Холостячки

Холостячки
(или рассказ от первого лица)

…Машина, дача, мама – вечные его заботы, отговорки от встреч со мной. Ну и что – машина? Что дача, а тем более – мама? Почему они поглощают всё его время, а я – лишь отдельные минуты?.. Если б кто-нибудь знал, как мне это надоело. Как устаю я ждать, и думать о нём. И даже любить. Но я люблю его, и также ненавижу его машину, дачу… Маму? Нет! Я понимаю его, он совсем один.

Бывает же так – огромен мир, и город, в котором живёшь, но чтобы ты не делал, где бы ни был – ты один, один, один. И все круговороты – мимо тебя, и не нужны тебе, как им не нужен ты. Вот так и он, тот, которого я люблю. А мама – единственный человек, которого любит он, и который нужен ему всегда. И она стара, оттого ещё нежнее и преданней его любовь к ней. Да, да, к ней, а не ко мне. Иначе не дача и не машина интересовали бы его, а я. Я, девчонка, чужая, немного наивная, возможно, чуть-чуть инфантильная и не совсем понятная… А я не интересую его.

Впрочем, машину и дачу я тоже оправдываю. Когда вокруг шумит и суетится всё тот же мир, и городская толпа, что остаётся ему, чтобы не затеряться в ней, не слиться с нею и не погрязнуть в общей беспечности, бесчувственности и лености? Вот он и ограничил свой мир этим: машиною, дачей, мамою. И… чуточку мною. Но я не верю, что я у него одна, и оттого сержусь и злюсь. А он, он опять повторяет: «машина… дача… ма…» Как мне надоело это. Он не любит меня. А я? Я страдаю, привязываюсь всё более, и душевно плачу от его нелюбви. А он добр, и целует меня, и клянётся в верности.

Мы никуда с ним не ходим. Так, несколько глупых прогулок под дождём, попыток попасть в кино – и вечное невезение с билетами (как будто он не мог купить их заранее!), нескольких его приглашений на дачу и моего категоричного «нет!» (представьте, как там меня обнюхивала б его мамуля!) Так что же интересного в нашей дружбе? За что я люблю его? И на машине своей он не катает меня. Однажды, как-то, на работу. Подвёз. И всё. Он вечно занят, какие-то работы.

Ах, он! Ах, этот он! За что же я люблю его? Разговаривая со мной, обязательно трижды повторит, что дома его ждёт работа. Её-то я оправдываю ещё более, чем дачу, машину. И маму. Он даже на двух работах. Сначала – студентикам в вузе лекции читает, а по вечерам дома чертит. Конечно, нужны деньги. Но я люблю его!.. А он, наверное, не верит. И боится даже – и моей молодости, и моих возможных просьб, и моей «а вдруг настоящей» любви. Он трусит, что ли? Или просто не любит? Боже, какая проза! За что же люблю я?

Он умён. Да, да, он умён тем умом, благоразумием, степенностью, которые так редки теперь в мужчинах. Возможно, он ещё добр, как не умеют быть добрыми другие мужчины. Не знаю, уважает ли он меня, ценит ли, жалеет ли, но он бережёт меня от обид и вроде бы не даёт повода не верить ему (вдаваясь, порой, в такие пространные, изворотливые, изводящие душу, скучные объяснения, почему он не мог, или не смог, или не сможет… что трудно себе представить, чтобы, предвидя вот эти свои словеса, он мог бы ещё и изменять…) Но, возможно, он просто опытен и хитёр? Не знаю, я предпочитала верить. И верила. И это было так дорого, так бесценно, так счастливо!

И за одно это я должна благодарить его. И благодарила. Я любила его. А с мамой он ходил в театры, слушать Пьеху. А я не знала. И должна была сама устраивать себе выходы в кино и музеи, и вообще налаживать свой досуг. Он приходил уже тогда, когда все премьеры видел. Да. И я не обижалась. То есть, я, может быть, и таила обиду, и смотрела с укоризной. Но только в какой-то миг. Чтобы вдруг не ушёл. Насовсем. А надо было закатывать сцены? Капризничать? Рыдать, казнить? Тогда была б дороже и милее? Не знаю. Тогда бы лишь скорее убежал.

- А если он не любит? – спрашивала я. – Тогда же ему мука? – И я молчала, и почти искренне восклицала: - Ах, какой ты умница! Какой ты умница! – и улыбалась. И обнимала. И заглядывала в глаза: - Видишь, какая я хорошая? – А в глазах, наверное, был плач, и боль, и более того… И он ведь не дурак, конечно, видел и, может быть, страдал от несправедливости ко мне. А завтра был опять несправедлив.

Он не любил меня. Был случай – привёз с дачи сирень. Букет белой сирени, которая так нравилась мне. Но привёз лишь однажды, и то после моего наивного вопроса: - а растёт ли на даче у тебя сирень? – Это не был намёк, и я не хотела его, это была ревность к даче, к сирени, которая, возможно, цвела у него там…

И вот через два вечера он привёз мне букет. В половине двенадцатого ночи. Когда я совсем не ждала его, разве только сердце ещё надеялось. Это оно любило его, а не я. Он целовал меня, и гладил мои плечи, но объяснял, что обещал приехать к маме, что она больна… и надо… И я отпустила его. Если надо. Но он заехал, чтобы не обидеть и целых три недели после не приезжать…

Ах, не любил он! Нет, не любил…

И вообще, он странен. Много ест, мало ласкает. Всегда устал и задумчив, самоуглублён. За это я и любила его больше всего, но иногда задумывалась: - А нормален ли он? Не болен ли? Нервами, например? - Но всё это была чепуха. Просто, он мечтал о  б о г а т о й  н е в е с т е. А я… любила… его… И ведь это прекрасно, не правда ли?

Я любовалась его лицом – самым обычным, но умным, волевым и близким мне. Его открытыми и вроде бы нахально-вопрошающими глазами. Теперь я понимаю, что они были просто осторожными, всегда державшими оборону, а вовсе не нахальными. Готовыми в любой момент убежать, уйти, удрать... Если ты вдруг немножко, чуть-чуть, натянешь поводья… Я не натягивала. Я просто наслаждалась тем, что его щека касалась моей, а его руки обнимали мои плечи, а моё сердце замирало на его груди.

Как я любила его!
А он? А он любил, наверное, другую.

Где ты сейчас, любимый? С кем? Они все с тобою, при тебе, – машина, мама, дача, работа… И только я одна, как ненужность, вышиблена из этого круга. Вышиблена, впрочем, добровольно: желая сжечь все мосты – я сбежала в другой город, подальше от воспоминаний о тебе. Что, правда, не совсем удалось пока… забыть тебя.

А что помнится тебе? Наверное, концерт Пьехи, на который ты ходил с мамой? И что на даче много дел? И что к машине нужны запчасти? И что не плохо бы смотаться на юг, к морю, прихватив своего хронически болеющего племянника? И только обо мне ты вспомнишь вряд ли. Как будто и не было меня…

Почему так? Лучше всего – не быть обязанными друг другу? Пожалуй. Классическая схема. Но и через много дней признаюсь: я жалею тебя. Умного, сильного, молодого мужчину я жалею. Верни меня!
1976г.
Валентина Леф