Поэт

Он курит, сидя на подоконнике, она,
как в песне, боится открытых окон,
заворачивается в плед, сворачивается в кокон,
читает строчки теней, брошенных жалюзи,
умоляет его – ну, пожалуйста, увези
подальше, лучше, конечно, в Лондон или в Париж,
ей кажется, там она перестанет бояться окон и крыш.
Но вот оба курят в Питере у распахнутого окна –
и пока он, как хлебные крошки, рассыпает слова,
она говорит – будь осторожен, и чувствует, что права.

Он улетает, но он не птица –
оступается, падает с крыши,
шагает вниз, но идет все выше.
С ней остаются запах его и слова,
от которых тоже кружится голова,
как от смерти, как от падения,
как от яростного изумления.
Она больше ничего не боится:
ни высоты, ни крыш, ни окон.
Трогает пальцами мертвый русый локон
и прощается с ним, и город прощается с ним,
город, ставший прозрачным, пустым и злым.

Не удержали, шепчет, не сберегли.
Буквы скрипят на зубах, в руке – горстка земли.
Может, надо было найти что-то еще,
чем жить, чтобы теперь не оплачивать этот счет,
чтобы теперь не оплакивать этот страх,
которого больше нет, как книги в его руках.
Нет больше никого, ни его, ни ее.
Только буквы, художественное вранье –
мягкое тесто из твердого текста.
И если ему нет места, ей тоже тесно.

Здесь нет никого, и она так горько смеется.
После каждого что-нибудь да остается,
даже после тебя, милая серая птица-поэт,
что-то осталось, хотя тебя больше нет.
С этим надо как-то смириться, чем-то забыться;
с крыши крутой и хрупкой крикнуть в ответ
голосу, улетевшему на тот свет.