Майор Чистяков

         К майору Чистякову все относились как-то полушутейно. В старой армии он был штабс-капитаном, до войны лет двадцать работал бухгалтером в Москве не то в комбинате «Надомник», не то в промартели. Началась война, его призвали в армию и присвоили звание майора, говорили, что это как раз соответствует званию штабс-капитана старой, дореволюционной армии. Так ли это – судить не берусь, но в характере и даже во внешности майора Чистякова смешались черты кадрового военного и сугубо штатного человека. Высокого роста, худой, с мефистофельским носом, тонкими губами, всегда подтянут, пуговицы, сапоги, подворотничок безукоризненно блестят. Но – сутуловат, на чуть согнутых в коленях ногах. А главное – глаза. Они ему, как военному, просто вредили. Небесно-голубые, добрые, которыми он, как ему, похоже, казалось, сверлил собеседника поверх очков в металлической оправе.
         Папаша примерного семейства, да и только! Но должность ему определили важную и ответственную в оперативном отделе штаба артиллерийского корпуса резерва главного командования.
         Коротко – оперативник штаба арткорпуса РГК. По чьему-то решению обязанности на него возложили как раз в соответствии с его характером, где требуется и оперативность военного, и скрупулезная точность бухгалтера.
Он собирал оперативные сводки о расположении дивизий и полков (все это сразу же наносилось на оперативную карту), о потерях в живой силе и технике, о наличии боеприпасов, продовольствия и т.д. Иметь всегда под рукой эти сведения в быстро меняющейся военной обстановке – не хрен-то хны! А требовались они постоянно. Чистяков буквально жил у телефона, в части выезжал редко. У телефона он по-скорому проглатывал нехитрый обед прямо из солдатского котелка, который ему приносили посыльные штаба, здесь и подремывал с полчасика.
         Другие офицеры и начальник оперативного отдела собирались в штабе только при разработке новой операции, обычно же они разъезжали по частям («по частях», как выражалась машинистка), осуществляя руководство ими.
         Самым универсальным у Чистякова было слово «канительщик». Использовал он это слово и как ругательство, и как похвалу, и во множестве промежуточных значений.
         Подходит время посылать оперсводку в вышестоящий штаб, а одна из бригад не прислала необходимых сведений.
Чистяков нервничает, злится.
         – Ну что за канительщик! Доберусь я до него.
         Связь барахлит, прерывается. Это и понятно – война.
         – Девушка! Девушка! – который уже раз кричит в трубку охрипший Чистяков. Телефон молчит.
         – Девушка! Ну и канительщица! Ей бы там лясы точить. Девушка!..
         И вдруг коммутатор отвечает:
         – Слушаю!
         – Да ты что там, уснула, что ли? Канительщица!.. Ладно! Знаю я вас! Соедини срочно с… – и Чистяков начинает перебирать ворох бумаг, искать новый список позывных (номера частей и фамилии командиров по телефону называть не полагалось). Наконец найден злосчастный список. Чистяков отчеркивает ногтем нужный номер и по-домашнему, даже ласково, говорит в трубку:
         – Милая девушка, соедини меня, пожалуйста, с 34-м срочно.
         Но трубка молчит. У девушки много заказов, тем более что связь прерывалась. Ее многие ждут. Чистяков приходит в неистовство.
         – И зачем их только в армию понабрали? Девушка, черт побери!
         Чистяков крутит ручку телефона с остервенением и явно дольше, чем это необходимо.
         – Девушка!
         – Слушаю!
         – Это что за канитель? Безобразие! Сколько раз тебя просить – соедини с 34-м.
         – Говорите.
         – Говорите, говорите, – успокаивается Чистяков. Но, заслышав голос 34-го, взрывается новой яростью: – 34-й? Почему нет сводки? Не успели? Что значит – не успели? Ах, связи не было, канительщик! Я немедленно доложу 2-му. Что? Отправили? Когда? Так-так, – задумывается Чистяков. – Значит, успеем. Ну ладно. Да-да, слушаю. Так. Так… Ну и что? Весело! А настроение? Боевое! Молодец! Я же и говорю – канительщик. Слушай, ты уж в следующий раз не затягивай. Без канители. Конечно, я же понимаю. Ну, договорились. Будь здоров. Будь здоров.
         Чистяков кладет трубку, что-то пишет и тихонько мурлычет: «Капитан, капитан улыбнитесь…» Потом, будто спохватившись, оглядывает нас поверх очков строгим, а по сути добрейшим взглядом. Потом от души улыбается, качает головой и полувопросительно, полуутвердительно говорит: «Канительщики».
         Младшие чины отдела (делопроизводитель – старшина Петров, сержанты Старцев и Голиков – чертежники-картографы, машинистка Тоня и посыльные Зинченко и Андреев), в общем-то, любили Чистякова и ни капельки не боялись, если даже он был «во гневе». Больше того, не упускали случая осторожно подшутить над чудаковатым майором.
         Подметив у него добродушное настроение, кто-нибудь тихонько, но чтобы услышал Чистяков, вздыхал:
         – Эх, пивка бы!
         – Да, – немедленно подхватывал Чистяков, – тепленького! – И хлопал себя ладошками по коленям. И так улыбался, точно ему действительно уже дадут тепленького пива. Мы незаметно, понимающе переглядывались – шутка удалась. Майор клюнул.
         Подвернулась свободная минутка. Чистякову поспать бы (спал он мало, у него глаза всегда были красными от недосыпу). Но не тут-то было. Он достает свой заветный сундучок, с которым никогда не расставался (при срочной эвакуации, а такие бывали, он в первую очередь заботился об этом сундучке). Раскрывал его и застывал в благоговении. Чего там только не было! Напильнички, плоскогубцы, паяльники, молоточки, ножницы, баночки (одна даже с соляной кислотой для пайки) и т.д. и т.п. И для каждой мелочи предусмотрено строго определенное место в гнезде по форме предмета.
         Затем Чистяков раскладывал свое «богатство» на столе, здесь же около телефона, и забывал все на свете. То он ремонтирует мизерный замочек, то мастерит оригинальную зажигалку и бесконечно мурлычет: «Капитан, капитан, улыбнитесь…» На наши улыбки и даже осторожные, но двусмысленные замечания – ноль внимания. Не чудак ли? А с каким удовольствием он ежедневно заправлял и, если нужно, ремонтировал прославленные фронтовые лампы из орудийных гильз! Это «тонкое» дело он не доверял никому.
         Из-за детско-наивной тяги ко всяким железякам и замочкам у майора Чистякова ко всем карманам брюк и гимнастерки были пристроены застежки «молнии» (на гимнастерке – под клапаном кармана, чтобы не нарушать форму). Однажды произошел такой комичный случай. В блиндаж оперативного отдела стремительно вошел строгий и всегда хмурый полковник – начальник штаба корпуса – подписать очередную сводку для штаба фронта. Все вскочили. Вытянулись. Молодцевато выпрямился и майор Чистяков. Одним словом – штабскапитан!
         Начальник штаба быстро просмотрел сводку и, не глядя на Чистякова, протянул к нему руку за карандашом для подписи. Он спешил. Чистяков, не теряя молодцеватой выправки, вскинул руку к нагрудному карману за карандашом. Но – вот несчастье – «молния» заела. Тогда Чистяков (он уже забыл, что он – майор и тем более – бывший штабскапитан) извлек из брючного кармана раскладной кожаный чехол с набором инструментов и начал миниатюрным молоточком осторожно постукивать по застежке на-грудного кармана.
         Начальнику штаба надоело ждать. Он оглянулся на Чистякова, недоуменно вскинул кустистые брови. Чистяков, занятый своим делом, не обращал на него внимания.
         Полковник чуть улыбнулся крупными губами, взял карандаш с другого стола, подписал сводку и, не сказав ни слова, вышел из блиндажа. Он обычно был очень тактичен в обращении с майором Чистяковым, охотно прощал некоторые странности, видимо, за исключительную точность в работе.
         Чистяков, наконец, открыл свою застежку, протер ее носовым платком, раза два проверил исправность работы и вдруг, вытянувшись, протянул карандаш полковнику, которого уже давно в блиндаже не было.
         Артиллерийский корпус по распоряжению главного командования перебрасывали по железной дороге на другой фронт для прорыва долговременной, стабилизированной, да еще и глубоко-эшелонированной обороны немцев. Значительную часть товарных вагонов в эшелоне занимал штаб корпуса. Вернее – часть штаба. Начальник штаба, начальники отделов и старшие офицеры уехали раньше. На какой-то станции эшелон задержался. Стояла пора бабьего лета. Солнце клонилось к закату и щедро разливало звонкую позолоту и на почерневшие строения станции, и на березовые перелески вокруг. Осинки в осеннем уборе кострами пылали в лучах заходящего солнца.
         Солдаты и офицеры как-то осторожно вышли из вагонов, точно боясь разрушить очарование тишины и покоя. Кто-то вздохнул:
         – Эхма! Красота-то какая!
         Послышались приглушенные разговоры. Задымились самокрутки. Появилось и «местное население», непомерно большое для такой маленькой станции. Оказывается, на станцию пришла ватага из соседней деревни, в основном девушки и женщины. Одни – чтобы поточить лясы с солдатиками, другие – с надеждой встретить «своего» или хоть что-то узнать о «горемышном». В военные годы, как магнитом, тянуло людей на станции за свежими новостями. Вечерами здесь всегда было людно. Здесь завязывались знакомства девушек и стриженых хлопцев, разъединенных войной. Часто такие знакомства поддерживались потом треугольниками писем.
         А некоторым выпало счастье встретиться и после войны.
         На перроне вокзала образовался круг. Нашлась и гармошка.
Гармонист, белобрысый солдат из необстрелянных новобранцев, сразу выдал что-то такое залихватское, что лица девушек просияли. Затем он, смешно подражая парню-недотепе, баском пропел:

                – Милка, чо, ох, милка, чо
                Навалилась на плечо?
                Я бы сам-то и ничо,
                Да болтать-то будут чо?

         И пошло. Девушки вырвались в круг. Зазвенели частушки, одна забористее другой. Вагоны опустели. Все собрались на перрон. Посматривая на «самодеятельность», майор Чистяков улыбался и посасывал почерневшую трубочку. В сторонке сержант Копылов, хитро прищуривая и без того маленькие, умные глазки и слегка заикаясь, толковал обступившим его бабам:
         – Я до войны, по-по-почитай, ф-фторым человеком был на селе. А ш-што? Щетовод колхоза – ш-шутка! По-после председателя ф-фторой человек! Во-вот, к примеру, на ф-ферме родился те-теленок. Я ево сразу ф-ф книгу з-записываю. Да.
         Бабы с серьезными лицами буквально заглядывали в рот рассказчику, видимо, вспоминая довоенную жизнь.
         – Д-дальше, – продолжал рассказчик. – Те-теленок д-давно з-здох, а у меня ф-ф книге – в-вот… в-вот он, голубчик, числитца.
         Бабы, уловив шутливый настрой, заулыбались. Однако продолжения рассказа не последовало. Копылов чуть прислушался к переборам гармошки и колокольчикам девичьих голосов, вежливо взял двух женщин под ручки и, обращаясь ко всем, сказал:
         – По-пошли, бабоньки, и мы. А ш-што?
         Копылов решительно раздвинул круг и гаркнул:
         – Д-даешь п-простор з-запасникам!
         Он плавно прошел по опустевшему кругу, помахивая над головой носовым платочком. На него посматривали, снисходительно улыбаясь. Мол, ладно уж, папаша. Давай и ты, раз душе требуется. Только танцор-то из тебя, как из хрена тяж. А Копылов прошел еще кружок и вдруг – выкинул такую замысловатую чертовщину из каблучной дроби, присядок и хлопков, что улыбки с лиц как водой смыло.
         Женщины, с которыми только что беседовал Копылов, выдвинулись вперед. Приободрились. Знай, мол, наших! У них даже морщины разгладились. Помолодели бабы.
         В этот момент и взлетел возглас:
         – Немцы! Воздух!
         Настолько не вязалось это предупреждение со всем, что происходило на затерянной станции, что все оцепенели. В хвосте эшелона ахнул взрыв, рванули еще два взрыва. В середине состава загорелся вагон.
         Первым опомнился майор Чистяков. Он выбежал на перрон в распахнутой шинели и в наступившей после взрывов тишине крикнул:
         – Зенитчики, черт вас возьми, по местам! Старшина Петров, командир комендантского взвода – ко мне!
         Было отчетливо слышно, как потрескивает в огне сухая, промасленная «вагонка» и в потемневшем небе вибрирующе ноют самолеты, делая новый заход для бомбежки.
         Подбежали командиры.
         – Лейтенант, – обратился Чистяков к командиру комендантского взвода, – со своим взводом отцепи последние двадцать вагонов. В них боеприпасы и бочки с бензином. А ты, старшина, бегом к паровозу. Прикажешь продернуть состав за стрелку. Поняли? Исполняйте, быстро! Без канители!
         Гул самолетов нарастал, они пикировали. С платформы эшелона часто захлопали зенитки, застрекотал пулемет. Но стрельба по невидимым в темноте самолетам вряд ли могла принести успех. Немцы же хорошо видели состав, освещенный горящим вагоном. И тем не менее неожиданный отпор зенитчиков, видимо, помешал прицельной бомбежке. Три взрыва взметнулись на запасных путях, по вагонам ударили осколки и комья земли.
         К майору Чистякову подбежал, прихрамывая, сержант и зачастил скороговоркой:
         – Майора этого, который начальник эшелона, убило. Ага. Сразу убило, от первой бомбы, осколком. Он подошел к нам. Мы, значит, в охране были…
         – Чего же самолеты проворонили? Канительщики! Разыщи дежурного по эшелону и ко мне.
         Чистяков повернулся к грузноватому, но – это знали все – отчаянно смелому и расторопному лейтенанту, адъютанту командира корпуса. Лейтенант, будто на параде, вскинул руку к козырьку:
         – Товарищ майор, командир корпуса назначил вас начальником эшелона. Примите меры к охране и спасению людей и штабного имущества. Позаботьтесь о раненых.
         – Есть! – откозырял Чистяков.
         – Генерал ранен, товарищ майор, – понизил голос лейтенант.
         – Немедленно перенеси в безопасное место.
         – Отказывается категорически.
         – Ни на шаг от генерала. Отвечаешь головой. Ясно? Ложись! – скомандовал Чистяков. Почти в тот же момент взрывы один за другим взметнули щебенку, шпалы, невероятно скрученные рельсы и кто тут поймет еще что. В вокзале вылетели окна. Прошипели осколки, срезая кусты акации. Посыпались на землю поднятые взрывом доски, щебень, ящики, обломки железа.
         Чистяков лежал в кювете около изгороди станционного сквера. На изгородь шлепнулась просмоленная шпала. Под ее ударом штакетник хрустнул, как рыбьи косточки.
         К Чистякову подполз старшина Петров.
         – Товарищ майор, в паровозе никого нет. Разбежались, суки. А я не волоку в машинах.
         – А гудок? – Чистяков даже опешил.
         – Это я гудел, товарищ майор. Думал, прибегут.
         – Так, – Чистяков поднялся, – вот что: командиров ко мне. Всех… да, всех в хвост эшелона. Будем выталкивать вагоны за станцию. Давай. Действуй.
         Немцы делали свое дело не торопясь, методично. Три взрыва, разворот, пикирование, опять три взрыва. Горело несколько вагонов, в том числе вагон командира корпуса и платформа с зенитной пушкой.
         Недалеко от паровоза бомба угодила прямо в состав, один вагон разнесло в щепы, а другой встал на попа над воронкой, как поднятое на дыбы чудовище, и горел факелом.
         Офицеры, сержанты и солдаты штаба и его служб, только наступал короткий перерыв в бомбежке, пока самолеты описывали круг и набирали высоту, группами по 6-8 человек по команде Чистякова выскакивали из кюветов и метр за метром двигали опасный груз за станцию, подальше от основной части эшелона.
         Санитары и девушки батальона связи переносили на плащ-палатках убитых и раненых в вокзал. Там развернул свое хозяйство медицинский подполковник Чижов.
         Побросав бомбы, самолеты начали обстрел из пулеметов. Они обнаглели и черной тенью с ревом проносились над крышами вагонов. Майор Чистяков выделил две группы солдат, которые из ручных пулеметов и винтовок залпом били по самолетам. Один самолет, подбитый стрелками, врезался в перелесок и взорвался. Два других сделали еще круг над станцией и утянулись на запад.
         Майор Чистяков снял фуражку и вытер лоб рукавом шинели.
         – Командирам установить потери и доложить мне. Капитан Сысоев, организуйте тушение вагонов. Имущество из них выгрузить и укрыть. Где у нас комендант? Жив?
         – Живой, товарищ майор.
         – Значит живой, канительщик. Выставить охрану. На станцию – никого посторонних.
         – Есть, охрану!
         – Петров! Старшина Петров!
         – Он ранен, товарищ майор.
         – Старцев!
         – Убит.
         – А Голиков?
         – Тут я, товарищ майор.
         – Пошли, Голиков, – и Чистяков направился к вокзалу.
         – Вот что, друг Голиков, генерал ранен. Разыщи адъютанта, узнай, как там… беги.
         На рассвете на станцию прибыл строительный батальон. К обеду воронки засыпали, пути отремонтировали. Из эшелона убрали поврежденные вагоны. Проститься с ранеными в вокзал вошел командир корпуса. Левая рука у него перевязана и под накинутой шинелью подвешена на бинтах. Он коротко кинул руку к козырьку.
         – До свидания, товарищи. Мы вас не бросаем. С вами остается подполковник Чижов, он отправит вас в госпиталь.
         – Т-товарищ генерал, – заговорил Копылов. Он лежал на полу, укрытый шинелью, – бейте па-паразитов, мать их в бо-богородицу и святую де-деву. И за-за нас бейте.
         Сержанту оторвало ногу. Последний раз в жизни отплясал мужик. Да и жизнь не сладка увечному.
         – Не беспокойся, сержант. Не беспокойся. Будем бить, – генерал круто повернулся к выходу. На его пути встал старшина Петров.
         – Товарищ генерал, разрешите с вами на фронт. Рана пустяковая… вы же… едете, – у старшины, как и у генерала, левая рука покоилась на бинте, перекинутом через шею.
         – Не разрешаю.
         Но за старшину вдруг вступился майор Чистяков, который сам отказал Петрову в этой просьбе.
         – Товарищ генерал-майор, – заговорил он, – старшина в нашем отделе делопроизводитель. Свое дело знает. Подлечим в санчасти. Правой-то рукой писать можно.
         – Хорошо. На вашу ответственность, товарищ майор. Ваша фамилия? – обратился генерал к старшине.
         – Старшина Петров.
         – Хорошо, товарищ Петров, разрешаю.
         Паровоз расшуровал пары. Лязгнули буфера, и эшелон двинулся к фронту. Неподалеку от станции, на поляне, окруженной березками, вырос земляной холм над новой братской могилой. К свежеобтесанному столбу прибита звездочка. Ниже, на фанере, химическим карандашом – список погибших.
         «Майор Федоров Иван Гаврилович». Это начальник эшелона, что погиб от первой бомбы.
         «Старший лейтенант Бойко Павел Трофимович». Это офицер связи из оперативного отдела. Умирал он в муках. До последней минуты не потерял сознания. Ему осколком пробило богатырскую грудь. При каждом вздохе на запекшихся губах пузырилась кровь. Около него сидели Чистяков, Петров, Голиков. Машинистка Тоня смачивала старшему лейтенанту губы и лоб бинтами, обмакивая их в холодную воду. Бойко смотрел на товарищей помутневшими глазами и, едва расклеивая губы, шептал: «Ну, пристрелите же… Жалость в вас есть?» Майор Чистяков плакал.
         «Сержант Старцев Анатолий Иванович». Старцева собрали в братскую могилу по частям.
         «Голубев Николай Андреевич». Это новобранец-гармонист. Его молоденькое лицо почти не изменилось после смерти. Только резче выступили веснушки да в уголках нецелованных губ запеклась кровь.
         «Чернов Петр Гаврилович»… Под двадцать седьмой фамилией обозначена дата.
         У подножия столба на черную землю положена ветка березы с ярко-желтыми листьями.
         Двадцать семь извещений принесут неизбывное горе матерям, женам, детям, сестрам и братьям погибших. Двадцать семь извещений – горькая капля в людском море огромной страны, охваченной пожаром войны…
         Через два месяца майор Чистяков был тяжело ранен у рабочего телефона и отправлен начальником штаба, полковником, на санитарном самолете в Москву, где майору ампутировали ногу.

                с. Солянка, 22 декабря 1974 г.