Абрикосы для бабушки

В тот момент, когда крупный перезрелый абрикос упал в мою чашку с какао, бабушка заплакала. Мама вытирала со стола, папа искал салфетки, дедушка замывал пятно на рубашке, а бабушка как будто застыла и плакала – тихо, чтобы никто не заметил. Морщила лицо – и сразу еще одна водяная ленточка устремлялась вниз, к смятым губам и дрожащему подбородку.

– С этим надо что-то делать! – прогремел папа, который так и не нашел на кухне салфеток. Имел ли он в виду мамину безалаберность, расстроенную бабушку или замучившие нас в этом году абрикосы, я не поняла. Никто ему не ответил. Было ясно, что бабушка не перестанет плакать, мама не из тех, кто вовремя вспоминает о салфетках или сахаре, а абрикосы так и будут падать нам на головы до самой осени.
– Иди переоденься, – буркнул мне папа и ушел в дом.

– Сядь и доешь, – возразила ему мама и ушла на кухню за новой чашкой какао.

Мы с бабушкой остались вдвоем за маленьким круглым столиком, который много лет назад выпилил дедушка специально для таких семейных завтраков на природе. Столик прижимался к старому абрикосовому дереву, а вокруг прямо на земле стояли покривившиеся от дождей и лет разнокалиберные стулья. Вокруг продолжали падать огромные рыжие абрикосы с красными щечками – они лежали на земле, на траве, на дорожке, ведущей к калитке, они липли желтой патокой к шлепкам, размазывались по асфальту приторной мазью, в которой тут же тонули любители сладкого из насекомых. Я слышала, как папа, кряхтя, устраивается на веранде на скрипучей кровати – как всегда почитать газету после завтрака, и продолжала ковырять недоеденную кашу, а бабушка – беззвучно плакать. Только сейчас я заметила, как сильно она изменилась.

 

Иметь дачу в Крыму – нам завидовали все. Мы с дедушкой уезжали туда на все лето, а в июле или августе к нам присоединялись родители, и тогда мы собирались на уютные завтраки в саду в тени старого абрикоса. Не приезжала только бабушка, хотя дачу когда-то дали именно ей.

Бабушка была очень красивой – каждое утро завивала черные волосы (которые регулярно подкрашивала приходящая личная парикмахерша), укладывала их в старинную прическу, какую обычно носят актрисы в черно-белых фильмах. С пробором набок и крупными кудрями до плеч. Но дачу бабушке дали не за красоту, а за работу. Работала она в каком-то серьезном институте – и там, на своей работе, была очень уважаемым человеком. Дома добиться такого же серьезного и уважительного отношения к себе у бабушки не получалось – дедушка над ней подшучивал, мама была ласкова и предупредительна, как с капризным ребенком, а папа – ее родной сын – вышел деспотом и главой семьи. Он покрикивал на всех – на маму, на меня и даже на бабушку, чего она, конечно, не выносила. Она была очень строгая и почти никогда не улыбалась. Я ее не любила. Она звала меня обедать, дарила мне книги и вещи, иногда угощала шоколадом или вдруг приносила пирожные и собирала всех за чаем. Но я не любила ее все равно. Она была чужая и какая-то слишком молодая для бабушки. Я видела других бабушек – все они были старенькие, с седыми пучками или серыми короткими волосиками, улыбались, говорили что-то ласковое, рассказывали интересные истории давно прошедшей молодости, подсовывали незаметно яблоко. Но моя бабушка не собиралась прощаться с молодостью и со своей ответственной серьезной работой, о которой никогда ничего не рассказывала.



И когда мы остались с ней вдвоем среди тяжелого молчания, в котором слышно было, как шмякают то в траву, то в мягкую землю перезрелые абрикосы, как жужжат мухи и даже как осы потирают лапки, я вдруг увидела, что моя бабушка стала самой настоящей бабушкой, как у всех. Она больше не завивала и не красила волосы – перед отъездом на дачу мама отвела ее в районную парикмахерскую, где ей сделали стрижку «пенсионерскую», и черноволосая железная леди под железными лезвиями ножниц превратилась в обычную седую бабульку. Короткие жидкие пряди больше не скрывали сеть морщин и высветили иначе бледно-голубые старческие глаза. Тогда, увидев себя в зеркале, бабушка впервые в жизни заплакала – мама привела ее, плачущую, домой и отвела в их с дедом комнату. Но я не любила бабушку, и, продолжая оставаться незрячей к нелюбимому человеку, бегала гулять с одноклассницами, радуясь наступившим каникулам. Июнь прошел в сложных и серьезных разговорах, которые я прослушала, пробегала, в общем, всеми способами пропустила мимо ушей. В июле мы всей семьей – впервые вместе с бабушкой – уехали на дачу в Крым.



– Вот так, Сашенька, – сказала мне вдруг бабушка и растянула губы в безмолвном плаче. Теперь я знала, как это выглядит со стороны – я часто плакала так же в подушку, стараясь не издавать ни звука, обиженная папой. Я не знала, что сказать, и протянула бабушке упавший мне на колени красивый оранжевый абрикос. Вернулась мама и принесла новую чашку какао.

На следующий день я застала бабушку совершенно в другом настроении. Она отбирала лучшие абрикосы, складывала их, резала, потом, ловко орудуя «щелкунчиком», вынимала из косточек орехи, гоняла маму на рынок за сахаром, а меня в сад рвать миндаль.

– Я еще могу быть полезна, – говорила она прежним боевым голосом, из которого, впрочем, не исчезли нажитые за последние месяцы слезливые нотки.  – Я сварю нам всем на зиму немного варенья. Зачем пропадать такому добру, – и она обвела рукой абрикосовую армию, захватившую сад.

Мы с мамой стали каждый день ходить на рынок – бабушке за сахаром и миндалем для варенья, папе за соленой рыбкой к пиву, а для себя мы покупали вишню и виноград. Найти нужные нам продукты на рынке было непросто – там тоже, куда ни глянь, сверкали оранжевым боком сочные абрикосы. Они уже почти ничего не стоили, но и бесплатно их бы никто не взял – каждый сад, садик, участок и участочек был завален сладкими снарядами. Варили варенье, компоты, сушили курагу, запасали на зиму орехи, ели абрикосы на завтрак, обед и ужин, брали с собой на пляж только самые отборные, но и круглых, красивых, образцовых было есть – не переесть.



Теперь и моя бабушка начала рассказывать интересные истории – о своем важном научном институте, где разрабатывались секретные технологии, о своих учениках, об открытиях, которым поспособствовала именно она своим правильным руководством. Конечно, ее истории были не такие интересные, как у бабушек некоторых моих подруг – от них я слышала про катание на коньках в парке, про опасное лазанье в горы, про посвященные им, юным, песни и стихи. У моей бабушки все истории были только про институт и какие-то сложные научные объекты, проекты и эксперименты. Иногда она рассказывала захватывающие истории интриг, погружавшие меня в мир только что прочитанных «Трех мушкетеров» – я представляла прежнюю бабушку с ее черными локонами в платье с широкими юбками, а ее сотрудников и подчиненных – с большими кружевными воротниками и при шпагах. Они дрались на дуэлях в институтских коридорах и подсыпали друг другу яды в лабораториях. Пока однажды с помощью такой же захватывающей интриги не отправили на пенсию ее – заслуженного работника с огромным опытом. Тут у бабушки глаза темнели от злости, и она хваталась за орехокол. А я с восторгом думала – наконец-то моя бабушка стала нормальной бабушкой! Тем более она перестала плакать – теперь всю себя, со всей прежней строгостью и серьезностью она отдавала абрикосовому варенью.



– Так, собираем чемоданы! – скомандовал папа. – Завтра возвращаемся домой, – сказал он и зашел в кухню. И застыл, глядя на ровные ряды банок.

– Это не всё, – тихонько прошептала мама и слабым кивком указала в сторону веранды.

– Мы не повезем это в Москву, – зашипел на маму папа. Взяв его за руку, она горячо зашептала что-то ему на ухо.



Вещи на вокзал везли на такси, а на платформу завозили на специальной тележке, от которой обычно презрительно отказывались и гордо тащили каждый свой чемоданчик.  Папа был зол, но молчал и краснел под пристальным взглядом мамы. Мы с бабушкой стояли на платформе и смотрели, как папа и дедушка грузят в вагон тюки, сумки и кое-как перевязанные бечевкой пластиковые пакеты, отвергая суетливую помощь мамы.
Один из пакетов не выдержал, дно обрушилось на потертый асфальт густой солнечной массой, ощерившейся зубами стекла. Папа бросил рядом порвавшийся пакет. Мама взмахнула рукой, переступила через разбитые банки и ушла в вагон. Дедушка, не глядя на осколки и жалкие бока абрикосов, сказал: «Хватит, едем» и вошел в поезд.

Бабушка заплакала.