Колосья по серпом... исход источников 29

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740 

                Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 28" http://www.proza.ru/2014/11/12/765


XXIX
 
Алесь и Всеслав Грима шли Доминиканской улицей к Святоянским стенам. Оба  переоделись из гимназической формы в штатское и старались держаться подальше  от фонарей. Хотя гимназистам старшего класса и позволялась не очень придерживаться часа, после которого ученики должны сидеть дома, но они шли в дом, посещение которого могло не понравиться начальству. Да и прогулки без формы  не поощрялись. А иначе было нельзя. Будут смотреть, как на щенков.

Шли к Адаму-Ганорию Киркору, редактору "Курьера Виленского". У него собиралось интересное товарищество, и можно было говорить о жизни Бывала и музыка, а уж споры - всегда. Хозяин был из либеральных, просветитель и не более, и еще из терпимых. Кто-то из демократов в запале спора назвал его однажды даже "коллаборационистом", но этого не поддержали даже недоброжелатели. Просто жил по принципу "лишь бы тихо было", иногда заискивал перед властями и именем императора, но кое-когда и его прорывало злостью. Он  позволял  собираться  в  своей  квартире  самым  разным людям, даже с крайними политическими взглядами.

Начало марта плакало капелями и ночью. С крыш то и дело сползал и шлёпался тяжелый подтаявший снег. Свет фонарей весело играл на сотнях сосулек. Вел Алеся знакомить с людьми Всеслав  Грима.

 -  Покричат там сегодня, - сказал Грима.

- Все кричат, - сказал Алесь.

Весь февраль шел в Париже международный конгресс, который приклеил на чело  империи ярлык слабости и непотребства и завершил, наконец, позорную разгромную войну не менее позорным миром.

- Набили морду, - ворчал мешковатый Грима. - Вот вам.  На  возах  продовольствие  везут,  пушки  разрываются. Воевать разучились. Шпицрутены - эти мы умеем.

Киркор жил  в здании бывшего университета. Хлопцы оглянулись. Посмотрели в сторону губернаторского дворца, кинули глазом в темную арку двора Сарбевиуса. Смотритель Цезарь Георгиевич, по классному прозвищу Цербер Гаргонович, мог попасться повсюду.

Они перебежали улицу и нырнули в подъезд. Поднялись по ступеням, постучали в двери. Встретила их горничная, взяла пальто. Через щель дверей долетали голоса.

... Хозяин, увидев Гриму, развел руки, будто хотел обнять. Отечный, все еще загорелый, не смотря на то, что зима прошла, лицо его как бы потеплело от улыбки.

- Смена молодая! Надежда милой родины!  Так  что, Всеслав, это и есть твой князь?

- Да. Только он не мой, а свой.

- Одобряю, одобряю, князь. Реферат ваш о народных песнях полюбил. Исключительно. Верьте слову битого этнографа. Прошу, прошу ко мне.

В небольшенькой гостиной с мягкой мебелью и синими стенами, украшенными медальонами из эмали и идиллическими гравюрами из народного быта, было полно людей. Курили, пили кофе у углового столика, спорили. Раздавались выкрики, смех, хлопки - видимо, награда кому-то за меткое слово. Смешивались польский, французский, белорусский языки.

- Дав-вайте, молодые люди, будьте как дома, - гостеприимно приглашал Киркор, делая,  возможно,  слишком выразительные движения маленькой стройной рукой.

Видно было, что он - не без честолюбия  - гордится и этим сборищем, и гостиной, и людьми, собранными в ней, и атмосферой остроумия, легкой игры мозговых извилин, споров и всего другого.

К своему большому неудовольствию, хлопцы почти сразу увидели одноклассника, графа Игнатия Лизогуба. Он стоял с каким-то худощавым, чахоточным на вид человеком и едва ответил на привет. В черном безупречном сюртуке, очень сдержанный, очень воспитанный. Он говорил и улыбался белыми зубами, а улыбка была холодная, безразличная. Волосы блестящие от бриллиантина, словно корова его голову лизала. Глаза табачного цвета, безразлично-внимательные. Словно не семнадцать ему, а все пятьдесят, такой корректный.

- Вам повезло, молодые люди, - мягко тараторил Киркор. - Сегодня у меня как раз наиболее интересные гости. Редко бывает так, чтобы у каждого нашелся вольный вечер. Но  сегодня  вы  увидите цвет нового виленского общества. Прошу быть как дома.

И побежал к другим человечным  кружкам, умиротворять, смешивать людские течения, там кинуть шутку, там ироничное предложение, словно ведро воды на слишком яркое пламя. Хлопцы остались одни.

- А ты знаешь, - сказал Алесь, - мне он не нравится.

- Правда тут есть, - покрутил тяжелой головой Грима.  -  Хочет,  чтобы  все  были  как на подбор: святые и божьи. Видишь, вон Ходька Игнатий сидит. Поэтов тезка по фамилии. Богач! С ним он о золотом веке поговорит. А тот - граф Тышкевич, человек  хороший, образованный. Археологические раскопки ведет. С этим поговорит о том, как тяжело было жить нашим  предкам. С Ходьком,  с Тызенгаузом.

- А что тут Лизогуб делает?

- Правое крыло общины смену себе готовит.

- Кого ты еще знаешь?

- Вон тот, видишь? С нервным, тонким лицом?

В уголке, отдельно от всех, сидел худой высоколобый человек  в  бутылочного  цвета  сюртуке и широком белом галстуке. Руки с длинными пальцами нервно играли брелоками часов, перебирали их, как четки. Когда спор взрывался вдруг грубыми от задора голосами - человек морщился, как морщится меломан с абсолютным слухом, услышав скрежет кирпичины о кирпичину.

Мягкое, очень белорусское лицо человека было тонкое и желчное. Длинные, немного  близко посаженные глаза смотрели грустно и сосредоточенно. И крупными  добрыми волнами падали на плечи русые волосы.

- Кто такой? - спросил Алесь.

- Сырокомля. Поэт.

- По-польски пишет?

- И по-белорусски тоже.

- А тот? - Алесь показал на небольшенького человека, который пил кофе у углового  столика и, кажется, был озабочен больше всего тем, чтобы не показать своей растерянности перед всеми этими  людьми, чтобы взять и поставить чашечку с надлежащим достоинством. Слишком интеллигентское широковатое лицо с добрыми, видимо, близорукими, глазами. Такому бы сидеть в доме, такому бы вместо сюртука, даже тут, более подошёл бы шлафрок.

- Подожди, - сказал Алесь. - Этого я довольно часто вижу на улице. Он что, также живет где-то на Немецкой?

- В доме на углу Немецкой и Доминиканской. Нет, во втором от угла. А на углу Сырокомля живет.

- Он кто?

- Я его плохо знаю. Знаю, что работает органистом в Святоянском костеле. Странно, почему он тут бывает? Но тут, вообще, довольно разношерстная компания.

- И фамилии не знаешь?

- Она тебе ничего не скажет. Манюшка.

Алесь улыбнулся.

-  Действительно,  смешная  фамилия... Как будто маленький врун.

И вдруг всплыл в памяти разговор двух женщин, какой случайно  услышал  на  улице краешком уха. Женщины были в глубоком трауре, и это - а также их заплаканные глаза, и молодость, и красота - заставили Алеся прислушаться и остановить.

- Грима, - сказал Алесь, - я слышал однажды, как святоянского органиста назвали богом.

- Наверное, костельные дэвотки,- буркнул Грима.

- Ну, не говори. Каждый город это, брат, город сказок. Идёт артиллерийский поручик, а в потенции он - Наполеон. Умирает в богадельне старик,  выбрасывают из-под него сенника списанную бумагу. Потом часть этих бумажек, вместе с газетами, попадает меж дверями и клеенкой, которою их обили. А через сто лет меняют клеенку и случайно находят бумажки, и тогда выясняется, что в богадельне умер  наивеличайший поэт времени. Природа любит прятать бриллианты и золото в бренный ил и смешную оболочку.

- Разошёлся, - буркнул Грима.

- А может, и действительно у Святого Яна играет сам бог. Надо ббудет сходить.

-  А из гимназии  полететь хочешь? За  хождение на католические богослужения?

А хозяин в это время уже катился к ним.

- Нелюдимы! Нелюдимы! Буки! Не могут сами пойти туда, где им интересно. Так пойдемте.

Подвел их к кучке людей.

- Знакомьтесь. Пан Грима, князь Загорский.

В середине кружка сидели на диване два человека. Один,  мужиковатый,  нелюдимый,  еще  молодой,  смотрел  на хлопцев с некоторым  вызовом,  словно  именно от него зависело, принять новичков в разговор или нет. Но главным в разговоре был, очевидно, не он.

На краешке дивана, в уголке, сидел, удобно вжавшись в мягкую подушку, словно  утонув в ней кругловатой фигуркой, маленький добродушный горбун. Горб у него был небольшой и напоминал бы легкую сутулость, если бы только  правое  плечо  не  было выше левого. Это обстоятельство не сделало, видимо, никакого плохого влияния на психический  склад горбуна. На круглом мягком лице блуждала  всепрощающая, растроганная улыбка. Горбуну было лет сорок пять, но простоватые голубые глаза, светло-русые волосы, в каких тяжело было заметить седину, румяный  улыбчивый рот придавали его лицу доброе, наивное, в чём-то ребяческое выражение. Взглянув на него, нельзя было не сказать: "Ах, какой хороший человек!"

-  А вот наши  два  Винцука, - знакомил хозяин. - Оба поэта. Оба хорошие граждане. Оба хорошие мужи.

-  Ну, просто хоть икону с меня  пиши,  -  буркнул мужиковатый.

- Оба хорошие патриоты. Любят родину. Любят. Знакомьтесь.

- Каратынский, - опять же с вызовом протянул Алесю руку мужиковатый.

И Алесь подумал, что этот подчеркнутый вызов - от необходимости утверждать  свое  достоинство. По-видимому, худородный. Может, даже из крестьян.

- Дунин-Марцинкевич, - подавая пухлую руку, мягким голосом сказал горбун. -  Прошу  не путать с Мартинкевичами-Асановичами и Мартинкевичами-Мустафами. Я пока что  не татарин. Хотя? - и он рассмеялся. - Татарином здешним быть, ей богу, неплохо. Язык - один. "Китаб" ничем не хуже блаженного Августина. И жен можно аж семь иметь.

Его кругленькое тело качалось от добродушного смеха.

- И он еще и вольтерьянец, - заметил с корректным юмором Ходька. - Будете отвечать на том  свете, пан Винцук.

- И не буду. И вовсе не буду, - качался горбун. - В шутках греха нет. И что же, что татарин. Всякое дыхание хвалит пана бога.

Киркору, видимо, было маловато рекомендаций, хотя для Алеся оба поэта, как люди, было уже понятны.

- Оба на речи пишут. На литовско-мужицкой. Алесь свел брови:

- По-белоруски, значит?

Ходька нахмурился. А глаза Марцинкевича вдруг, на одно мгновение, перестали быть улыбчивыми, взглянули на хлопца благожелательно, твердо.

"Эге, - подумал Алесь. - Не такой ты, видимо, простачок, не такая божья  душа. Ты,  брат, где надо, и характер можешь показать". И успокоился, что нашел понятного и близкого человека.

- Видите, - сказал Ходька. - Вот он, первый плод вашей  работы.  Явился уже белорус, и еще и князь. Смотрите, чтобы скоро не появился еще,  вместо  мужицкой речи, какой-то белорусский язык.

- Я не читал произведений пана Марцинкевича, - сказал Алесь. - Но  существование  белорусского языка не зависит от наших с вами желаний, пан Ходька. Как его ни  называй, он просто - существует.

Непочтительный  Грима,  как  всегда,  резанул  просто  в Ходьковы глаза:

- Рассуждаете вы, почтенный пан, с богатой магнатской колокольни. Эти слова о "речи" нам в зубах навязли. Вы здешний, но, простите, чем тогда эти ваши рассуждения  отличаются  от  рассуждений  покойника императора?

Киркор оглянулся. Совсем незаметно для других. И сразу  успокоился,  заметив,  что  никто  не  обратил внимания, что все свои, что все с интересом ждут продолжения спора.

Ходька холодно сказал:

- Я - поляк белорусского происхождения. Помня это, вы не можете укорить меня в чужой крови, в нелюбви к земле, на какой я родился, в незнании речи, на какой говорят ее мужики. Я должен ее знать, ведь как тогда иначе вести хозяйство. Выйдет что-то вроде неприятности с вавилонской башней. Но, я считаю, эта  речь  изжила  себя, как изжила себя еще несколько столетий назад белорусская идея. Ничего не сделали, кроме войн и склок...

- Только Библию одни из первых напечатали, - сказал Алесь. - Первые среди восточных славян.

В  глазах  Марцинкевича  Алесь  заметил  внимательный интерес.

- Может,  вы  не  будете  меня  перебивать?  -  сказал Ходька.

- Пожалуйста, - сказал Алесь. - Я просто уточнил некоторые не совсем... определенные постулаты пана.

- Так вот, - сказал Ходька. - Идея скомпрометировала себя.

- Или вы ее скомпрометировали, - буркнул Грима.

- Оживлять покойников - это не дело истории. Мы просто ответвление польского племени, слабое, чахлое, которое идет дорогой ополячивания. И хотя этой речью говорят пять миллионов, но она просто "рабочий язык", чтобы работники разного происхождения  понимали  друг друга.

- Пять миллионов!.. Не слишком ли много для  "рабочей речи"? - сказал Алесь.

- Я уважаю ваши чувства, - сказал Ходька. - Но не слишком ли вы молоды, чтобы...

- Подождите, - сказал со своего угла Сырокомля. - Это запрещенный удар.

-  Почему  запрещенный? - вмешался Лизогуб. - Мы действительно  еще  мало  знаем  по сравнению  с паном Ходкой.

- Молодой человек, - сказал Сырокомля. - Знания и вера в родину - разные вещи.

- Возможно, пан Кондратович, - в голосе Лизогуба прорвалась неприязненная  нотка. - Я просто говорю, что некорректно прерывать старшего гостя.

Ходька бросил на него похвальный взгляд:

- Я благодарен вам. Не беспокойтесь. У меня еще нет старческого маразма.

- Уважаю пана, - сказал Лизогуб. - Но добавлю только одно. Некрасиво, когда образованный человек, князь, начинает носить лапти из-за какие-то там  мнений.  Речь эта для людей вашей культуры – то же самое, что лапти вместо туфель. 

-  Глупости,  -  вдруг  сказал  Марцинкевич.  - Выходит, я лаптюжный поэт? И пан Кондратович также?

- Не обращайте внимания, - нервно сказал Сырокомля. - Я не хочу обидеть пана Лизогуба, сказав, что его слова - проявление преступного равнодушия к убеждениям.

И  заперся,  нервно  перебирая  брелоки.  Лизогуб, в знак уважения к словам поэта, склонил голову. Всем  было  немного  неловко. Алесь видел, что все смотрят на него.  Даже  Манюшка бросил свой кофе и вглядывался, щуря добрые глаза.

- Я отвечу сначала пану Марцинкевичу, - сказал Ходька. - Нет, я не говорю, что ваша поэзия лаптюжная. Я с приятностью слушаю ваши идиллии. Ваша "Крестьянка" – это хорошо.

- Когда-нибудь я напишу такую идиллию, что вы не будете  знать,  куда  спрятаться  от  людского  смеха, - буркнул горбун.

- Нет, она не лаптюжная. Она несуразная. Пишучи на белоруской речи, вы  насажаете среди местного люда, среди мужиков и даже средь некоторых дворян, как мы видим, провинциализм.

Дунин-Марцинкевич огорчился. Развел руками.

- Я не хочу склок, - глухо сказал он. - Я хочу и силюсь убедить в потребности этого всех... Я хочу, чтобы всем было хорошо, чтобы на земле господствовали гармония и радость. Достаточно уже выдержал огня этот несчастный край. И что же, меня кусают отовсюду. Нет такой собаки, которая не посчитала бы своим долгом ухватить меня за ногу. А я не хочу давать тумаки людям. Даже плохие, они   - люди.

-  Гуманизм,  какой бьют  и  справа  и  слева,  -    буркнул Грима. - Опять то же самое.

Но горбун, видимо, не всегда держался того правила, что людям надо прощать, даже  когда  они  кусают за ноги. На его губы всползла  неторопливая  разумная улыбка.

- Самое странное, что никто не выступил против моей поэзии в королевстве, в Польше. Бранятся только те, кому это дело должно было бы стать близким, наши  паны. Больше воюют за Польшу, чем сами поляки. Видимо, потому, что  никогда им не быть  ни  белорусами, ни  поляками,  ни немцами, хотя они склонны быть и тем, и вторым, и третьим.

- Поймите, пан Марцинкевич, - сказал Ходька. - Я не против этого как редкости, как своеобразного раритета. Но это же наследование неуклюжих здешних песен... Стоит ли повторять то, что умрет.

И тут Алесь увидел, как горестно затряслись губы интеллигентного  близорукого человека, который напрасно пытался спрятать за кофе свою растерянность.

- Я тоже  gente  albarutenus  natione  polonus       1,  - сказал Манюшка. - Полагаю, неплохой поляк. Мне хорошо быть поляком. Но я никогда не дойду до мысли, что быть поляком - означает давить остальных. Быть поляком - это, скорее, сражаться за счастье остальных. И вы плохо понимаете музыку, пан Ходька, когда порочите  здешние песни... Это уже я могу вам заявить.

На лице человечка  на  минуту  появились черты высшей одухотворенной красоты.

"А может действительно бог?" - подумал Алесь.

- Они, песни, не хотят быть раритетами. Они звенят, смеются, плачут. Даже ночью, во сне, я слышу их голоса. Я от Польши, я и от них.

И как будто завял. Снова сел, не зная, куда девать руки. Манюшка и Дунин-Марцинкевич переглянулись. Горбун улыбнулся, склоняя голову.

-  Что  же,  -  спросил  Ходька,  -  вместо  Чиморозы вонючий мужик?

- Я  из  мужиков,  -  сказал  Каратынский, - будете злоупотреблять этим - закончится плохо.

- Что же, - сказал Ходька. - Путь натуральный. Вместо культурного, терпимого хозяина - пьяный палач с кнутом.

- Мы не хотим ни палача, ни хозяина, - сказал Грима.

- Мы хотим воли.

- А получите бич... Вам дали возможность временно развивать  свою  речь.  Ведь  вы  - наш форпост. Но то, что делается тут, - это уже слишком. Писать на ней? Называть себя скотским именем? Если мы разрешим такое - вас сомнут.

Алесь почувствовал, что у него звенит в голове от гнева.

- Мы, кажется, начинали спор с вами?

Ходька с интересом смотрел на сероглазого молодого человека.

- Говорите дальше, - терпимо разрешил он.

- Нам не надо ничьего разрешения на то, чтобы дышать, - перехваченным горлом сказал Алесь. - А писать и говорить на своем языке так натурально, как дышать. - Он повысил голос. - Мы не хотим быть ничьим форпостом. Чем слово "магнат" лучше слова "барин"? Достаточно, понюхали. И тут Ходька улыбнулся, словно нащупал  в  защите хлопца трещину.

Алесь видел глаза горбуна, органиста, Сырокомли. Во всех этих глазах жила тревога. А Ходька подался головой вперед и тихо процедил:

- Разве не стало нашему мужику хуже жить после присоединения к России? Сразу солдатчина, повышение налогов...

Сырокомля нетерпеливо прервал его:

- Ходька, это жестоко!.. У молодого  человека  не столько знаний... И его убеждения...

Алесь поднял руку.

- Не надо, пан Кондратович, - он улыбнулся. - То, что  мне надо, я знаю хорошо. И убеждения  у  меня твердые и...  о-босно-ванные,  в  отличие  от  пана Ходьки.

- Так стало хуже? - настаивал магнат.

- Стало хуже, - спокойно сказал Алесь. - Кроме старых панов, нас с вами, появились новые. Причина этой нищеты то, что на все старые цепи  повесили еще одну, новую - деньги. А денег у мужика при теперешнем состоянии быть не может. У него отбирает их то, что страшнее чумы, войны, страшнее всего на свете. 

Красные пятна поползли на щеках в Ходьки.

- Что же это такое, страшнее всего? - тихо спросил он.

Алесь побелел от волнения. А потом в тишь упало одно только слово:

- Крепостничество!

Глаза у Лизогуба сузились.

Стояла тишина. Алесь спешил договорить.

- Мы  никогда...  -  голос  его  зазвенел.  -  Слышите? Мы нико-гда не поддадимся ни вам, ни немцам, никому. И не потому, что мы не любим вас, а потому, что  каждый  человек вправе на равное счастье с другим, а счастье - только в своём доме.

-  Панове,  -  перебил  Киркор,  -  панове,  властью хозяина запрещаю вам этот спор.

Горбун положил руку на плечо Алесю, пожал.

- У меня есть дочка, Камилла, - сказал он. - Бог ты мой, какие вы похожие!

В длинной паузе прозвучал одинокий голос Сырокомли:

- Какая же это неизведанная поросль растет!

...  Он и Манюшка шли  в  одну  дорогу с Алесем и Всеславом, Лизогуб и Ходька пошли  отдельно,  хотя  определенное время им было и по дороге.

На углу Святоянской и Университетской  Манюшка придержал Алеся и показал ему налево, на костельную громадину.

- Музыку любишь?

- Да.

- Так приходи сюда. Я знаю, тебе нельзя. Но вон там двери на хоры. Приходи во время мессы и просто так. Я там часто. Музыка, князь, не знает разницы верований. Сырокомля молчал всю дорогу. Его, молодое еще, тонкое лицо выглядело больным. Он молча кутался в шубу и напоминал худую зябкую птицу.

И только на перекрёстке, где обоим старшим надо было повернуть налево, поэт положил руку на плечо Алеся:

- Я, наверное, не доживу. Но вам... Дай вам бог удачи...





1          Происхождения белорусского, нации польской (заплат.).


Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 30" http://www.proza.ru/2014/11/13/913