Старуха

 Хармс Даниил Иванович
 
 
 СТАРУХА
 
 
 …И между ними происходит следующий разговор.
 Гамсун.
 
 
 На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: «Который час?»
 - Посмотрите, - говорит мне старуха.
 Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
 - Тут нет стрелок, - говорю я.
 Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
 - Сейчас без четверти три.
 - Ах так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.
 Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
 Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
 Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
 С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
 Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня на дворе, и мне делается приятно, что на её часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в виде ножа и вилки.
 Боже мой! Ведь я ещё не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю её, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна.
 Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я всё обдумал ещё вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
 Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
 От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь…
 Я стою посередине комнаты. О чём же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
 Мое сердце ещё слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и трубку закуриваю.
 Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идёт человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
 - Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
 Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
 «Чудотворец был высокого роста».
 Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
 Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.
 - Вот сволочь! - говорю я вслух.
 Мёртвая старуха как мешок сидит в моём кресле. Зубы торчат у неё изо рта. Она похожа на мёртвую лошадь.
 - Противная картина, - говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
 За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Ещё того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мёртвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушёл бы этот проклятый машинист!
 Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа ещё не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
 Мне снится, что сосед ушёл и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны - вилка.
 - Вот, - говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же на складном стуле. - Вот видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?
 А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
 Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мёртвая старуха.
 Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это всё был сон. Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мёртвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником!
 Однако сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть, утра.
 Господи! Чего только не приснится во сне!
 Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мёртвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под туловище и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали костлявые ног. - Простите, меня это нисколько не интересует, - сказал я ещё суше.
 - Как не интересует? - воскликнула дамочка. - Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в очереди!
 Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
 - Это, конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, - сказала она. - Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть, холостой?
 - Да, холостой, - ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь.
 Дамочка ещё раз осмотрела меня с головы до ног и вдруг, притронувшись пальцами к моему рукаву, сказала:
 - Давайте я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице.
 Я совершенно растерялся.
 - Благодарю вас, - сказал я. - Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.
 - Нет, нет, - сказала дамочка, - ступайте на улицу. Что вы собирались купить?
 - Видите ли, - сказал я, - я собирался купить полкило чёрного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.
 - Ну вот и хорошо, - сказала дамочка. - А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
 И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
 Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у неё светлые карие глазки. Просто прелесть, какая она хорошенькая!
 - Вы курите трубку? - слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб.
 - О, бесконечно вам благодарен, - говорю я, беря хлеб.
 - А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, - говорит милая дамочка.
 И между нами происходит следующий разговор.
 ОНА: Вы, значит, сами ходите за хлебом?
 Я: Не только за хлебом; я себе всё сам покупаю.
 ОНА: А где же вы обедаете?
 Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.
 ОНА: Вы любите пиво?
 Я: Нет, я больше люблю водку.
 ОНА: Я тоже люблю водку.
 Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить.
 - Вкусно, - сказал Сакердон Михайлович.
 Но в это мгновение в комнате что-то щёлкнуло.
 - Что это? - спросил я.
 Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щёлкнуло ещё раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
 - Что вы делаете? - крикнул я.
 Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил её на пол.
 - Чёрт побери! - сказал Сакердон Михайлович. - Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
 - Всё понятно, - сказал я, кивая головой.
 Мы сели опять за стол.
 - Чёрт с ними, - сказал Сакердон Михайлович, - мы будем есть сардельки сырыми.
 - Я страшно есть хочу, - сказал я.
 - Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
 - Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего ещё не ел, - сказал я.
 - Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
 - Я всё время писал, - сказал я.
 - Чёрт побери! - утрированно вскричал Сакердон Михайлович. - Приятно видеть перед собой гения.
 - Ещё бы! - сказал я.
 - Много поди наваляли? - спросил Сакердон Михайлович.
 - Да, - сказал я. - Исписал пропасть бумаги.
 - За гения наших дней, - сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.
 Мы выпили. Сакердон Михайлович ел варёное мясо, а я - сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
 - Вы знаете, я ведь к вам пришёл, спасаясь от преследования.
 - Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон Михайлович.
 - Дама, - сказал я.
 Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:
 - Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
 - Хороша? - спросил Сакердон Михайлович.
 - Да, - сказал я, - в моём вкусе.
 Мы выпили, и я продолжал:
 - Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
 - Не хватило денег? - спросил Сакердон Михайлович.
- А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михайлович.
 - Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
 - Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович. - Ведь я просто отказался отвечать вам.
 - Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да только по другой причине.
 - По какой же? - вяло спросил Сакердон Михайлович.
 - Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
 - Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? - сказал Сакердон Михайлович. - А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
 - Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
 - А верят или не верят во что? В Бога? - спросил Сакердон Михайлович.
 - Нет, - сказал я, - в бессмертие.
 - Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
 - Да просто потому, что спросить: «Верите ли вы в бессмертие?» - звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
 - Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон Михайлович.
 - Да, - сказал я, - мне пора.
 - А что же водка? - сказал Сакердон Михайлович. - Ведь и осталось-то всего по рюмке.
 - Ну, давайте допьем, - сказал я.
 Мы допили водку и закусили остатками варёного мяса.
 - А теперь я должен идти, - сказал я.
 - До свидания, - сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. - Спасибо за угощение.
 - Спасибо вам, - сказал я. - До свидания.
 И я ушёл.
 Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.
 Я шёл по Невскому, погружённый в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему всё. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог её разыскивать. Выпитая водка продолжала ещё действовать, и казалось, что всё складывается очень хорошо и просто.
 На Фонтанке я подошёл к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую  Я подошёл к своей комнате.
 «Вдруг, - подумал я, - старуха исчезла. Я войду в комнату, а старухи-то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!»
 Я отпер дверь и начал её медленно открывать. Может быть, это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я заглянул в приотворённую дверь и, на мгновение, застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу.
 Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной стенке.
 В коридоре появилась Марья Васильевна.
 - Вы меня жвали? - спросила она.
 Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья Васильевна подошла поближе.
 - Вы ш кем-то ражговаривали, - сказала она.
 Я опять отрицательно замотал головой.
 - Шумашедший, - сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге оглянувшись на меня.
 «Так стоять нельзя. Так стоять нельзя», - повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил её до тех пор, пока она не дошла до моего сознания.
 - Да, так стоять нельзя, - сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может быть, ещё более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мёртвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.
 Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего уже в продолжение многих лет стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в комнату и трах!..
 Озноб ещё не прошёл. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода. Мои мысли скакали, путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали, захватывая новые области, а я стоял и прислушивался к своим мыслям и был как бы в стороне от них и был как бы не их командир.
 - Покойники, - объясняли мне мои собственные мысли, - народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали этого покойника, но за испорченное  Я опять перешагнул через старуху, поставил молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись обратно, я бы мог, не входя ещё в комнату, иметь молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собой дверь в свою комнату и осторожно пошёл на кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошёл быстро, а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист, по-видимому, он рассказывал что-то случившееся с ним на работе.
 Я вошёл. Машинист стоял с полотенцем в руках и говорил, а Марья Васильевна сидела на табурете и слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой.
 - Зравствуйте, здравствуйте, Матвей Филлипович, - сказал я ему и прошёл в ванную комнату. Пока всё было спокойно. Марья Васильевна привыкла к моим странностям и этот последний случай могла уже и забыть.
 Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что, если старуха выползет из комнаты?
 Я кинулся обратно, но вовремя спохватился и, чтобы не испугать жильцов, прошёл через кухню спокойными шагами.
 Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному столу и говорила машинисту:
 - Ждорово! Вот это ждорово! Я бы тоже швиштела!
 С замирающим сердцем я вышел в коридор и тут уже чуть не бегом пустился к своей комнате.
 Снаружи всё было спокойно. Я подошёл к двери и, приотворив её, заглянул в комнату. Старуха по-прежнему спокойно лежала, уткнувшись лицом в пол. Крокетный молоток стоял у двери на прежнем месте. Я взял его, вошёл в комнату и запер за собою дверь на ключ. Да, в комнате определенно пахло трупом. Я перешагнул через старуху, подошёл к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало дурно от этого пока ещё хоть и слабого, но всё-таки нестерпимого запаха. Я закурил трубку. Меня подташнивало, и немного болел живот.
 Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее, пока эта старуха окончательно не протухла. Но, во всяком случае, в чемодан её надо запихивать осторожно, потому что как раз тут-то она и может тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного заражения - благодарю покорно!
 - Эге! - воскликнул я вдруг. - А интересуюсь я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши вон где!
 Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту сторону окна, где, по моим расчетам, должна была находится вставная челюсть старухи. Но челюсти там не было.
 Я задумался: может быть, мёртвая старуха ползала у меня по комнате, ища свои зубы? Может быть, даже, нашла их и вставила себе обратно в рот?
 Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу. Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из комода толстую байковую простыню и подошёл к старухе. Крокетный молоток я держал наготове в правой руке, а в левой я держал байковую простыню.
 - Большое спасибо, Матвей Филлипович, - сказал я.
 - Не стоит, не стоит, - сказал машинист.
 Я сунул деньги в карман и вернулся в свою комнату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте.
 - Ну теперь в путь, без промедления, - сказал я сам себе.
 Я взял чемодан и вышел из комнаты.
 Марья Васильевна увидела меня с чемоданом и крикнула:
 - Куда вы?
 - К тётке, - сказал я.
 - Шкоро приедете? - спросила Марья Васильевна.
 - Да, - сказал я. - Мне нужно только отвезти к тётке кое-какое бельё. А приеду, может быть, и сегодня.
 Я вышел на улицу. До трамвая я дошёл благополучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке.
 В трамвай я влез с передней площадки прицепного вагона и стал махать кондукторше, чтобы она пришла получить за багаж и билет. Я не хотел передавать единственную тридцатирублевку через весь вагон, и не решался оставить чемодан и сам пройти к кондукторше. Кондукторша пришла ко мне на площадку и заявила, что у неё нет сдачи. На первой же остановке мне пришлось слезть.
 Я стоял злой и ждал следующего трамвая. У меня болел живот и слегка дрожали ноги.
 И вдруг я увидел мою милую дамочку: она переходила улицу и не смотрела в мою сторону.
 Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал, как её зовут, и не мог её окликнуть. Чемодан страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя руками и подталкивал его коленями и животом. Милая дамочка шла довольно быстро, и я чувствовал, что мне её не догнать. Я был весь мокрый от пота и выбивался из сил. Милая дамочка повернула в переулок. Когда я добрался до угла - её нигде не было.
 - Проклятая старуха! - прошипел я, бросая чемодан на землю.
 Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и липли к рукам. Двое мальчишек остановились передо мной и стали меня рассматривать. Я сделал спокойное лицо и пристально смотрел на ближайшую подворотню, как бы поджидая кого-то. Мальчишки шептались и показывали на меня пальцами. Дикая злоба душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк!
 И вот из-за этих паршивых мальчишек я встаю, поднимаю чемодан, подхожу с ним к подворотне и заглядываю туда. Я делаю удивлённое лицо, достаю часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают за мной. Я ещё раз пожимаю плечами и заглядываю в подворотню.
 - Странно, - говорю я вслух, беру чемодан и тащу его к трамвайной остановке.
украли. Это можно было предвидеть!
 Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и мне почему-то вспоминается, как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала эмаль от раскалённой кастрюльки.
 - Что же получилось? - спрашиваю я сам себя. - Ну кто теперь поверит, что я не убивал старуху? Меня сегодня же схватят, тут же или в городе на вокзале, как того гражданина, который шёл, опустив голову.
 Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к Лисьему Носу. Мелькают белые столбики, окружающие дорогу. Поезд останавливается. Ступеньки моего вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и иду к станционному павильону. До поезда, идущего в город, ещё полчаса.
 Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника. За ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда.
 По земле ползёт большая зелёная гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю её пальцем. Она сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону.
 Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по моей спине.
 Я низко склоняю голову и негромко говорю:
 - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
 
 ***
 
 На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась.