позабыл. И спустя оставшуюся жизнь, продолжал считать, что в далекой и веселой молодости, всё сделал правильно. А когда накатывали фантомные страдания - стоило ворохнуть память о далекой и веселой молодости,- оказывалось, что ворошить-то в ней, в сущности, больше и нечего...
      А после разрыва, забыться в объятиях другой телки мешали отупение и потеря куража; всё как-то не получалось. А когда получившись, то и понеслось... Особы женского пола рассматривалась им исключительно объектами немедленного пошлого домогательства, недопустимого в рамках полученного воспитания. Несообразность рыцарского пиетета с теперешними мыслишками, с засевшей в сердце жаждой мщения, принималось им как психическое отклонение, в которое излишне посвящать врачей, но с которым вполне можно уживаться. Одно было нехорошо: Дед при жизни неустанно сетовал, что вот уже шесть поколений в их семье рождается только один сын, единственный отпрыск: "Ведь на ниточке держимся! Ты, милый, должен озаботиться". А "милый", под впечатлением недавнего любовного краха, не видел возможности исполнить дедов наказ и успокоить его память седьмым отпрыском от достойной супруги, пока не измочалит своё либидо с недостойными. Какой это классик сказал, что рано женится только мужик, которому нужна работница в доме? И, не отвергая возможность счастливого союза сердец, он не готов был к скорой женитьбе, хотя в любой момент был готов совокупляться: тестостерон бурлил в нем самым беспардонным образом, так что порой оказывал неудобство в переставлении ног. "На ниточке держимся"... В отрочестве принцу льстила вся эта возня с его предназначением, о котором Дед твердил при всяком удобном случае; и внук подыгрывал ему: показывал в нужных местах деликатное смущение и опускал чело, и уводил разговор к истории их рода, что Дедом тут же подхватывалось, а внуку было покойнее внимать возвышающим его преданиям, нежели напрягаться от поучений.
      А Дед любил и умел правильно обо всем рассказать, исподволь воспитывая чуткое ухо подрастающего литератора, он подавал фамильные хроники в занимательной форме, с уместными отступлениями и частностями: "Твой далекий пра-пра-прадед, черносошный крестьянин села Никульского коломенского уезда Василий Никифорович, прибывший в столицу на заработки с одной лошаденкой и умерший от "московской холеры" 1830 года (которую Пушкин пережидал в Болдино), успел-таки оставить единственного отпрыска - сына Никиту, который 11-ти летним мальчиком поступил в красильный цех Трехгорной мануфактуры. Своими упорством и сметливостью он добился служебного роста, был назначен мастером; и по достижении лет идущему в гору молодому разночинцу устроили сватовство к незаконнорожденной дочери князя Гаврилы Шиховского (не путать с Шаховскими). Мать невесты продолжила служить кухаркой в доме князей, но девочку, по рождении, сразу "выделили" и она получила некоторое воспитание. В счастливом браке с нею у твоего пра-прадеда родилось пять дочерей и только один сын, Федор, твой прадед и мой отец, который с любимой супругой, моей матушкой, в свою очередь произвели на свет Божий меня и твою внучатую тетку Варвару. А Никита Васильевич,- к тому времени дослужившийся ни много ни мало до коммерческого директора товарищества Прохоровской трехгорной мануфактуры,- ко дню Святой Пасхи 1903 года - уже являясь личным почетным гражданином,- Высочайшим Указом Николая Второго удостоился звания потомственного почетного гражданина. Смотри, мой милый, на эту грамоту с сургучами и гордись. За всю историю почетного гражданства (с 1860 по октябрь 1917) таких граждан набралась только дюжина, одним из которых был купец и меценат Бахрушин, другим - московский градоначальник, великий князь Сергей Александрович (убиенный князь Ходынский), способствовавший организации студенческих общежитий, открытию Музея изобразительных искусств, замостивший город булыжником и подавший вторую очередь мытищинского водовода. Словом, как можешь видеть, люди все были подвижнического толка, к которым теперь, волею Государя Императора, заочно причислен и ты, не замеченный покамест ни в чем полезном. А возвращаясь к тому о чем неустанно талдычу, помни, что по прямой мужской линии уже шесть поколений наша фамилия держится на единственном отпрыске. Не смею надоедать, но уж будь любезен, не прерви на себе тонкую ниточку нашей генеалогии".
      Дед имел все основания гордиться фамилией, но кичиться считал недопустимым. К сожалению, скромность привилась только сыну, внук же в беседах со сверстниками, не забывая вскользь упомянуть о своём почетном гражданстве, забывал уточнить притом, что ископаемый предок - крестьянин коломенского уезда - трудился в Москве ломовым извозчиком. Беседы в Самарском походили на лекции. Дед, имея прекрасную память, стремился воскресить ушедшие эпохи и поставить их рядышком с драгоценным младшим внучком. Доходчивость в подаче материала ни в какое сравнение не шла с текстами учебников, и Дедовы экскурсы в историю впору было записывать, чтобы при случае блеснуть эрудицией в своей компании.
      "Восемнадцатый век явился эпохой галантных царедворцев. Они завели моду на "пленэры" с изысканными куртинами и лужайками. Для светских забав и удовольствий закладывались сады с ботаническими оранжереями, зимними и летними, а также с аптекарскими "травниками"; пускались фейерверки и воздушные шары. Как в Петербурге, так и в первопрестольной, разбивались пейзажные парки - Останкинский, Кусковский, Софиевский - под Уманью, и т.п. В нашей Москве был основан громадный по тем временам ландшафтный парк на высоком берегу Москвы-реки. В 1793 году он был выкуплен у Прокопия Демидова графом Федором Орловым (одним из знаменитой "пятерни Орловых"),- пожелавшим превзойти по антуражу парк своего брата Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, устроенного на Донском поле,- и получившего наименование Нескучного сада. Претенциозное название отвечало духу времени и гармонировало с его легкомыслием: беседки назывались Миловидами, Нерасстанками, Ненаглядами и т.п. В любовной лирике возлюбленные назывались Прелестами, Пленирами, Миленами; кавалеры - Милонами, Любимами и т.п. В следующем 19-м веке моду на утонченность донашивал уже люд попроще. В ходу были нежные песни вроде "Стонет сизый голубочек" Дмитриева или "Среди долины ровныя" Мерзликина. Устраивались общественные гуляния и радушные богатеи зазывали по воскресеньям просто но прилично одетую публику погулять и пристойно повеселиться. Вход стоил рубль, с учетом пития и пряников, тут же располагались балаганы и самоварщицы. В 1832 году Орлов продал парк царскому двору и в настоящее время Нескучный вошел в состав ПКиО, а при царе Горохе на тихих окраинах Сада, не только для праздничного гуляния, но уже и на всё лето, сдавались удобные дачи для более зажиточных слоев общества (см. напр. "Первую любовь" Тургенева).То было статусной необходимостью, при известном положении семьи. Такие летние усадебки во множестве нарезались и строились в районе Калужской заставы или в Останкине или по той же Белорусской дороге (ныне станция "Трехгорка"), где твой прапрадед получил от Прохоровых в бессрочное пользование дачу с уютным домком, каретным сараем и пристройками."
      Внук, как показало время, оказался никудышным хранителем семейных преданий, и дедовы упования, не сбереженные рачительно, канули втуне; и ныне, в преступной неполноте, едва сохраняются в тёмных ячейках ленивой памяти тускнеющим жемчугом, который не носили на теле. А следовало бы не снимать его вовсе, ибо иные забавные штришки, обывательские мелочи, легко ложащиеся на восприятие подростка, имели целью заронить непредвзятое отношение к минувшему. В своих безоблачных детстве и отрочестве, считая свой духовный комфорт незыблемым, наследник рода и сословия являлся в Самарский 28 в бодром настроении, предвкушая уютную, чем-то музейную обстановку тесной квартирки, где обоев практически не было видно за книжными стеллажами, восходящими от дубового паркета до потолочной лепнины, где в оконных простенках ждали внимания групповые и портретные фотографии, на полочках томно извивались баядерки, а у окна монументально глыбился двухтумбовый под зеленым сукном стол с пресс-папье работы каслинских мастеров (память о сибирском вояже), с пишущей машинкой "Континенталь", с моржовой кости ножом для бумаг, с тонким чайным стаканом в подстаканнике работы Фаберже, потчующего цейлонской продукцией пока четвертого отпрыска. Разлитая вокруг аура духовно возвышала отпрыска номер шесть, обязывала его к чему-то пока неясному, но важному, чем его тяготила и, не засиживаясь до эмоционального изнеможения, отпрыск откланивался.
      Хотя ничем не владею, кроме серебряного подстаканника и благодарной памяти, всё прочее легко сменял бы на полчаса тех неконченых бесед. И, слава Богу, ещё сохранны в ящике моего письменного стола ветшающие послания апостолов - тоскливая одинокая отрада. И не забыто правило - прежде чем взять книгу, идти мыть руки.
     "Здравствуй, родной... Я немного опасаюсь, что письмо не дойдёт из-за своей толщины, потому что я вложил в него вырезку из "Литературной газеты" - рассказ твоего теперешнего кумира Анчарова. Не знаю, кому из вас двоих больше удивляться, и, как говорит Зощенко: "не знаю, чего хотел сказать автор своим художественным произведением". Во всяком случае, предоставляю тебе возможность объяснить мне, чем он так тебя пленил. Сопоставляя твои восторги с писаниями Анчарова, я иногда думаю, что мой микроинсультик не прошел бесследно, и после него мне всё стало казаться в неверном свете. Но нет, хотя я бесспорно поглупел, продолжаю упорствовать в "ереси" и обращаюсь к тебе с просьбой - вразумительно объяснить о чем идет речь в "Теории невероятности"? Понимаю, что под рукой у тебя нету книги, и что читал ты её не вчера, но в чем же суть? Между прочим, мне с трудом верится, что автору сорок лет, а не восемнадцать-двадцать. Я же, взамен этого, расскажу тебе о Крестовоздвиженском монастыре, что совсем вылетело из моей теперешней пустой головы, но прежде доложу о любимой тобой московской погоде. В этом году снег начал ложиться очень рано - в октябре, но постоянно стаивает и, поскольку температура крутится вокруг нуля, неуверенно сдвигаясь к минусу, по-видимому, не уляжется-таки до Михайлова дня (21 ноября), когда в бытность нашу с Бабаней по всей Большой Москве устанавливался надежный санный путь. 
      Так вот. Начало Калининского проспекта называлось Воздвиженкой, так как на нем стоял мужской Крестовоздвиженский монастырь. Стоял он почти в точности напротив Военторга, на углу Крестовоздвиженского переулка (не помню, как он называется теперь). Строительство началось в неудобное время: в начале 1700-х годов был основан Петербург, кирпича для строительства не хватало, и Петр издал указ о запрещении кирпичного строительства во всех городах, кроме Петербурга, посчитав монашество бременем для бюджета, уличив его в беспорядках, суевериях и бесчестиях. А название монастыря - Крестовоздвиженский - есть память о кресте, на котором был распят Иисус Христос, "обретенным" будто бы византийскими императорами Константином и Еленой. Исключения на строительство из кирпича, конечно, делались, но Крестовоздвиженский монастырь не был таким объектом. У монастыря была красивая, стройная белая колокольня с темно-синей главой. Если при будущем визите твоего "высочайшего" кузена, удастся добраться до соответствующей книжной полки, напишу фамилию строившего архитектора. Сломали монастырь гораздо быстрее, чем строили.
     В Книжном обозрении №21 объявлено о выходе "Сказок времени" П.Антокольского, которые ты можешь достать через своего приятеля-книжника (если не изменяет память - Юры Филимонова). По отзывам,- биографии Державина, Пушкина, Шекспира, Фальконе и некоторых других писателей, в том числе любезного тебе Франсуа Вийона, изложены так, как это мог сделать только поэт.
     А мои книжные знакомства и возможности совершенно прервались. Делаю попытки выписывать книги республиканских и областных издательств. За весну и лето получил 5 штук. Полезный коэффициент по количеству примерно 50%, по качеству - поменьше. Последний улов: Угрюмов "Русские имена" и "Пущин в Михайловском".
     Перед своими длительными отлучками заезжали твои кузены похвалиться твоими племянниками, Димочкой и Настенькой, которых мы с бабой Ани нашли очень изменившимися. Димочка - спокойнее, солиднее, на лицо приглядный и обладает замечательным аппетитом: начинает скулить уже завидев бутылку, тарелку и просто жующего человека. Настенька - чрезвычайно живая, улыбчивая, с лукавыми глазками. Если дальше всё пойдёт в том же духе, ты с ними в своё время не без удовольствия познакомишься. Крепко тебя обнимаю. Пиши - твои письма доставляют нам радость. P.S.Прости, если что-нибудь запамятовал. За то, что обидел твоего А. прощения не прошу и готов обидеть его ещё раз.
P.S.S. В третий раз за короткое время захворала Старенькая бабушка, вероятно, опять печенью. Правда, она довольно быстро поправляется и сегодня уже начала бродить. Всё тянется за твоими письмами. Отпиши как-нибудь поклон и ей. Мне снова переставили трубку. Сошло благополучно. Хорошо, что трубки новой серии эластичнее. Пользуясь оставшимся местом, баба Ани припишет что-нибудь от себя. А я, все-таки, вспомнил автора "Горестной жизни Франсуа Вийона" - Франсис Карко! Когда нас навестит твой "высочайший" кузен, попрошу его слазить на верхнюю полку. Не отказывайся от книжных пересылок! Д.
      Мой любимый мальчик, Дед втравил меня в писание, а ведь сам очень подробно всё изложил. По секрету пожалуюсь: у Деда то лучше, то хуже. Не знаешь, что будет через час, так внезапно, другой раз, меняется самочувствие. Он почти всё время спит. Возможно, от микстуры, которую пил до вчерашнего дня. Туда входит бром, валериана и ещё что-то третье. Я нахожусь всё время то на кухне, то стираю, то убираю комнаты; иногда выхожу за продуктами. По понедельникам бывает тётя Ира и все мне натаскивает на целую неделю. Она, бедная, разрывается между нами и Тушиным, где целый кагал. Отцы в отъезде: один в партии под Душанбе, другой в Чехословакии, а ребятишки в одной куче, потому что жалко отдавать в ясли. Будь здоровенький. Держись на высоте, чтобы быть нам всем утешением. Всё пройдёт, только нужно терпение. Это нравоучение, но на то я и бабушка. Целую крепко. Твоя баба Аня."

      Здравствуй, бесценный. Переписка наша совсем расстроилась, так что я даже не ставлю номера на письме. А между тем прошло уже семь месяцев с тех пор, как ты на военной службе, и на мой специфический масштаб времени тебе до демобилизации осталось столько, сколько я гуляю без ноги.
      Сегодня заезжал папа и, пользуясь оказией, посылаем тебе бандероль с В.Липатовым и Фолкнером. Надеемся, здоровое чтение оградит тебя от пессимизма. Брось это. С папой мы, как всегда, обменялись твоими письмами. Дискуссию о том, беднеют ли наши чувства (затеянную тобой), поддерживать не стану, поскольку давно убедился, что все это - суемудрие. Как сравнить экзистенциональные переживания ахматовской дамы, которая "на левую руку надела перчатку с правой руки" с досадой итальянской крестьянки в сходных обстоятельствах? Этих женщин, живущих на свете одновременно, разделяет пропасть, и незачем в неё смотреть. Зато уж, милый мой, как поют итальянцы - не дано никому и бесполезно подражать.
      А у твоего (боюсь, нового пророка) Ронсара меня настораживает тенденция, которую ты, вероятно, выбрал по душе. Он не хочет повторять "ни имен, ни дат", не хочет говорить о предках, да и куда ему, бедняку: его стихи,- только "случайные заметки". Он может нагнать лишь скуку. Жалкий идеал!
      Старенькая бабушка примерно в том же состоянии, но постепенно слабеет, ходит все медленнее, слышит все хуже, если это только возможно. Читает твои письма, но понимает маловато. Зато потихоньку бунтует по поводу кофе и плавленных сырков, которые ей строжайше запрещены. Поэтому у нас периодически образовывается лазарет и баба Ани самоотверженно управляется с двумя немощными стариками, которым в сумме - 180 лет".
      
      А три года тому назад, перед отправкой на призывной пункт, он заскочил в Самарский второпях, чмокнул быстрыми поцелуями стариков и хотел уже сбежать по ступенькам (не догадываясь, что через неделю будет любую лестницу называть трапом), но Бабаня не пустила - стала поить чаем с терновым вареньем. Теперь-то ему было понятно, что старики прощались, но ничегошеньки из того прощального визита у него не отложилось: ни робкого, но цепкого прощанья, ни слов напутственных, ни собственных в ответ. Наконец, он все-таки освободился, слетел в парадное, помахал рукой от трамвайной остановки и укатил. И больше он Деда не увидит никогда. А Дед внука.
                Г Л А В А  О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я
      Его желанием было отслужить где-нибудь от стыда подальше, на самой что ни на есть "точке", чтобы успешные студиозусы не увидели его "с пуговицами в ряд". Позорище! Хорошо, отец поспособствовал его странному выбору, и попал сын не на "коробку" (там кругом железо), а на лоно природы (там кругом ягель).
      24.07.71 ...нахожусь на острове Кильдин - по-лопарски "Чертов камень". Черт  кинул камень, желая перегородить Кольский залив, но камень упал не совсем удачно. Черт плюнул и удалился. Теперь все спорят: Кильдин - это тот плевок черта или тот камень? Словом, подлетал я на "вертушке" к этому "плюгавому" островку через плюгавый же 800-метровый проливчик, по-морскому - узкость. Подлетал и дивился скудости природы, ещё большей, чем та, которую оставил на Большой Земле, где две недели скучал в хозвзводе. Кильдин - унылое нагромождение сопок. Унылое и на первый взгляд бесполезное, если бы эти сопки не несли боевой дозор двумя башнями главного крейсерского калибра, вкопанными зэками в его гранит на какую-то нереальную глубину. Углядел также финские домики - казармы, и больше ничего. А летел я на МИ-6 - от вибрации могли бы пломбы из зубов выскочить, если б они у меня были. Ещё перед Кильдином, на материковой части, вживую наблюдал рассеянные стада северных оленей, как "В мире животных". Когда наконец приземлились, сразу и на будущие полтора года, оглушил ветер - такой силы звука, что не слышно было ни собственного голоса, ни крика чаек, а их тут, как комаров на даче: есть огромные, а есть размером со скворца.
      ...тщетно жду ваших писем. Видя такое дело, решил написать сам, хотя для меня, эгоиста, писать, не получая ответа, обидно. О себе сообщаю следующее: штата санинструктора здесь нет, до меня управлялся один врач-офицер, который умышленно "помешался" и ныне жаждет комиссоваться. Когда он ссимулировал своё сумасшествие, то на Большой земле вспомнили про меня - давно присланного санинструктора. Теперь мы вдвоем сидим в санчасти и точим лясы. Из медикаментов у меня имеется шесть таблеток анальгина и две - амидопирина. Но я очень рад, что вернулся в медицину. Забавно, что называюсь я теперь солидно: начальник медицинской службы комендатуры аэродрома "В". Три раза в день отмечаюсь в камбузном журнале: "пища приготовлена доброкачественно, санитарное состояние камбуза удовлетворительное".
      Личного состава - сорок матросиков плюс столько же стройбата (их здесь называют "партизанами" за полное отсутствие какой-либо воинской формы). Командир мой - каплей в возрасте. За глаза зовут - Бодяга, это не фамилия, а прозвище по слову-паразиту, которое он всюду суёт к месту и не к месту. Дядька он, вроде, нормальный, а вот замполит, старлей, злобствующий интеллигентик: что-то такое во мне учуял и теперь при каждом удобном случае пыжится переплюнуть культуркой, вызывая у меня несубординальную улыбку. Ещё - зампотех (заместитель по технической части), тоже старлей; ещё - упомянутый "сумасшедший" врач, Лев Борисович, с одной уцелевшей звёздочкой, и ещё два сундука - мичманы. Над поселком нависает сопка, с которой прошлой зимой сошла лавина и снесла два наших финских кубрика. Обошлось без жертв, и на Большой Земле приняли решение отстраиваться ближе к проливу (там берег ровнее, зато ветра оёёй), для чего и нагнали "партизан" и, по слухам, скоро справим новоселье. Слухи здесь являются единственным развлечением, и я им не верю. Пока же существуем в уцелевших финских домиках, в дачных, так сказать, условиях, к которым мне не привыкать: тот же колодец, тот же туалет, те же печки. Кормят плохо, но терпеть можно. Когда совсем надоедают каши с салом, матросики организовывают рыбалку: связывают картофельные сетки, перегораживают ими во время прилива здешний речушку и после отлива морская рыба частично остаётся в этих "сетях" - два дня лакомимся камбалой. Электричество дают с 19 до 22, чтобы вечером на утро побриться, посмотреть программу "Время" и какой-нибудь фильм. Километрах в четырех расположен поселок Верхний Кильдин с Башенным дивизионом, матросским клубом, почтой, магазином, а также - малюсеньким лазаретом, с которым я поддерживаю связь и благодаря которому пополняю запасы медикаментов.
      ...что ещё? Почту доставляет списанный с Флота торпедный катер, расписание его рейсов известно только господу богу, а из Сафонова прилетают вертушки, чтобы снабдить картошкой и напомнить зачем мы здесь находимся. На зависть другим частям гарнизона Кильдина, мы обладаем плантацией дикорастущего лука (северная валюта), что произрастает слева от нашего матросского гальюна и справа от "партизанского". По моей штатной специальности меня беспокоят в основном "партизаны", так как люди они тёмные, живут грязно, кроме того с ними тяжело общаться: на тридцать человек - 20 национальностей. Народ этот мне сильно не нравится и я понемногу становлюсь шовинистом. Особенно это ощущаешь, когда между ними происходит поножовщина, и мне приходится накладывать жгуты и тугие давящие повязки, а Бодяге - вызывать с Башенного дивизиона патрулей. А так - у них в основном фурункулёз и отсутствие интеллекта.
      Книг никаких здесь нет, я имею в виду Литературу. Нашел случайно несколько произведений Алексея Толстого и Тургенева и сразу засундучил их. По тому, в каком виде они сохранились, я заключил, что их брали только для растопки печей. Да, ещё я откопал в ленкомнате, под пудовыми подшивками "На страже Заполярья", сочинение Франсуа Раблэ "Гаргантюа и Пантагрюэль", в котором встретил упоминание о "любезном мне" Франсуа Вийоне. Кстати, по Раблэ Вийон прожил довольно долго, так как автор использует выражение "удалившийся на покой мэтр Франсуа Вийон..." По Эренбургу же - следы его теряются, когда он и не думал о покое.
      В драме "Иван Грозный" (Дед, объясни, пожалуйста) я встретил название места в Москве - Воздвиженка. Где это находится и почему Воздвиженка?
      Написал это письмо на две семьи, так как на второе, такое же подробное, не хватит мужества, да и повторяться - скучно. Пишите же мне все и сразу.
      P.S. Вечерами смотрим "Сагу о Форсайтах". Книга лучше.
      6.09.71 ...что-то давно от вас писем не было. Ни от вас, ни от Деда. Вот я и решил написать небольшую записочку, тем более, что есть о чем. Новость такая: прилетает новый врач, только что из питерской медакадемии. "Сумасшедший" Лев Борисович (классный мужик!) обрадовался, сковырнул с погон последнюю оставшуюся звездочку, сел на чемодан "мечта оккупанта" и не хочет сдавать Бодяге кортик: говорит, что потерял. Но самое главное, что с молодым врачом приезжает молодая жена, она же - медсестра. Всё идет к тому, что меня попрут с должности прямо в зубы к замполиту. Тот меня пугает тем, что пошлет мыть окна в новых кубриках: летом - внутри, а зимой - снаружи. Есть надежда переметнуться в повара (которых всего два), поскольку только у меня еще есть медицинский допуск к приготовлению пищи, а один кок хочет заранее слинять с камбуза, чтобы не переслуживать "на целине". Я ему расскажу, как симулировать инфекционную симптоматику и Бодяга его отстранит от приготовления пищи. Только бы новый доктор не успел нас разоблачить. Он прибудет через пару недель.
      ... опять повздорил с замполитом. Последнее время ругаюсь с ним почти каждый день. Думаю, он копит материал, чтобы отправить меня на гауптвахту. Я это чувствую, но уступать ему не могу. Наряды и "сутки" сыплются как дождь: позавчера - 13(!) нарядов и 3-е суток; вчера - 3 наряда; сегодня - 5 нарядов, а сколько было до этого и не помню. На "губу" пока не сажают, чтобы не оголять мед.службу, ведь "губы" на Кильдине нету и придется переправлять меня на Большую Землю, а это хлопотно, но когда прибудет новый доктор, получу сполна.
      Выпал первый снег и сойдёт уже только в конце июля, это я говорю о том снеге, который вообще захочет сходить. На Севере говорят: июнь - ещё не лето, июль - уже не лето. На днях, когда небо немного прояснилось (постоянно штормит), я впервые за долгое время, увидел звёзды. Не привыкну, что Полярная - над самой головой. Ещё собираем грибы, ягоды, рыбу не ловим из-за шторма.
      Можно подумать, что житуха здесь посвободнее, нежели в учебке. Пожалуй, что и так, но она - безрадостная. В Кронштадте, в Учебной роте санинструкторов, были постоянные внеочередные наряды, были двойки, строевые занятия, утренняя зарядка на морозе, ежеминутные построения, чистка оружия, но, не смотря на все "тяготы и лишения воинской службы", я с превеликой радостью прослужил бы весь положенный срок простым курсантом в родном 35-ом Военно-морском ордена Ленина госпитале им. Семашко. Теперь, задним числом, могу признаться, что за пять с половиной месяцев "учебки", я ровно месяц отстоял во внеочередных нарядах: попался сволочной замкомвзвода, наверное, родственник здешнего замполита. Но всё равно - это было золотое времечко! Уже одни бело-розовые госпитальные корпуса (петровское барокко) скрашивали неволю своей музейной внешностью. А сердобольные отцы-командиры - все офицеры медицинской службы,- просто чеховские персонажи! При явных нарушениях несения службы, они читали нам нотации, ставили на вид, но затруднялись строго наказывать, более взывая к нашей совести, а в случае наших заслуг - затруднялись поощрять, взывая к нашей скромности; а уж в случае непростительного нарушения, делегировали кару заплечных дел мастерам - младшим командирам: те лютовали исправно. А в целом, "учебка" вспоминается потерянным раем: на удивление богатая библиотека (где пожилая девушка, краснея и пряча глаза, посчитала безнравственным выдать курсанту стендалевский трактат "О любви", который ты, Дед, всучивал мне почти насильно). Ещё из плюсов "учебки" - два спортивных зала со снарядами и грушами, свой кинозал, свое душевое отделение (не надо строем топать в гарнизонную баню), еженедельные увольнения в город (а город сказочный!), дежурства в отделениях, где набивали руку ставить уколы; а когда ночью дневалишь и отлучишься в пересменку побродить по гулким госпитальным коридорам, с шорохами и тенями в углах, то запросто можно встретить призрак медсестры в белой пелерине. О, belladonna; о, musculus gracilis; о, Гай Валерий Катулл,- сущая благодать!
      ... для контраста нарисую здешнюю кильдинскую картинку: из-за шторма сопки на том берегу (800 м) не видны, недалеко от причала стоит "на бочке" торпедный катер (привёз мне ваше письмо?); на сопке, нависающей над нашими душами, не видно голодных матросиков, любителей черники - дождь, зато видно худых черные свиней, которых плохо кормят камбузными отходами. Свиньи тоже любят чернику и забираются на сопки довольно высоко, людей они боятся, а одна, толстая, сама может укусить. Её считают ведьмой. Я тащусь по размокшей дороге на камбуз (850 м) - беска, гады, шинель (форма одежды "гвоздь"). Ленточки бески держу в зубах по двум причинам: во-первых, чтобы беска не слетела в грязь, во-вторых, чтобы ленты не хлестали по глазам - это весьма неприятно. Навстречу бредут такие же матросы, по одному и группами. На многих вместо бесок - ушанки: форма одежды не соблюдается. Движение совсем не оживленное, хотя это единственная дорога - доски постеленные на вечную мерзлоту. Вчера с Большой Земли перебросили на вертушке вернувшегося отпускника. Первый вопрос, который задают всем прибывшим из цивилизации: "Ну как там, асфальт не растаял?". И до отбоя слушаем сказку о забытой жизни. Вот и я вас спрошу кое о чем. Как обстоят дела с подпиской на "Жизнь животных", как с аквариумом (часто во сне вижу) и, конечно, с Дедом как обстоят дела? Ну, пока. Хотел записочку написать, а получилось два листа.
      P.S. Посылку получил. Спасибо. Наконец-то вы научились пересылать конверты не в слипшемся виде. У меня всё чернил не хватало толково объяснить.
      5.10.71 ...Не забывайте, что я нахожусь на острове и связь с Большой Землей весьма непрочная, тем более сейчас - зимой. От снега стало светлее, особенно в полнолуние. Но от 19-00 до 8-00 стоит кромешная тьма, потом - сумерки и снова - тьма. Перед морозной погодой появляется Северное сияние.
      Теперь об отпуске: мне он не светит. Да и чего вы хотите: службу нести некому, даже на "губу" не сажают, а вы - отпуск.
      P.S.S. Присланные вами конверты опять склеились и разлепить их нет никакой возможности.
      14.01.72 ...Ветры, правда, с ног не сбивают, но временами приходится идти пятками вперед. Северное сияние сияет себе. Посмотреть есть на что, но бывавшие на Новой Земле ребята говорят, оно там лучше: богаче спектр и сама игра. У нас же оно имеет вид бледной радуги размером с Млечный Путь.
      Спрашиваете, как мы одеты? Отвечу: тепло мы одеты. Куртки на "молнии" с пристегивающейся подкладкой и меховым воротником. У меня воротник - каракулевый. Роба: или матросская (обычная), или техническая со множеством карманов, кнопок, резинок, на ногах "глушаки" - ватные штаны до подмышек. Ну и унты.
      Шерсти и местных мехов, чтоб здесь купить по дешевке - нету и никто этим не торгует, тут Родине служат. В Мурманске, наверное, есть всё, но до него, как до Пекина пешком.
     ... Сегодня 11 марта. Начну, как полагается, с новостей. А новости такие: из санинструкторов меня окончательно списали первого числа сего месяца и - удачно получилось - сразу отправили по разнарядке в пекарню на Башенный дивизион, откуда и пишу сие письмо. Сейчас ночь. Каждый час-полтора надо выбегать в кочегарку - закладывать уголь в топку. Прежде чем до неё доберешься, надо откидать снег от двух дверей: метёт второй день. Так и бегаю туда-сюда с лопатой, зато огни в моих топках прекрасно горят и доктор покамест не нужен. 3 апреля исполнятся два месяца, как бросил курить (если, конечно, исполнятся). Со следующей посылкой пришлите какой-нибудь крем для сухой кожи, а то даже улыбаться больно.
      Спасибо за открытки с видами Москвы. Временами ностальгия так схватит, что дышать трудно. От цивилизации отвык совершенно, словно Маугли, которому снятся тревожные сны, а он их не может осознать. Особенно остро это чувствовал, побывав на медкомиссии в Североморске: шел по асфальту(!), смотрел на окна, а они светят домашними люстрами сквозь разноцветные шторы - не одинаково серые, как в кубрике. И фантазировал: вот возьму и уеду домой! рвану сейчас на вокзал и - под вагон, в собачий ящик. Но вернулся на остров и вздохнул облегченно: лучше знать точно, что никуда нельзя убежать. Кильдин раньше (при Сталине) назывался островом Могильным. Укрепления Башенного дивизиона долбили кирками зэки и как-то Полярным днём в самую жару, когда вода у берега теплющая, совершили массовый побег. До Большой земли в самом узком месте - 800 метров, но никто не выплыл.
      P.S. Вы просто не представляете, какая это мука - писать письма. Вот, допустим, получил письмо - нужно отвечать, нужно где-то, у кого-то раздобыть конверт, ручку, бумагу. И пускай всё это не ахти как сложно, но вот сам процесс! Ведь одно и то же, одно и то же...
      29.08.72 ... Вчера вышел Приказ министра обороны. Скоро мы все друг друга увидим. Только вот Дед меня не дождался... А восемь дней тому назад, на почте, я встретил Мишку Б., служит в стройбате. Вы его, наверное, не знали, мы с ним в 755 школе учились. Обещал заехать ко мне на Приказ, отметить это событие бражкой, как здесь принято. А сегодня ночью, прямо на спуске с ВПП, перевернулся самосвал с тремя пьяными "партизанами" (так именуют сапогов-стройбатовцев - за отсутствие какой-либо формы одежды) и один погиб,- он сидел у дверцы и когда вывалился,- его передавило подножкой. Все бегали смотреть, а мне лень было. Разбились они около полуночи и до часу дня его не забирали. А вот сейчас узнаю, что это и был Мишка Б. Наверное, они ко мне ехали. С бражкой. Вот так.
      Да, вышлите деньжат, рублей 15-20 - надо кое-чего подкупить к ДМБ. Ну и постарайтесь прислать то, о чем я вас просил в последнем письме: чемодан или портфель, а ещё ботинки (39-40), черные, дешевые - лишь бы доехать. Ну, вроде, всё.
      P.S. Даже как-то неудобно так много просить.
                Ч А С Т Ь  В Т О Р А Я
                Г Л А В А  П Е Р В А Я
      Уже две недели на костры стала приходить рыженькая барышня, гостящая по имеющимся сведениям у девчонок-близняшек из дома с двумя террасами. На вечерние посиделки этих малявок она с собой, естественно, не приводила, держалась независимо, даже дерзко, чем возмущала главных наших воображал, начиная с Милки. Воображалы ограничились сухим знакомством с ней, а и рыжая не лезла ни к кому в подружки, но с двумя-тремя девчонками находила повод над чем-нибудь похихикать. Была она в клипсах с зелеными камушками, заметно подкрашенная, надушенная, курила длинные сигареты и решительно отпихивала не в меру любопытных пацанов, лезших подслушивать девичьи секреты. Смелыми ухватками и светло-карими глазами, казавшимися у костра пустыми и незрячими, у всех она вызывала интерес. Принц сразу сделал стойку. Интересоваться сколько ей лет, в каком районе Москвы проживает, в какую школу ходит - то есть проявлять излишнее любопытство он не стал, в отличие от других ребят, поголовно записавшихся к ней в пажи. Записался бы и принц, но его почему-то не позвали. Может, рыжая сочла неудобным разлучать его с Милкой, но с той принц порвал первым же делом, как только увидел новенькую, а новенькая словно не заметила его жертвы.
      К своим только-только шестнадцати годам принц был в курсе, что унаследовал соболиные брови матери и уже не раз слышал в свой адрес: "хорошенький глазастик". Приятно жилось, сознавая, что всем нравишься, а тут, словно ездок, подброшенный на кочке, он ощутил беспокойство, и уже не впервые. Минувшей зимой похожий досадный факт - пренебрежение его смазливой физиономией - имел место в бакалейном отделе магазина напротив их московского дома. Его невзлюбила молодая, вульгарно размалёванная продавщица, даже ещё только "ученик продавца", что было приколото у неё на халатике, и когда мать посылала его за колбасой, он заранее готовился к швырянию на прилавок свертков, неуважительному поторапливанию и прочему хамству бакалейщицы. Чем она так гордится,- недоумевал принц,- тем, что ума хватает только колбасу заворачивать? Странный они народ.
      На сей раз (в противостоянии с рыжей) он всё сделал по-умному. Понимая, что обижаться на невнимание к своей персоне - это проявлять высокомерие, принц стал держаться в добровольном отдалении, из которого почему-то вообразил, что его остроумные замечания (иногда не собственного изготовления) рыжей бывают замечены. Например, позавчера (в тот роковой вечер!), когда разговор у конюшни на какое-то время затих, и стало отчетливо слышно, как мерин за бревенчатой стеной ритмично хрумкает сено, принц глубокомысленно изрек: "Жуёт с таким звуком, будто рота солдат марширует". Наградой ему были оценивающий взгляд и беглая улыбка - определённо, они с рыжей одного поля ягоды, дайте только перекинуться парой слов! И от того, что она морщилась от пошлостей пробующих острить юнцов и оставляла без внимания скабрёзные анекдоты Поджиги (что вмиг переняли другие поборницы хороших манер), принцу становилось приятней вдвойне.
      Милка, на правах бывшей хозяйки, захотела вновь воцариться, но влияние её заметно уменьшилось после того, как её бросил принц. В отместку и она стала его игнорировать и склонять других пацанов к навязчивой идее устроить рыжей шкоду. Юрок Филимонов благородно, по-соседски, продолжал её всюду сопровождать, но было заметно, что и настрой её фрондерский и она сама ему в тягость. Зато Лимон, появляясь на костре, немедленно становился её фаворитом. Она громче всех смеялась его двусмысленностям, курила из его пачки одну сигарету за другой и вообще старалась производить впечатление кинувшейся во все тяжкие. По её расчету принц должен был занервничать, но он оставался вежлив и холоден, а ревновал не её, но рыжую. И ревновал небезосновательно, как и другие представители мужской половины, ревновал к проявляющему бурную активность опытному ловеласу Сашку Поджиге, потому что Лизавета (имя всем пришлось по вкусу) почему-то далеко от себя хамоватого Сашка не отпускала: то стегала прутиком за сальные шутки, то совала кулачком в бок, чему пацаны смертельно завидовали. Они безропотно приняли её повелительный тон и всячески старались угодить. То прочь гнала, то вновь манила, на сворке выжлецов томила; и каждый верил: лишь уйдёт вожак - сама тогда укажет где и как.
      Перед тем как сойти в низину к костру, молодежь собиралась у конюшни, где рассаживалась у сеновала на досках телеги и зимних саней. Сиделось жестковато, но престижно. Занимая элитные места, парни и девчонки пихались, как бояре в Думе, но через какое-то время затихали. Пацаны много курили и безостановочно сплёвывали горечь, парни постарше курили по-взрослому, без плевков. Заслышав на дороге кирзачи сторожа Григория Серафимовича, идущего к себе в резиденцию, все тушили чинарики и принимались нервно хихикать.
      Вот и позавчера Григорий Серафимович, в сопровождении своей белого окраса Томки - любимицы детей и женщин - подошел и, блестя вечно хмельными зенками и сдвинув фуражку к затылку, весело оглядел честную компанию.
-Ребятиски, бляха муха, сено мне не подпалите,- он погрозил всем коротким пальцем с зажатой "беломориной".- Александер, за всех мне ответис.- Удостоив Поджигу рукопожатием, дядька Григорий отвел его в сторонку и заговорил о чем-то,- видать, о деле. Пытаясь донести мысль, он тыкал в Александера пальцем, отчего с папиросы сыпался огонек, а тот согласно кивал патлатой башкой. Народ, оккупировавший телегу и сани, потеряв нить своего разговора, с любопытством поглядывал на них.
-А вот интересно, о чём держат совет сии достойные мужи,- прервал молчание принц.
      Он находился сегодня в приподнятом настроении: Лизавета почему-то избегала Сашка, и принца распирало от нахлынувшей словоохотливости.
-Так о чём же их секретный разговор? Я позволю себе угадать: либо о рыбалке, либо о самогонке.
      Некоторые парни засмеялись, но сдержанно. Смелее всех хохотнула Лизавета,- грудным надрывным смешком, и ноздри её воинственно расширились. Поджига, услышав её голос за спиной, вскинул было голову, как жеребец, но дядька Григорий удержал его, снова заставив слушать. Наконец, по прошествии недолгих минут, он отпустил Алескандера, наградив папироской, и продолжил путь в сторожку, казенную берлогу, в которой периодически спасался от гнева тетки Тамары; а Сашок, заложив папироску за ухо, вернулся к обществу, наблюдавшему за их беседой с веселым любопытством.
-Чего он хотел, Сашек,- спросили Поджигу.
-Сегодня бимбера нагонит. Завтра с ночёвкой на перекаты пойдем,- с достоинством похвалился тот и удивленно и пристально стал вглядываться в народ, когда все дружно заржали; а принц, никак не ожидавший такого фурора, предпочел схорониться за спинами, дабы не встретиться с бешеными глазами Поджиги, искавшего, кто тут был остер на язык.
      Привилегированная молодежь, отсидевши на жестких досках все мягкие части тел, охая, поднималась и растягивалась по дороге к низине, где малышня разожгла костёр в ожидании старших. Сашок негромко окликнул Лизу, но та ускорила шаг, и, выронив из-за уха дареную папироску, он попытался ухватить её за ворот телогрейки. Лиза снова увернулась и спряталась в группе девчонок. Тогда к Сашку быстро подошла Милка, которую принц избегал, и что-то ему стала сообщать. Сашек её внимательно выслушал, согласно кивнул головой, поискал кого-то глазами и, подняв упавшую папиросу, присоединился к пацанам, спорящим, кем воевал Григорий Серафимович: сапёром или минёром.
-Это одно и то же,- буркнул Поджига, продувая "беломорину".- Но воевал он, парни, снайпером. Сорок фрицев как с куста. Под Шауляем, в стрелковой ячейке, его крепко шрапнелью посекло. Не любит, когда он на рыбалке раздевши, а его метины изучают.
      Процессия, беседуя о разном, спускалась в низину между засохших колдобин, наезженных в распутицу грузовыми машинами. В просвете деревьев, на деревенском лугу, заметили свет одинокого фонарика и стали гадать: кто это окажется. Оказался всеми ожидаемый Лимон, он принёс подробности матча ФИФА, который закончился нашим разгромом, и какое-то время говорили о футболе. Когда тема исчерпалась, краснобая узурпировали девчонки - похабные анекдоты, мастерски адаптированные для девичьих ушей, Лимон исполнял на бис, тем кто уже слышал, а кто ещё не слышал, тех звали послушать. Девчонки визжали от пикантных эвфемизмов и чмокали Лимона в покрытые пушком щеки. В такие моменты он театрально преображался в похотливого фавна: обычно сонные глазки его становились сальными, и, плотоядно притискивая паучьей лапкой расшалившуюся девчоночку, он вопрошал: "Ну, шалунья, когда же мне будет позволено отвести тебя в большой мир взрослых?" Всегда вот эдак, без пугающего нахрапа, подходил Лимон к сути гендерных отношений, каковой сутью были заняты умы всех пацанов. Как конкурента по амурной части они Лимона не воспринимали из-за его круглой башки, оттопыренных ушей и шутовских ужимок; он не стеснялся смешить народ кривляньем, быть клоуном, и это пацанов успокаивало. И совершенно напрасно. Сегодня Лимон демонстрировал свой талант скороговорения: "корабли лавировали, лавировали да не вылавировали",- в чём принц никогда не соревновался, поскольку был заикой. Его водили к логопеду, и тот рекомендовал произносить неудобные слова на выдохе. Когда принц соблюдал эту рекомендацию, то запинался меньше: короткие фразы почти всегда удавались, а длинные - не всегда. Сегодня ему болталось как никогда, но после имевшей успех шутки про самогонку и рыбалку, он почувствовал тревогу: его почему-то стали огибать. Образовалось как бы два центра: в одном внимали скороговорящему балаболу, и к нему, в охапку с Милкой, примкнул Юрок. При этом Юрок демонстративно принца не замечал, и тот знал причину: минутами раньше он беспардонно позаимствовал у Юрка удачную метафору про жующего мерина и марширующих солдат. Непубличный Юрок вполголоса поделился этим метким сравнением только с ним, с другом, и не ждал плагиата, а друг тут же, во всеуслышание, его озвучил, с явным намерением покрасоваться. Теперь принц запоздало угрызался и искал момента объясниться, но мешала прилипшая к Юрку Милка. А в другой компашке гипнабельные пацаны, разинув рты, внимали хулигану Сашку с его вечными историями про пьянки на флэтах, драки на танцах и беготню от милиции. В эту компашку принца самого не тянуло: Сашок на него косился как-то не по-доброму. Физического унижения принц не боялся: Поджига царствовал без рукоприкладства, но авторитетом унизить мог запросто.
      Неожиданно рядом кто-то произнёс: "Скучаем?", и подошедшая Лизавета смело дунула ему в челку, словно они были давно накоротке. Принц почувствовал запах её духов и сигарет. Она стояла близко и приходилась ему, невысокому, бровь в бровь, ничуть не выше, что немаловажно в комплексующем возрасте. Она сказала: "Ну, чего стоим? Пошли уже". Свершилось! О чём-то подобном он грезил две недели! Накинутые телогрейки свисали с их плеч, руки качались в такт шагов и девушка раз за разом касалась запястья принца. Рука её была тепла и настойчива, и в какой-то момент, запнувшись в дорожной колее, она прильнула к нему - могла придержаться за плечо,- но нет, бесстыдно прижалась всем, что было у неё за пазухой. Долгие секунды глядя принцу в лицо своими пустыми ведьмиными глазами и по своей манере расширив тонкие ноздри, чему-то улыбалась: "А ну-ка признавайся, ты уже целованный?" Кроме духов и табака от неё пахло доступным ртом. Мечта так неожиданно свалилась ему на голову, что он замер, как подстреленный, соображая как лучше поступить, но, избавляя его от необходимости что-то предпринимать, впереди зашумели: "Ежик, ежик! Лешка, бегом сюда!"- и окрылённый и обнадеженный, он поспешил на зов.
      Китайские фонарики высвечивали что-то в траве у забора. Принц, ориентируясь на характерное пыхтенье, скоро нащупал в бурьяне тяжелого и колючего ежа. Тот всё норовил протиснуться между палок штакетника, но узость промежутков не позволяла, и после недолгой возни принц выкатил его кедом на дорогу. Перегораживая пути к бегству, он лишил ежа надежды улизнуть, и тот свернулся сердитым шаром. Всеобщее внимание в лучах китайских фонариков сегодня особенно льстило укротителю. Присев на корточки, осторожно приминая чуткими пальцами колющийся колобок, он закатил его на ладонь и поднялся. Уверившись, что колобок уже не скатится, принц вытянул руку и произнёс давно приберегаемую к такому случаю пышную фразу: "Бедный Йорик! Я знал его, Горацио". Он готов был сказать это на языке оригинала, но постеснялся и сказал по-русски. (Учитывая последующее, хоть этого не сделал!)
-А выше можешь? Как я тебя учил?— спросил Поджига, появляясь в первых рядах. Его пропустили в "партер", и он стоял рядом с Лизаветой, взяв её, недавнюю беглянку, в плен. Веселое коварство Поджиги могло быть обаятельным: все девчонки трепетали в предвкушении подобного. Развивая успех, он обнял Лизу за плечи и та не пресекла вольности, а, напротив, чему-то улыбнулась. Принц, пораженный столь стремительной изменой, не верил своим глазам - как раз тот случай, когда человек говорит себе: что бы не случилось потом в жизни, этого я не забуду. Он натурально почувствовал себя брошенным любовником и готов был здесь же сейчас же требовать объяснений, но зрители ожидали завершения номера, и укротитель заученным движением, выворачивая локоть, вознес колючий шар над самой головой...
      И в этот момент, который, как теперь ясно, некоторые предвкушали заранее, подкравшийся со спины друг Юрок пнул его своими коленками в поджилки. Ёж свалился принцу на голову и укатился в канаву, где развернулся и побежал восвояси, никому не интересный. А принц,- как бухнулся задницей на пятки, так и замер, обиженный. Заурядный прикол вышел столь безукоризненным по исполнению и результату, что вполне тянул на подлость; и, кстати, смеялись не все присутствующие. Постояв и тем выразив сочувствие артисту, народ тронулся прежним путём на видимый отсюда костер, растягивая строй между колдобин; и последние из проходивших вели речь уже о своём. Лимон, остановив взгляд на друге, сделал вид, что вообще не в курсе, что тут произошло,- он смешил двух девчонок, придерживая их за попки: "Тогда грузин постучал пальцем по лбу: пашиму я ны прав, пирастытутка? На тры рубля я хачу быть прав тры раза". Одна из его спутниц смотрела на принца с нескрываемым торжеством, и тому стоило усилий выдержать её взгляд. Покуда троица не отошла далеко, можно было её догнать и повести себя так, словно ничего экстраординарного не случилось, но его кривая улыбка и его мертвые глаза все равно никого бы в этом не убедили. Не приближаясь к идущим, машинально поглаживая пораненное темя и прислушиваясь к разговору, он продолжал брести за ними. Никто на него не оборачивался. Наконец, поклявшись утопить Длинного, он свернул к дому, чтобы на родном чердаке всю ночь до утра прокручивать сцену своего позора, но неожиданно, как уже случалось, родил вполне сносное четверостишие. Строчки самоизвергались, подобно ночным поллюциям.
Сиротливо ива заглянула в речку,
Ты меня спросила, я же - не отвечу.
Ива заглянула, речка пробежала,
Ты зачем спросила? Лучше б промолчала.
      Записав новоявленный шедевр почерком, специально для озарений изобретенным, он вложил карандаш в перекидной блокнот, подсунул все причиндалы под подушку и, умиротворенный, мгновенно уснул.
    Г Л А В А  В Т О Р А Я
      Оставив надежду поднять в ельнике знакомого тетеревятника, он свернул на ржаное поле и пошел проторенной стёжкой. Семейство пустельги, трепещущее над местом своей мышиной охоты, разлетелось по сторонам, пропуская путника, и вновь воссоединилось за его спиной. Полуденное солнце жарило немилосердно. Принц снял ковбойку и завязал рукава вокруг пояса; дротик просунул сбоку. Зной пригибал к белой растрескавшейся земле, веки тяжелели от пота, и глаза отказывались хоть на чем-то заострять внимание. Поле казалось бескрайним, продвижение по нему - ничтожным, и чахлые посевы под ногами производили впечатление неживой бутафории. Даже мыслительный аппарат дремал на ходу, оставив на поверхности сознания лишь думки о случившемся вчера объятии и неслучившемся поцелуе. Ему не надоедало бесконечно мусолить это воспоминание - подобно неспешному разрезанию десертным ножом сладкого плода. Все отроческие годы, общаясь на тренировках с пловчихами - рослыми плоскогрудыми девахами, готовыми любого наградить тумаком за нездоровое любопытство, он слабо представлял себе, где у дев что находится и как за это взяться. Опыт интимных прикосновений в интимной обстановке отсутствовал начисто. Правда, этим летом он натренировался расстегивать у Милки лифчик. И это при том, что она сопротивлялась! Но Лизавета - совсем другая песня. Она всё сделает сама. И вот вчера выпала блаженная минута, когда принца готовы были посвятить в науку страсти нежной. А он не стал бы требовать от Лизы того, чего она сама не захотела бы ему позволить. Пускай блаженство отсрочилось, но оно состоится обязательно! Он предавался муке сладкой, досель не ведомой душе, и что вчера считал загадкой, теперь осмысливал уже.
      В черепной коробке звенела полдневная жара, воздух перед глазами слоился и плавился, а исполинский раскидистый дуб посреди колхозного поля бычился донжоном замка Фрон де Бефа. Вообще-то замок барону не принадлежал - барон его хапнул с наглостью захватчика, и хапнутое пришлось барону по вкусу. А мог ли принц в этот жаркий августовский полдень, бредя родным с детства полем, с детства негодуя по поводу вопиющей несправедливости, описанной в романе Вальтер Скотта, помыслить, что настанут лихие времена, когда и его династические права (на коих был пестуем с младых ногтей) окажутся также узурпированы, и его девизом на долгие годы станет девиз Уилфреда Айвенго: "Desdichado". Деда и Бабани уже не будет, а при немощном короле (обширный инсульт), восторжествуют прагматичные интриганы, коих возглавит его родная мать, коих обличать перед государем ему не позволит гордость. А дальше - дело техники: наветами, мелкими подлостями и тихой сапой его станут потихоньку выдавливать из семьи, и после кончины возлюбленного монарха ему останется только молиться и уповать на суд Божий. И наконец, когда уже минует половина жизни, душа принца, иссушенная бессильным гневом и отупляющим пьянством, дождется-таки исполнения незыблемого закона Мироздания - что посеешь, то и пожнешь. И тварей станет поодиночке настигать законное возмездие. Каждого - своё.
      Праздного пешехода, бредущего по колосящейся ржи, лицезрение одинокого дуба посреди колхозной нивы ставило в недоумение: по чьему головотяпству исключается из севооборота такая значительная посевная площадь? С расстояния, на котором не различались детали, казалось, что либо необъятная крона этого гиганта расходится прямо от корней, либо дерево растет из впадины рельефа. Но, сокращая дистанцию, приходило понимание - вокруг дуба имеются какие-то насыпи, не дающие просвета взгляду. Ленивые дачники томились любопытством издали, и лишь у немногих хватало упрямства отклониться (в сопровождении марева насекомых) на километр от торной стежки и увидеть, как всё обстоит на самом деле. Большинство же удовлетворялось местной байкой, что под сим дубом насыпан холм, в коем покоятся останки некоего коня некоего героя гражданской войны - перепев сказания о Вещем Олеге. На самом деле никакой могилы коня тут сроду не было, как и никакого дуба не было, а была натуральная (она же фигуральная) липа. Ибо не шутки ради бывший тутошний помещик, пьяница и краевед от безделья, воткнул посреди крестьянской запашки с десяток саженцев парковых лип, но дабы пахари не распахали курганных захоронений древних вятичей. Благое намерение краеведа пресеклось Великим Октябрем, вписавшим в народную память легенду про коня героя. Липы же било молниями, деревенские мужики прибирали стволы и сучья, а курганы ковыряли все кому не лень; заровнять же их раз и навсегда под бульдозер, расширив пахотную площадь, всегда не хватало то соляры, то административной воли. На текущий момент из тех помещичьих лип уцелела одна единственная и, открытая солнцу и дождям, вымахала до небес. Механизаторы устраивались под ней в рабочий полдень и за перекуром копали "сокровища". Внедрялись на совесть и в невежестве своем, проходя культурный слой и встречая артефакты, ничуть не догадывались об этом: соображалка была заточена либо под сундук с червонцами, либо под скелет с бриллиантами на костяшках. Когда скашивали рожь, принц по стерне приходил к курганам и всякий раз надеялся углядеть в свежих шурфах что-нибудь пропущенное "кладоискателями". Ходить до жатвы - по посевам - он совестился, да и не хотел гневить пейзан, чьи кукольные домишки на склоне (аберрация дальности) улитками сползали в пойму Кремянки, откуда не более часа назад он спешно ретировался, избегая общения с мистером Сипатым и его кудлатым кобелем.
      К "дубу" решил не идти: угнетала жара да и крюк неблизкий, но распахнувшееся полевое раздолье родило соображение, что такой монотонный рельеф: лес - поле - деревенька, лес - поле - деревенька, да в паутине безымянных речушек, обязательно сводил с ума вражеских топографов, и приметное дерево на одном из полей служило бы им верным ориентиром. Интересно, удосужились фрицы порыться в курганах? Они-то с Юрком Длинным ещё когда намечали произвести там раскопки, да всё откладывали трудоемкое предприятие до лучших времен, и чем взрослее становились, тем ленивее. Но как-то под вечер, оказавшись неподалёку, решили навестить некрополь с целью окончательно понять объем предстоящих земляных работ. Обошли по периметру всю курганную группу, насчитали курганов как и прежде ровно восемь, как и прежде отметили, что за тысячу минувших лет те не зарастают даже пыреем; а продравшись сквозь крапиву и бузину внутрь курганного комплекса и позаглядывав без особой надежды во все старые и новые раскопы, попинали кучи глины и возобновили дискуссию, начатую годами раньше.
-Конечно, я ни во что такое не верю, но покойников беспокоить не по-христиански и не вполне безопасно,- Длинный повторил не раз им говОренное и спрыгнул в ближний раскоп за жабами, туда угодившими и невозмутимо дожидающимися спасителя.
      Принц ответил тоже традиционно:
-Послушай, юноша, тебе разве в школе не говорили, что Бога нету? Уже сто раз мы это обсуждали и, кажется, договорились, что опасности тут никакой. В двадцатом нашем веке эти так называемые "покойники" не страшнее святочных кикимор, а будучи махровыми язычниками, они тем более находятся вне христианской традиции. 
-То-то и оно!- Длинный откинул в крапиву спасенную жабу.- То-то и оно, что вне христианской! Нам в кружке всё доходчиво объяснили! Лекцию я нарочно записал. (Юрок жил на Остоженке, рядом с Пушкинским музеем, и посещал Кружок археологии). Поэтому я и пытаюсь тебе втолковать, что и их сакральную защиту и ихние всякие там волхования надо учесть заранее, прежде чем приступать к осквернению могил - у них заступники очень даже найдутся. Это с нашим боженькой можно как-то поладить, а тут, паренек, весь языческий пантеон! Самые опасные для нас - духи покойников, упыри. Будь уверен, они тут в полной готовности, под этой глиной - дурней вроде нас только и дожидаются.
-Да не преувеличивай, лучше полюбуйся - вот тебе наглядный пример всепобеждающего атеизма,- в общении с Юрком принц часто позволял себе иронизировать. Так сейчас он небрежным кивком указал на варварские раскопы, уродующие могильные насыпи.- И ведь мы с тобой знаем этих осквернителей: который прицепщик - это Тереха Кривой, а который тракторист, забыл как его, рыжий такой с красной рожей. Надо думать, помимо того что крещеные, оба ещё и комсомольцы, но чихали на упырей каких-то: мертвые косточки который год беспокоят, и совершенно причем безнаказанно.
-А вот и нет! Эти двое уже ничьих косточек не побеспокоят.
-Интересно, откуда такая информация?
-Оттуда. Тереха всю зиму пил по черному, ну и поехал на чужом тракторе в магазин. А через плотину путь короче, а там доски во льду, вот технику народную в омут и ухнул. Трактор по крышу из воды торчит, а самого под лед затянуло. И с концами... Потом баграми, конечно, нашарили. Такие вот дела. А который тракторист с красной рожей - так тот вовсе сгинул. Совсем без концов. Говорят, нарыл что-то в кургане ещё осенью - может, в этом, а может, в том - и сгинул. Что он нарыл, не знаю, но факт, что нарыл. Лимону только успел показать и сгинул.
-А что успел показать?
-Лимон сам не понял: ржавую дрянь какую-то, но якобы артефакт.
      Принц сторонился туповатых деревенских ребят, но враки местного фольклора выслушивал с интересом, а в исполнении балабола Лимона - и со вниманием. Сейчас же приходилось удовлетворяться филимоновским пересказом. Он пригнул лист лопуха на кучу сухой глины и сел.
-Хорошо - сгинул, но как это произошло-то? Пошел до ветру и не вернулся?
-Произошло так, что утром был, а вечером испарился, - Длинный выбросил из раскопа ещё одну жабу.- А деревенские говорят: утащили его. Туда утащили,- Длинный тыкнул пальцем себе за спину.- Туточки тракторист рыжий теперь и поселился. Хозяином данного места. 
-Тогда, юноша, не нырял бы ты в эти ямы,- важно предостерег принц,- не ровен час, и тебя утащат. У трактористов это на раз-два,- неосторожно двинув ногой, он свалил ком глины на живот другу. Тот нахмурился, но промолчал, а принц, словно не заметив своей неловкости, ещё спросил: А про Хозяина места кто тебе напел? Лимон или старушка в ступе с метелкой?
      Юрок, демонстративно смахнув глину с рубашки, юмора не поддержал - он вообще терял настроение, когда принца распирало от сарказма. Отжавшись на руках, он покинул раскоп, ладони отряхнул и, тоже пригнув лопух, устроился на соседней куче. Помолчал и продолжил:
-О трактористах этих нам с девками, действительно, Лимон говорил. Ещё он говорил, и не он один говорил, что периодически на этих курганах люди огни видят. В первых сумерках, вот как сейчас. Главное, огни есть, а дыма никакого нету. И огоньки эти вроде как движутся. Перебегают, поганцы. Лимон не раз сам наблюдал.
-А вы с Лимоном не допускаете, что тут просто костры жгут? Какой-нибудь пьяный шутник головней махал, а вы с Лимоном уже напридумали...
      Ободряясь иронией, принц усмехнулся, поискал глазами след от кострища (не нашел) и украдкой оглядел темнеющие окрестности. Лес за полем казался уже сплошной полосой, птицы смолкали, и в деревне за Кремянкой засветились первые окошки.
-А кому здесь головнями махать, как не Хозяину места. Ты смекни, паренек, в деревне все на виду; Лимон своих всех знает.
-Туристы могут,- неубедительно предположил принц.
-Туристы! Ночью, на могилах? Ты в разуме, паренёк?
-Это вы с Лимоном слабоумные! Втюхиваете небылицы глупым девкам! Сам-то ты веришь этой лабуде? А кстати, мне любопытно стало: какой он из себя - Хозяин-то здешний? Опиши заранее, чтоб я догадаться при встрече. С бородой как вятич, или бритый? Может, просто пьяный? Как он хоть выглядит?
-А трактористом он выглядит. И теперь он всегда туточки, возле этих холмиков и ямок.
      Длинный пнул кедом трухлявый валежник и из груды выкатилась пузатая бутылка с узким горлышком. Молча и заинтересованно сойдя к находке, он поднял её двумя пальцами и стал оглядывать со всей серьёзностью: вертел и так и сяк, смотрел на просвет, причем заметно было, что трясется какой-то нервозной весёлостью: а может быть, уже вечерняя прохлада забралась к нему под рубашку?
-Если как тракторист, тогда не страшно,- успокоился принц. Он хотел ещё уточнить детали, но Длинный продолжал сосредоточенно изучать мутный флакон.
-Эй, археолог!- позвал принц, стараясь отвлечь того от манипуляций.- Артефакт что ли надыбал? Поздравляю от лица... Да, очнись же!
-Явно не самогонка,- Длинный нюхнул из горлышка и, размышляя вслух, предположил: или все-таки винище?
-Это "Гамза", археолог. Красное, сухое. Рупь восемьдесят. И, кстати, не пора ли до дому?- принц начал сердиться, а Длинный, не обращая на это внимания, добавил:
-А ещё Лимон говорил, что между обычных могильников, есть насыпи с виду такие же точно, но не содержащие никакого захоронения совсем. Он это точно знает.
      Принц опять мельком огляделся и, нарочито позёвывая, скучным голосом поинтересовался:
-И откуда Лимон всё у вас знает!
-У него предки, знаешь кто? Историки каких-то там лохматых веков.
-А не объяснил вам сыночек историков каких-то там лохматых веков, зачем древним людям накидывать бесполезные кучи глины? Как-то глуповато, согласись.
      Продолжая заниматься бутылкой, Длинный повернул голову:
-Мало надежды прояснить этот парадоксальный феномен, но гипотезы существуют. Лучше бы, конечно, спросить у самих вятичей, да где ж их встретишь. А я лично так кумекаю: для того эти ложные насыпи делались, чтобы любопытных залавливать. Нас дураков-копателей, или того же тракториста. Себе для компании.
-Кому себе?
      Тон издевательских полунамеков считался прерогативой принца, но Длинный, когда чувствовал вдохновение, мог быть не меньшим занудой.
-Да упырям же. Слушай, Лешка, а не винище это... Больше на бражку смахивает.
      Длинный всё занимался своей находкой. Прям, не оторвать.
-Повторяю для тупых: это "Гамза". Красное, сухое. Один рубль восемьдесят копеек,- принц поднялся, у него пропала охота продолжать находиться здесь, демонстративно потянулся всем телом, он зевнул.- Однако, пойдём уже, или еще нюхать будешь?
-Не буду. Но бутылец прихвачу: тятя наливку разливает как раз в из под ноль-семь, а тут оно и есть,- Юрок отер горлышко о рубашку.- Кстати, вятичам крепкие напитки известны не были, они именно бражку пользовали.
-Её, родимую, все пользуют. И трактористы пользуют, и упыри пользуют...
-Лимон тоже так считает, они здесь сначала гужуются а после с головнями носятся, народ пужая.
      Длинный вдруг заревел дурным ревом и, раскачиваясь, как ярмарочный медведь, стал наступать на принца; а тому не нравилось, когда на друга находила нездоровая веселость: вымахал он под два метра и любил показать силу.
-Неумно и непохоже,- буркнул принц, пресекая неуместное кривляние и оценивая сумерки, вплотную подступившие к курганам. С горечью подумал: "Вроде большой уже, а всё одолевают меня детские страхи".
-Что, струхнул?— Юрок чувствительно приложил его ладонью по спине и, дунув в пустую бутылку, постарался извлечь звук, но звука не получилось.
-Идиот! Пошли отсюда!
      Нагнав на себя лёгкой жути, они зашелестели по вечерней росе к речке. Шли ходко, почти бежали. Не сговариваясь, решили сквозануть через недружественную деревню: уж лучше рискнуть здесь, чем лишние две версты топать сумеречным полем и ночным лесом. Ноги в промокших кедах звучно просекали рожь и, о чудо! к их шагам стали присоединяться ещё чьи-то шаги, не совпадающие по ритму. Кого-то третьего. Они останавливались, вглядывались в потёмки - сзади расплывчатой горой высилась липа, по бокам темнел высокий бурьян, но останавливался и этот третий. Они снова начинали движение, и чуткое ухо снова ловило ритмичный сбух кирзовых сапог,- то сбоку, то сзади, то навстречу - от близких речных кустов. Непроизнесённым ужасом тракторист шагал рядом с ними по влажной ржи, и все трое молчали.
-Да брось ты эту бутылку,- наконец взмолился принц.
      Юрок сразу исполнил.
-Интересное отражение звука,- сказал он, указывая кивком на бурьян по краю поля.
-Действительно, интересное,- живо подхватил принц, сдерживая дыхание, и ничего больше не добавил.
      А Юрок ещё сделал наблюдение:
-Вечером эхо всегда такое. Потому что туман...
-Я знаю. Вечером всегда так...
      Темнело в августе мгновенно. Кремянку форсировали вслепую, стукаясь кедами о валуны в оступаясь в ямы. Мокрая процедура взбодрила, особенно, когда взбираясь наверх вдобавок пообожглись крапивой, карабкаясь наверх. Отходящей ко сну деревней, под лай дурных собак, передающих их эстафетой от двора ко двору, проскочили вовсе без осложнений. Только у коровьего выгула, где четко белели стойки футбольных ворот, кучковались неясные фигуры и слышалась музыка из транзистора...
                Г Л А В А  Т Р Е Т Ь Я
      Предвкушая скорое свидание со своей рекой, он не спешил, но продолжил вяло тащиться едва различимой во ржи стежкой мимо ольхового лесочка, в котором рыбаки с весны подсушивали ольху для своих коптилен. Кольцевые подрубы бросались в глаза всем и каждому, но использовать не свои "сушины" считалось западло. Олешник круто сваливался к Наре, заполоняя весь склон и оставляя голым один известняковый взлобок, за который не могла толком уцепиться даже трава. До взлобка оставалось ещё два полёта стрелы из хорошего лука, когда притупленное зноем внимание принца среагировало на странное поведение обмётка прошлогодней соломы, самостоятельно, при полном безветрии, катящегося невдалеке. Беспокойный коростель, сопровождавший принца через всё поле, трещал где-то сбоку, а комок бурого перекати-поля нагло двигался прямо перед его глазами. После секундного недоумения принц увидел ещё и зайца, вскочившего столбиком, чтобы углядеть, где находится крадущийся за ним надоедливый преследователь - молодой лисенок, намеревающийся отсечь косого от олешника. Лисёнок был не крупнее зайца, матерого русачины, который в несколько прыжков сводил на нет все уловки рыжего охотника и, присаживаясь в рожь, снова продолжал кормиться. Похоже, лис не чуял принца, замеревшего на полушаге, но заяц давно срисовал обоих и обоими был недоволен. Принц раньше не был очевидцем таких сценах, не наблюдал столь откровенно-циничных перемещений - когда потенциальная жертва спокойно принимает пищу, а исполненный надежд охотник шаг за шагом к ней подбирается, причем оба друг друга видят, и непонятно чего выжидают.
      В какой-то момент зайцу надоело терпеть и зрителя и нудного приставалу, и он, не прощаясь, по-английски, стреканул к зарослям. Лисенок тявкнул от злости, а принц,- на пределе чувств, с горячими от слёз глазами,- кинулся вослед, и его бузинный дротик, ни для кого не опасный, воспарил над полем. Он мог сейчас дать страшную клятву, что в жизни нет большего счастья, чем бежать по полю за лисой и орать как ненормальный. Так выбор жизненной стези порой решает одиночный импульс. Написавший "Маленьких дикарей" писал в своем дневнике: "И я пошёл своей тропой, не спрашивая ни у кого, была ли это лучшая дорога. Я знал только одно - это мой путь"
      Стоя на высоком берегу, он оглядывал изменившийся колорит полей: рожь за рекой убрали и стерня пожелтела. В селе Никольском звонили к обедне (чествовали угодника из Мир Ликийских), жатки и комбайны отогнали к МТС, и на полях установилась тишина выполненной работы. На этой круче он каждую осень прощался и каждую весну снова вступал во владение своим королевством. А сейчас, блистая и слепя крупной зыбью, его встречала Нара. Сюда не долетали её звуки и запахи, но он предвкушал, как через короткое время всё это охватит его. И если он пойдет по течению вниз, то через полчаса достигнет дельты Кремянки при её впадении в Нару, но в этом случае придется возвращаться тем же берегом, а только ленивые дачники одним путем проходят дважды. Принц же вчера решил, что пойдет по течению вверх - к барсучьим норам; потом, огибая пляж - к тихой заводи; и потом уже - до Журавлиного плёса. И затем снова наверх, но уже на другую гору, и вспять - уже другим лесом. А пока он созерцал панораму. Возвышен и радостен. Находясь в наивысшей геодезической точке, охватывая взглядом и бугристый склон с кротовыми кучами, и тростниковые заросли, и супротивный берег, он мнил себя властелином, предающимся эпической картине. Но отсутствовали зрители. Лишь канюки над головой кричали тонкими голосами, что всё видят.
      Схождение властелина к реке заняло минуту. Не испытывая жажды, но соблюдая ритуал, он припал к роднику, огороженному от скота тяжелыми блинами известняка. Погрузив лицо в ледяную чашу, от чего сразу заломило лоб и глазные яблоки, он заставил себя наблюдать, как, взвихряя на дне песчинки, изливается частица его реки. "Спасибо, добрый человек",- сказал принц, поднимаясь с колен. Он никогда не забывал поблагодарить неизвестного служителя, который заботился о его родниках: огораживал, те что били из под земли и отводил в деревянные желоба те, что текли со склонов. Он надеялся когда-то увидать этого радетеля, допуская что обязан заботой деревенскому пастуху, но не желая принимать благодеяний от бесцеремонных байдарочников, каждую весну сплавляющихся по Большой воде - те вносили гитарную какофонию в весенние сладкозвучия и всюду гадили. Следовало бы взимать пошлину за пребывание в его угодьях - как всякий феодал, он не жаловал проезжающих. Отец говорил: "Некоторые обормоты организуют помойку сразу за порогом жилища, а порой и не доходя. Запомни, сынуля, интеллигент начинается с уважения труда уборщицы".
      Отец избегал нравоучений, уповая на здравое понимание сути вещей и личный пример. Но и он, разумный человек, не уберёгся от банального пристрастия к "зеленому змию". Постоянные командировки на стрельбы, ракетные пуски, и вообще затянувшееся послевоенное холостяковство выработало у него стиль жизни, присущий тогда многим фронтовикам: гордился тем, что приняв "кило двести", на своих ногах выходил из ресторана. Главное,- держать себя достойно, потому что нет болезни алкоголизма, но есть распущенность поведения. Принц никогда не стыдился отца, но бывал до слёз расстроен, увидав его нетрезвым на людях. Когда принц закончил первую четверть пятого класса, их семья отметила долгожданное новоселье: почтовый ящик "Заслон" дружно въехал в две хрущобы на московской окраине. Новоселы держались обособленно от аборигенного контингента, трудившегося на шинном заводе. Мужчины, знакомые прежде по службе, теперь знакомились семьями. Как в гарнизоне. Вечерами, сделав домашние задания, сыновья выходили встречать отцов и, ещё издали заметив их, спорили: чей сегодня больше "под мухой". Мужчины приближались, смеясь и покуривая, и до последних шагов сердце принца замирало от ожидания возможной радости, но, когда отцы подходил к ним ближе, их веселые глаза уже ни у кого не оставляли сомнения. Домой после этого идти не хотелось, потому что там начинался скандал. Принц не мог ещё знать, что тихое безропотное пьянство - не худший финал русского интеллигента. А тогда, в детстве, насмотревшись материнских истерик, он дал себе клятву ни под каким видом не прикасаться к вину и, кроме того, остаться холостым. Но как обойтись в молодости без хмельных пирушек, и как примирить зарок безбрачия со свято обещанным Деду правнуком? Не ломая голову, принц понадеялся на то, что когда придет время, обе эти проблемы милостивая судьба как-то устроит. И точно: лишь подкатила пора юности веселой, как клятва непития сочлась чрезмерной, а обет безбрачия признался просто глупым. Ну и понеслось: винище полилось рекой, а разбитные девчонки, после одного "поцелуя", стали тянуть в ЗАГС. И после всех любовниц, от которых удалось отвязаться, образовалось подряд несколько жен, от которых отвязаться не получилось. Жены-то, вроде, отличались одна от другой, зато тещи - нисколько: поголовно с овечьими глазами и волчьей хваткой. Как-то, в расцвете сил и здоровья, будучи женатым на художнице-оформителе, побывав зябкой душистой весной на садовом участке, он привезёт в багажнике "жигулей" скрипучую охапку первоцветов. И опоясав их золотой цепочкой, стоившей гонорара за четыре своих фельетона, но напечатанных под фамилией некоего маститого сатирика, он вложит в букет карточку с экспромтом:
         Утомило красное Матисса?
                И приелось блёклое Сезанна?
                Обрати вниманье на нарциссы,
                Обрати вниманье на тюльпаны.
После чего, выпив коньячку, он задремлет в ожидании супруги. Жена, отворив дверь, с ненавистью взглянув на цветы, вовсе не взглянув на него - постоянно нетрезвого, постоянно глупо улыбающегося,- прислонится затылком к стене и застонет: "Скотина! Когда же это кончится?" И заплачет. А он, увидав её стареющее, измученное лицо, внезапно совершит открытие: "Пора искать шлюшку. Хоть за деньги".
Фельетон из того гонорара
      "Прозаик Максимилиан Заречный перечитал утром с похмелья начало рассказа, над которым работал шестой месяц и понял, что таланта у него нету. В холодильнике стояла водка, но он ограничился сигаретой натощак. Талант-то уж бог бы с ним, но даже слабой одаренности, могущей извинить его за более чем двадцатилетнее занятие писательством, нету тоже. Горькая истина, ходившая за Максимилианом последний особенно безденежный период жизни, воспользовавшись его расслабленным состоянием, снова уколола в мозг: пронзительно ясно стало Заречному, что он просто бездарь. Вышедшая книжка рассказов не принесла ему ни известности, ни уважения товарищей по литературному цеху. Никто не обсуждал с Максом путей его творческой мысли и стилистических достоинств его слога. Членский билет, стоивший великих хлопот и унижений, не сделал его писателем. Лучше бы он, без претензий на сочинительство, оставался просто интеллигентом, тонко чувствующим художественное слово. Лучше бы он трудился школьным учителем у себя в провинции или водил экскурсии по местному музею, или даже, воспылав романтикой, ставил тюбинги в Мосметрострое, в бригаде проходчиков (где побывал однажды по заданию редакции), печатался бы регулярно в отраслевой многотиражке, чем и тешил бы своё тщеславие; в день получки ударял бы с бригадой сначала по пивку, потом по портвейну, потом пел бы со всеми "По танку вдарила болванка" и притворялся, что он с ними одного роду-племени. Вдобавок, зарабатывал бы вполне приличные деньги, а не перебивался редактурой амбициозных графоманов.
      Да, не принес он достатка в семью, не составил счастья близких людей. Жена, дочка главреда столичной газеты, впрочем, не была той женщиной, которую Заречный любил в молодости, после драмы с которой остался подлецом и навсегда неутоленным ответным чувством; а дети в постылом браке не получились такими красивыми и умными, какими он мечтал их видеть. И то, что он спутал в юности пыл тщеславия с Божьи даром, что смалодушничал в любви в угоду карьерной перспективе не извиняет его. В полной горькой мере осознал Макс невозможность поменять жизнь, но никуда не делась возможность напиться, и он, по-возможности беззвучно, приоткрыл дверцу холодильника".
      Был написан ещё другой финал, поминорнее, к фельетону не годящийся: "Отдавая себе отчет во всех действиях, он составил с подоконника горшки с цветами и алоэ, табурет придвинул к окну и встал на него. Посмотрев оттуда, с высоты, на стул и стол, за которым жена дважды в день меряла себе давление, обратился к ним: "Короче, скажете там..." С присущей интровертам рефлексией, представил знакомых, которым не прочь помахать напоследок. И помахал. После толкнул фрамугу, и она, с дребезжанием, послушно отошла. Держась за пластиковые стойки оконного переплета, на котором остался логотип фирмы-изготовителя, он ступил на жестяной отлив, под его весом примолкший, и ветер шестнадцатого этажа пересчитал на груди редкие волосы. А покуда, расставаясь с жизнью, летел вниз, ещё успел подумать: однако, не скорая процедура, но уже никому не рассказать..."               
                Г Л А В А  Ч Е Т В Е Р Т А Я
      Следующим пунктом на маршруте значились барсучьи норы. Для безошибочного их нахождения требовалось пройти топким берегом до заметно торчащего из реки валуна и от него взбежать на склон, поросший олешником, где в уютной ложбинке, рядом с утонувшем во времени бетонным ДОТом, зияющим пустым пулемётным гнездом, таились два барсучьих лаза, давным-давно переставшие пахнуть барсуком. Долговременная Огневая Точка утратила запах войны намного раньше, но, сковырнув лишайник с бетона, сразу выявлялись серьезные каверны прямых попаданий.
      Сашек Поджига, когда показывал эти барсучьи норы, не объяснил, почему они именно барсучьи, а не лисьи или енотовые; а дотошный принц не постеснялся его об этом спросить, признавая свою недостаточную компетентность в некоторых вопросах.
-А может быть, Саш, их лисица вырыла,- спросил он более знающего товарища. Тот на вопрос принца удивился:
-Лисы своих нор не роют. Они занимают старые барсучьи,- усмехнулся, и ещё раз по лбу щелкнул. Гад он всё-таки.
      А принц тонко чувствовал обиду. Не потому ли, что сам грешил высокомерием? Злой мальчик Кай. Ради красного словца мог не пожалеть друга, но за свой поганый язык справедливо получал в отместку, и после полученного урока досадовал только на свою непредусмотрительность. Опасливый был. Ну кто его давеча у конюшни дернул высмеивать Сашка и Григория? Как же он не проинтуичил заговор? А что с Лизаветой! А Юрок? Ещё друг называется! А вспомнив свою претенциозную декламацию из Вильяма Шекспира, ощутил на лице краску стыда. Хорошо ещё, что уберёгся от цитирования по-английски. Бедный Йорик! Бедный принц!
      А между тем настало время определяться со стратегией дальнейшего поведения. Второй день избегать общества неполезно для репутации: сочтут всерьёз задетым, что не желательно, а желательно представить конфуз с укрощением ежа ерундовым пустяком. Настало время решать: подойти ли сейчас к ребятам на пляже как ни в чем не бывало или вообще не появляться там, а обогнуть их сборище через посадки? Эти еловые заросли на пляжной горке имели пикантную известность укромного будуара, куда дамский пол уединялся для переодевания в сухое. Они с Длинным придумали залезть с биноклем на рядом стоящее дерево и понаблюдать с него за переодеванием купальщиц. Оставалось выбрать подходящий дубок и оборудовать на нём "секрет". Но теперь (в свете конфликта с Юрком) план откладывается на неопределенное время, и остается надеяться, что у Юрка хватит ума не трепануть об их задумке. Хотя, Юрок и не болтлив. Это у принца язык без костей, даром что заика. Ведь это принц год назад растрепал всем...
      Утвердившись в решении идти через пляж, он вдруг понял, что опаздывает. Соскочив с дота, бегло осмотрев оба звериных лаза, как это проделывал всегда, как всегда не обнаружил никаких признаков посещения. Зверьем не пахло, никто не рычал из темноты и ничьих когтей на порожках (он их подметал веткой) не отпечаталось. Единственный раз такая его настойчивость была вознаграждена измазанными кровью перьями сороки, лежащими поодаль. Но, скорее всего, это была ястребиная трапеза, к барсучьей норе не относящаяся.
      Сбежав к воде, принц снова надел ковбойку, чтобы хоть как-то защититься от бешеных слепней, но колючий пот сразу выступил под жаркой фланелью. Засунутый под ремень дротик натёр бок, и принц снова понес его в руке. Туристические ботинки, набившиеся песком ещё во время бегства через Кремянку, сдирали кожу с лодыжек, и настал предел терпению, когда пришлось разуться, выбить из гадов всё лишнее, туго зашнуроваться и уже топать прямиком к пляжу, откуда слышались смех, бултыхание и удары по мячу. А на видимом отсюда далеком речном повороте пацаны рвали тростник, составляли большие охапки и стягивали их тростниковыми же жгутами. Ошмётки этого производства несло по сверкающей быстрине навстречу принцу. По окончании дневных развлечений эти пухлые плавсредства также понесет вниз, добавив хлопот ночным браконьерам, поставившим сети ниже по течению.
                З А Р А З А               
      На прошлой неделе они с Юрком Длинным совершили далекий переход вверх по Наре - в нехоженую даль. Предполагали топать до Журавлиной поляны, а по хорошему настроению - и дальше, сколько потопается: словом, в нехоженую даль. Кончалось очередное лето, и они заставили себя осуществить-таки детскую мечту: дойти, если не до верховьев реки, то вплотную к ним приблизиться, а после, с сооруженного ими добротного тростникового плота, погрузив лица в воду, наблюдать в лабиринте мелководных проток многообразие речной жизни. И таким манером дрейфовать до устья Кремянки, то есть до Нового моста.
    Выступив ранним утром, беспечно собирая на колени обильную росу, игнорируя укрытые туманом знакомые берега, они вели разговор об издаваемой миллионными тиражами научной фантастике, которую оба поглощали зимами в объемах, соизмеримых только с печатными мощностями Детгиза. Юрок Длинный, будучи в ударе, упоённо пересказывал особенно впечатлившие его сюжеты из "Марсианских хроник", а принц пережидал красноречие друга и злился, что сегодня, пытаясь вставить хоть малое словечко, безнадежно заикается: эта напасть подло накатывала на него в самые ненужные моменты. Наконец с "Марсианскими хрониками" Юрок покончил и они снова вернулись к школьной теме. Сам Длинный жил в коммуналке на "Кропоткинской", и в силу такой удачной географии учился во французской спецшколе - вместе с внуками красных конников, красных дипкурьеров и лубянских вертухаев, жизненное кредо которых расчухал своим пролетарским чутьем достаточно быстро: "Спесивые выродки! Не желают помнить, как папашки их в лаптях по сталинским паркетам шаркали, зато сами нонче по Большому театру в мокасинах скользят. Золотая молодежь!" Однако, презирая одноклассников, модные словечки, пущенные ими, Юрок ловил на лету и незамедлительно включал в свой лексикон. Ещё он без стеснения брал в руки газету "Правда", что в глазах принца выглядело диковато и претенциозно. А просто Юрок уже представлял, с каким контингентом после десятого класса ему сосуществовать в инязе - вот заранее и культивировал в себе ПРАВИЛЬНЫЕ привычки ПРАВИЛЬНЫХ юношей, получающих ПРАВИЛЬНОЕ образование в ПРАВИЛЬНОМ вузе. Из его пафосных наставлений выходило, что на "Кропоткинской", в Центре и вообще в районе Кремля всем живется по-новогоднему празднично, а это соответствовало ностальгическим воспоминаниям самого принца, для которого культурная жизнь существовала исключительно в узких границах Садового и Бульварного колец, ибо до хрущевских новостроек, где томился он подобно ссыльному декабристу, хорошие заграничные фильмы доходили с недельным опозданием. А прильнуть к культуре было возможно, потратив полтора часа на давку в трамвае и толкотню в метро; но транспортные мучения перед свиданием с духовной родиной переносились им стоически и даже радостно. Патриархальный уют Садового и Бульварного колец, в которых он обретался с недавнего детства, пребывал ещё не совсем испоганенным новоделами, и знакомые дворники по-прежнему гоняли в знакомых подворотнях знакомых собак, а табачные лавчонки на Сретенке по-прежнему источали аромат дальних странствий, и у букинистических магазов толклись всё те же (как видно, бессмертные) книжные спЕкули. В ненастную же погоду он предпочитал кружить по залам Исторического или Пушкинского музеев, или по Детскому Миру, восполняя энергию вафельным стаканчиком фирменного мороженого, без "розочки". Заранее такой день намечая, он подкапливал деньжат и приурочивал "выход в свет" к тренировке на Мироновской. В спортивном чемоданчике, насквозь пропахшим хлоркой, помещались мыло, полотенце, шапочка и плавки. Перед возвращением якобы с тренировки их надо было только смочить стаканом воды за одну копейку.
      Длинный то вырывался вперёд, то, если позволяла ширина тропинки, висел над ухом. Земля приятно пружинила под кедами, а они обсуждали предстоящие уже на следующий год выпускные и вступительных экзамены, при этом едва касаясь новостей дачной жизни, по причине того, что проживали это лето (как и все предыдущие) бок о бок, день за днём, с утра до вечера, и находились в курсе всего сколь ни будь актуального.
-Ты куда вчера слинял?— вспомнил Юрок.- А то Милка меня достала: где да где?
-В Караганде. Нагрянула родня материна: они дитё своё укладывают совсем рано, а ко мне на ч-чердак лестница с-скрипучая, вот и скомандовали пораньше чехлиться.
-Понятно. Ты, значит, этот цирк не застал: эта рыжая такое отмочила - уписаешься. Стянула у Поджиги ржавых патронов винтовочных и в костёр бросила.
-Как стянула?
-Молча. Из телогрейки. Потом спиной к огню села и ждёт, когда те рваться начнут. Все, конечно, разбежались.
-А ты?
-И я, разумеется.
-А Сашок?
-Сидел рядом с рыжей. Только рожу отворотил. Он ведь распинается, что это совсем не опасно.
-А я т-тоже самое тебе г-говорил! Гильза - ржавая: она только пыхнет и на этом - абзац, а пуля не полетит. Эх, н-напроситься бы к дядьке Григорию, к-когда они опять в Заразу п-полезут.
-Ты лучше н-напросись на м-миноискатель. Обещал же у отца списанный надыбать. А то вслепую шарить стрёмно. И обещал ты это уже д-д-давным-д-д-давно.
      Длинный мог (исключительно тет-а-тет) поддразнить заикающегося друга, и тот обиду не показывал, потому как оба помнили: рыло у принца у самого в пушку. Дело в том, что другим несостоявшимся прозвищем Длинного вполне могло стать "Глупый". Пару лет назад Юрок в доверительной беседе с авторитетным Поджигой посетовал, что за быстрый рост (за одну зиму удлинился на десять сантиметров), выделивший его из сверстников, те стали дразнить его "Длинным", что Юрку не нравилось. Поджига его спокойно выслушал и дал совет: "Ты не переживай и не ерепенься: "Длинный" вполне нормальная кликуха для пацана. Считай, тебе повезло: уж лучше - Длинный, чем, например, Глупый". И Поджига ухмыльнулся щербатой пастью.
      Разговор этот доверительный состоялся при свидетеле, и через день вся дача прослышала, что Длинный после длинных размышлений согласен принять титул Глупого Длинного. А свидетем этим и разносчиком молвы являлся принц,- но мог трепануть и Его Величество Поджига, которого не призовешь к ответу. Только с того памятного случая, Юрок навсегда дистанцировался от Его Величества, а принца (лучшего друга) не пытал о том, кто разнес сплетню о предполагаемой кликухе: принц отводил глаза, и тягостная недомолвка обоим отравила всю дальнейшую жизнь. А новая кликуха к Юрку не прилипла: в лоб ему сказать, ты теперь не Длинный, а Глупый, желающих не находилось: тот запросто мог взорвался неадекватным психом.
-Так что у нас с миноискателем?— опять спросил Юрок.
-Бесполезно. П-прибор с-строгого учета. Н-напомни, как её имя?
-Чьё?
-Ну эт-той, р-рыжей.
-Да Лизавета же. Все давно знают. Клевая чувиха, только с клоуном этим уже сосётся.
-Врёшь!
-Слово кабальеро!
-А ты видел?— принц хотел изобразить циничный смешок, но вышел придушенный хрип.
-Ну, не видел,- Юрок пожал плечами. Он никогда не врал: родитель в детстве порол за враньё.— Лимон видел.
-Слушай, Фил, обойдем-ка эту осоку. Тут болото с пиявками.
      Уже продолжительное время они шли ивняком по тропинке, забредавшей в топкие луговины. Становилось жарче. Ноши никакой они не имели, но, договорившись накануне о походе, предусмотрительно сунули в карманы по тяжелому складному ножу, навахе: экспедиция требовала романтики, да и дачную скуку временами оживляли слухи о дезертирах или даже уголовниках, сбежавших с литерного эшелона. А таким отчаянным ребятам в их глухомани раствориться легче-легкого, поэтому новости про уголовников быстро находили слушателей: девчонки, наперебой ахая, тревожились за свою красоту, а парни делали вид, что уголовники им нипочем и презрительно хмыкали. Принц с Филом тоже хмыкали. Как и все. Ещё даже вчера...
      Оставив позади несколько речных поворотов и знакомые берега, они теперь только и делали, что вертели головами. С правой береговой кручи нависал дремучий лес, слева в непроглядном тростнике угадывалось мощное течение, а топкие берега не давали возможности посуху подойти к открытой воде и оглядеться. Неестественной величины стрекозы нагло трещали пергаментными крыльями в неприятной близости от лица, а бандитского вида саранчуги сидели на лопухах и угрожали жвалами. Какой бы Хозяин места не устанавливал здешних порядков, он явно не грешил гостеприимством. Незнакомый ландшафт и полное безлюдье настраивали на неприятные сюрпризы: куда ни глянешь - всюду недобрая новизна. Даже самый воздух другой, и ни намека на живую душу. Лишь рыбацкая тропка вдоль реки несколько успокаивала своим существованием.
      Огибая топкий берег, они зашли под сень примыкающего олешника и неожиданно напоролись на тяжелый звериный дух, сразу окутавший их по самые макушки. Замерев на месте, они услышали повизгивание и похрюкивание из приречных кустов, мелко дрожащих верхушками, а порой ходивших ходуном: резвящийся выводок диких поросят не церемонился с ними, и не хотелось даже гадать, как их родители отнесутся к незваным гостям. Поэтому примерно через две секунды незваные гости, пренебрегая сохранностью одежд, уже взлетали на отвесную лесистую кручу. Лидировал Юрок, производя длинными конечностями осыпи и ненужный шум. Их паническое восхождение закончилось на самом верху, а неожиданный сюрприз заключался в том, что беглецы оказались теперь на какой-то давным-давно неезженой дороге, поросшей крупным лютиком и заваленной буреломом. Прямая как выстрел тропа производила впечатление некогда весьма нужной коммуникации.
      Избежав атаки диких свиней, толком не отдышавшись, они сразу переключились на эту топографическую загадку, чувствуя, что вовлекаются в приключение. Что же касалось тропы, то по едва различимой колее было понятно, что накатывали её узкие тележные оси. В те времена езда на телегах была делом обычным, удивления у них не вызвала, но заинтриговала, и принц начал энергично разбирать завалы на тропе, не обратив внимания, что в них (в завалах) уже существуют пролазы, и несомненно рукотворные: толщиной в руку сучья были чисто смахнуты одним ударом топорика. На сей факт указал ему Юрок, послушно следовавшим сзади, и пришлось согласиться, что некий ходок (топорик, кстати, содержащий в идеале) готовил проход для постоянного пользования. А в таком случае, куда они так шустро прутся? Желают повстречать здешнего Хозяина? Принцу мысля эта не дюже понравилась, но Длинный успокаивающе хрустел валежником за его спиной и мандраж отпустил. Поизвивавшись в завалах ещё сотню метров, подустав от нескончаемых перелезаний, истратив первоначальный заряд энтузиазма, они остановились отдышаться, и Юрок настоял обсудить дальнейшие их действия: чехарда по бурелому не представлялась ему необходимой и, приобняв рядом стоящую ель (пачкая при этом смолой рубашку), он высказал пришедшую ему в голову мысль.
-Слушай, Лешка, я что подумал. Всего вероятнее - это лесной квартальный участок: по которому тривиальные лесники совершают тривиальные обходы, и мы с тобой можем долго так по кругу переться и в итоге никуда не прийти. Ты усек? Чингачгук ты наш?
-А чего ж ты раньше м-молчал, НЕГЛУПЫЙ ты наш,- буркнул принц.
      Он принял разумное объяснение друга, но, досадуя на свою недогадливость, не удержался намекнуть Юрку на едва не прилипшую к тому кликуху. А Юрок, хотя намек ясно расслышал, привычно промолчал: воспитываемый в строгости, с ребятами в школе державший дистанцию, он лишнего не болтал, пустыми мечтами не обольщался, зато, имея холодную голову, давно сам себе стал наставником, чтобы в известный момент всех удивить. (Что у него, кстати, и получилось). Сейчас же он только поскучнел лицом и отвернулся, чтобы не встретиться с обидчиком глазами. А обидчик сам уже искал как бы переменить тему, и некоторое время оба молчали. Юрок первый вышел из положения:
-Ты как хочешь, а с меня довольно бега с препятствиями. Предлагаю освежиться!
      И, отклеившись от елки, он указал на лесной прогал, в котором ярко блестела заждавшаяся их река. Более не обмениваясь колкостями, приноравливая свою мелкую рысцу к косогору, они сбежали к Наре, чтобы с разбегу бухнуться в её живительную прохладу и начать наконец осуществлять мечту детства - вязать капитальный плот.
                Г Л А В А  П Я Т А Я
      А сбежав к воде, они не бухнулись, но не без брезгливости шагнули в густую пузырящуюся тину и принц, оказавшийся впереди, стал торить проход к тростниковым джунглям, где они с Юрком ближайший час посвятят сооружению плавсредства, доселе на Наре невиданного. Длинный, как и принц недолюбливающий пиявок, опасливо чавкал сзади, ступая след-в-след. От их дружного чавканья со дна вставала черная муть, но через шагов двадцать ил на дне сменился надежными камнями, тину сменила ряска, а в набухших водой карманах утратили вес их навахи, которым скоро предстояла важная работа. Отменно высокий рогоз, до сей поры не знавший плотогонов, заслонял обзор. Имея в распоряжении такой исключительный материал, им не терпелось начать постройку; оставалось только выбрать в шумящей стене тростника не подвластный течению закуток, куда они перед окончательной сборкой станут накапливать связанные охапки.
-Эу,- вдруг тревожным голосом окликнул Юрок и плеснул водой на впереди идущего принца.
-Что "эу", любитель междометий ты наш?- огрызнулся тот, не поворачивая головы: он только что долбанулся о подводный валун и теперь тёр голень, наливающуюся темной болью.
-Эй,- настойчиво повторил Длинный и теперь кинул в спину принцу твердый бутон кувшинки; тот возмущенно обернулся и не поверил своим глазам: из леса, откуда они спустились две минуты назад, поднимался дым костра. Это было невероятно: при том, что шума людского оттуда не доносилось; при том, что совсем недавно никогошеньки там не было, а невозможно организовать бивуак одномоментно. Очередная ухмылка здешнего Хозяина? По крайней мере стало ясно, что, не прояснив ситуацию, в реке им оставаться нельзя, и, преодолевая бурливое течение, они заспешили к берегу, контролируя в надувавшихся водой карманах тяжелые навахи - единственное своё оружие. Однако, энергично вскарабкавшись на берег и утратив первый порыв, они встали, чтобы тупо смотреть на дым, ничего не предпринимая. Юрок, вправляя пятку в надорванный задник правой полукеды, попробовал пошутить на модную тему про сбежавших уголовников:
-Осмелюсь предположить: может, это беглые костерок запалили?
-Не повторяй за дураками. Всего вероятнее - это обыкновенные грибники,- возразил принц, и сам не очень себе поверил.
      Каких-то серьезных неприятностей лично для себя они не ожидали, надеясь в самом скором времени получить разумное объяснение тому, что нынешним же вечером привлечет к их скромным персонам внимание всего дачного бомонда. Шутки шутками,- но почему сверху не доносятся ни стуки топора, ни голоса людей? Напротив,- вокруг царит неодушевленная тишь и безветрие, отчего дым непонятного костра не относит в сторону, но он стоит белым столбом на фоне зеленых крон. Происходящее вынуждало пойти и разобраться. Косясь на сообразительного друга, принц надеялся услышать от него разумное слово, но тот лишь кивнул ему - вперед, и, держась вплотную, сжимая в кармана ножи, приготовив для вероятных грибников веселые выражения лиц, друзья неспешным шагом стали подниматься к лесному костру.
      Взойдя на склон, углубившись в подлесок, сразу попав на давешние тележные колеи, они первым делом прислушались и принюхались - дым в лесу чуется издалека; но прошла минута-другая, и, прогулявшись по тележной колее, они не обнаружили ни намёка на присутствие человека или костра; отметили только, что древесных завалов на этом участке лесной дороги нету: словно валежник кто-то заботливо прибрал; а всполошив крикливых соек, окончательно убедились: они здесь единственные люди. Не надеясь на отзыв, покричали "ау" - и тоже безрезультатно. Так в чем же фокус? Единственное, что можно предположить - это то, что они отклонились от нужного направления ещё на подъеме из-за сочащихся по всему склону родников, которые им приходилось огибать. И тогда, спустившись назад к реке, к своей исходной точке, они снова взирали оттуда на издевательский "дымок", повисший над местом, где они только что обшарили каждый куст. Смешно не было.
      Затея с сооружением небывалого тростникового плота - голубой мечты детства, утратила актуальность, и, по-видимому, уже навсегда. Тина у берега почти затянула их недавние следы. Юрок изловил в траве красивую зеленую лягушку, прыгающую без дела, и зашвырнул на самую середину Нары: он во всём любил навести порядок.
-Интересуюсь, что дальше?- спросил он, апатично зевая.
-Говорю же, сбились с верного курса в самом начале,- принц нудным тоном повторил свою версию,- Зашли мы в лес вон т-там, а надо было вон г-где. Р-разница есть?
-Засунь свою разницу, знаешь куда? Я спрашиваю: люди где?- Длинный обвел рукой широкую луговину.- Хоть там, хоть здесь, а живой души нету нигде.
-Людей нету,- согласился принц: он только сейчас уразумел суть происходящего.
-А вот этот персонаж, как я понимаю, давно туточки,- Юрок кивнул на пресловутый "дымок", восходящий белесой трубой из молчащего леса. Принцу сделалось нехорошо от внезапной догадки.
-Намекаешь...- он хотел докончить,- на Белого Фрица,- но Длинный приложил палец к губам и тихо, в нос (будто кто-то мог услышать), прогнусавил:
-Пойдём, глянем ещё разок.
      Если верить легенде о Белом Фрице, то в данный момент они оказались в самом её эпицентре. Как нельзя удачнее. Упустить шанс разгадать чертовщину с блуждающим привидением в линялом френче они не могли, но и стремлением немедленно повторить восхождение "на дым" лично принц уже не горел: реальность оказывалась тревожной. И очень удачно, что их здесь двое.
-Конечно, с-сходим,- бодро согласился он, оглянувшись по сторонам и убедясь, что вокруг по-прежнему солнечный день, летают стрекозы, а в тростнике чмокает тиной плотва.- Слушай, Фил, если это Белый Фриц, то где-то рядом и Зараза?
-А вот и узнаем.
-Только давай, на этот раз всё сделаем п-правильно.
-А было не п-правильно?
-Объясняю. Выбираем четкий ориентир и топаем на него, не с-сворачивая ни на шаг.
-Согласен. Ёлку сухую одобряешь?
      Длинный, держа руки в карманах мокрых штанов и имея в виду ель, торчащую в соседстве с интересующим их "дымом", махнул на неё длинной ножищей. Мах у него получился выше головы: подпольно занимаясь в своей французской спецшколе запрещенным карате, он любил демонстрировать растяжку и вообще всё, чего там достиг.
-Одобряешь?
-Д-допустим.
-Правее метров пять этот гребаный дым,- он снова махнул, уже левой конечностью.
-Д-допустим.
-Тогда в-вперёд!— когда Юрок в третий раз выбросил указующий голеностоп, с того слетел потерявший пятку резиновый полукед и принц не сдержал насмешки:
-Спорим, в ёлку метился? Эх, каратист ты наш...
      Он потрепал друга по плечу, но тот скинул его руку и, припадая на босую ногу, отправился за улетевшей обувкой, а, натянув её, даже не обернулся, но гордо зашагал наверх. Принц его догнал и пристроился рядом. Глазомерно сверившись на сухую ель, он вынул из кармана наваху, на что Юрок иронически хмыкнул и продолжил молча вышагивать. За высокомерие он и поплатился: зайдя под деревья, не видя ориентира, он стал бестолково тыркаться; и тогда уже принц, оттеснив друга, возглавил марш-бросок. Сообразуясь со своим внутренним компасом, строго ему следуя, он не придерживал веток, хлеставших сзади лезущего Юрка. И вот, в третий раз за день, друзья опять стояли на поросшем крупным лютиком проселке, в пяти метрах перед сухой ёлкой, которую заслоняли от них густые заросли лещины. И ни малейшего намека на какой-то дым - только чистейший лесной воздух, только щебет птиц да солнечные пятна, дрожащие повсюду. Идиллическая декорация, поставленная матерью-природой или здешним Хозяином, продолжала глумиться над ними; а уж когда в высоких кронах сорвался в полёт громадный канючина, у принца стеснило грудь и сделалось погано. Юрок стоял рядом - сосредоточенный, побледневший - и, понимая, что дойти до сухой ёлки таки придется, взял с земли тяжелую гладкую шишку и со всей дури запустил в источенный короедом ствол. Шишка пролетела мимо и абсолютно беззвучно канула в небытие, прибавив ещё одну загадку. И вот тогда, соглашаясь с иррациональностью происходящего, друзья прошли сквозь заросли крупнолистой лещины и, перешагнув через бревно, оказались на поляне с большим черным пятном кострища посередине.
      Чей-то покинутый лагерь. Вокруг кострища лежали бревна, подпёртые кольями, а между сухой елью (служившей им путеводным ориентиром) и рядом растущей молодой осиной была перекинута привязанная лыком толстая слега, на которую облокотились стойки шалашика, крытого лапником. Покрытие имело прошлогодний вид, но отдельные свежие лапы добавились недавно. Само кострище, не раз прибитое дождями, не носило запаха гари и бабочки безбоязненно перепархивали на нем. Жженые консервные банки торчали на кольях и уже не интересовали мух. Высоко стояли непримятые лютики, и по всему было понятно, что хозяев давно здесь не видели.
      Принц вертел головой, ко всему проявлял интерес, но не ухватывал чего-то главного, что находилось перед глазами и теребило подсознание, как и не вникал в активность Длинного, дважды обошедшего лагерь и с довольной физиономией, более не опасаясь говорить в полный голос, сообщившего:
-Ну, кажись, всё теперь ясно!— он посмотрел на принца и помахал ладонью у него перед носом.— Проснись уже и разуй глаза.
      Действительно, пора было увидать то, что всё время находилось перед ним: высокая молодая осинка, подпирающая худой навес, имела нездоровый вид. Её листья пожухли от пламени костров, некогда полыхавших тут, и, повернутые светлым исподом наружу, издали казались тем "дымом", что морочил им голову. Получив объяснение тревожащего вопроса, принц убрал в карман наваху, но оставалась ещё последняя загадка, требующая отгадки: куда беззвучно канула шишка, брошенная Юрком? О чем принц ему и напомнил.
      Решили в точности повторить предыдущий бросок, и Юрок, покопавшись в углях, выбрал себе головешку, какая приглянулась, и запустил её мимо сухой ели, по курсу той шишки. Черным бумерангом, прорезав широколистые сучья, головешка пропала из вида, и глухой звук её приземления донесся через паузу, причем, как бы снизу: она скакала по откосу, собирая листовой опад. Ещё не понимая, что нашли то, чего не искали, раздвинув последние кусты, друзья оказались у края бездонного и крутого оврага; и первую минуту таращились на открывшееся перед ними: как два Ермака - на Сибирь. С глубины восходила свежесть, родники со склонов доносили журчанье, а ели, растущие на дне, едва достигали их коленей. Уже не сомневаясь в открытии (разумеется - это легендарная Зараза!), они стали выглядывать неопасный спуск в неё, а опасность таилась всюду, о чем предупреждала колючая проволока, вросшая ржавыми обрывками в деревья. Сход вниз наконец был определен: судя по копаным ступеням, его обустроили чуваки из того лагеря. Принц с Юрком сказали им спасибо и ступеньками воспользовались. А самих трепал жуткий интерес ко всему буквально. В частности, им хотелось знать, имеется ли на дне вода, и если да, то стоячая или текучая, и имеется ли в воде рыба? И они начали спуск - резаные лопатой ступени оказались мелковаты для полной ступни, и холодила спины поднимающаяся дымка; а ступив на дно оврага, по которому шептал мелкий ручеек, они стали задирать головы к солнечному дню, оставшемуся на кронах... Как вдруг, почти в упор, из заросшего папоротником склона на них воззрилась огневая щель дзота, а приглядевшись, они насчитали таких несколько. Диспозиция обороны фрицев, запертых в Заразе на долгую зиму, вполне соответствовала описанию, побывавших здесь ребят. Один чуть ли не подметенный веником, капитально вычищенный блиндаж, словно приглашал к музейному осмотру, который новоявленные экскурсанты без долгого раздумья и приняли.
      Втиснувшись в гостеприимную берлогу, дыша запахом сухой земли и гнилых бревен, они взглядывали оттуда на мелкий ручей и к чему-то прислушивались. И на свою голову таки услыхали, как по плоским камням ручья некто приближался к ним в кованых сапогах. И скоро в белесой дымке очертилась фигура в брезентовом плаще с капюшоном. Длинные полы тащились по воде, но идущего это не заботило. Поступь его была чеканной, словно он шагал по мощеному плацу. Напротив блиндажа, где обмирали от страха незваные посетители, он задержался и повернул капюшон в их сторону, но лица под ним они не увидели. Спустя долгие секунды, наполненные мертвящим ужасом, капюшон, не выказав интереса к блиндажу, продолжил шествие, но внезапно звяк его подкованных шагов оборвался,- будто капюшон раздумывал, не воротиться ли,- но ополоумевшие посетители уже взлетали по осыпающимся земляным ступеням к солнцу, к воздуху, к свободе - простым и ясным реалиям жизни.
      Так и не построив тростникового плота, опоздав к обеду, они притащились домой измученные, сосредоточенные и молчаливые. Они не осуществили детскую мечту, не прошли рекой от Верхних болот до Нового моста и второй попытки уже никогда не предприняли.
         Г Л А В А  Ш Е С Т А Я
      Небрежно помахивая бузиновой тросточкой, в образе гуляющего бездельника принц ступил на солнечный пляж. Волейбольная площадка занимала пологий берег, а склон оживляли еловые посадки. Все удобные места для загорания устелились пледами и полотенцами с восседающими и возлежащими на них телами. Сколько он себя помнил: на пляжной горке в такой полдень всегда можно найти нужного человека - приходи и найдешь. А возник здешний солярий ещё в эпоху первых дачных поселений: стихийно к нему сошлись стёжки обоих берегов. В ясную погоду народ предавался радости бытия весь день, а к вечерней зорьке подгребали удильщики и спиннингисты: позабрасывать поплавочную снасть и поблеснить на чистой воде, куда жерех и голавль выходили из тростника погулять. Посещали пляжную горку и сельские труженики: хотя горбатились они без выходных, но в совсем уж нестерпимое пекло вспоминали о своих правах на родную речку. Происходило это так - только издалека слышалось неясное тарахтенье колесного трактора "Беларусь", и дачники начинали прибирать разбросанные пожитки, как с открытой тракторной тележки уже соскакивала шумная бригада полеводов с характерным загаром "черная голова". Полеводки быстрым глазком зыркали по модным купальникам дачниц, все примечали и шушукались, а полеводы прямо с прикуренными папиросками лезли в воду и, вымывая из семейных трусов соломенную труху, вполне разборчиво выражались по матери. В ответ на ритуальное хамство дачницы опускали на глаза темные очки и закуривали сигареты с фильтром.
      Сегодня деревенский контингент отсутствовал: в селе Никольском по случаю престольного праздника ему было интереснее, и оба берега оккупировали городские. Левобережные и правобережные (относились, кстати, к одному главку) внутри себя группировались по кастам: картежники - отдельно, семейные - отдельно, скучающие красавицы - отдельно, а счастливые обладатели пива - у родника. И все за всеми ненавязчиво наблюдали. Смежники из одного главка перекрикивались через Нару и плавали друг к другу в гости. Отцы семейств надували матрасы, жены их пестовали чад, свободный народ постукивал в волейбольчик, а отчаянная молодежь на косогоре резалась в подкидного, сосала пивко и курила взатяжку. Баловались табачком даже школьницы, и наверняка в той компании верховодил Сашок Поджига. Игра в подкидного велась на щелбаны, и девичьи голоса звучали то жалобно, то капризно. А парни беззлобно ржали.
      Не поборов искушения, принц взглянул туда и с облегчением отметил, что Лизы среди картежников нету, она редко таскалась с толпой: тётка вменяла ей барщину - глядеть за малявками. Но не наблюдалось и Поджиги. А он непременно красовался бы у всех на виду в японских плавках и с водолазными часами на загорелой руке. Даже если выкопать глубокий котлован и на дно поставить Сашка Поджигу, то все равно его ото всюду было бы видно...
      Итак, принц ступил на пляжный косогор. Заметив его, предатель Юрок вскочил во весь рост и громогласно приветствовал универсальным "эу!" Его соседка Милка приподняла голову, но этим и ограничилась, хотя сквозь васильки и ромашки, уцелевшие на вытоптанном склоне, всех пристальнее изучала новоприбывшего. Другие ребята тоже загалдели, замахали принцу руками, и он с досадой признал, насколько надуманы были его высокомерные терзания, и как не вовремя учудил он свой Дальний поход. Валялся бы сейчас в гуще светской жизни и давился бы предложенной кем-нибудь сигаретой. Умные люди нежатся под солнцем, голые и веселые, а он приперся к ним с дурацкой палкой, а, не ровен час, ещё подумают: почто это он обособился от коллектива? Неужели переживает из-за упавшего ему на башку ежика? Вот позор!
      В прошлом июне, вовсе неблестяще сдав экзамены, но все-таки расплевавшись с дебильной восьмилеткой, он пребывал в волнении по поводу предстоящего вхождения в незнакомый коллектив новой школы. И вот, золотым сентябрьским утром примкнув на школьной линейке к новым одноклассникам, уже через неделю он предпринял с ними вылазку на природу: попеть бардовские песни. На деле получилось так: отъехав от Лосинки три остановки, они углубились в разрытые картофельные поля, где, толком не организовав закуску и ночлег, сразу вусмерть напились "занзибером" - водкой с портвейном; после чего мальчики сначала дружно блевали, потом окоченевали всю ледяную осеннюю ночь у тлеющего костра, а девочки не менее жестоко мёрзли в криво поставленной палатке и выходили коллективно писать под звёздное небо. Он же, позабыв как кого зовут, дрожал ото всех отдельно и сочинял туристическую песню:
       Мне одиноко, как психрометру на вышке,
И спирт сухой в таблетках не горит,
Тюлень смердит треской, а белый мишка
Ломает лёд ко мне и хочет говорить.
      А нынче не одиночество полярника, но собственная глупость отринула его от общества! Что поделаешь! Он сдержанно кивнул ребятам и сосредоточил внимание на траве под ногами, будто отыскивает потерянную вещь, за которой, собственно, сюда и пришел. Для большего правдоподобия он запретил себе обращать внимание на то, чем заняты люди вокруг, и так вошел в роль, что едва не вторгся на территорию некоего семейства, расстелившего свое покрывало с рисунком опавшей листвы на самой тропинке.
      Полная дама в сарафане, протянувши ноги, обмахивалась веткой от мух, а две девочки-подростка в закрытых купальниках, перебивая друг друга, гадали на картах третьей - их явно постарше. Сия отроковица, принявшая позу датской русалочки, слушала сестер вполуха, но из под мохнатой панамки зорко ловила малейший намек на внимание к своей персоне: ярко-желтый купальник с кокетливыми оборками по юным бедрам и соблазнительному лифу вполне заслуживал нескромного любопытства. Ещё она следила за мрачной личностью в грубых ботинках и с посохом, надвигающейся на их покрывало,- опасаясь, как бы эта личность не отдавила ей на ножку с педикюром.
      Принц не узнал свою Лизу в ярко-желтой пляжной обертке, поскольку вечерами видел её исключительно в другом; не узнал властительницу своих ночных фантазий, прятавшую внимательные глаза под мохнатой панамой. А когда наткнулся взглядом на её взгляд, то, не спросясь, облапал её всю от плеч до коленей, чтобы понять, чем таким мягким и приятным она прильнула к нему позавчера. В свою очередь Лизавета ("а это была она", как писали в старинных романах) угадывала его грязные мыслишки и улыбалась; он даже уловил поощрение в её улыбке и оробел, как в бассейне перед соскоком с пятиметровой вышки.
-Добрый день,- выдавил он, прилагая усилие, чтобы не запнуться на двух "д".
      Лиза продолжала улыбаться, кокетливо накручивая на тонкий пальчик рыжий локон, так кстати выбившийся из под панамки, а её толстая тетка и обе племянницы стали на него пялиться в предвкушении чего-то забавного.
-Ну, здравствуй, здравствуй,- наконец сказала Лиза с грудным смешком и заметным трепетанием ноздрей,- как он уже успел у неё полюбить.
      В этом её "ну, здравствуй, здравствуй" он расслышал тайное заверение в том, что давешнее у них снова повторится, и он снова ощутит блаженство любимой вещи в руках опытной хозяйки. Потому что эта встреча, стократно промысленная в грёзах, уже начиналась с триумфального финала: сама первая заговорила, сама удерживает и хочет разговора! А он, вдруг утратив светскость, которой щеголял при любых других обстоятельствах, вдруг онемел. И возникла заминка.
      Не любившая сосредотачиваться на непонятном толста лизина тётка зевнула, поотгоняла веткой слепней: вначале от себя, потом от своих малявок и вернулась к наблюдению за публикой. Малявки сделали то же: обе теперь, не отрываясь, смотрели на берег, куда было устремлено внимание всего пляжа. Одна Лизавета не повернула головы, словно знала причину ажиотажа. Не позволила она и принцу кончить разговор с ней.
-Что же ты здесь так сосредоточенно ищешь,- с внимательной улыбкой спросила она.
-Поплавок,- соврал он первое, что пришло на ум.
-Забавно... Ну, что там у нас, девочки?- она, наконец, соизволила обернуться туда, куда смотрели все.
      А там. В полосатых японских плавках с ремешком и кармашком на "молнии", с массивной водолазной "банкой" на жилистом запястье по косогору взбегал Сашек Поджига, направляясь прямиком к ним. Загорелый как мулат, кудрявый как молодой бог он удерживал в руках дюжину речных лилий, чьи длинные стебли волочились за ним по траве. В окрестностях пляжной горки и лилии, и кувшинки давно перевелись из-за регулярных набегов таких вот молодцов. Поэтому за представительницами семейства нимфейных приходилось уходить выше по течению, выглядывать их штучно в густом рогозе и для сохранения максимальной длины стебля, рвать под водой зубами. Затем досужие умельцы за несколько минут превращали речных красавиц в элегантные ожерелья с кулончиками,- сколь популярными столь же и недолговечными. В течение получаса ожерелье, лишенное влаги, усыхало - тогда его стыдливо снимали с шеи и откладывали в сторону, а если захватывали с собой, то весь долгий путь от пляжа до дачного поселка, бывал отмечен загубленной и брошенной красотой.
       Перехватывая Сашка на полпути, с косогора сбежал мелкий шкет в шортах и, забрав половину добычи, умчался обратно наверх - срочно изготавливать ожерелья картежницам. А Сашек, закончив восхождение, смиряя сбившееся на подъеме дыхание, протянул принцу мокрую ладонь:
-Ну вот и пропавший! А я гляжу, вроде наш Лешка что-то здесь шукает...
      Неуверенно ответив на рукопожатие Их Величества, принц промямлил:
-Да вчера ночью где-то тут поплавок посеял.
      Как нельзя удачнее он объяснил сразу обоим - и Лизавете, и Сашку - своё отсутствие на вчерашнем костре - не дай бог, подумают, что обиделся из-за ежика.
-Красный такой поплавок, из гусиного пера... не попадался тебе?
-Может, не там ищешь,- осклабился Сашок.- Речка вообще-то вон где...
      Принц искренне возмутился: почему его склАдное враньё вызывает у кого-то сомнение! Поджига сам рыбак и прекрасно знает, в каких непредсказуемых местах ночью рвутся лески.
-Да говорю же, я, когда ночью спускался к Наре, именно здесь удилищем за что-то цепанул, да вроде, за этот куст,- принц кивнул в сторону чахлого, оборванного на хворостины куста орешника,- Так не видал поплавок? Красный с белым такой, из пера гусиного?
-Прошу принять заказ,- не дослушав принца, Поджига нагнулся к ожидающим дамам, и с несвойственной ему галантностью вручил по одному лилейному стеблю тетке, обеим малявкам, а из оставшихся лилий выудил единственную желтую кувшинку, которую с поклоном протянул Лизе: он взял на себя смелость самостоятельно выбрать подарок под цвет её купальника. По сравнению с роскошью белых лилий, традиционно всеми предпочитаемыми, кувшинка, хотя и крупная (такую ещё поискать), смотрелась бедной родственницей, но в её презентации именно под желтый купальник Лизаветы, была тонкость мышления (а её в Поджиге никто не подозревал), и Лизина улыбка показала, что его инициатива ей приятна, она даже покраснела от удовольствия.
      На критический взгляд принца кувшинка имела дефект: бутон не совсем прямо сидел на стебле: то ли кувшинка лежала на течении, то ли росла из под листа. Это, впрочем, нисколько не помешало бы изготовлению кулона: мастер все равно стебель надламывает через каждые три-четыре сантиметра, и сгладил бы дефект. Критический взгляд принца был придиркой.
      А дальше получилось так. При вручении кувшинки между дарителем и даруемой случилась несогласованность в движениях, и цветок мог бы упасть, если бы Лиза, с веселым испугом, его не подхватила. Подавив смешок, она шлепнула Поджигу по руке: "Какая кривая! Неси на помойку!" Это прозвучало настолько по-семейному, настолько не для чужих ушей, что принцу словно дали под дых. А Лиза, поняв, что вырвалось у неё лишнее, пояснила тёте: "Поклонники такие тупые! За что ни возьмутся - всё не так!" Та смотрела на племянницу и ничего не говорила, а Сашок выжидающе скалился. Его зубы, несмотря на молодость, уже темнели от никотина, но барышни находили в этом порочный шарм - душными ночами, под комариный звон, мечтали не закрутить ли с нахалом, чтобы вспоминать после всю жизнь.
-Какая прелесть!- тётка погрузилась вспотевшим носом в белоснежные лепестки,- благодарю вас, Сашенька.
      Обе малявки тоже быстренько понюхали свои лилии и вновь застыли фарфоровыми собачками, боясь пропустить важное. О принце забыли все, и он устыдился, что продолжает находиться тут: как человек, почувствовавший себя лишним и не имеющий воли уйти, он хотел ещё какой-то окончательной ясности. Унизительное состояние.
-Лизавета, а кто этот хорошенький мальчик,- махнула на него своей хворостиной толстая тетка.
      Отдыхающие с соседних подстилок начали приглядываться к ним, и картёжники на верхотуре тоже остановили игру и, зажав рОзданные карты, слушали и наблюдали.
-Это мой маленький паж, тетя. Правда, хорошенький? Ты ведь сделаешь мне кулончик, как вы там все это умеете,- она повертела пальчиками и показала принцу на лежащую у неё на коленях кувшинку.- Изобрази-ка.
      Принц ничего не ответил, а вспомнил вчерашнее кокетство: сначала привечала, после забывала, и он ждал следующего унижения.
      Но в характере Лизаветы не входило долго упрашивать.
-Тогда сделай ты,- она кинула кувшинку Поджиге, а тот, сохраняя достоинство, её не подхватил, но дал стеблю упасть. Зато эта вольность ещё очевиднее обнажила их отношения. Вряд ли платонические.
-Разбирайтесь сами,- тихо сказал Поджига, непонятно что имея в виду, и длинными шагами лыжника стал восходить на косогор, волоча оставшиеся стебли. Картежники призывно зашумели, а покидаемая Лизавета показала Сашку язык в спину.
-Противный. Без тебя обойдемся.
      Маленькие девчонки, ничего не поняв, засмеялись, и их сестра вместе с ними, а кувшинка лежала как поруганная вещь, не представляя более интереса ни для кого. Принц вынес из происшедшего последнюю ясность, избавился от ступора и повернулся, чтобы также удалиться, но Лиза дернула его за техасы и, ловя взгляд, с притворно-жалобной интонацией стала канючить:
-Мальчик, ну сделай, сделай нам бусики.
      Она капризно надула губки. Ей не хотелось на виду у всех лишиться обоих кавалеров. Она умоляла принца подыграть ей, что чуть ранее он почел бы за великое счастье, но прагматичность её позавчерашних и сегодняшних поступков посеяло в нем одно горькое уныние. "Мальчик, сделай!" - она даже не помнила его имени.
-Мальчик, сделай. Мальчик, сделай,- хлопали в ладоши маленькие девчонки.
-А ну-ка, дорогу...
      Сгрубив ни в чем не повинным детям и едва не ступая по покрывалу с рисунком опавшей листвы, он начал боком сходить с косогора.
      Резко откинувшись на тонкую красивую руку, Лиза смерила его испепеляющим взглядом и (он это явственно услыхал) зашипела ему вслед. Не будь посторонних - укусила бы в пятку. Ведь так он обычно и бывает - этот внезапный укол из травы.
                Г Л А В А  С Е Д Ь М А Я
      Шаткой сомнамбулической походкой, сквозь галдеж несмолкающего пляжа, он понёс жгучую обиду, которую долго не забудет, с которой вместе перешагнет пору юности, зато скорее, чем затертые цифры в телефонной книжке, утратят актуальность невысказанные упреки.
      Оставив разгульный пляж, ещё слыша доносящиеся визги, принц шел берегом, и речная аура утишала его смятение. От воды тянуло здоровым планктоном, на отмелях мельтешили капустные белянки, с соцветий львиного зева свешивались тяжелые шмели, а лес, облитый парким солнцем, примолк до вечерней прохлады.
      Возле густых зарослей краснотала, скрывающих укромный бочажок, чей покой он намеревался побеспокоить, принц скатал к запястьям рукава ковбойки и застегнулся на все пуговицы. Используя бузинную тросточку, предупреждая возможную опасность, пошурудил в корнях. И не зря: там упруго шарахнулась неопознанная змеюка. Затем прикинул проход в густой крапиве и стал красться к бочагу с намерением сразу охватить взглядом всё зеркало воды с неподвижными голавлями. Один лобастый был настолько крупным, что хотелось дать ему имя. Но скрытность соблюсти не удалось: голавли заметили тень и, чуть подработав плавниками, "утонули" к непроглядному дну, а серебристые уклейки брызнули на перекат, откуда уже не возвратились. Лишь стрекозы-коромысла продолжали барражировать над потревоженной гладью, садясь на листья кувшинок и лилий - речные нимфы цвели и благоухали в неприкосновенности, как одалиски в гареме, и удильщики, наслаждаясь ими, не делали попыток обладания.
      Набравшись терпения, принц дождался возвращения голавлей из темной глубины и, замерев, недолгое время наблюдал неяркую игру их плавников. Он надеялся, что за компанию с голавлями поднимутся со дна муреноподобные вьюны, избежавшие последней облавы на Кремянке. Здесь им было покойно. Про этот уютный омуток знали только избранные, и только для таких изолятов предназначались чуткие поплавки из гусиного пера. Сашок Поджига имел такой и без пары десятков плотвиц отсюда не уходил. Но следовало учитывать, что ближе к вечерней зорьке клев здесь полностью отрубало, и громадные раки выползали в осоку - промышлять улиток и земноводных. Попадались ляги со всеми четырьмя откушенными лапами. А перед самой теменью зеленый туман окутывал бочаг, вглухую пеленая кусты, после чего входить в эту липкую влажность считалось неразумным. Идеальное место скормить здешним ракам труп врага: тюкнуть по кумполу чем-нибудь тяжелым, напихать камней в карманы и - привет родителям. И никто ничего...
   П О П Л А В О К
      Я передвигался короткими перебежками, избегая открытых мест и случайных встреч. Будучи перевозбужден, я дышал открытым ртом, как собака: казалось, так удобнее искать ЭТО. Близился вечер, садилось горячее солнце, ауканье грибников отдалялась к бетонке - к их корпоративным автобусам. Урожай летних опят вызвал традиционное нашествие, и в лесу было полно незнакомых людей. Но пуще незнакомых мне следовало опасаться именно знакомых. Как глупо я утром напоролся на Мишаню с Гулькой! Ещё хорошо, что успел отойти от того страшного места. А теперь я крался туда, надеясь поскорее заприметить где-нибудь на земле, где-нибудь на траве, где-нибудь на кустах вопиющую улику содеянного мной ужасного дела. Когда утром я обнаружил эту компрометирующую пропажу, то запаниковал и полдня сходил с ума. И теперь бежал её найти. Хуже всего, если эту улику придется искать на НЕМ: зацепилась за одежду во время драки,- тогда придётся раскидывать завал и шарить на трупе. Невозможная вещь!
      А когда утром я вернулся с ночной рыбалки, то, на удивление себе, сохранял олимпийское спокойствие, даже апатию, объяснимую, может быть, потрясением. Предки гнали меня спать, а я лениво сопротивлялся: помог отцу поменять масло, прогулялся с ведрами на колодец и не стал настаивать на том, чтобы мать пожарила на завтрак мой скудный улов: она ненавидела возиться с мелочевкой и когда тревожно спросила: "Жарить, что ли?", я милосердно её успокоил: "Отдай кошке".
      Понемногу становилось жарко, я снял школьные брюки, которые донашивал на рыбалках и в грибных походах и остался в трусах и футболке. Утро текло обычным порядком: на соседних участках по своим делам переговаривались люди, и никаких тревожных ноток в обмене реплик я пока не улавливал. Никто ещё ничего не знал! Никакая сорока никаких сплетен ещё не принесла. Припекало всё жарче, но футболку я не снимал: на животе, при каждом движении, давал себя знать кровоподтёк от ЕГО укуса, и я продолжал слоняться, не зная куда себя деть. Наблюдая свое благодушие, я не без высокомерия рассуждал, что пресловутые угрызения совести насылаются на человека исключительно угрозой разоблачения, а коли все шито-крыто, то живи как жил,- иначе умом тронешься...
      И скоро это подтвердилось в полной мере. Зайдя в сарай, куда утром поставил удочки, я, как холодом облитый, увидал на одной из них обрыв лески. Красно-белый "спартаковский" поплавок из гусиного пера, которым я перед кем только не хвастал, пропал. Отсутствовали также грузило и крючок, а на обрыве лески завилось мелкое колечко. Если другой конец - с крючком, грузилом и поплавком - окажется на одежде Тиханского, я окажусь за решеткой. Паника взвилась как осиный рой. Трясущимися руками я обыскал лежащую тут же телогрейку, но, как не участвовавшая в драке, она молчала. Я скрылся к себе на чердак, чтобы успокоиться. Но в сложившейся ситуации оставаться наедине с собой оказалось до чрезвычайности неспокойно. Бежать искать поплавок, когда лес полон грибниками и гуляющими - самоубийство. Надо ждать до вечера. Время остановилось, а взбесившийся разум требовал какого-то немедленного положительного результата. И тот же разум увещевал, что отсутствие каких-либо новостей, есть покуда наиблагоприятнейшее течение событий. И если так продолжится до окончания дачного сезона, то с весенним половодьем утечет мое беспокойство в забвение и небытие. Но ждать и трястись, хотя бы лишних пять минут (не то, что до весны!) не было мочи. И потом — эта глупейшая встреча с Мишаней и его сестрой! Предки гоняют их в лес как на промысел. Наша улица регулярно наблюдала, как их мать с Гулькой - в платки замотанные - отправляются то за малиной, то за орехами, то за приворотом. Старая ведьма и молодая - только учится. А эта Гулька сама мне навязалась, теперь же ноет, склоняет к чувствам. Сосется она, конечно, сладко. И всё такое. Но сохну я по Зое. Второе лето сохну, зимой ворошу воспоминания, а с Нового Года отсчитываю деньки до первого костра на топкой ещё Низине, со снегом и лужами. И только вывезут меня на фазенду, немедля обегаю посмотреть, чьи машины приехали, и кого вечером увижу. Заряжусь терпением, удерживаясь от недостойной спешки, а как по весенней душистой темноте потянется народ на гульбище, так и я начну выглядывать лица, отвечать на приветствия и курить сигареты одну за другой. До тошноты. И наконец в компании подруг появится Зоя - томная, с большими цыганскими серьгами в маленьких ушах, в облегающем свитере - так, что бретельки выделяются. Она старше меня - студентка, я же - вчерашний школьник и её неизменный воздыхатель, что всем известно, а мне ничуть не стыдно. Я тут же к ней прилипну (фигурально, конечно), а она начнет вышучивать моё детское постоянство, никуда не девшееся за ещё одну долгую зиму, начнет строить глазки и дымить сигаретой мне в лицо - издеваться над ребенком. А я, привыкший к роли пажа, не стану придавать значения её насмешкам (которых ждал всю зиму), наоборот, дерзко стану намекать на причитающийся мне поцелуй - награду за публичные унижения и мое постоянство. И все будут смеяться и уговаривать Зою наградить ребенка. И всё пойдет чудесно, покуда не заявится этот - Тиханский.
      Честно сказать, многие девчонки от него балдеют. Барышням импонирует его рост, его патлы, наглый взгляд и жаргон морского волка. Каждое лето "прибывая на вакации" из своей калининградской мореходки, он производит фурор шитыми на заказ неуставными клешами и форменкой с синим гюйсом. Мне лично это давно приелось, да и большинство пацанов раздражает его выпендрёж. В дружбу к Тиханскому я не лезу, с иронической улыбочкой держусь в сторонке, хотя временами теряю нужное выражение лица и подпадаю под обаяние флибустьера. Он проникновенно исполняет морские песни (за неимением своей гитары бацает на подвернувшейся) и рассмешить умеет. Зоя, к сожалению, частенько смеется его пошлостям, но я утешаюсь мыслью, что она, такая умная и гордая, одинаково недоступна нам обоим. Мне она так обосновала своё поведение: "Не ревнуй, глупенький. Пиратик всего лишь забавен". Мне сразу стало спокойнее. Когда мы с ней так секретничаем, Тиханский скалится и подмигивает мне. Вряд ли я готов к физическому противостоянию с ним, но на чердаке подвесил мешок с опилками, и регулярно дубашу воображаемого соперника.
      Так проходило суматошное лето, скомканное выпускными экзаменами в школе и подготовкой в институт. Сдав с грехом пополам за десятый класс, я вообразил, что, поднапрягшись, осилю проходной балл в медицинский. Досадно только, что выдалось роскошное лето и, даже затворившись на чердаке, невозможно было сосредоточиться. Ради спокойствия предков я честно уклонялся от пляжа, от футбола и прочих дачных соблазнов, зато, чего предки видеть не могли, бессовестно валялся на чердаке в объятиях беллетристики, а спускаясь в наш туалет системы a la rus, совал подмышку какой-нибудь учебник. Для отвода глаз.
      А Тиханскому везло и в этом смысле: скиталец морей с профессией давно определился, и о чем-то глобальном ему задумываться не было нужды. Когда к костру подгребал наш брат, заучившийся абитуриент, он, мелодично посвистывая, брал чью-нибудь гитару и начинал ненавязчиво бренчать. И ему благодарно внимали. Днем же флибустьер откровенно скучал и неприкаянно слонялся по округе в своих широченных клешах, пинал с пацанами в футбольчик или шлепал с ними в картишки. Протомившись на сухопутном приколе половину лета, Тиханский засобирался "в моря", в учебную кругосветку, и по случаю "убытия" закатывал "отвальную". Народ был оповещен, а меня осенило - демонстративно проигнорировать это мероприятие, чем всех удивить и своим отсутствием испортить праздник (себя я причислял к обязательным участникам любого увеселения), главное, напомнить Зое о себе, давно забытым себе. Давно она не смеялась мне в лицо, что раньше так сближало; давно я не смотрел на её плечи, на которых топорщились бретельки лифчика; давно не ощущал запаха её грудей. Так, может, после "убытия" морячка она, наконец, сжалится надо мной?
      Я настолько воодушевился своей идеей, что в душе ликовал. Мой ловкий план отдавал немужским кокетством, но я на это пошёл. Предкам же объявил, что моему серому веществу, утомленному зубрёжкой, необходима разрядка и стал собираться на ночную рыбалку: накопал червей, намял в газету черного хлеба с пахучим постным маслом и осмотрел обе удочки, забытые в сарае с прошлого лета. С удовольствием вспомнил, что по-прежнему являюсь обладателем красно-белого "спартаковского" поплавка из гусиного пера, который мы с тятей приобрели в незапамятные времена на Птичьем рынке. Поплавок радовал глаз и вызывал добрые чувства, как всякое ладное изделие ручного труда.
      Решившись на поступок — бегство от проводов флибустьера,— я не мог усидеть дома и погнал себя на речку засветло, чтобы скорее забросить удочки, чем перейти точку невозврата. В лесу ещё аукались грибники, и запоздалые купальщики катили с пляжа мне навстречу. Велодорожка, изгибаясь, прокатывала между курганами древних вятичей и спадала к реке, а если стоять на берегу, то все-равно тянуло оглянуться на них, ползущих к воде. Эти не потерявшие монументальности насыпи, продолжали будоражить каждое подрастающее поколение: ужас как хотелось в них покопаться. Вряд ли юные головы хорошо представляли возможные свои находки, но, судя по свежим ямам, находились упрямцы, не поленившиеся притащиться сюда с лопатами в попытке озолотиться. Ещё в восьмом классе хитрый Мишаня, походивши зиму в Кружок археологии при Пушкинском музее, внес в вопрос отрезвляющую ясность: "Это дилетантство,- то что эти гаврики лезут в курганы сверху,- снисходительно ругнул он наших копателей.— Если грабить по-умному, то..." - и Мишаня доходчиво изложил научный метод раскрытия древних могильников: затем и притворялся в Кружке археологии целую зиму:- "Курган вначале окапывают по периметру до материковой глины. Все, что выше этого горизонта считается культурным слоем. И уже его,- тонкими срезами лопат и более деликатных инструментов,- по чуть-чуть съедают, как мыши - сыр. Землю просеивают на железном грохоте, а при необходимости перетирают в пальцах. Так что за лето мы вдвоем сможем осилить не более одного кургана. Самым понятным для нас артефактом будет истлевшее височное кольцо или спёкшийся с глиной крестик - как ни странно может показаться, но дикое язычество и раннее христианство мирно уживались в затерянном между трех княжеств нашем захолустье."
      Уже на середине лекции мне стало ясно, что ничего копать я не стану: вполне хватает приусадебной каторги. А Мишаня дружок, проникнувшийся авантюрными идеями, всерьёз приставал: "Давай, хотя бы одну ночку скоротаем на курганах. Один чувак у нас в группе клялся, что на раскопе случается подглядеть и прочувствовать весьма необычное. Даже иррациональное. Только вначале надо перекувырнуться через голову и произнести заклинание копателя..."

      По водной глади стлался рваный туманец, и под ним резала плавниками крупная рыба. Днем этот свободный от водорослей участок реки служил купальней, а ночью на Ширине ставили сети и переметы. Я выбрал Ширину, чтобы не цепляться крючками и не лазить потом в воду: одному это и несподручно и боязно. К тому же, второпях забыл китайский фонарик последней модификации, на трёх батарейках. Взял только удочки и сердечные проблемы.
      Стараясь максимально сосредоточиться на рыбалке, я, тем не менее, постоянно возвращался мыслями к уже начавшейся без меня пирушке. Многие будут удивлены отсутствию моей персоны, начнут интересоваться причиной, пошлют Мишаню ко мне - узнать, в чем дело. Зоя будет молчать и обо всем догадываться. А я, гордый, буду здесь кормить комаров и мелко радоваться. Гулька тоже всё поймёт, ей станет горько, что не из-за неё бросил я вызов обществу. Мне ли не знать её самолюбие и злобность. У неё и прозвище соответствующее: Каплан. Наверняка оно ей льстит. Уж если совсем честно, именно она научила меня классно сосаться. Но, странное дело, обучив меня всяким штукам, сама заняла пассивную позицию: в длительных засосах стала закатывать глаза и притворяться, что в отключке и делай с ней что хочешь. Любопытно, кто саму Гульку научил всему такому? Известен ли мне учитель? Но как бы ни было, именно её выучку, а не Зоину, понесу я через дальнейшую сексуальную жизнь.
      С Мишаней мы в этот год отдалились, вернее, он сам отдалился, когда Гулька стала путаться в нашу дружбу - я испытывал неловкость от того, что брат, мягко говоря, догадывается о моих отношениях с его сестрой. А до этого мы с фантазией обсасывали грязные мыслишки относительно порочных девчонок. Зная свою сестрицу, Мишаня, вероятно, решил, что у нас уже состоялось. Не разубеждая его, я продолжал сочинять враки относительно своей опытности - разумеется, не с его сестрой. Я вообще был побойчее на язык. Но одно дело мальчишеская бравада и совсем другое - реальная инициация. Я трусил "попросить" у Гульки, хотя знал на двести процентов, каков будет ответ. Теперь-то понимаю, что "просить" вообще не стоило - надо было действовать. Но я всё жевал сопли, Мишаня у меня ни о чем не допытывался, и мы вообще стали избегать фривольных тем, бывших прежде у нас в фаворе. Несмотря на циничный треп, мы оба искренне считали, что с порядочной девушкой в эту мерзость в первый раз самостоятельно не шагнешь. Только с опытной шлюхой. Я и теперь так считаю.
                (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
      Я ловил сначала с обеих удочек, но в загустевшем тумане красный с белым "спартаковский" поплавок оказался совершенно невидимым, и эту удочку я смотал, а на другой - поплавок-то я различал, но не поклевку. Только кретины ночью в тумане ловят с поплавочных удочек. Тем не менее, через какое-то время я срезал кукан и насадил под жабры первую рыбешку. Часа за три поймал ещё с десяток плотвичек и ельцов. Всего. Наконец, разрешил себе больше не мучиться и смотал и вторую уду. Вскоре темень набрала полную ночную силу, и даже хоженной с детства тропинкой я не рискнул бы пойти назад. Тем более, через курганы. Я предпочел дожидаться утра, а покуда раствориться в ощущениях ночи.
      Какой-то зверь лазил в тростнике напротив моего места: жрал и чавкал. А на моём берегу, кто-то большой и серый беззвучно подлетал и удалялся. Страшно мне не было, но кровяное давление пульсировало в ушах. Опять посетовал, что забыл взять фонарик и что загодя не насобирал хвороста для костра: считал, что размышления об отношениях с Зоей, планируемые на это речное уединение, исключат детские страхи. Ан нет - ночные шорохи призывали бодрствовать. Я поудобнее уселся на телогрейке, взял в руку нож и стал дожидаться рассвета, чтобы сразу идти до дому. Холода я не чувствовал: на мне был светло-серый колючий свитер, а под ним - плотная футболка. В зашумевших кронах поднялся легкий ветерок и сквозь молочный туман надо мною, над текущею рядом в молчанье рекою проглянули июльские звезды, знакомые по школьному атласу. Мироздание приняло меня в ночное бдение. Думалось, разве я не в родной округе, где мне знаком каждый куст, и разве это знание не обережет меня от любого непредвиденного? Чего там Мишаня плёл про необычное и даже иррациональное, что можно ночью подглядеть на курганах? Курганы - вот они, рядышком, но ничего сверхъестественного вокруг меня не происходит.
      Уставший от идиотской рыбалки, нисколько не напуганный соседством енота и филина, я разобрал свои сердечные проблемы и нашел их скучными и пошлыми: данью возрасту и тщеславию (о чем догадывался и раньше), поэтому решил, что глупо мне продолжать участвовать в этой собачьей свадьбе. Стоящими моего внимания были лишь это одиночество у реки, которое до утра не разрешится и удивление - зачем я его сотворил? В весёлом покаянии вспомнил я мишанину идею, что хорошо бы подглядеть, как тут всё обстояло лет тысячу тому назад. Курганов отсюда я не различал, но они угадывались там, где пребывали от веку. И вдруг от них стала исходить эманация, отчего у меня защекотало под волосами, под свитером заползали мурашки, а в мозгу стали вспыхивать видения древнего быта: постирушки у воды, ребячья беготня и молодецкие гуляния в туче комарья и бражного хохота. И вот уже за моей спиной кто-то с кем-то шептался, речные кусты, прежде спокойные, охотно зашевелились, на курганах стали промелькивать огоньки, и серый летун вновь заинтересовался моей персоной. Я вцепился в мысль, что если не прогоню галлюцинаций, то в сохранности тела и духа с телогрейки мне не встать: либо кто-то из воды вылезет, либо ушастый демон с курганов слетит и что-то страшное учинит с моей бедной головой. Я стыдил себя, но в шорохе прибрежной воды чудился говор, и сердце билось в такт чьей-то поступи, и очень не хотелось увидеть идущую ко мне фигуру...
      Вдали гуднула электричка. Я очнулся: "Неужели электричка? Как доносится..." Потом на бетонке заездили тяжелые машины, и я подумал: "Это автобусы. Пора идти".  Лес уже проснулся, и глупо было медлить. Я накинул телогрейку на плечо, связал удочки и вынул кукан с плотвичками из воды. Татарская мамка Мишани пожарила бы сыну хоть и две рыбешки, а моя - меньше щуки не возьмет в работу. Конечно, стыдно нести дюжину малявок, но для отчета предъявлю...
      Через курганы не пошел: вдоль вырубки путь был прямее, и дружно поднявшиеся еловые саженцы почти скрыли от глаз уродливые корневища, оставленные лесорубами после штабелевания. Слева, за березняком и утренней дымкой, шумела бетонка, а за стеной иван-чая и таволги угадывался склон глубокого оврага, по весне бурлящего мутными потоками - даже грибники в него не совались.
      Ещё не увидав, я узнал мелодичный посвист и моя сонливость окончательно прошла. "Чижик-пыжик" с вариациями. Что ни говорите, а слушок у него был... И вот навстречу мне вышел и сам свистун. Он шагал налегке, помахивая пузатой бутылкой. Белая форменка отливала свежестью, а на тонком ремешке через плечо хлопала его по заду модная в этом сезоне планшетная командирская сумка. Увидав меня, Тиханский сбавил ход и полез в бездонный карман неуставных клешей за сигаретами. Улыбаясь как родному, я приставил удочки к плечу, положил телогрейку и кукан на траву, и он протянул мне пачку дорогих сигарет, предпочитаемых девчонками. Своего курева я ещё не покупал, но компанию поддерживал. Я рассчитывал не увидеть флибустьера уже до следующего лета и сходу не придумал, что соврать, но он и не спросил, почему я побрезговал их пирушкой, только, ухмыляясь, в упор изучал меня. Он был нетрезв.
-Сам виноват,- ни к селу, ни к городу изрёк он и щелкнул бензиновой зажигалкой у меня перед носом. Как все неумные, он обожал эффекты и намеки.
-Ты о чём?- вежливо поинтересовался я и прикурил.
-Уже ни о чём... На Ширине рыбачил?
      Я кивнул и после первой глубокой затяжки едва не раскашлялся. Смягчаясь взглядом, Тиханский предложил мне бутылку, на дне которой ещё что-то плескалось. Я отрицательно помотал головой.
-Клевое винцо,- с видом знатока доложил он и выплеснул остатки себе в пасть. Я неоднократно пробовал "Гамзу" на семейных торжествах и имел представление, какая это гадость. Тиханский рыгнул и сплюнул через отколотый зуб.
-Убываю в расположение. Катер в пять полста пять.
      Он показал с запястья циферблат своих водолазных часов: львиную долю своего неотразимого шарма. Я понял, что он имеет в виду рейсовый автобус без пяти шесть. Мы стояли и курили. Какую тему затронуть я не знал: мы никогда не говорили с ним с глазу на глаз. Наружно у нас сложились приятельские отношения, но в душе я его ненавидел. За его тон, за то, что он удачлив, хотя и глуп. За Зою.
-Клёвое пойло,- он опрокинул в глотку последние капли.- Клёво меня проводили! Будет что вспоминать в морях...
      Сильно пьяным он не был, но хотел таким казаться. Хотел поговорить и о чём-то проговориться. И именно мне. Покачиваясь, он влез на сгнивший березовый комель и расставил руки.
-Клёвое винишко. Оставлю флакон на память. На память о клёвой ночке с красоткой нашей. Уж погонял тёлочку всласть! Ей бо, не вру! Трусы, сучка, сама спустила...
      Высокий Тиханский стоял на чурбаке и балансировал, как эквилибрист в цирке. Форменная бляха с якорем приходилась мне на уровне плеча. Ударить тычком у меня получилось резко и прицельно. Четко в солнечное сплетение. Кулак сначала встретил сопротивление брюшной стенки, после чего провалился в область желудка. В под дых. Тиханский устоял, только потерял бутылку и жутко удивился, поскольку родился недогадливым. Ещё он успел изобразить ярость, а спустя ещё четыре нескончаемые секунды на него наконец накатило удушье и, пачкая клеша и белую форменку землей, он начал с ним бороться уже в партере. Мучительные сипения сообщали о попытках втянуть в себя воздух, но у бедного совершенно ничего не получалось. Больно было смотреть. Было похоже, что если в ближайшую минуту он не вдохнёт в себя хотя б чуть-чуть воздуха, то расстанется с жизнью: сил-то у него оставалось ещё полно, а вот воздуха - ноль. Но он встал таки на четвереньки, прокашлялся и задышал. Я не делал попытки бегства, и, притянув меня за колени и цепляясь за свитер и удочки, он начал взбираться по мне, чтобы совершить отмщение. Поняв, я присел, дотянулся до упавшей бутылки и левой рукой, попадая пальцами в выпученные его глаза, в его розовые десны, в ноздри, отодрал от себя его лицо, а правой, сверху вниз, врезал по кумполу. Бутылка не разбилась, но со смачным хряком краем донышка пришлась ему в самую маковку. Тотчас выступила алая кровь, обильно наполняя роскошные кудри, но после немногих толчков жизнь в нем утихла, труп Тиханского ослабил хватку, и я выпутался из его объятий.
      От стресса я на время оглох и не слышал, что происходит вокруг, и зрение не фокусировалось ни на чем, и разум, казалось, покинул меня совсем. Похватав удочки и телогрейку, едва не оставив кукан с уловом, я кинулся убегать, но растянулся, запнувшись о корень. Содрал ладони, ушиб колено и тогда увидал шмеля, висевшего на лютике перед моим лицом и снова услыхал гул машин на бетонке и царившую вокруг безмятежность раннего утра, и за мной никто не гнался. Я сидел и соображал, что если так всё оставлю, то Тиханского обнаружат сегодня же, а если грамотно всё обтяпаю, то его не хватятся ещё долго. И, может быть, не найдут никогда. Запрятав удочки подальше от тропинки, я побежал назад к оврагу. Настроив себя действовать максимально отрешенно, не ужасаясь содеянному, я взял покойника за тёплые доверчивые руки и... меня стошнило. Выворачивало так, что глаза едва не лопались. Вероятно, я походил на Тиханского в последние секунды его жизни. Потом, стараясь не касаться голого тела, я сволок его за одежду в овраг и, разбросав коряги на дне, компактно устроил в промоине, где весной бегут мутные потоки, которые и помогут ему быстрее разложиться на молекулы и атомы.
      Датский могильщик учил принца Гамлета: "вода - первый враг, вашей милости покойника". На грунте донных промоин я заметил следы когтей и подумал, что хорошо бы и зверьё поучаствовало в сокрытии улик. Подобрал растерявшееся при волочении: ботинки Тиханского, его планшетную сумку, его пижонскую зажигалку с ковбоем и красоткой, которую едва не проглядел. Всё обтёр свитером и закопал в рытвине на склоне. Снимать с него клеша и форменку было выше моих сил. А бутылку, главную улику, взяв тоже через рукав, зашвырнул подальше. Оставался пустяк.
      Лесорубам строго вменялось "сжигание порубочных остатков" перед высадкой молодняка. Они, естественно, халтурили и великое множество этих остатков просто отволакивали на периметр лесосеки - обстоятельство пришедшееся мне весьма кстати. Навалив на Тиханского кучу коряг, я ещё раз всё оглядел и только огорчился, что нельзя поставить стоймя изломанные стебли иван-чая. Оставалось уповать на то, что таких повреждений вдоль оврага множество и моё ничуть не подозрительнее. Более не медля, найдя на листьях остатки утренней росы, я обтер с ладоней грязь и метнулся к запрятанным удочкам. Суетливо цапнув их, с телогрейкой под мышкой и с куканом в трясущейся руке, я ступил на тропинку и сразу повстречался с братцем и сестрицей. Те несли по большой пустой корзине, а у Мишани вдобавок в рюкзаке брякало ведро. Летние опята ещё не отошли, и заготовители добрали сколько возможно.
      Мишаня на татарина совсем не походил: физиономия славянская, глаза светлые, единственная примета - обрезанный, но это на лбу не написано, это на медкомиссии в военкомате пусть пишут. Зато Гулька - вылитая мать: глазищи в пол лба, как у Шамаханской царицы, губищи до ушей и носик - горбатеньким клювиком, с бесстыжими ноздрями. А сиськи, как у молодой козочки. К зрелым годам такой тип вертлявых тырмандырок — усохших, прокуренных, с грубыми голосами и манерами, видоизменяется в то, что народ определил как "билят худой". А пока всем хороша, только нравом дикая. Общаешься, как со зверьком: того и гляди в рожу вцепится. Если ходила не с матерью - блюстительницей устоев,- повязывала головной платок свободно, а сейчас, увидав меня, вовсе спустила на шею. Заулыбалась на манер роковой соблазнительницы и, покачивая бёдрами (попка у неё маленькая, но ядреная), подошла вплотную, чуть сосками не кольнула. Приятно сознавать, что такая оторва прибежит к тебе, только свистни.
-Ой, мальчики, как я вчера на рыбалку с кем-нибудь мечтала!
-И я тоже,- Мишаня постоянно сглаживал её двусмысленности.
-Позвольте, а как же проводы Игорька?- я никогда не называл Тиханского по имени, и понял, что уже начинаю хитрить.
-Какие там проводы!— Гулька закатила глаза и театрально приложила расставленные пальчики к своей маленькой груди.- Втащили по стакану и расползлись по кустам. Кто с кем...
      При этом намёке она впилась в меня глазищами, думая, что сделала больно. Я же категорически не собирался понимать скрытых смыслов и поинтересовался:
-А что пили?
-Самогонку деревенскую. Не плохая, кстати,- важно сказал Мишаня.- Я теперь знаю, у кого достать.
-Не плохая!- Гулька снова закатила очи.- Блевал всю ночь. Мы-то с девками пили...
-Потому что без закуски! Яблоки - это не закуска!- Мишаня не ожидал от сестры такого предательства.
-Пьяничка ты мой,- примирительно погладила она брата по щеке.- Не гнался бы за плохими мальчишками. Тиханский, вон, самогонку только раз и выпил...- она вдруг осеклась и посмотрела мне на ноги.- Ты где это на коленках ползал?
      Этот момент я упустил и теперь сделал вид, что сам удивлён - пожал плечами, ничего не ответил и вернул разговор к прежней теме:
-Значит, было и вино?
-"Гамза",- Мишаня так скривился, что я подумал - его стошнит от воспоминаний.
-Даже очень приятное винишко,- не согласилась с ним Гулька и продолжала изучать мой внешний вид,- А в чем у тебя свитер? Признавайся, с рыбой кувыркался?- она недобро сощурилась, изобличая в том, чего знать не могла. Я посмотрел себе на живот и на сером свитере увидел пятно величиной с морду покойного: он здорово кусался... А мне вдруг так всё надоело, я так устал врать и изворачиваться, что готов был заорать. Вероятно, это отразилось на моем лице. Выручил, как всегда, Мишаня.
-Пойдём, Гуля. Уже автобусники аукают.
      Действительно, приехавшие грибники разворачивались цепью от бетонки, а их красный автобус проглядывал за посадками. Гулька, видимо, поняла, что я сейчас не в настроении объясняться, и решила отложить допрос на потом, но сомнения её только множились. Напоследок она ещё раз прищурилась, сделав почти умное лицо, что меня всегда смешило.
-Пускай аукают. И не ходи за мной, дурень. У тебя свои пеньки, у меня свои,- она командовала братом как их мать. А их мать командовала всеми.
      Только что выводок татарчат скрылся в посадках, я поспешил к ближайшему лесному роднику, чтобы застирать одежду, покуда кровь не въелась. Мне это вполне удалось и теперь влажное пятно на животе приятно холодило и успокаивало. Бордовый синяк выше пупка набирал мощи и выглядел пугающе: я не помнил боли кусания, но осталась её фотография. Несколько раз я погружал лицо в воду, надеясь устранить красноту, смотрел на своё отражение, на капли с носа и снова, не чувствуя холода, моргал в ледяной луже. Испачканные школьные брюки как мог отчистил от последствий падения и таскания грязных коряг, на чем и закончил наведение порядка: с ночной рыбалки сухими и чистыми не возвращаются.
                (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
      Толкнув калитку, я направился к отцу, дымившему на солнечном крылечке утренней беломориной и прихлебывающему "грузинский веник" из персональной кружки с золотой обечайкой. "Мыслимое ли дело,- подумал я,- уничтожить душевный покой дорогого человека?" Я поднял над головой тощий кукан, и тятя улыбнулся:
-Вот уж мать обрадуется.
      Из под фундамента, между ступенек крыльца, пролезла наша сиамская кошечка, без интереса обнюхала мой улов и зевнула.
-Видишь, и Дама не в восторге. Снеси сразу на компост и ложись баиньки.
-Пока повременю. Пускай хозяйка решает,- гордо ответил я им обоим.- Положу пока в тенек.
      Я прошел к сараю, занес удочки и телогрейку, после чего, тяжело отдуваясь, полез по крутой лестнице к себе на чердак - чтобы наконец уединиться ото всего и ото всех. Мокрый свитер я расправил на стропильной стяжке, а футболку оставил на себе: чтобы скрывала гематому. Черная выпуклая слива чуть выше пупка не сохранила отпечатка зубов, и исчезнет не скоро. Оголяться я пока не рискну, а потом навру, что прищемил кожу, перелезая через забор. Спросят: "Через какой забор?" - Отвечу: "Яблоки воровал." - "Тебе своих что ли мало?" - "Свои не вкусные." - "Тогда ещё не так тебе, воришке, следует." - Я внутренне соглашусь: "Даже не догадываетесь, как это верно."
      Некоторое время я лежал пластом и ни о чем не думал, а соседские участки просыпались, наполняя пространство утренними звуками: хлопаньем, бренчанием, звяканьем и разновысокими голосами. Почему этого простого счастья не замечал я раньше: лежал бы и слушал бесконечно. Однако, затворничество на чердаке скоро стало некомфортным: с какого-то момента голоса, приходящие снизу, стали тревожно мной интерпретироваться, и я сошел вниз, чтобы сразу почуять, если что не так. Признавая за неоспоримую данность все случившееся два часа назад, я старался не впускать это в себя, не проникаться им, не делать трагедии. Старался понять, каким я был семнадцать лет и каким должен продолжать казаться, чтобы не поймать недоумения в чьих-то глазах: пристрастное любопытство посторонних могло вывернуть до нервного срыва. Но не так страшен черт: шкура мокрушника пришлась Вашему покорному слуге впору, обострив интуицию и укрепив самообладание.
      Известная читающим детективы неодолимая тяга убийцы на место совершения своего деяния (и чего категорически следовало избегать) меня пока не скрутила, но  уже чувствовал, что не прочь прогуляться ТУДА - бросить взгляд. Разумеется, не в ближайшее время. В бытовом же общении, если что-то несуразное ляпну, то свалю на отупение от задачек по химии, законов Грегора Менделя и спиралей ДНК. Усталая рассеянность - нужная поза затаившегося мокрушника, нежели суетиться и психовать. Но как вести себя с Зоей? По идее, мне не от кого было узнать об их развратном уединении в кустах: морячок по росе "убыл в расположение" и мы с ним (если какой-нибудь умник не предположит встречу на вырубке) нигде не могли пересечься. Хотя вру! Об этом мне Гулька уже доложила, и все бывшие на проводах с удовольствием подтвердят. Как же быть? Да просто вооружусь по отношению к ней презрением - и точка. А там увидим. Тем более мне теперь не до Зойки, настолько не до неё, что как бы она сама не удивилась. Черт! Ну по какой причине я укокошил Игоряшку? Он что - плохой человек? Не так уж плох, даже симпатяга. Или что - вне конкуренции? Но, если честно, я сам устранился - сбежал на рыбалку. "Сам виноват": сказал он мне. Выходит, я психанул из-за упущенного шанса, доставшегося ему. И ещё в том горькая правда, что при прочих равных условиях я оказался не самым желанным, за мной не побежали.
       Но вот, посетив теремок туалета и мимоходом заглянув в сарай, куда бросил удочки, я на одной из них совершенно случайно заметил отсутствие красно-белого "спартаковского" поплавка, что и послужило поводом для паники. Вот и давай зарок не ходить на ТО МЕСТО, вот и корчи из себя сверхчеловека! Трясущийся мозгляк! Что же предпринять? Бежать к оврагу? Но в лесу полно грибников, а бездействовать - сущая мука. Скрепя сердце, приходилось пережидать. И я заставил себя тупо листать подшивки журналов, пока день не перевалил за половину. Мальчишки на велосипедах объезжали участки, приглашая на пятичасовой футбол. Меня известили тоже, хотя этим летом я числился в запасе. Осипшим голосом я крикнул пацанам, чтоб уезжали и продолжил валяться. Наконец решил отправляться за поплавком. Ещё выжидая время, придумал наврать отцу, что посеял нож.
-Надо сходить, пока чужие не подобрали.
-Отсутствие всякого присутствия,- вздохнул тятя, комментируя мое легкомыслие. И я с трясущейся душой, но стараясь этого не показать, вышел за калитку.
-А ужинать когда явишься? Возьми хоть бутерброд,- крикнула мать из кухни, на что я отмахнулся. Меня уже было не остановить.
      Исследуя шаг за шагом весь утренний маршрут: с заходом к роднику, с заходом к месту, где прятал удочки, я все не видел поплавка. Осталось смотреть на НЕМ. У оврага грибники не аукали: опята были ударно истреблены. На лесосеке, собираясь с духом, я забрался на елку и огляделся. Никого. Прогулочным шагом я приблизился к изломанному иван-чаю и остановился у березового кругляка, на котором балансировал будущий покойник. Глянул по сторонам и, сосчитав до трех, заставил себя сойти в овраг.
      Коряги, наваленные мной утром, лежали в живописном беспорядке, словно не моя работа. Долго стоять на виду у возможных свидетелей было подозрительно, и я сошел ниже. Оценил свежим глазом, не проглядывает ли белая форменка или другое, чему не дОлжно проглядывать, и не увижу ли, наконец, поплавок, а если нет, то как половчее подлезть к телу. Натыкаясь памятью на восстающие детали произошедшего утром и говорящие: "Ну здравствуй, молодец. Помнишь, что натворил?", я достиг трупа. Самое неудобное нагромождение сучьев я создал на нем, чтобы ни у кого не возникло соблазна поискать тут грибков. Мне и теперь очень не хотелось нарушать эту гармонию. Я и не стал. Деликатнейшим манером, словно боясь разбудить Игорька, я змеиными сокращениями протиснулся к нему вплотную и, прихватив нижнюю жердь, осторожно приподнял весь камуфляж. И обомлел! Игорек лежал ничком, согнув колени, тогда как я устроил его боком: тело само попросилось в эту позу. Я затрясся, а тут мне в ногу тукнулось что-то живое, и я чуть не обмочился. Чертова жаба.
      Что же так радикально поменяло позу мертвеца? К горлу подступила тошнота, но я её перемог, надеясь как-нибудь потом объяснить себе необъяснимое и навсегда выключить весь этот кошмар из своей молодой жизни. А мысль не отпускала: хотелось сообразить, в чем тут фокус: рельеф ложбины, тяжесть наваленного мусора, судороги трупного окоченения или что-нибудь такое же убедительное? Точно: я же на нем плясал! И запретил себе предположить очевидное: когда я закидывал его корягами, он еще дышал и, перед тем как окончательно сдохнуть, захотел вылезти. Сейчас-то он точно мертвый - судя по цвету кожных покровов. Не убивать же мне его вторично? А пришлось бы... На грязной форменке и на заднице в неуставных клешах я своего "спартаковского" поплавка не увидел, но перевернуть флибустьера для осмотра спереди у меня не хватало духа. Увидеть его лицо? Не надо, пожалуйста! По бокам его головы, уткнувшейся в мусор, как обломки чайного блюдца, торчали его серые уши. Я раньше не замечал, что Игорек лопоухий - кудрями скрывал. По белоснежной ещё утром форменке, теперь измазанной травой и глиной, задранной к шее, деловито пробежал отвратительный полосатый жук. Я понял, что напрасно я это вижу, что исчерпал я всю отвагу, и, стараясь не задеть грязную, серую спину мертвеца, я вытянул жердь. Хворост осел неровно и мне пришлось кое-что поправить. Я вдруг успокоился до полного отупения и подумал, что такая смена настроений характерна для классических маньяков. Потом выбрался из оврага и дальними путями, дабы совершить долгий-долгий моцион, побрел к дачам. Я хотел идти до ночи и прийти во вчера. Легкое сумасшествие сопровождало меня и гладило по волосам. Милейший спутник. Век бы не расставался.
      У песчаного карьера, на футбольном поле, слышались удары по мячу и робкий матерок. Юные футболисты, заигравшись, позволяли себе непечатные выраженьица, а наблюдающие за футболистами девчонки пропускали мимо ушек эти завуалированные сексуальные предложения. Наверное, некоторым хотелось бы большей определенности.
      Я категорически не рассчитывал ни на какие разговоры и встречи, поэтому обогнул футболистов стороной и вошел в поселок. Лаяли собаки и зажигались лампы. Меня знобило и хотелось уютного заточения в какой-нибудь библиотеке, но реально было только забраться на чердак и, сажая батарейки фонарика, читать до глубокой беспросветной ночи. Какое это великое благо - кромешная бесконечная ночь! А когда сморит забытье,- завернуться с головой в одеяло, пахнущее прежней жизнью, и довериться надежде...
      У калитки стоял отец. Курил и наблюдал за моим приближением.
-Почто такой измученный, сынуля? Вон иголки в голове...
-Да я на осиное гнездо наступил. Еле убежал.
-Гульнара приходила. Шустрая девица. Ну как, нож отыскал? А она, гляди, принесла ещё твою снасть,- отец кивнул на перила крыльца, где на обрывке лески болтались крючок, грузило и красно-белый "спартаковский" поплавок. В моей бедной голове, столько претерпевшей за этот страшный день, все поплыло, но я устоял, хотя готов был рухнуть, не дойдя до ступенек.
-Откуда она это взяла?
-Не ведаю, сынуля,- отец сощурился.- Ты на рыбалку-то один ходил?
-Конечно! И что леску порвал, даже не заметил.
-А она сказала - ты в курсе.
-Ничего я не в курсе!
      Отец затушил папиросу.
-В таком случае, бойся данайцев дары приносящих.

                Г Л А В А  В О С Ь М А Я
      Немного выше по течению, за уже слышимым отсюда перекатом, находился всем известный Журавлиный плес. Почти при каждом посещении принцу случалось поднять там пару серых журавлей и долгую минуту наблюдать их неспешные величественные махи, покуда они облетали луговину. Журавли помнили своих постоянных визитеров и принца подпускали совсем близко. Между ними установились дружеские отношения: так, по крайней мере, хотелось думать принцу. Он ходил на плес не часто: не хотел лишний раз беспокоить птиц, да и далековато было.
      Вот и сейчас, давно изнемогая от жары, он предполагал бултыхнуться в Нару прямо тут - с высокого уступа,- где ширина позволяла наплаваться всласть, а уже потом идти на свидание с журавлями. Только хорошо бы на уступе не расположились любители уединиться и позагорать голышом. На счастье, посторонних не было, и вся непотревоженная гладь реки принадлежала ему одному. Скинув жаркую экипировку, разогнав на бегу бабочкину свадьбу, он толкнулся с уступа и тугим снарядом вошел в долгожданную прохладу.
      Нырнув и сразу открыв глаза (как учили на Мироновской), он застал врасплох речных обитателей и, пользуясь моментом, наскоро фиксировал картинки подводной жизни: сверкая бело-синими боками, под мшистые валуны, толпясь как у дверей автобуса, забивались малявки, раки пятились туда же, перловицы быстро захлопывали створки, поднимая фонтанчики песка, а голавли, оскорбленные хамской бесцеремонностью, исчезали быстрее мысли. Только длинные плети роголистника продолжали играть речной струей, и солнечная тень на ярком дне сопровождала их колебания. В такие моменты, с восторгом и ужасом, принц ловил себя на мысли, что хочет открыть рот и вдохнуть полной грудью... На глубине звуки глохли и время останавливалось. Ныряльщик парил возле дна, не ощущая своего веса и земных проблем, воображая космы водорослей гигантскими муренами. Доведется ли когда-нибудь в натуре лицезреть этих сказочных тварей? Не понятно, чем тяготился Пушкин в Южной ссылке? Для полного счастья принцу хватило бы горячей от солнца палубы, соленых брызг и крика чаек. Когда он станет поэтом, неплохо бы поселиться у ласкового моря, в тихой бухточке: нырять в коралловые лабиринты, дружить с дельфинами и гонять по волнам на скутере...
      Наплававшись до легкого озноба, он вышел на берег и опять вторгся в свадьбу капустных белянок. Сотни этих бабочек, дружно, как на молебне, то складывали, то опускали крылышки, совершая терморегуляцию на коровьих лепешках. Едва только тень человека упала на них, белянки разом вспорхнули и заполонили всё пространство вокруг его лица. Подставив зажмуренные глаза их белому листопаду, он втянул носом воздух, чтобы узнать как пахнут бабочки. При случае он всякий раз проделывал это и всякий раз гадал: ощутил ли он что-либо? Неуловимый этот запах приснился ему много лет спустя. Он проснулся в слезах и не мог вспомнить, откуда это пришло.
      Обсыхая в береговых кустах, принц наблюдал за тем, как мелкие голавлики терзают брошенную им саранчу: щипали и пытались утянуть на глубину. Окончательного потопления насекомого досмотреть не удалось из-за быстрого течения, унесшего потенциальную жертву на блистающий перекат, но другого кузнечика, на смену уплывшему, принц ловить не стал. Натянул на мокрые плавки чехословацкие штаны, туго зашнуровал на босу ногу туристические гады, перекинул ковбойку через плечо, а опостылевший бузинный дротик переломил о колено и зашвырнул в крапиву. Несмотря на взбодрившую его водную процедуру, несмотря на целительное одиночество пешей прогулки и в преддверии встречи с журавлями, как-то погано было у него на душе. Последний час, как ни старался он выкинуть из головы недавнюю сцену на пляжной горке, уйти мыслями во что-нибудь другое,- в голове неотвязно крутилась кинохроника с желтой кувшинкой и девушкой Лизаветой. Непонятной девушкой. Под конец она вышла из себя, натурально разозлилась, но причиной тому - её размолвка с Сашком, а принц снова оказался мальчиком для подзатыльников. Унижение за унижением. Но нету у него воли выбросить из головы эту чертовку, как нету холодного разума разобраться в этой целое лето длящейся ерунде, где понималось одно: он постоянно куда-то опаздывает. Вон Юрок Филимонов или таже Милка знают, что и как делается в этой жизни, а он - не знает. И от этого он очень устал. А надо бы вспомнить о чувстве собственного достоинства и что-то доказать всем. Что-то глобальное. До выпускных и вступительных экзаменов - ещё целый решающий год, и в это последнее лето отрочества, получив болезненный пинок, принц захотел, чтобы поскорее наступала осень, и он накинется на учебу. Пускай народ крутит амуры, транжирит время, а ему, пора становиться волевым и целеустремленным. И ещё - накрепко усвоить урок: больше никогда не опускаться до безответной любви, и не позволять творить над собой насмешки. От правильных мыслей настроение его улучшилось, все как-то прояснело. Дело остается за малым: перейти от правильных мыслей к правильным поступкам. Но только не с завтрашнего дня и не с послезавтрашнего, а попозже, он же решил - осенью. Вот с сентября и начнет.
      Ещё в прошлом году,- когда он поменял школу и когда оставалось два года до экзаменов в высшее учебное заведение,- вся родня, особенно самарские кузены, с деликатным заглядыванием в глаза, начали интересоваться: какое же он изберет поприще? С ними, кузенами, все давно и благополучно определилось: старший уже закончил по восточным языкам и теперь не вылезал из загранок, а младший доучивался во МГРИ и, стало быть, пойдет по стопам родителя. Словом, за старших мальчиков вся большая семья уже переболела и была спокойна. И вот настал черед последнего, который никак не определится с выбором, и его колебания побуждали всех ободрить будущего абитуриента советами, которые были мучительны: угнетала мысль не оправдать ожиданий сочувствующих, и чем неизбежнее близился его ответ (хотя бы себе самому), тем ужаснее он признавал, что не готов ни к какому ответу и проще - тыкнуть пальцем в Справочник для поступающих. Решение, бремя которого придется нести потом всю жизнь, скрывалось в тумане, хотя в спокойном одиноком размышлении, бойкое воображение начитанного отрока легко рисовало успешную будущность, завоеванную на любой стезе незаурядными качествами, которые он сам себе выдумал. Выдумать же себе профессию, которая наполнит интересом и смыслом предстоящую жизнь, он не мог. Пытался примерить на себя форму офицера (к чему склонял отец), но претила дисциплина и двадцатипятилетняя лямка честного служаки, да и школьные предметы по точным наукам, обязательные для технических вузов (нелюбимые и запущенные), требовали нудных усилий. Наиболее приемлемые рассуждения он выслушивал от Деда: "Уж коли ты не собираешься идти в Морскую академию, то и бог с ней: нелюбимая профессия - это первородное проклятье. Но ты ведь последнее время намеревался стать литератором, и лично мне это нравится, и я верю, что ты можешь им стать. Но имей в виду: и в этом случае придется учиться и учиться много и хорошо. Сермяжным поэтом быть теперь невозможно. А чтобы получить литературное образование, надо поступить в творческий вуз, в который и без тебя находится много желающих, и число мест в которых ограничено. Из чего следует, что принимают по выбору. В числе факторов, определяющих твою пригодность к избранной специальности, одним из главнейших будут твои задатки, о которых разреши судить экзаменационной комиссии, а не себе самому в единственном числе."
      В общем, алгоритм успеха был принцу понятен: пахать, пахать и пахать. Его способности, оказывается, нуждаются в подтверждении какими-то третьими лицами. А разве не понятно, что он родился творческой личностью? Подавшись же в заурядный пединститут (если не удастся сразу пройти на журналистику), велика опасность загреметь в школьные учителя к дебилам. А проучившись десять лет в советской школе, он содрогался от мысли переступить ещё хоть когда-нибудь порог этого заведения. Лучше заранее удавиться. Другой вариант - податься по биологической части, например, в охотоведы - предполагал добровольную готовность к походным лишениям не только в хорошую погоду, а в любую. В умозрительных мечтаниях, он лелеял некий синтез - путешественник и журналист: костры, гитары, разведенный спирт и сопение в кустах. А можно иначе: братание с писателями, изысканные вина, шикарные туалеты, после чего опять - таксомоторы и полуночные гостеприимства. И чтобы так было постоянно и сколько угодно. И все это, разумеется, в обрамлении достойных гонораров, музыки, рукоплесканий и, главное, таланта, который ему лично очевиден: послушное вдохновение - только стоит сосредоточиться - сразу щекочет затылок и просит бумаги.
      Журналистская стезя была предпочтительней, а поэтическая - до вчерашней ночи, когда его вновь посетила Эвтерпа,- пока серьезно не рассматривалась. Хохмы ради, он сочинял куплеты на учителей, которыми расписывал стены туалета. Ещё раз тиснул стишок в стенгазету: девочкам на 8 марта, но применительно к профессии это не оседало в сознании, скользило мимо, а вот вчерашняя "есенинщина", совпавшая с первым сердечным опытом, не насторожив своей банальностью, напротив - окрылила. И уже никем иным, как только модным поэтом принц себя не видел. И вот он, народный любимец и баловень, не боящийся время от времени возвысить голос в защиту чего-нибудь либерального и пострадать за убеждения, прожигающий здоровье и талант в скандальных оргиях, потерявший счет любовницам и долгам, мечется по лечебницам и курортам в поисках душевного спокойствия и истинной любви. А истинная любовь - в виде молодой фифы, единственной дочери влиятельнейших родителей, на все готовая и согласная, преследует его своей любовью, не считаясь с людским осуждением и дорожными издержками. А он, обаятельный хлыщ, высокомерно не замечая, что на него показывают пальцем, шаркает в пляжном халате по территории крымского Дома творчества спивающимся дарованием.
                И р о н и ч е с к и е   в и р ш и 
                Забавно пялиться на шлюх
                преклонных,
                ловящих сальности на слух
                привычный,
                над пустотой бокалов,
                когда-то полных,
                в отсутствии нахалов
                симпатичных.
                Токай, массандра и кокур,
                а также кьянти,
                но затянулся перекур
                весьма некстати.
                Не предлагает сомелье
                аперитивов,
                скучает в лифчиках колье
                презервативов…
                А раньше пёрло адекватными
                монетами,
                скандально славились приватными
                минетами,
                а раньше жарилися с понтами
                на яхтах,
                пересекали геллеспонты
                в бриллиантах.
                С тех пор черён загар кокеток
                Абу-Даби
                и вот осталось напоследок:
                кому бы дать бы.
                Одна нимфетка выделяется из шайки -
                ценою спроса,
                как альбатроска в стае чаек
                Галапагоса.
                Своею ролью овладевшая
                претонко,
                являет нам осиротевшего
                ребёнка.
                В её бокале сок томатный -
                лукавой мерой:
                вновь набубенится в умат
                "Кровавой Мери".
                Начнёт шататься, приставать,
                искать калифа,
                движеньем плеч обозначать
                сосцы без лифа.
                Скоропадучая звезда
                курортной ночи,
                сама не помнит, кто куда
                ей вставить хочет.
                Случайно вышла погулять,
                как в детский садик,
                курносой моськой распалять
                брутальных дядек.
                Но Ваш поэт - он барабан
                моральных истин,
                я даже пьяный вдрабадан
                не легкомыслен.
                Не генерирую ни грана
                вожделенья,
                лишь допустимую игру
                воображенья.
                Я жидким блюзиком, как кошкой,
                искарябан,
                сижу вполпьяна у окошка,
                в углу диванной.
                Накал светильников, цикад кружение
                да плюс напитки
                не оставляют в заблуждении
                последней нитки:
                плоды излишества, порою,
                словно копья,
                сбегают гадскою струёю
                в междупопье.      
                Не потому ли Ваш поэт
                под ритмы блюза
                слагает рифмы невпопад,
                что член Союза?
                Могу воспеть любую хрень,
                когда прикажут.
                И заработать трудодень
                иль орден даже.
                Не обернуся я на смех
                пренебреженья:
                при жизни главное для всех —
                пищеваренье.
                Вонючий, потный и хмельной,
                назло гетерам,
                отправлюсь почивать домой,
                в свою квартеру.
                Обрушусь тяжким ананасом,
                подушки скомкав,
                не добубнивши ассонансов
                головоломки,
                Не допустив на суд ночной
                воспоминанья,
                что восстают морской волной
                из подсознанья:
                как страсть рвала меня на части
                и муки длила,
                и ежечасно это счастье
                происходило.
                Теперь выпрашивать негоже,
                как юбилея,
                волны морской, любви на пляже
                Коктебеля…

   Г Л А В А  Д Е В Я Т А Я
      Появляться на журавлиной поляне рыболову, фотографу и просто любопытному дачнику надлежало с максимальной скрытностью,- чтобы углядеть птиц ещё до взлёта. Это считалось неоспоримой ловкостью, для чего принц всегда использовал известные ему складки местности. Он обладал и ловкостью, и зоркостью, но сейчас его слепила водная рябь, катящаяся навстречу ему по всей ширине. Кроме того, невообразимо досаждали слепни, пользующиеся тем, что от них нельзя было даже отмахиваться.
      Протяженная километровая луговина, набухавшая после дождей, теперь стояла сухой, и высматривать птиц, высматривающих лягушек, имело смысл только в реке. Журавлей вообще могло не оказаться, если кто-то рыбачил на плёсе. В полдневную жару настоящего рыбака здесь не встретить, зато дилетант запросто мог таскать здесь пескарей, одновременно слушая орущий транзистор и воюя со слепнями: шумная пантомима распугивала даже лягушек. К счастью, в данный момент на плёсе царило безлюдье. К профессиональным удильщикам у него претензий быть не могло: они такие же привилегированные особы как и он, наследный принц. Профессиональный удильщик,- в болотных сапогах, с брезентовой сумкой, ещё издалека узнается по невообразимо длинному удилищу, которое не купить ни в каком магазине, а только самому срезать в лесу поздней осенью, после окончания сокодвижения. Отобрать среди многих и, сохранив в неприкосновенности верхушечный побег, подвесить с грузом под застреху, а весной окончательно довести до ума. Приложенные труды только специалист поймёт и оценит. С обладателем такого удилища - уже за счастье просто стоять рядом. Такой рыбак всегда будет дорогим человеком на Журавлином плёсе. Принц деликатно побудет невдалеке, потом подойдет ближе и непринуждённо заведет разговор о том, о сём: о наживке и прикормке, о лесках и поводках, о крючках и поплавках, о клёве и жоре, о случаях небывалых уловов и случаях явной брехни. И тому подобном. И если принц вызовет симпатию, удильщик позволит заглянуть в свою брезентовую сумку, где (заранее мечталось) он, наконец, увидит "угря" величиной с черенок лопаты...
      И всё-таки он проглядел, когда поднялся первый журавль - птица уже летела. То, что это серые журавли, а никакие не цапли, он знал давно. Но Сашек Поджига, подстрелил здесь эту, якобы, цаплю, и принц не стал возражать. Не стал подрывать авторитет кумира. "Пуху с неё, не поверишь, нащипал на целую подушку. В натуре",- для убедительности Сашек перекрестился: как приблатнённый фраер, он бравировал религиозностью. Принц не одобрял бессмысленного душегубства "цапли", но пришлось простить. Да и, честно сказать, имелось сильное подозрение, что Поджига врет: из его аркебузы можно было попасть, разве что в консервную банку с десяти шагов. По ним, кстати, тот и упражнялся на песчаном карьере. Тем не менее, заходя к Сашку в его так называемое "бунгало" (сараюшку в глубине участка), принц избегал присаживаться на топчан, где лежала "эта подушка". Всё искупали рассказы Сашка,- такого же фанатично увлечённого натуралиста, как и принц,- про лесные похождения и всякие случаи из жизни браконьеров. Книги об охоте и рассказы о ней были страстью принца, охотничьи магазины на Арбате и на Кузнецком он посещал не реже букинистических (тем более, что одни с другими росли почти впритык) но, став взрослым человеком, он так и не завёл себе настоящего ижевского бокфлинта...
      Описав широкую дугу, журавль летел над самой водой и все-таки не опускался. Он не боялся принца, но существовали неписаные ритуалы, которые соблюдались обоими. Пройдя ещё немного по берегу, принц поднял второго журавля и теперь два громадных летуна, почти без взмахов, как планёры, медленно скользили вдоль противоположного лесистого берега, выбирая дерево, на которое удобно сесть. Не увидав своими глазами, трудно было предположить, что такие громоздкие птицы садятся на деревья. Предоставив им время выбрать ель и устроиться поудобнее, он ещё ближе прошел берегом и теперь, разделённые рекой, они воочию общались друг с другом. Принц нравился журавлям и знал это, а они - ему, и он стоял бы дольше, но, из деликатности, приходилось откланиваться: птицам хотелось обратно к воде, к жирным зелёным лягушкам.
      Большой поход перевалил за свой экватор. Сейчас принц поднимется в дубовую рощу, где волшебно пахнет зверьем и счастьем, потом выйдет на поле с пустельгами, потом на просеку и не свернет уже до дома. Он устало взошел к дубраве, а когда  обернулся, журавли, как он их просил, восхитительно плавно слетели на реку. Это не было выражением простого доверия. Это была улыбка друзей.
   
      В наступившем учебном году он небезуспешно симулировал то грипп, то ангину, то непонятное никому, в том числе и участковой врачихе, новомодное ОРЗ. Пребывая на постельном режиме, без устали проглядывая журнальную периодику, волею случая он наткнулся на стихотворение, где были две строчки о нём:
"Так вот каков Король угрей,
                Прославленный в лесных просторах!"
  4-8.8.1983 г.    29.6.2012 г. — 19.9.2021 г.
   
      


Нужны литагент, издатель, коммерческий успех.