Шустряк

         Минуты не мог усидеть без дела Сергей Шустров, жажда бескорыстной деятельности на благо ближнего составляла существо его беспокойной натуры. В большом рабочем поселке, райцентре городского типа, появился он после войны и скоро стал известен и старому, и малому. Впрочем, его фамилию и имя знали не все, зато все знали по кличке – Шустряк. Прибыл он в ефрейторских погонах, с нашивкой за ранение, с медалями «За боевые заслуги» и «За отвагу» на выцветшей гимнастерке. Директор школы обрадовался и приказом оформил бравого ефрейтора военруком, пока не перехватили другие, и отдал ему директорскую двухкомнатную квартиру, что имелась при школьном корпусе, с отдельным входом со двора.
         Через неделю к Шустрову приехала жена Маша с грудным ребенком, чемоданом и корзинкой.
         Это неброская молодая женщина с задумчивыми, удивительно красивыми глазами на веснушчатом лице. Ее глаза неотрывно следили за каждым движением мужа с каким-то жадным обожанием. Она боготворила Сережу, гордилась им и не прятала счастливой гордости.
         Сергею Шустрову, Сергею Карповичу, по душе должность военрука. Он вырос в собственных глазах и не снимал теперь ни видавшей виды военной одежды, ни боевых наград. На его по-детски округлом лице с облупившимся на солнце носиком-луковицей и голубыми родниково-чистыми глазами под белесыми бровями – неулыбчивая строгость и озабоченность. Ремень затянут на последнюю дырку, «и почти что новые, с точки зренья старшины, сапоги кирзовые» начищены до невероятного блеска.
         Хотя строгости Сергею Карповичу хватало ненадолго. Он скоро забывал о своем высоком назначении. Доверчивой, наивной простотой, готовностью выполнить любую просьбу красноречивее слов будто кричала его физиономия: «Может, что-то нужно? Я мигом!».
         Учителя не приняли всерьез военрука.
         – Мальчишка, – ворчал вечно мрачный физик Агапов. – Заездят его наши головорезы. Сбежит.
         – Помилуйте!.. Фронтовик, ранен, боевые награды… – вступалась либеральная старушка Альбина Павловна, учительница начальных классов.
         – Награды, конечно, признание заслуг за честное выполнение долга перед Родиной, – вставал в картинную позу преподаватель истории Сидор Евлампиевич, считавший себя тонким знатоком диалектики. К месту и не к месту пускался он в длинные путаные рассуждения о непонятных отвлеченностях. Его обычно никто не слушал.
         – Но дорогая Альбина Павловна, – продолжал он, – война-то какая была! В общей закономерности событий – хаос случайностей. Отдельно взятая случайность, голубушка, из конгломерата совокупных случайностей не может служить достоверным критерием объективной всеобщности…
         – Зря, что ли, два раза наградили парня? – била в лоб Альбина Павловна.
         – Зачем такая вульгаризация? Каждое явление следует рассматривать диалектически, во взаимосвязи и взаимоотрицании…
         В учительскую вошел подтянутый Сергей Карпович. Разговор оборвался на полуслове, учителя понимающе переглянулись. Молчавшая до сих пор Лидия Ивановна, по общему признанию, неприступная и неотразимая красавица, «немка», театральным движением отбросила огненно-рыжие крашеные локоны со лба, обратилась к Шустрову, прикрыв веки:
         – Сергей Карпович, я забыла в седьмом «Б» классный журнал. Не будете ли вы так любезны…
         Шустров сорвался с места, около дверей переспросил:
         – В седьмом «Б»? – и исчез за дверью.
         Амосов смеялся с привизгом, корчась на стуле. Хохотал, не меняя картинной позы, Сидор Евлампиевич, Лидия Ивановна, довольно улыбаясь, переводила торжествующий взгляд то на одного, то на другого.
         С ребятами Сергей Карпович поладил сразу. Правда, первый урок прошел совсем не по плану. Встретили его мертвой тишиной, но тотчас уловили, что строгость нарочитая. Посыпались вопросы. Шустров подробно рассказал, где и как ранен, за что получил награды, не умаляя своих заслуг и не добавляя к ним. Если что и приукрасил, то не намеренно. Рассказал, как сам свято верил, что было именно так, а не иначе. Даже пошел по рядам, дал поглядеть и потрогать медали. Для детей он стал своим, старшим товарищем, и Сергею Карповичу не нужно было как-то подлаживаться под ребят и под законы педагогики, он сам был взрослым ребенком. Устраивал военные игры и увлекался так, что вместе с ребятами полз с деревянными ружьями «в разведку», подкрадывался к «противнику», с неистовым «Ура!» летел в атаку. Участвовать в играх, которые на полном серьезе проводит боевой фронтовик, потянулись ребята даже из других школ. Глядели они на своего военрука с таким же обожанием, как и жена Маша.
         Но как-то не контачил Шустров со взрослыми. Его мальчишески безудержный азарт в любом деле забегал дальше дозволенного, тем более педагогу. И неудачи следовали одна за другой.
         По вечерам и воскресным дням в опустевшей школе «леваки» отлаживали водяное отопление. Сергей Карпович возился с ними в основном на подхвате: отнести, принести, подержать, приподнять – и, конечно, без оплаты. Когда все было готово, раскочегарили под котлом топку – «спытать систему». Подняли давление, пошли по этажам с осмотром. В коридоре второго этажа лопнул отводной патрубок, коридор заволокло паром, струя горячей воды со свистом била в противоположную свежевыбеленную стену. Шустров кинулся к трубе, сорвал с головы фуражку, пытаясь зажать свищ. Его осыпал веер горячих брызг, но он не отступал. «Левак» подбежал, завернул вентиль.
         – Ты что, обалдел? – заорал он. – Шары могло выварить! Шустряк нашелся! Сколько атмосфер фуражкой хотел прикрыть. Кажи руки.
         Руки и лоб покрылись волдырями. В «скорой помощи» Шустрова укутали в бинты.
         Случай этот назавтра стал известен всему поселку, и молва попала в подготовленную почву. И раньше дети взахлеб живописали военрука, вызывая снисходительные улыбки взрослых. Да еще школьная секретарша вычитала в документах Шустрова, что во время войны он «имел контузию», и раззвонила в поселке. Теперь дети считали его героем, взрослые – чудаком.
         Шустров ходил из угла в угол по квартире, нянчил огнем пылающие руки. Ребята пришли его проведать.
         – На рыбалку шли, – оправдывались они, – и зашли.
         – На рыбалку? – оживился Сергей Карпович. – Пошли вместе.
         – Больно вам?..
         – Еще как, – откровенно признался Шустров, – будто в костре их держу.
         Переулком вышли за огороды. На луговине, у речки, на вожжах, привязанных к колу, паслась коза. Увидела ватагу с удилищами-хворостинами, заметалась на привязи, сорвалась с обрыва, зависла над водой.
         – Нож! – закричал Сергей Карпович, – Режьте веревку!
         Коза плюхнулась в омут.
         Вечером вломился к Шустровым разгневанный старик:
         – Ты, што ли, контузия, вожжи обрезал, козу спустил?
         – Я-а… Конечно, я.
         – По какому праву вожжи спортил?
         – Задавилась бы коза…
         – Сколько годов не давилась, а тут «за-да-ви-лась», – передразнил старик. – Капусту она пожрала в огороде – это как?
         – В чьем огороде? – нелепо спросил Шустров, пуще распаляя деда.
         – В моем! У тебя же ни хрена нет, окромя рыжих волосьев!
         – Зачем калитку в огород не закрыли?
         – Чего же ее закрывать, коли коза на привязи? Тьфу! Одно слово – Шустряк! – дед махнул рукой и остервенело грохнул дверью.
         И приглашали Шустрова в поселковый совет, и приглашали ребят в свидетели, и под конец пристыдили деда.
А кличка Шустряк осталась, и мнение, что военрук «с приветом», укоренилось.
         …За школьной оградой по берегу озера в раннее росное утро мужик в красной майке косил молодую незагрубевшую осоку: зима все съест. Шустров отправился подсобить.
         – Здравствуйте, – поздоровался он.
         – Здорово, Шу… Сергей Карпович.
         – Нет ли другой косы? Охота пройти прокос-другой.
         – Не захватил. Я покурю, а ты попробуй, – предложил мужик.
         Шустров сбросил гимнастерку, взялся за косу. Сначала дело не ладилось. Коса то хватала вершинки трав, то смахивала пластики дернины. Мужик посмеивался. Но вот косарь приноровился, и коса запела в его ловких руках, ровнехонько, под основание сбривая траву. «Цепкий, черт», – дивился мужик, а Шустров с машинной неутомимостью и темпом шел четвертый прокос, оставляя ровные грядки скошенной осоки и разнотравья. Теперь мужик с умыслом похваливал доверчивого Шустряка, а он, обливаясь потом и счастливо улыбаясь, махал косой с нарастающим азартом и шел прокос за прокосом. В самый разгар работы коса охнула, со звоном отлетела в сторону, в руках Шустрова осталось окосиво. В зарослях осоки оказался низко спиленный листвяжный пень, который не взяли ни сырость, ни время. Коса переломилась по шейке, возле пятки, и Сергей Карпович сконфуженно рассматривал серовато-голубоватый излом стали.
         Мужика колотило от злости.
         – На што тебе гляделки вставлены? Коса-то десять рублев стоит!
         – Сварить же можно…
         – Сварить тоже деньги нужны, ишь какой Шустряк губить чужое добро.
         Шустров вынул из кармана, сунул в шершавую лапищу мужика десятку, пошел с покоса. Мужик ухмылялся: цену-то он слупил почти двойную.
         …Заболела дочка, и Машу вместе с ней положили в больницу. По три раза в день бегал проведать их Сергей Карпович.
         – Шустрый, – одними глазами смеялись сестры.
         Он не замечал издевки и дарил их широкой улыбкой. Маша безбожно ревновала его к «немке».
         «Милай Серешка, – писала она в записке, – я знаю, што ты даеш реванши с етой рыжей Литкой...»
         Он стал приходить еще и ночью, перед сном. Вставал под окном в освещенном квадрате, издали менялся с Машей воздушными поцелуями, брел домой.
         Возвращаясь из больницы переулком, услышал однажды приглушенный крик и без оглядки кинулся на помощь. У забора какой-то верзила тискал девушку. Она вырывалась, пыталась кричать, он закрывал ей ладонью рот. Шустров обеими руками рванул хулигана за ворот. Тот обернулся, процедил сквозь зубы:
         – А, Шустряк.
         Не размахиваясь, сунул кулачищем в челюсть. Шустрова будто с крыши сбросили в пыль дороги. Он проворно вскочил, крикнул: «Девушка, беги!» – и снова бросился, как на темную скалу. Второй страшный, точно рассчитанный удар… Шустров лежит в пыли, глотает кровь.
         – Леха, не пришиби Шустряка. Оставь придурка для расплода, – хохочет девушка.
         Леха подошел к Сергею Карповичу, легко поднял:
         – Прости, Серега... Правильный ты, видать, мужик, да подоспел не вовремя. Ее, паскуду, убить мало. Пойдем провожу.
         Леха присвистнул: в квартире пустые стены. Железная интернатская кровать, тощий матрац, байковое одеяло, школьный узкий и длинный стол и детская самодельная кроватка.
         При свете Шустров узнал Леху. Это «левак», что орал на него: «…Шары могло выварить!»
         – Узнал? – спросил он.
         Шустров кивнул. Губы его вздулись, как сдобные ватрушки, и не повиновались ему. Алексей раздел Сергея Карповича, прикрыл одеялом, на губы положил холодную примочку. Огляделся, куда бы сесть, сел на кровать. Курил папиросу за папиросой. Сергей забывался сном раза два на короткое время, в голове гудело, ломило виски, как при контузии.
         В окно через пришпиленные газеты заглянуло солнышко. Алексей встал, встретил глаза Сергея:
         – На смену пора… Ты лежи. Вечером еды принесу. Тебе все равно пока пить и есть нельзя.
         Сергей помаячил руками: подай, мол, гимнастерку. Из нагрудного кармана достал деньги, протянул Алексею.
         – Зачем? Продукты купить? Убери. Месяц мантулил с нами, а мы обрыбились на дармовщину, сволочи, – вскипел Алексей и решительно направился к выходу. От порога вернулся:
         – Прости меня, Серега. Сдуру не в ту сторону кулаками махал… Нет. Я не о том… В суд подашь – правильно сделаешь… По закону. Сердцем прости.
         Вскоре в квартиру без стука вошла миловидная девушка с чемоданчиком в руке. У порога сняла туфли, надела белый наглаженный халат, заглянула в комнату:
         – Здесь больной?
         Вошла, покрутила головой, села на Лехино место.
         – Я из заводской больницы. Алеша послал.
         Не дождавшись ответа, убрала мокрую тряпку и ахнула: нижняя часть лица – сплошной багрово-фиолетовый кровоподтек, с подбородка снесена кожа.
         – Сдурел!.. Боксер же!.. Убить мог… Ему такую статью теперь припаяют… – на глазах девушки выступили слезы. Она не сразу поняла, чего хочет больной, рисуя каракули указательным пальцем на левой ладони.
         – Карандаш и бумагу? – сообразила она. – Ясно! Как сама не догадалась?
         Сергей Карпович написал: «Кто вы Алексею? Сестра? Как вас зовут? При чем тут статья? Я сам виноват».
         – Лена… Знакомая Алеши, – смутилась девушка. И заговорила подчеркнуто деловым тоном: – Холодный компресс сделали правильно, остановили кровотечение. Теперь погреем, чтобы рассасывалась гематома.
         Чуткие пальцы Лены изучающе обследовали отек несколько раз.
         – Переломов и трещин нет. Главное – покой и тепло, – заключила она.
         Осталась Лена до обеда. Грела на электроплитке воду, прикладывала горячее полотенце, втирала какую-то вонючую мазь. Даже рассказывала забавные истории.
         – Еду к маме в деревню, в теплушке народу полно, – говорила она, придерживая полотенце ладошками, – сидит на чемодане щекастый мальчуган, а рядом – хитрый такой старикашка. «Как тебя зовут?» – трогает он за плечо мальчугана. «Вовка», – набычивается тот. «Тезка, значит. Я тоже Вовка. А едешь куда?» – «К бабе Ане». – «Замечательно! Я тоже к бабе Ане. В школе учишься?» – «Ага». – «А хорошо ли учишься?» Вовка пожимает плечами. «Троечки-то имеются?» – не отстает старик. «Есть одна», – повеселел Вовка. «Великолепно! – восторгается старикашка. – И он еще скромничает при одной-то тройке! А остальные оценки как?» – «Двойки», – неожиданно заявляет Вовка. Все полегли в хохоте, – заканчивает Лена. Сама она хохочет до слез. В уголках глаз Сергея Карповича веселые лучики складок. Стараниями Лены ему стало легче.
         Под вечер зашел Алексей, пропустив вперед себя сухую и строгую старуху-мать. Принесла она в кастрюльке куриного бульона и сразу пошла на кухню подогреть его.
         – Бабка Агафья, – отрекомендовалась старуха, решительно входя в комнату Сергея. Всплеснула руками, замерла около кровати, прижав смоченное полотенце к груди. Затем, как на хрустальную вазу, положила его на опухшее лицо Сергея Карповича. Глаза ее сделались холодными и злыми. Она со всего размаху, будто оглоблей, отвесила оплеуху сыну. Алексей стоял, понурив голову и опустив вдоль тела ручищи. Щека его запылала кумачом. Шустров встрепенулся, сел в кровати, протестующе размахивая руками.
         – Лежи, Сережа, – приказала старуха, – не суетись. Ево кувалдой не зашибешь.
         Не оборачиваясь к сыну, властно распорядилась:
         – Беги домой, живо! Принеси постелю из сенок. Я останусь тут.
         И осталась… Кормила Сергея с ложечки, умывала, как малое дите, и все ворчала: «Варначина! Мало ему на етом… на рынге людей дубасить. Срамота! Весь в отца. Покойничек шибко охоч был ручищами помахать».
         Бабка Агафья сходила в больницу, успокоила Машу: «Прихворнул Сережа, поправляется. Гляди за дочкой, а за ним я догляжу».
         Каждый вечер приходил Алексей. Принес четыре табуретки – по его заказу сработал местный столяр. Разухабистый Алеха Прохоров за эти дни сильно изменился: присмирел, больше молчал, курил и о чем-то думал, уставясь в одну точку.
         Ужинали втроем, как вчера и позавчера. На столе картошка в мундирах, зеленый лук, соль, сало, хлеб и квас. Для памятного послевоенного времени – роскошный ужин. Ужинали молча, как на похоронах. Бабка Агафья с того времени, как наотмашь ударила сына, будто не замечала его. Сергей Карпович говорить опасался, а жевать было совсем трудно: время от времени где-то в затылке шевелилась боль. И сейчас он не жевал, а медленно раздавливал зубами и языком молодую «нонешнюю» картошку. Молчание физической тяжестью заполнило комнату, давило, угнетало ужинающих нестерпимее, чем грохот в заводских цехах.
         – Мама, – позвал Алексей.
         Мать будто не слышала.
         – Прости меня, пожалуйста, – взмолился он.
         – У Сережи прощенья проси.
         – Просил уже… – сник Алексей.
         – Еще сиротой прикидывается, – зашумела старуха. – Сережа за твою подстилку заступился (да если бы только за твою!). А ты? Ты зверем, убийцей пошел на человека!..
         Алексей вдруг сполз с табуретки, уткнулся лицом в колени матери и заплакал. У матери не дрогнул ни один мускул, сидела она прямо, в лице ни кровинки, в глазах мерцали льдинки.
         – Сколько побоев от отца твоего износила. В прежние времена куда бабе одной с сосунком на руках? Из-за тебя все стерпела, а вырастила зверя… Нет моего прощения! – жестко отрубила она.
         Сергей Карпович вскочил из-за стола, свистящим шепотом будто выплюнул в лицо старухе:
         – Злобой зло не лечат, бабка Агафья, а словом убить легче, чем кулаком. – Он сцепил виски ладонями от страшной боли и все же досказал: – Алеша не сдержался в горячке и казнит себя, вы убиваете в рассудке. Ваш муж пятый год в солдатской могиле, а вы еще злобу в сердце носите. Так не вы ли и посеяли ее семена в Алексее?
         Сергей Карпович застонал, подошел, пошатываясь, к кровати, обернулся, заикаясь, добавил:
         – Г-главное не в вашем прощении. Важнее, чтобы Леша сам себе не простил.
         Теряя сознание, он пластом свалился на кровать.
         Старуха сидела окаменевшим надгробием. Алексей раздел Шустрова, как в прошлый раз, укрыл одеялом. Мать встала, прямая и гордая, накинула платок на голову, направилась к выходу. Алексей загородил дорогу:
         – Мама, побудь здесь, я за Леной сбегаю – ему плохо.
         И не дожидаясь ответа, выскочил за дверь.
         Сергей Карпович вполне поправился, вопреки мрачным опасениям Лены. Маша с дочкой вернулась из больницы, и у Шустровых все вошло в свое русло. Но Алексей Прохоров ушел от матери и перебивался где-то в общежитии у друзей. Бабка Агафья осталась одна в огромном, как крепость, доме, срубленном на века покойным мужем перед самой войной. Она во всем винила Шустрова: «Шустряк поганый, сына от матери отвадил».
         В субботний вечер зашли к Шустровым Алексей и Лена. Принесли что-то из еды, и женщины ушли на кухню. Алексей поставил на стол бутылку.
         – Употребляешь? – спросил Сергея.
         – Не-е. После контузии нельзя, врачи сказали.
         – А до контузии? – уже с затаенной усмешкой допытывался Алексей.
         – В детдоме как-то и на фронте раза два с простуды.
         – Мужики называется! – захохотал Алексей. – Я тоже с пол-года как распробовал, а курить, дурак, во флоте приучился.
         Помолчали. Подумали каждый о своем. Алексей крутанул головой:
         – Понимаешь, Серега, какая закавыка получается. Надумал с Ленкой в ЗАГС идти, да жить негде. В завкоме говорят, что свой дом имеешь, пять семей поместить можно. Не делиться же с мамой…
         Сергей даже привстал:
         – Рядом комната пустует, места хватит. Нам и в одну ставить нечего. А потом с матерью помиритесь.
         – Нет, постой… ты серьезно?
         – О чем разговор?
         – А Маша как?
         – Да она рада будет.
         – Что ты за человек, Серега?.. По гроб не забуду…
         Сергей Карпович замахал руками и вдруг спросил:
         – Как же та?
         – Ах, та! – не сразу сообразил Алексей. – Та одна не останется. «Доит» другого лопуха. С ней я и водку попробовал, и… Лену обидел, для нее и по левой калымил. Верно шумела мама: «Калым» – и слово-то не наше, а басурманское.
         Весело рассаживались за стол. Алексей плеснул водки в стаканы, встал – и как в омут головой:
         – Леночка… Лена, прости дурака… Завтра же пойдем в ЗАГС?
         Лена вспыхнула, закрыла лицо ладонями.
         – Пойдешь? А?
         – Пойду.
         – А жить переходите к нам. Занимайте вторую комнату, – буднично сказала Маша.
         «Они что, сговорились уже? – удивился Алексей, – Да нет, не могли». Он взглянул на Сергея, но тот неотрывно смотрел на Машу и сиял, как медный пятак на солнышке.
         Мирились Алексей и бабка Агафья трудно. Но Алексей сознавал, что мать права. Сурова, но права. Мать оттаяла, узнав о женитьбе Алексея на Лене Зориной. С матерью Лены дружила с девичества, а Леночку любила как дочь. Выбор Алексея совпал с ее давним желанием. Царапало самолюбие старухи, что не спросили благословения, не позвали на свадьбу, хотя свадьбы и не было, да и не пошла бы она. Особенно бесило ее, что сын Алексей поселился у Шустряка, обидные слова которого она поклялась унести с собой в могилу.
         Шустров до самозабвения безрассуден в момент свершения поступков, когда управляли им душа и сердце, а не разум. Однако и в такие моменты он не щадил себя. Если же событие захватывало его не в врасплох, был он и осмотрителен, и дальновиден. Во всяком случае, приступал к делу спокойно, а главное – вовремя. Его давно мучила совесть, что обидел бабку Агафью, которая кормила, умывала его и водила под руку по нужде.
         Во время болезни хватило времени хорошенько все обдумать. Однако женитьба Алексея осложнила ситуацию и отодвинула визит к старухе. Теперь он внутренним чутьем уловил, что обстановка «дозрела».
         Бабка Агафья подметала двор. Открылась калитка, и вошел Сергей Карпович. Подошел ближе, поздоровался. Она смотрела на него, как на выходца с того света, пораженная его дерзостью. Пальцы, сцепившие черенок метлы, побелели. Шустров, не давая опомниться старухе, сказал:
         – До земли поклониться пришел, что выходили меня, – и поклонился ей в пояс. – Забудьте, пожалуйста, что я в больном беспамятстве наплел. Из-за меня и Алексей ходит, как опоенный, любому месту не рад.
         Притворяться и лгать Шустров в принципе не мог, если это даже необходимо. Говорил он подкупающе искренне потому, что сам был убежден в непогрешимости своих слов. Бабка Агафья не ожидала такого поворота и обезоруживающей, от души идущей справедливости Сергея Карповича и даже самообвинения. На ее щеках выступил румянец.
         – Так и будем стоять середь двора? Проходи в избу. Молока свежего испей.
         Сергей не отказался.
         – Вот это молочко! – восторгался Шустров, допивая вторую кружку, – в жизни такого не пробовал. И где попробовать, Агафья Ефимовна? То в детдоме, то в ФЗУ, а потом армия и фронт – все на казенных харчах. А теперь… сами знаете.
         – С собой возьми крыночку дочке, – окончательно отмякла неподатливая старуха. Но ни слова о сыне и Лене.
         Сергей Карпович двинул главный козырь:
         – Лена хворает, а от врачей отказывается. Ей молоко пригодится. Зашли бы проведать. Мать к ней из деревни приезжала на денек. Дольше задержаться не могла. Вам велела кланяться.
         Старуха заторопилась. Пока она собиралась, Шустров рассматривал фотокарточки. Вот совсем молодая, красивая и властная бабка Агафья с мужем. «Удивительно, до чего Алексей похож на отца», – подумал Сергей Карпович. А вот отец Алексея в форме старшины, с орденом Красной Звезды. Эта карточка помещена в отдельную рамку и обернута расшитым полотенцем. Шустров не знал, что бабка Агафья достала фотографию из сундука и повесила на переднюю стену после их ссоры, и корил себя за несправедливые упреки.
         В квартире Шустровых Агафья Ефимовна у порога сбросила обувь, сняла фуфайку, на ходу коротко поздоровалась, прошла в комнату молодоженов, прикрыла за собой дверь. Лена была одна, лежала в кровати.
         – Мамочка!.. Пришли? – заулыбалась она, бледное лицо порозовело, глаза повлажнели.
         – Что с тобой, доченька? – подсела бабка Агафья на кровать.
         – Пройдет, мама… Понесла я… – смутилась Лена.
         – Алешка знает?
         – Знает.
         Бабка Агафья готова была пуститься в пляс. Дождалась Алексея. Примирение было полным.
         …Подошла дождливая осень. Начался новый учебный год. Сергей Карпович целыми днями пропадал в школе. И после уроков ребята табунились возле военрука, ходили за ним, как на веревочке. Он водил их то в лес, то на речку, то еще куда. Словом, Шустров был и остался Шустряком. Жители поселка приступили к уборке огородов, копали картошку. Дети после уроков убегали помогать взрослым. У Сергея Карповича высвободилась уйма времени, и он пошел проведать Агафью Ефимовну, да и застрял там. Старуха копала огород, мокрую картошку носила в мешках под навес, рассыпала для просушки. Алексей и Лена на работе. Разве мог Шустров не помочь? Он обрадовался, что сыскалось занятие.
         Алексей вернулся рано, отпросился с работы. Пораньше пришла и Лена, но Агафья Ефимовна выдворила ее с огорода.
         – Иди, иди, доченька. Ужин свари – мужиков кормить.
         Управились за полночь. Сергей Карпович добрался домой усталый, но счастливый.
         С утра бегал он в поселковый совет, в военкомат, наводил какие-то справки. На уроке по военной подготовке в восьмом классе Шустров построил ребят.
         – Боевой приказ, – торжественно объявил он. Оглядел ребят и продолжал, заглядывая в листок. – В ожесточенных боях враг надломлен, отступает, неся большие потери в технике и живой силе. Бойцы Советской армии крушат противника на всех направлениях. Но затяжные дожди затруднили подвоз боеприпасов и продовольствия, а главное – уборку урожая. Приказываю: направить на уборку войсковые подразделения, не занятые в боевых операциях. Все силы на спасение урожая, на помощь тылу.
         Шустров свернул листок, с которого читал, и убрал в нагрудный карман. Приказ был отпечатан на машинке и подписан: «военрук школы Шустров».
         – Товарищи бойцы! В микрорайоне нашей школы особенно сложная обстановка с уборкой картофеля у Кудриной, Селивановой, Прониной… – всего Шустров назвал двенадцать фамилий. – Мужчины из этих семей сложили головы за нашу Родину, взрослых детей нет. Нельзя допустить гибели урожая. Всем, кто свободен от боевых операций, то есть копки картофеля дома, собраться у школы через час в рабочей одежде. Девочкам захватить ведра, мальчикам – вилы или лопаты. Завтра будет работать другая группа. Вопросы? Ра-азойдись!
         День на третий вечером к Шустровым зашел директор школы, тоже фронтовик. Пустой рукав «комсоставской» гимнастерки заправлен под ремень. Шустров умывался: он только что вернулся с огородов вдовых солдаток. Директор снял фуражку, пригладил седеющие волосы, спросил вместо приветствия:
         – Как поживаете, Аника-воин?
         – Что-нибудь случилось, Анисим Германович? – опешил Шустров. – Проходите в комнату.
         – Не заходите вы, пришлось самому, – он осмотрел комнату, грузно опустился на табурет. – Из районной газеты приходили, вас спрашивали. Просили завтра с утра к ним зайти. Жалоба в редакцию поступила от нашей пионервожатой.
         – Жалоба?
         – Жалоба. Самовольничаете, систематически срываете планы воспитательной работы, и все такое…
         – Я же как лучше…
         – И я говорю: стало лучше. С дисциплиной стало лучше, озорников стало меньше, – перебил его директор. – Я сам озорников припугиваю: военруку, мол, пожалуюсь.
         С последними словами директор рассмеялся.
         Шустрову было не до смеха. «Как же быть? – лихорадочно обдумывал он. – Два огорода осталось докопать. Бросать нельзя!»
         – Выше голову, Сергей Карпович! Я вашей работой доволен, действия одобряю. Давно хотел сказать. Но согласовывать их все же нужно. В случае чего отвечать вместе и в первую очередь мне.
         В редакции востроносенький очкарик, назвавший себя Борисом Михайловичем, борзо насел на Сергея Карповича и припер, что называется, к стенке. «Подрыв авторитета комсомольской организации», «партизанщина», «вред воспитанию советского человека» и все в таком духе. В комнату вошел солидный мужчина с нездоровым, отечным лицом.
         – Грибов. Редактор, – представился он Шустрову и, обращаясь к очкарику, добавил: – Закончите беседу, Борис Михайлович, зайдите ко мне вместе с Сергеем…?
         – Карповичем, – подсказал Шустров.
         С уходом редактора Борис Михайлович совсем закусил удила и к каждой фразе добавлял: «умышленно», «преднамеренно», не давая Сергею Карповичу открыть рта в свою защиту. Шустров вскочил, огрел кулаком по столу.
         – Пиши что хочешь! Кривая душа!
         – Ясненько, – процедил сквозь мышиные зубки очкарик. – Идемте к Грибову.
         Шустров отмахнулся, вылетел в коридорчик и чуть не столкнулся с редактором. Тот услышал шум и поспешил из кабинета.
         – Зачем волноваться, Сергей Карпович? – взял Шустрова под руку, провел в узкую комнату. Следом вошел очкарик.
         – Здесь все ясно, Глеб Иванович, – от порога начал он. – Товарищ Шустров злостно игнорирует общественные организации и даже нашу газету…
         – Эк хватили, – перебил Грибов, – ясно так, что ничего не ясно. С утренней почтой пришло еще четыре письма, и все о Сергее Карповиче. Вот они.
         Грибов прихлопнул ладонью стопку бумаг. Закурил, закашлялся. Сердито придавил папироску в консервной банке, что служила пепельницей.
         – Одно письмо от товарища Агапова.
         – Какого Агапова? – удивился Шустров.
         – Преподавателя физики. В письме ничего нового, по сути – повторение жалобы пионервожатой, и слова те же и даже целые фразы. Только пространнее о важности планомерного воспитания молодежи, «испорченной в условиях войны», и высоком назначении педагога. Так и написано: «испорченной». Здесь, кажется, все ясно. Пионервожатая – племянница Агапову. Но вот еще три письма… – Грибов говорил медленно и тихо, как бы рассуждая для самого себя. – Пишут вдовы фронтовиков. Письма разные, слова разные, а смысл один: спасибо пионерам и комсомольцам, всем ребятам школы… Улавливаете, Борис Михайлович? «Пионерам и комсомольцам». Где же подрыв авторитета? И дальше: спасибо учителям, что воспитали… Улавливаете? «Воспитали…» – и во всех письмах благодарность Сергею Карповичу. Вот. Он взял листок и прочитал: «Сам копал картошку, сам таскал кули. Ребята возле него, как возле наседки…» и еще «от денег или яичек отказался».
         Грибов потянулся за папиросой, но скомкал ее и швырнул в консервную банку.
         – А что за приказы, которые сеют панику, сочиняете от имени Комитета обороны? – обратился он к Шустрову.
         Сергей Карпович достал из кармана помятый листок, протянул Грибову. Грибов прочитал, усмехнулся.
         – Сами сочинили?
         Шустров кивнул.
         – И печатали, похоже, сами?
         Шустров опять кивнул и заговорил сбивчиво:
         – Понимаете, Глеб Иванович… Ребята… они… С ними и в игры нельзя понарошку… Надо по-настоящему… – и умолк, не зная, что добавить.
         – Вот-вот. И директор школы только что звонил, мол, Сергей Карпович настоящий педагог-воспитатель, что душу ребят, как букварь, читает, что все мероприятия проводит по плану и согласовывает с ним.
         – Планов у меня нет, – смутился Шустров.
         Грибов захохотал так, что стены дрогнули.
         – Чего же… Чего же вы директора подводите? – едва выговорил он, вытирая платком глаза. Успокоился. Покачал головой:
         – Накрутили! Подрыв… преднамеренный… злостный… Да он и соврать-то не может, святая душа. За то и любят его ребята. У кого сегодня картошку копаете?
         – У Семеновой и Кудриной, – с готовностью выпалил Шустров, чувствуя, что все обошлось.
         – А говорите – планов нет. Борис Михайлович, сегодня же побывайте на месте, посмотрите, как работают ребята. Не забудьте зайти к директору школы, заберите эти письма и напишите хорошую статью. Надо, чтобы другие школы района подхватили почин Шустрова.
         Где, что, когда случилось, но отношение к Шустрову у взрослого населения поселка изменилось. Конечно, сильно способствовала этому статья в районной газете. За глаза его все равно чаще называли Шустряком, но вкладывали в прозвище совсем иной смысл.
         Мокропогодье надоело до чертиков. Мокрый снег и дождь. Дождь и мокрый снег. Грязь по колено. Пора бы лежать снегу и быть морозам, однако с самого утра сеяло то дождем, то крупой. К вечеру потянул настойчивый северный ветерок; как лезвием бритвы, резал лицо и руки. Небо сразу очистилось. В ночь вызвездило и хряснул, наконец, морозище, наверстывая потерянные дни. Грязь затвердела каменными булыгами с сединкой инея, обледенелые деревья мерцали тысячами звездочек в холодных лучах восходящего солнца. Озеро в одну ночь передернулось льдом и блестело отполированной поверхностью. Только там, где вливалась в него речушка, виднелась тусклая рябь открытой воды.
         Дети стайками шли в школу, румяные от мороза, как снегири. Они с визгом и смехом катались на ногах с разбегу по льду стылых луж, радуясь новому занятию.
         Шустров предупредил дежурных (дозорные патрули, как он их называл), чтобы на переменах следили за озером и не пускали ребят на лед.
         Шел четвертый урок. В учительской преподаватели, у кого «окно» в расписании, проверяли тетради, листали книги, что-то писали или читали, изредка перебрасывались фразами, когда в форточку влетел отчаянный крик: «Ма-ма-а!». Установилась мертвая тишина. Шустров бросился к окну и, протаранив дверь, вылетел из учительской.
         Грохот сапог по лестнице гулом прокатился по пустым коридорам и стих, когда учителя подбежали к окнам. На берегу озера бестолково суетились ребята, размахивали руками, кричали:
         – Доски надо! Веревки..!
         А поодаль от берега, в полынье, барахтались двое, похоже, дети.
         Шустров на берегу сбросил сапоги и фуражку, с ходу выскочил на лед. Лед затрещал и просел, выступила вода. Военрук по инерции упал вперед, вытянулся и покатился к полынье «солдатиком», как катаются иногда дети с пологих горок. Из школы к озеру бежали ребята и учителя. Шустров достиг полыньи, распластался во весь рост, широко раскинул ноги, дотянулся, выдернул на лед мальчишку, приказал:
         – Ползи к берегу! Живо! – мальчик пополз. Второй мальчуган ухватился ручонками за кромку льда, цепенея от ужаса и холода, круглыми, невидящими глазами смотрел в пространство, молчал и не шевелился. Шустров перекатился к другому краю полыньи, потянулся руками… Но пальцы малыша соскользнули, и он ушел под воду. В тот же миг и Шустров скользнул животом по льду и вниз головой без всплеска нырнул в полынью.
         На берег высыпала вся школа, прибежали мужики с соседних улиц, принесли веревки, доски, торопливо накачивали невесть откуда добытую резиновую лодку и, как всегда в таких случаях, что-то не ладилось. Когда мальчик исчез под водой и Шустров нырнул вслед, будто ветер по вершинам деревьев, по толпе прокатился тревожный шепот и стих. Мужики забыли о лодке и веревках и неотрывно смотрели на полынью.
         Шустров вынырнул, вытолкнул на лед мальчонку, что-то кричал ему, но тот не двигался. Тогда сам стал выбираться из полыньи, осторожно переваливаясь на лед. В последний момент льдина обломилась, и военрук погрузился с головой, но прежде успел оттолкнуть мальчишку с треснувшей льдины ближе к берегу. Так повторялось несколько раз. К тому времени отец первого мальчика, круша перед собой лед, зашел в озеро по горло, перенял ползущего сына, вынес на берег. На воду спустили лодку. Двое мужиков рубили лед и подвигались на помощь. Шустрову подождать бы, а он в каком-то исступлении наваливался на лед, толкал вперед мальчишку и уходил под воду в крошеве льдинок. Движения его делались все медленнее, под водой он оставался все дольше, а когда до лодки было всего несколько метров и мужики бросили конец веревки, рука Шустрова скользнула по нему, и он погрузился в последний раз.
         На льду одиноко и неподвижно лежал темный комочек.
         Из молчаливой толпы взвился в морозный воздух крик-плач, крик-стон: «Сере-жа-а!». Это кричала Маша. Умирающей птицей билась она в руках женщин, рвалась в озеро. Мужики подобрали мальчика, крутились в полынье, не зная, что делать.
         Прыгая по кочкам, к берегу подлетела бортовая машина, взвизгнула тормозами. Первым выпрыгнул Алексей, за ним пяток дюжих ребят. Открыли борт, на берег выбросили лодку. Оказывается, директор школы звонил на завод, просил прислать спасательную группу. Ребята, не теряя времени, столкнули лодку на воду, поплыли. Алексей сбрасывал одежду.
         Только на третий раз он, вынырнув, ухватился за борт рукой, выдохнул:
         – Помогите.
         Ребята втащили в лодку сначала Шустрова, затем Алексея. Пока плыли к берегу, начали оказывать Шустрову первую помощь.
         На берегу ждал врач. По его команде в кузове машины раскинули полушубок, делали пострадавшему искусственное дыхание, растирали его спиртом. У открытого борта женщины под руки поддерживали Машу. Она не билась, не кричала и не плакала. Глазами, полными ужаса и обожания, смотрела на своего Сережу.
         Сначала врач уловил слабый пульс, затем дыхание… К Шустрову возвращалась жизнь. Врач выпрямился, улыбнулся и даже подмигнул толпе.
         – Порядок!.. Дайте кто-нибудь полушубок укрыть товарища Шустрова, – попросил он. Ему с готовностью протянули несколько полушубков.
         – В больницу, – кивнул он шоферу.

                г. Красноярск, 1980 г.