Скалы

Уже давно меня в пустыне нещадно душат пески и пальмы, и каждый вечер в густом тумане надо мною клонятся какие-то тени, и буква за буквой они забирают ростки прежних моих стихотворений. А днем и утром мне не очнуться: вдохновеньем не озаренный, опустошен я теперь и подавлен. Только наставник меня спасает. Он говорит, что расставим мы сети, и тени к ним подойти побоятся, а вдохновение в них запутается и от страха бросится ко мне, сети обрывая, и обрывки их свяжут меня с этой птицей навеки… А я не верю его речам: существо, столь диковинное, не может обретаться в безжизненных просторах.

Он стар, мой наставник. Время так долго вылизывало его волосы, что они потеряли всякий цвет; зато в глазах раскрылись цветы опыта и мудрости, все прежние годы старательно поливаемые водами реки жизни.

Мы с наставником отправились в этот греческий город, где я сразу разглядел тени Эриний, чтобы найти то, без чего я был слеп, нем, глух и тяжел, словно камень, лежащий в ручье.
Наставник мой что-то бормотал, пока мы шли по выложенной белым камнем дороге, минуя шумные улицы, где гомон людей поднимался до самого неба столь явственно, что подрагивал воздух.

- Легкость, легкость мысли и дел, легкость в теле и легкость в душе… - говорил мне наставник. – Сколько раз мы видели огромные каменные глыбы, которые с диким упорством разъедал дождь и ветер, да разъедал так, что не оставалось ничего. Бесславная гибель! Но скажи мне, скажи мне, смог ли кто хоть когда-нибудь уничтожить песчинку?

Я не ответил. На выступе фундамента, между высоких мраморных колонн сидела девушка, одетая в белый хитон. Сквозь полупрозрачную ткань, напоминавшую легкую рассветную дымку, просвечивали очертания ее смуглого тела. Она глядела на меня глазами темными, как наполненная пением цикад ночь, и чертила что-то палочкой на песке. Я окинул девушку взором, она кивнула мне, едва заметно улыбаясь, затем отбросила палочку и поспешила прочь, точно испуганная антилопа. Я бросился было за ней, но остановился точно напротив того места, где она сидела, и на песке прочитал:

О, юноша, божественно прекрасный,
С красотою почти что женской,
Как ветер играет твоими волосами,
Так волнуется мое сердце.

Оттого душа моя наполнилась такой медовой сладостью, что она тут же забродила на жарком солнце и ударила в голову. Мне захотелось ответить незнакомке, но я был все еще нем, слеп и глух, но теперь я стал что губка, впитавшая в себя вино; я поверил, что, наконец, утратил свою каменную тяжесть.

На лежавшие в песке строки наставник мой уронил взгляд, сочившийся пыльцой прожитых лет, и произнес:
- Оду твоей красоте она написала твоими словами. Вот она, птица!

Мы не пошли ее искать. Вместо этого мы отправились к высоким скалам, которые свирепые ветры и соленые воды еще не успели уничтожить. Наставник снова что-то бормотал, на этот раз тон его казался предупреждающим, но я не слушал. Я спешил. Я отошел подальше, разбежался и прыгнул с темной скалы. Наполнившись прежней безжизненной тяжестью, я полетел камнем вниз, что хищная птица к добыче, но затем раскинул руки, к которым привязаны были крылья, сделанные из скрепленных воском птичьих перьев. На этих могучих крыльях я взмыл вверх, к самому солнцу, я, невесомый, могучий, вдохновленный, и мысли мои были слаще неба, и глаза мои видели, как дышало светом бескрайнее море, и я чувствовал, что каждая клетка моего тела – буква, каждая мышца – строчка, и весь я сплетен из бесконечных стихов.

Но вот, подобно осенним листьям стали опадать перья моих крыльев, и я устремился вниз, к тем самым наполненным светом водам, голубизною своею походившим на тонкий шелк. Но теперь я снова был, как прежде. Вместе с перьями улетало по ветру мое вдохновение, я становился тяжел и ничтожен.

Я ударился о воду у камня, на котором сидела девушка. Звуки ее песни успели окутать меня. Сирена тянула ко мне смуглые руки, с сожалением глядела, пока останки крыльев тянули меня вниз. Я все еще видел размытое, растворенное в воде солнце, но знал, что подо мной бесконечная тяжелая ночь, и она уже не отпустит меня. Чем тусклее становился свет, тем более тугая тоска душила меня. Прежде, чем тяжесть и темнота моря раздавили мое слабое тело, в еще не угасшей песне сирены я различил:

О, юноша, божественно прекрасный…
Так волнуется мое сердце…