Земляничная поляна

День


Утром вышел на лавочку возле корпуса. Смотрел на луну. Почти полнолуние. В синем небе возле высокой ели висела луна, на ели видны шишки. Смотрел через подзорную трубу «Турист», у нее был пластмассовый футляр с ремешком, который я прикреплял к поясу и постоянно носил с собой. Можно было быстро вытащить и раздвинуть трубу, поднять очки на нос и разглядеть то, что захотелось. В трубу луна и ветка ели с шишками занимали четверть поля. Красиво. Ждал завтрака.
За двадцать минут до завтрака вышел сосед, спешил в столовую, у него там дела. Сосед был шахтером, евреем, экстрасенсом и сапожником одновременно, поэтому дел у него было много. Я не пошел, в тапочках неудобно, надо переобуться.
В столовую собирались вовремя или чуть раньше. В санатории делать особо нечего и народ в нетерпении собирался перед закрытыми дверями, толпился, потом двери открывались, и надо было еще минут пять-десять сидеть за столами, ждать, когда принесут то, что заказывали позавчера. Столики на четверых. Я, начинающая пенсионерка, и молодая мама с дочкой, похожей на ангела. Беленькая, кучерявая, очень воспитанная, спокойная и не балованная. Их звали Оля и Лена, но я забыл, кто из них кто. За столиком надо было о чем - то говорить, сегодня договорились сходить на земляничную поляну, я там был больше недели назад, видел много цветов и зеленых маленьких ягодок земляники. Может быть созрела.
Сначала надо было пройти сосновый лесок, потом крутую лестницу среди лиственных деревьев, пройти вдоль петляющей речки мимо двух огромных осин, повернуть, выйти к озеру, пройти по берегу до переправы и там уже начиналась поляна.  Большая поляна между озером и речкой, вдали видно телевизионную вышку и большую антенну, которая постоянно смотрела в небо. С другой стороны далеко видно домики, еще дальше железнодорожную ветку. Видно в трубу, а так, глазами – не очень. Мне ходу было полчаса, вроде недалеко, потому и предложил. С бабушкой, мамой и дочкой все было медленнее. Когда добрались до озера, стало понятно, что дочка и бабушка подустали, видно было, что земляника не поспела и вообще – пора возвращаться. Красоты природы не восхищали. Бабушка набрала листочков, цветочков и зеленых ягодок земляники для чая. Все. Надо домой. Ангелочек совсем устал, девочка чем-то болела, потому и была тихой и бледной. Мама ее взяла на руки, а я, осознав свои просчеты, забрал к себе. Ее разморило, склонила головку на плечо и почти дремала. Ей было года четыре, легкая, но руки уставали. В душе была нежность и забота, старался ее не беспокоить. Пришли часам к двенадцати, до обеда успели отдохнуть. За обедом говорили о том, что даже листочки цветочка земляники сильно полезны для здоровья. Через два дня разъехались по домам.
Все.
Только потом я часто думал, что этот день как-то странно собрал вместе много событий моей жизни.


Баку


Попал я в этот санаторий, потому, что сбежал от домашнего театра, в котором жил почти полный учебный год. Прошлым летом возвратился домой, а мама уже договорилась, что у нас будет жить девочка, которая поступала в педагогический институт. Родственница. В 1932  году моего папу и моего дядю с материнской стороны отправили из деревни, потому что малолеток не останавливали. Папа осел в ветеринарном училище, там кормили, а дядя добрался с Украины до Баку, там тепло. После войны нарожал мне двоюродных сестер, младшая на 3 года старше меня, а старшая лет на шесть-семь. Летом собирались в деревне у другого материнского дяди. Старшая флиртовала с двоюродным братом, а младшая – игралась со мной. В шестом классе от этого кружилась голова и стучало сердце. Потом старшая вышла замуж, мужа прозвали Вай-вай. Формально он был украинец, низкий, с усиками, ленивый и хвастливый, смуглый и с ярким азербайджанским акцентом. Акцент был  у всех бакинцев. Вот у них и родилась девочка, которую и отправили учиться в Харьков. А младшая расцвела, стала писаной восточной красавицей, вышла замуж за армянина и родила двух дочек. Потом в Баку случилась армянская резня, стало опасно, армянин перебрался в станицу в Краснодарском крае, а сестра осталась. Уходить от четырехкомнатной квартиры и заботливого отца не хотелось. Времена были тревожные, поговаривали, что и русских будут резать, потому и отправили дочку поближе к родственникам. Пусть поживет немного, а потом поменяем Баку на Харьков. Девочка не прижилась. По дому не помогала, говорить не хотела. Снабжение деньгами было не налажено, инфляция. С посылками тоже не получалось. Началась чеченская война, в поездах били окна, затыкали их матрасами, останавливали в поле, ходили с автоматами.  С обменом не заладилось, уже в октябре стало видно, что из этого роя ничего не выйдет. Недостаточно денег и желания. На зимних каникулах была передышка, домой ездила. А так приходил домой, ужинали, собирались за столиком, играли в покер на костях, это часа полтора. Потом она шла в спальню заниматься, а мы с мамой смотрели телевизор. Изображали нормальную жизнь.  Понятно, что домой не хотелось. Как тот раз в субботу простоял в очереди за сметаной шесть часов. Добровольно, потом понял, что перебрал.  В конце мая образовалась путевка, я и мотанул из дому. Вот так из-за голодомора, армянской резни, чеченской войны и инфляции я попал в санаторий «Елочка».


Сосед


Многоликий сосед (шахтер, еврей, экстрасенс и сапожник) был хорошим собеседником. Как и положено еврею рассказывал про своих родственников за границей, но это меня не интересовало, я работал в еврейском коллективе и тему знал. Шахтеры и экстрасенсы меня тоже не интересовали – родственники такие. Зато сапожник – это здорово. У него было шило с обрубком ручки, нитки разные, ножик, вовсе не сапожный, воска кусочек. Разговаривая с бабушками возле столовой он рекламировал свои услуги, брал заказы. Цены я не знал, да и не спрашивал. Вечером, вместо просмотра телевизора, он брал башмак, у которого, например, частично оторвалась подошва, и с разговорами приступал к действию. Крутил его в руках, совал внутрь руку, гнул. Потом брал ножик и по подошве делал глубокий надрез под тем местом, где была дыра. Захватывал  чуть больше. Потом вставлял шило в край надреза, протыкал подошву и кожу башмака. Брал нитку, тер ее воском, совал внутрь и вслепую зацеплял за крючок шила. Подтягивал нитку и тихонько вытаскивал шило. Брал петлю и вытаскивал одну половинку нитки. Потом опять вставлял шило в разрез, опять протыкал, цеплял ту половинку нитки, что была внутри, вытаскивал петельку и в нее вставлял ту нитку, что была снаружи. Тащил обе нитки. Петли ниток прятались в разрезе и исчезали. Ничего не было видно. Так процедура повторялась много раз, до тех пор пока вся дыра не исчезала. Это не быстрое дело. Видимо он сапожник был не очень хороший, потому что часто колол пальцы да крови. Вечер летел незаметно. Давал мне попробовать, но чуть-чуть, что бы ничего не испортил.
Дома меня распирало. Шила не было, сделал сам на работе. Суровые нитки нашлись, обуви, годной для починки было сколько угодно. Процесс пошел. Навыки нарабатывались. Нормальное шило мне принесли, потом я изготовил себе ручки для шила. Одна ручка на краю была квадратная, и к другому краю постепенно переходила в круглую. На работе мне сделали наконечник, такой, что бы шило держалось, для надежности его и припаяли, наш электронщик умел припаивать сталь к латуни. Расписал. На противоположных сторонах квадрата у меня сидели казачки в вышиванках, типа казак Мамай, в руках у обоих было по сапогу. Сидели в разных позах. По двум другим сторонам лежащие кошка и собака. Кошка с той стороны, где крючок на шиле, потому что у нее коготки острые. По кругу за казачками тын, за ним подсолнухи, а там небо, тучи и синева, сгущающаяся к рабочему концу. Красота. Вторая ручка по форме походила на банан. Ее сделал для тоненького шила.  Конец закрепил корпусом от конденсатора.  По выпуклой стороне банана было небо, по другой – море подсолнухов, а между ними облака, подводы с волами, разнополые селяне в вышиванках. Ну сильно щирый украинец.
На работе практически сразу объявил о своем новом умении. До того я был ценен своим умением и желанием заваривать чай.  Пошли заказы. Я старался, меня хвалили. Был доволен – не зря живу. Работы были разные, например, можно было портфель починить. Потом недалеко от нашего дома открылся магазин для сапожников. Там продавали всякую всячину, в том числе и готовые подошвы. Это был скачок в технологии. Получались почти новые сапоги. Вначале все как-то стеснялись, потом все привыкли. Потом опять стали стесняться. После того, как защитился, я стал чем-то вместо маленького начальника. Подслушал разговор – как тебе не стыдно. В смысле меня нагружать своими заботами.  Помню, как окончились мои общественные работы. Наш рабочий как бы женился, ему даже на новый год подарок для детей давали. Он этим гордился, говорил, что людям надо семьи кормить. Вот он и носил мне существенную часть заказов. Как то принес вдрызг разбитые девчоночьи башмаки из кожзаменителя. Я на них шесть часов угробил, там кожзаменитель, с ним плохо работать.  Как мог, так и сделал, в принципе можно было еще чуть походить. Он взял, поглядел; «Спасибо, в принципе сойдет». Прошибло меня. Не я добровольно помогал всем людям и даром делал доброе дело, а он поставил мне удовлетворительную оценку. Прекратил. Умение осталось. Иногда пользуюсь, больше для памяти.
Самый счастливый день по этому куску жизни я хорошо помню. В конце зимы 96 года дали денег, солнышко светило, снег еще лежал, мы с мамой выбрались походить вокруг. Зашли в магазин, купили три банана. Один мама съела прямо на улице. Очень осторожно его чистила, робко и мягко брала губами. Я понял, что она внутри маленькая девочка, которой дали очень редкую, очень вкусную конфетку. Потом дошли до перекрестка, там мужик на земле разложил всякую всячину и продавал. В том числе и большой лист резины. Достаточно толстый, для того, что бы из него делать подошвы. Купили за три рубля. Это было спасение, можно было вернуть к жизни и то и другое. Практически счастье. Жизнь налаживалась. Так оно и вышло. Потом.


Оля Лена


Кудряшки у девочки были беленькие, может быть даже немножко с золотом. Личико белое, чуть - чуть румяное. Сидела ровно, не ерзала, ела аккуратно, если не могла доесть – предупреждала маму. Даже ногами не болтала. Говорила спокойно и ничего лишнего. Не спешила и не копалась. Точно - ангел. Мама молодая, тоже аккуратная и очень приятная в разговоре. После столовой отводила девочку на площадку играть с детьми, а сама сидела и поглядывала. Я с ней часто разговаривал. Родители ее жили в Змиеве, с мужем были сложный период, с работой непонятки. Путной работы не было, она ее искала. Из-за этих поисков очень хорошо ориентировалась в остановках по железнодорожной ветке. В качестве ответного хода на поход за земляникой повезла меня в Комсомольск, там в магазине что-то продавали. Что именно – не помню, помню, что не купил. В столовой она сидела напротив меня, а когда ехали на электричке, сидела у окна. Изменился ракурс. Стало видно родимое пятно на щеке из которого росли несколько волосин. Вспомнил какую-то книжку (может быть Уайлдер) , там у героини тоже росли волосинки, но она их не вырывала, потому что из-за гордости и самомнения отказывалась признать их существование.  Потом я ее часто встречал в городе. Жила где то рядом со мной, работала тоже рядом со мной. Работу нашла и потом не меняла – то ли в ЖЕКе,  то ли в собесе, что - то связанное с пенсионерами.  С мужем как - то наладилось, к родителям ездила, дочка росла. Встречались раза три - четыре в год. С удовольствием останавливались, менялись новостями. Через много лет встретил ее с дочкой. Дочка выросла, стала обычной девушкой, как раз думала – куда поступать. Симпатичная и только. Ангелочек вырос. Мама расширилась до выше средних размеров. Новости были житейские – родители болели, квартиру меняли, дочку на работу устраивали. Выяснилось, что она кошатница. Ей было очень жаль уличных кошек, она выносила им, что там положено, обходила несколько точек кормления, беспокоилась, если кошка пропадала. Ради этого выходила на пол часа раньше на работу. Просто было жалко. Нормальный хороший человек. Местный житель.
Оказалось – не совсем. Когда началась война с Россией она переживала не как все, по факту и бессмысленности войны, а по поводу того, что она русская. Боялась, что могут узнать, изловить и нанести вред. Оказывается раньше ее родители жили в Ленинграде, на Васильевском острове. Я тоже там жил. Когда это было, как перебрались – не знаю. По крайней мере за двадцать лет – столько знакомы, она не стала считать себя местной. Может быть она и родилась в Харькове. Не самая большая трагедия на войне, но все равно свинство. Не должно так быть.
В общем, часто вспоминал Олю и Лену.  У меня был период, когда я яйца рисовал. Началось это на работе, когда надо было по много часов сидеть возле установки, поглядывая на нее раз в десять минут. Делать было нечего, взял палочку, и ножиком вырезал ложечку размером с палец. И поехало. Было приятно ощущать руками дерево, чувствовать как режет нож, как определяется форма. Вспомнил, как в Суздале рассматривал деревянных птиц. Получилось. Дракончик – получился. Уже дома делал сундучок с деревянными узорами и крышечкой. Очень красиво вышло. Выстрогал маленькое яичко.  По сравнению с сундуком - простоватое изделие, требовалось что-то добавить. Разрисовал. Вырезал нормальное яйцо, размером с куриное, Разрисовал узорами, что бы блестело, покрыл лаком, была бутылка лака для пола. Под свежим лаком было красиво, потом лак высох и стало хуже – слой тонкий. Покрыл несколько раз. Стало красиво надолго. Под лаком проявлялась структура дерева, если его вертеть под лампочкой под некоторыми углами вспыхивало, возникало ощущение чуда. Попробовал рисовать сказки. Очень хорошо. Яйца шли потоком. Несколько дней строгал ножиком, у каждого яйца форма получалась своя, потом напильником выглаживал, потом наждаком. Потом карандашиком рисовал сюжет. Это очень важно, надо придумать мир вокруг себя и перенести его так, что бы он поместился на яйце. Потом красил акварельными красками. Очень любил рисовать точками. Толстые – один миллиметр, маленькие – две десятых. Иногда краску наносил густо, иногда так, что бы чуть пропитывала дерево, потом втыкал в яйцо иголку и покрывал лаком, так, что бы не было пузырьков, вешал на ниточку и висело, сохло. На следующий день – опять. Так появлялся толстый слой лака, в котором играл свет. Носил яйца на работу. Гордился. Кроме яиц были еще подсвечники, кольца, браслеты и сережки. Их даже носил к комиссионку. Не брали. Яйца носил в дом народного творчества. Брали.  Был на трех выставках. Выставка для яиц это глупость, их надо держать в руках и под лампочкой, а на выставке ничего не видно. Постепенно выплеснулись все сюжеты, которые были в голове. Пошли пейзажи. Иногда на основе реальных, иногда - как воспоминание известных по картинам.  Со временем начал ощущаться дефицит сюжетов.
Земляничная поляна – это отличный сюжет. Яйцо вырезал большое, сантиметров двадцать или даже больше. Там озеро, вдали вышка и антенна, большие осины. Внизу поляна с ягодками и цветочками. Все точечками. Выше начиналось золотое небо, которое переходило в синеву, но совсем не перешло, а остановилось на серовато - белесых тонах. В верхней части золотого неба летела кроватка со спящей девочкой. Одеяльце было голубенькое, стеганное, такое, как положено принцессам. Ангелочек. Вспоминались нежность и осторожность с которой я ее нес. Наверное это было самое лучшее яйцо.
Яйца расходились на подарки. Это яйцо мама подарила соседям снизу. Они симпатичные люди, но я все равно был огорчен, удивлен и растерян. Очень мне оно нравилось. Потом выяснилось, что у мамы начиналась сенильная деменция, а до того, как выяснилось,  у меня было еще много поводов быть удивленным и растерянным.


Вадим


Через неделю взял трехлитровый бидон и поехал за земляникой. Она поспела. Целый день лазил на коленках, обгорел, набрал почти полный бидон. Варили варенье. В понедельник в столовой рассказал знакомому о своей поездке, предложил поехать снова.  Знакомого звали Вадим, он был обособленный. Под конец советской власти на перерыве было принято собираться в кофейне, а потом всей группой делать круг вокруг квартала и проходя мимо обкома партии держать дули в кармане. Вот в этой части обряда Вадим почти не принимал участия. Потом обряд нарушился, участники разбрелись.
Поехали хорошо. Земляника уже отходила, я набрал маленькую банку, Вадим собирал и землянику и грибы и все, что считал нужным. Ограничений по ходьбе не было. Вадим купался в озере, потом ждали электричку в лесочке по другую  сторону железной дороги. Говорили. Со сказанным соглашались. Получалось, что можно считать Вадима вполне приличным человеком. Так началась уж совсем длинная история. Еще несколько раз ходили на вылазки. Несколько лет я доводил его почти до дому, это две остановки метро, потом ехал. Постепенно прогулки сместились на перерыв, по разному получалось. Был период, когда ходили за водой к источнику, тогда проходили больше, чем полтора часа. Зимой заглядывали по магазинам. А совсем потом устроились в парке, до которого ходьбы минут двадцать и там сидели весну, лето и осень. Зимой сидеть не хотелось. Во времена земляничной поляны мне еще давали зарплату, потом перестали, были трудные времена. Глядя на Вадима научился заботиться о себе. Это была большая польза от Вадима, был и вред – он постоянно ходил по газонам и переходил дорогу не по правилам. Несколько лет я сопротивлялся, а потом и сам начал. Жалко конечно, я себя уважал за ходьбу по дорожкам. Так прошло лет двадцать. Парк, в который ходили, харьковский мэр переделал, и я туда пока еще ни разу не пришел.  Не люблю я этого мэра. Вадима уволили, потом приняли опять, я поболел пару лет. Остались только звонки раз в неделю, приблизительно по часу. Маловероятно, что у меня в жизни случится еще что то, столь же приличное, как эти двадцатилетние прогулки.
Вообще – то все в жизни связано, но от этого узла на земляничной поляне во все стороны ведут очень хорошие веревочки.