Офелия и сорок тысяч братьев

Митинг коррупционной оппозиции проходил под лозунгом "Век свободы не видать". На длинном алюминиевом флагштоке развевалась арестантская роба. Светило солнце – и плавал в воздухе наполненный гелием земной шарик из латекса. Зарешеченный параллелями и меридианами, он страсть как походил на весёлого, толстопузого арестанта.
     "Коррупция! Коррупция!" – каркала ручная ворона.
     - Уже век, как мы живём в условиях хронической несвободы… - сказал первый выступающий, задавая тон дальнейшему мероприятию. - Уже век, как вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут… И потому - в бой роковой мы вступили с врагами – у, суки! – Он грозно потряс кулаком и, насупившись, продолжил: - Нас ещё судьбы безвестные ждут. Мрёт в наши дни с голодухи рабочий… - Поднял глаза от бумажки: - Да и хрен бы с ним! Ещё проверить надо – с голодухи ли? Так?
     - Так! – закричала толпа.
     - Станем ли, братцы, мы дальше молчать? Станем?
     – Нет! – ответил праздный по обыкновению люд.
     - Наших сподвижников грозные очи может ли вид полицейских пугать? - Сложил бумажку. - Ну и так далее… Всё понятно?
     – Всё! – воскликнул народ, считавшийся долгие годы светочем цивилизованного человечества…
     Прекраснозадый либерал, командующий парадом, пригласил к микрофону следующего демагога. Так и сказал:
     - В Древней Греции демагогами назывались лучшие ораторы, умевшие пускать пыль в глаза любому полноценному афинскому гражданину, метеку и даже рабу с проколотыми ушами – такому, например, как Эзоп. Рекомендую!..
     Морда матёрого российского демагога была расцвечена криминальными красками. Отличалась она и другими специфическими нюансами, присущими уголовному кодексу, постатейное изложение которого таилось в уголках губ, глаз, переносице, ушных раковинах, подбородке и мягко – по шее – нисходило к плечам и груди выступающего.
     Демагог говорил правду, но не всю, а никому ненужную, например, что земля круглая, что ночи тёмные, что волки серы, и что по Антарктиде, сломя голову, носятся пингвины. Сказав, что волки серы, он показал ворот своей некогда белой рубахи, а пингвинов изобразил столь удачно, что толпа с гоготом повторила его движения. А потом ещё раз. И ещё…
     У входа на площадь, возле ажурной подковки, поставленной, видимо, "на счастье", стояли бравые молодцы и, не спеша, пропускали митингующих товарищей: "Ты кто? Алкаш или латыш? Ах, эсэстонец... Ну, проходи. Ваши – вон там – рядом с нашими нациками стоят".
     По ту сторону сцены завзятый политикан обращал в свою веру зелёного юнца – не токмо для текущих битв и сражений, но и для всего воинствующего и безбожного тысячелетия.
     - И что я должен делать? – спрашивал новобранец. – "Ты должен с пеной у рта повторять, как попка-дурак, что у нас нет демократии и никогда не было, особенно в местах отбывания наказания". – И всё? – "И всё". – А они? – "А они будут доказывать то, что доказать невозможно. Понятно?" – Не совсем, - сказал обращаемый, - но я постараюсь…
     Тут же распределяли гранты. Это был первый, прикидычный делёж, отправная точка которого покоилась на клетчатом листе. Лист, в свою очередь, держал индивид, по лицу которого прошлись фотошопом незадолго до начала митинга. Изъяснялся он с акцентом, с которым говорят в Краснозавзятом и Малом-Прикольном переулках столицы.
     - Гранты – гарантируем! – уверенно заявлял индивид потасканному интеллигенту. - Не сомневайся…
     - Так ведь сложности какие! – осторожно, вполголоса, восклицал оппонент, озираясь и трепеща. – По сегодняшним временам недолго и на нары загреметь.
     - Уверяю тебя: преград для нас не существует, - говорил индивид и тоже зыркал по сторонам шустрыми зенками. Ну, шустер…
     Препирательства длились минуты две, не более. Наконец, они пришли к согласию. Интеллигент наклонился, чмокнул запястье индивида и восторженным голосом, наполненным благодатью, промолвил: "Не оскудеет рука дающего…"
     - И берущего - соответственно, - ответил индивид…
     Потная группа оголтелых мессалинок требовала всеобщего и бесплатного профессионального образования.
      Представители партии сексменов в майках, цветов на которых было больше, чем в радуге и дисперсионной колоде спектрального толка, безмятежно взирали на сцену, пока на ней не появилась активистка левого фронта, похожая на Арманд.
     -  Горе-то какое, - сказала она. – Я только сейчас узнала, что Пётр Ильич Чайковский, его брат и даже племянник были голубыми…
     Партия сексменов, состоящая из обиженных и опущенных, не разобрав поначалу, куда клонит выступающая, настороженно загудела.
      - Доколе? - я спрашиваю? – закричала женщина похожая на Арманд. - Доколе от нас будут скрывать правду о наших великих соотечественниках?! ("Позор! Позор!" – начали скандировать сексмены). Для искоренения этого вопиющего безобразия предлагаю назвать главную улицу нашего города именем великого педераста России Петра Ильича Чайковского!
     - Так и назвать?! Может как-нибудь помягче… - замялся прекраснозадый либерал. – Композитор всё-таки…
     - А причём здесь композитор? – удивилась ветхая лефовка. – То, что он композитор, знает весь цивилизованный мир. Надо чтоб каждый школьник, как таблицу умножения, усвоил истинную ориентацию Петра Ильича. Да и не был бы он великим композитором, если б не эта его отличительная особенность. Ведь свой, в ж… свой! - закончила она под оглушительный вой радужного люда…
     В некотором отдалении от митингующих давал интервью представительный сибарит ("Сибирь по нему плачет", - говорили знающие люди). Возглавлял он ещё совсем недавно неликвидный кабинет министров. Теперь пребывал не у дел и потому маялся дурью. Интервьюировал его руководитель уголовной редакции радиостанции "Сэм-эфэм" Фима Удальцофф. Когда-то он был типичным совковым евреем, потом заделался ревностным американом, по сути своей оставаясь всё тем же самым Фимой. "Я из Одес", - говорил Удальцофф. Это редкое из немногих русских выражений, которые он применяет в свободное от эфира время.
     - Лакеи в Англии берут 10 % чаевых, а я - всего лишь два, - сказал бывший  премьер. - Так стоит ли подымать бучу из-за такой мелочи? Несправедливо как-то…
     Голос его дрожал от обиды, но он всё равно был хорош, как в былые насыщенные валютой времена. О том периоде нашей истории бывший премьер вспоминал с ностальгией.
     - Не журчи, премьерушка,  - сказал Фима и сочувственно потрепал его по щеке.
     Рядом, буквально в нескольких шагах, на вопросы "Интимного радио" отвечал известный писатель, классик французской словесности, можно сказать, мэтр. Русский, но мэтр. Когда-то он написал несколько порнографических произведений, "Интим-эфэм" взял его на заметку и потом уже не выпускал из сферы своего внимания. Эта радиостанция, кстати, приобрела известность, благодаря нескольким шансонам, среди которых особенной популярностью пользуется "Песенка о любви". Напевает её каждая школьница, преподавательницы и даже завучи женского пола: "Об одном только дева молила в незнакомом и диком лесу: "Изнасилуй меня, изнасилуй, я о прочем уже не просю".
     - Революционером я стал сидя на горшке, не позволяя никому вытирать себе задницу, - сказал несостоявшийся лауреат Гонкуровской премии. - Вытирал ли сам – неизвестно, потому как папку моего и мамку, а также деда и бабку расстрелял в 37 году знаменитый красноармеец Сухов…
     На сцене в это время витийствовала новая демагогица - женщина злоязычная и злокозненная. Долгие годы она защищала русское поле или русский лес – теперь уже точно не скажешь, что  именно она защищала, потому что место это зияет многочисленными воронками от разорвавшихся информационных снарядов и бомб.
     - У меня, - честно призналась она, - все мысли еретические, другие – просто-напросто – не приходят в голову.
     После неё к микрофону подошёл ведущий, громко потянул носом воздух…
     - Серой попахивает… - сказал он, приравняв тем самым следующего выступающего к президенту Соединённых Штатов Америки. - Князь Долбоёбов-Осьмушкин! – объявил прекраснозадый либерал. – Встречайте!
     В восьмидесятые годы этот князь основал газету "Гражданин", жена его – в пику ему – издавала газету "Гражданка". Потом они помирились, объединили усилия и начали издавать журнал "Гражданин начальничек", имеющий свободное хождение во всех исправительных учреждениях России и Белоруссии…
     Князь Долбоёбов-Осьмушкин вышел на подмостки и долго объяснял присутствующим разницу между феней и среднерусским блатным языком. Путался, привирал, а потом зачем-то, то ли декламируя, то ли рекламируя, с поэтическим завыванием читал стихи ещё одного Фимы – Фимы Жиганца: "Мой дядя, честный вор в законе…"
     А ещё он косил под Лермонтова. "Не вы ль, гандоны, беса гнали…" – разносилось по площади через мощные громкоговорители. В конце своего выступления предложил ввести спецобучение: для детей – на английском языке, для взрослых – на фене...

Митинг коррупционной оппозиции транслировало центральное телевидение. За всеми перипетиями этого увлекательного действа, сидя в загородной резиденции, внимательно наблюдал президент. Пил апельсиновый сок и краем уха прислушивался к пояснениям помощника.
     - Воры в законе, - говорил помощник, - открыто посещают эти мероприятия. Походят они на маленьких, тщедушных – соплёй перешибёшь – субъектов, но вони от них...
     - Чего они добиваются? - спросил президент.
     - Уголовники и иже с ними – свободы, то бишь воли и демократии во всех пенитенциарных учреждениях России.
     - А остальные?
     - Мечтают, чтобы верхний эшелон государственной власти располагался в подвале одноэтажного домика. Желательно  – рядом с посольством Соединённых Штатов Америки.
     - А ху-ху не хо-хо? – поинтересовался президент.
     - Если бы… - ответил помощник. – Если бы… Они Кремль хотят в концессию сдать – на 1001 год.
     - Кому?
     - Кому-кому - да всё тем же американам…
     - Да, - тяжко вздохнул президент, - интеллигенция у нас заёмная. Странно, что никто не требует вернуть её обратно.
     - Да кому она на… нужна эта перемещённая ценность! – в сердцах воскликнул помощник.
     - Ну не скажи, - не согласился с ним президент. - Каждому нашему интеллигенту, сиречь казнокраду, ужас как хочется стать импортным аристократом. Так ведь не дано… - И засомневался собственным словам, и потому спросил у помощника:   
     - Не дано?
     - Не дано, - ответил помощник. – Воруй – не воруй, аристократом не станешь… Вон того в толпе видите?.. Да-да-да, в лыжной шапочке… Бывший крадун. За деньги купил дворянское звание и теперь именуется просто и со вкусом - де Билл… Имеет цельное наднациональное мировоззрение.
     - Да, - сказал президент, - либерал по призванию - то же самое, что дурак за рулём…
     - Вот я и говорю, - сказал помощник, - пусть уж лучше в пробках стоят… Дураки – то есть… ну и либералы – за компанию…

Мэр и его заместитель Аспид Петрович пили пиво в одном из банных заведений города Эн, рукавами махровых халатов вытирали вспотевшие лица и смотрели местные новости. Напротив них сидели столь же местные дивы – Кулькова Юнона Петровна, проститутка со стажем, Симка-Анонимка, которую совсем недавно мэр назначил своей секретаршей, и Львица Шестова, выпускница журфака МГУ. Она в своё время уехала на Запад за свободой, приехала с опытом и теперь делилась им направо и налево, зачастую не спрашивая разрешения.
     - Таким образом, - произнесла дикторша провинциального вида, - на пост мэра нашего города баллотируются одиннадцать представителей свободных профессий: пять проституток, три педераста, два парикмахера и один польский сантехник – из бывших. Все они представляют одну и ту же политическую силу – правее некуда.
     - Эти - тебе не соперники, - сказал Аспид Петрович. – Шушера… Зря ты отказался участвовать в выборах.
     - Противно мне участвовать в подобном мероприятии, да ещё и в такой компании! - сказал Иван Ильич. – С души воротит.
     - Одномандатный… двухмандатный… - сказала Кулькова. – Какое-то матерное слова – "мандатный"… Приколись: двухмандатная проститутка!..
     Когда-то Юнона Петровна ходила по подиуму с такой постной мордой, словно была зачата в пост, в пост родилась и девственность потеряла - тоже в пост, прямо на помосте. Ничего скоромного в её естестве не было.
     - Симка, неси ещё пива, – скомандовал Иван Ильич.
     - Слушай, а почему у неё такое странное прозвище? – спросил мэра Аспид Петрович.
     - Фамилия у неё Аноним.
     - А ты не боишься инсинуаций на предмет того, что ты из проститутки секретаршу сделал?
     - Не будь ханжой, Аспид Петрович! – воскликнул мэр. Подумал и добавил: - Вот если б я из секретарши проститутку вылепил, тогда иное дело…
     - Мамам полагалось бы водить сыновей-тинэйджеров к своим лучшим подругам, а иначе, что же они за подруги такие, тем более лучшие? – сказала Кульковой Львица Шестова.
     - Слушай, переключи на другой канал, - попросил мэр своего заместителя, и тот не замедлил исполнить просимое. По другому каналу транслировали заседание Государственной Думы, где Генрих Перикл, лидер любовно-демократической партии "Офелия и сорок тысяч братьев", бегал по залу, держа в руках искусственный фаллос гигантского размера. Время от времени он дёргал его за верёвочку, отчего тот совершал непристойные возвратно-поступательные движения.
     - Вот вам! – кричал Перикл. - Вот!
     Гетера Анестезия Петрова, возлюбленная этого самого Перикла, сидела на гостевой трибуне и бесшумно – чтобы не выгнали – имитировала аплодисменты…
     Офелия, в свою очередь, сидела в тюрьме за предосудительное поведение с отягчающими нравственность обстоятельствами, и народ ломал голову над этой туманной формулировкой, ибо понятие "нравственность" давно уже вышло из обихода.
     - Каждый народ имеет то правительство, которое ему подложат, - говорил, стоя на трибуне, спикер - лидер партии большинства. – Это и есть демократия – когда имеют…
     - Вот вам! – кричал Перикл, пробегая мимо трибуны. – Вот!
     - Козёл! – прокомментировал этот выпад спикер и, как ни в чём не бывало, продолжил: – Не будем забывать, коллеги, что более всего о нецелевом использовании денег налогоплательщиков беспокоятся граждане, которые налогоплательщиками не являются…
     - Охренеть! – воскликнул мэр, внимательно наблюдая за происходящим по телевизору.
     - Никогда не отдавайся за деньги, говорила мне мать, – это, в конечном счёте, неприлично, - сказала Юнона Петровна.
     - А ты? – спросила Львица Шестова - только для того, чтобы поддержать разговор.
     - А я – отдаюсь…
     - Охренеть, - повторил Иван Ильич – теперь уже потухшим, как сигарета, голосом. – И что же это деется, люди добрые?! А?..