Нежный возраст. Гл. 1 Отец

               

 1               

Отец мой – кадровый военный, умудрился, каким-то чудом не попасть под жернова репрессий тридцатых годов и сделал, до войны, довольно-таки приличную карьеру. Правда, род войск, в которых ему довелось служить, уже тогда допевал свою лебединую песню.

Итак, с тридцать седьмого по сороковой год он сменил звание старшего лейтенанта на капитана, потом майора и, наконец, подполковника. И должности: сначала, от командира эскадрона  до начальника полковой школы в кавалерийском полку, расквартированном в захолустном городке на Западной Украине.

Служба шла в масть и карьера неслась галопом. И быть бы ему, вскоре, слушателем  Военной Академии, но тут случилась закидка в карьерной скачке. Это когда лошадь сходу не берёт препятствие.

Так и у бати моего – обнаружилась, бдительными чекистами, сестра старшая, в буржуазной тогда Латвии. Черти её туда занесли, ещё до революции, – прислугой  в богатую рижскую семью. Хорошо хоть муж у неё оказался латышским коммунистом.

Но пятно жирное, на батину биографию чистокровного пролетария, было таки посажено, и в Академию его не послали. Зато, в виде утешительного приза,  ему дали майора, и отправили преподавать тактику в Тамбовское кавалерийское училище.

Тут случись Финская война, и батя начал подавать рапорты командованию училища и слать письма наркому обороны, с просьбой направить его в действующую армию.

Начальство хода рапортам не давало, а матушка моя, имевшая к тому времени на руках двух малолетних детей, в виде моих старших сестёр, получив от супруга очередное письмо к наркому, со строжайшим приказом отнести его на почту и бросить в ящик, регулярно бросала его …пардон… в туалет.

Отец возмущался и продолжал регулярно писать письма, и относил их на почту уже сам. И видать  дописался таки. Высокомудрое начальство решило, что бравому кавалеристу всё одно  шашкой   линию Маннергейма не прорубать, раз уж танки и артиллерия её прогрызть ни как не могут. Ну а если ему так не сидится в тихой, патриархальной Тамбовский губернии – пущай прогуляется и погреется в солнечном Туркестане.   

Вскорости, вместе с очередным званием подполковника, получил он и новое назначение – начальником штаба кавалерийского полка, стоявшего в самой южной точке нашей тогда ещё необъятной Родины. Это именно о ней  с бравадой говорили при распределении свежеиспечённые лейтенанты, не особо отличившиеся в науках и «поражавшие» своими знаниями преподавателей:

- Меньше взвода не дадут – дальше Кушки не пошлют!

Крепость, выстроенная посреди песков ещё при царе-батюшке. Рядом с казармами для красноармейцев, и конюшнями для лошадей – домики семей комсостава. Кругом – одна пустыня, и лишь у мелководной, почти пересыхающей летом речки, расположилось село Полтавка – основанное и населённое выходцами из Украины.

Матушка моя – чистокровная хохлушка, ходила туда – к землякам, поспівать рідних пісєнь и поплакать за нєнькой Україной.

Ну а потом и война с немцами началась, которую все ожидали, но как у нас на Руси всегда водиться, грянула неожиданно. И тут оказалось, что южный наш сосед – иранский шах очень даже немцев уважает, и совсем не против если они ему армию перевооружат и модернизируют. Пришлось срочно Иосифу Виссарионовичу с Уинстоном Черчилем  Иран пополам делить, в смысле оккупировать. Англичане ввели свои войска в южную часть, а СССР – в северную.

И переместился батин полк ещё южнее – в иранский Мешхед. По сравнению с нашими плачевными делами на немецком фронте, тут был прям тебе блицкриг. Однако отцу захотелось настоящей войны, и он опять начал писать рапорты.

Его и отозвали из Ирана … в Уфу – на ускоренные курсы, переведенной туда из Москвы Академии Генерального штаба.

А матушка так в Кушке и осталась, с двумя малолетними детьми на руках.

В конце 1941 года он курсы эти успешно закончил, и ему предложили на выбор: идти начальником штаба только что начавшей формироваться дивизии, или отправиться на фронт офицером связи Генштаба.

Отец выбрал второе – потому как здесь нужно было постоянно вылетать на фронты, анализировать обстановку, возвращаться назад и докладывать об увиденном в Генштабе.

Наверное, фортуне, в конце концов, надоело, что её любимчик так пренебрежительно к ней относится. Фортуна – она ведь женщина, а женщины таких вещей не прощают.

Начало 1942 года было довольно удачным для наших войск. Немцев по всему фронту остановили, кое-где теснили, а под  Москвой даже отбросили. Весной началось наше наступление под Харьковом, закончившееся полным разгромом.

Отца направили в район станции Лозовая, где в танковом кольце оказались несколько наших дивизий. И надо ж так случиться – батин У-2 приземлился как раз в расположении той самой кавалерийской дивизии, в одном из полков которой он, молоденьким лейтенантом, начинал свою службу на западной границе в 1935-м году. Командир той дивизии, оказавшийся его бывшим комполка, был тяжело ранен, и в никакой госпиталь вывезти его было уже невозможно, разве что по воздуху. Вот батя и отправил своё донесение с лётчиком, а единственное пассажирское место в «кукурузнике» отдал тяжело раненому генералу. А сам остался в том адском котле, который немцы устроили нашим войскам под Харьковом….

Утором, на поле вчерашнего боя, немцы выгнали местных жителей из окрестных деревень – зарыть убитых. Своих немцы хоронили отдельно, а для русских был выкопан длинный ров, и крестьяне сносили в него погибших красноармейцев и командиров.

- Смотри-ка, а ведь он живой, шевелится – сказал пожилой колхозник своей старухе-жене.
- Покличь фрицев –  может, пожалеют, не добьют.

Немецкий офицер, руководивший похоронными работами, велел отправить раненного и контуженного русского подполковника в лазарет находившегося рядом лагеря для военнопленных. Там, на счастье моего бати, оказался опытный хирург – тоже из военнопленных. Врач прооперировал отца: вынул два осколка и зашил две  раны на груди. Контузия, со временем прошла, а вот жевать ему по настоящему довелось уже только после войны, – вставив зубные протезы.

Ну а тогда начался, похоже, такой ад, о котором он до самой смерти не любил вспоминать.

Летом 1943 года отцу, вместе с несколькими товарищами по несчастью, удалось сбежать из концлагеря, расположенного в горно-лесном районе Словакии, и уйти в чехословацкий партизанский отряд. Там он и воевал до освобождения Чехословакии нашими войсками.

Ну а дальше – опять кошмар, теперь уже нашего фильтрационного офицерского лагеря – для бывших военнопленных. Тут уже ему мачеха-судьба хоть скупо, но всё-таки улыбнулась.

Во-первых, очень хорошую характеристику написал своему начальнику штаба командир чехословацкого партизанского отряда.
 Ну а во-вторых, остались живы те бабка с дедом, что закапывали тогда наших убитых солдат и офицеров. Они-то и подтвердили, что батя попал в плен без сознания, раненым и контуженным.

Но самое, наверное, главное – это то, что генерал – тот самый, которого батя посадил раненого в свой «кукурузник», вошел уже в большие чины, к концу войны, но остался настоящим мужиком, помнящим, что долги нужно отдавать. Его голос, похоже, и оказался самым решающим. Отца реабилитировали, восстановили в звании, но не в партии. И даже предложили служить дальше.

Куда служить?! Кроме зашитых ран, на груди у подполковника, впервые надевшего, вместо старых знаков различия, погоны, не было ни одной награды. И партбилет ему  не восстановили. Стоило хоть в малейшем оступиться по службе – и всё: привет семье, и суши сухари.

Да и где она – семья?



Продолжение следует.