Женская школа

адо сказать, что наша послевоенная школа представляла собой женское царство, в которой все учителя, кроме директора, были женщины. Они были разного возраста, но похожи послевоенной судьбой. В школе преобладала строгость, но и снисхождение к послевоенному, полусиротскому поколению.  Сейчас  трудно в это поверить, но тогда, 1952 г., в первом классе начинали писать только карандашом. Разрешение писать ручкой и чернилами надо было заслужить. Моя первая учительница была молодая, красивая, высокая статная женщина. Наш класс был первой её практикой в школе. Она строила отношения с нами как понимала. По молодости и неопытности кому-то отдавала предпочтение. Однако, со мной, у неё отношения не сложились. Возможно, её раздражал мой маленький рост, молчаливость или что-то другое. Однажды, я принесла в класс большую куклу. Эта кукла была моим главным достоянием. До семи лет у меня было две-три игрушки кем-то подаренных. Но накануне поступления в первый класс моя тетя по случаю была в командировке в Петрозаводске, и привезла мне большую куклу говорившую «мама». Счастью не было границ. Мне хотелось со всеми поделиться, не зная даже как с ней играть. И вот я с куклой в школе. Войдя в класс после перемены, учительница увидела у меня куклу и девочек, рассматривающих её одежду и прическу. Она раздражённо велела срочно убрать куклу и позвать мать в школу. Вместо радости во мне родились страх и огорчение. Я заплакала прямо на уроке. Она рассердилась ещё больше. Когда мы уже писали ручками, мне никак не удавалась  буква «Е». Учительницу раздражало моё неумение настолько,  что мне это стоило оценки кол и вызова к директору. На согнутых ногах я поплелась к директору школы, ожидая страшной кары. Но он, как ни странно, равнодушно отнёсся к моим неудачам. И инцидент был исчерпан, кроме моего позора и начинавшегося комплекса неполноценности. В конце года начались контрольные работы по всем предметам. На контрольной по математике я полезла за ручкой в портфель, и напоролась на бритву, которую забыла завернуть в бумажку. Порезалась очень сильно. Чтобы остановить кровь, надо было сначала вынуть из ногтя и пальца бритву. Учительница отправила меня в медпункт, обвинив в преднамеренности случившегося. А затем поставила двойку.

Моя мама много работала,  и, чтобы дополнить свою маленькую зарплату, брала работу на дом. Заниматься со мной не было ни времени, ни сил. Однако, я всегда была чистенько одета, накормлена, присмотрена продленным днем. Так жило большинство детей, растущих без отцов. Мама каждый день давала мне рубль на еду в столовой. Рубль этот она клала в коробочку из-под пудры. Придя в школу, я, по совету мамы, чтобы не забыть поесть, а такое бывало, ставила коробочку на парту, в ожидании третьей перемены. И все было хорошо, пока рубль не стал пропадать. Несколько дней я боялась сказать моим мамам, а тогда и сестру мамину жившую с нами, я звала также. Наконец решилась и все рассказала. Мама была огорчена, не зная как поступить. Нельзя же было кого-то из детей обидеть подозрением. Но и обрекать меня на ежедневный голод было абсурдом, тем боле, что я и так была чрезвычайно худая и малосильная.

В нашем классе училась одна девчонка, рыжая Верка, от которой никому не было покоя: ни детям, ни учителям. Она шумела, на переменах бегала по партам, дралась, пачкала кого могла чернилами, била окна, сморкалась в школьный передник  и даже материлась. Учительница могла лишь догадываться о моих пропажах. На очередной перемене Верка подошла ко мне и при всех находившихся в классе, насмехаясь надо мной, сказала, что она брала эти деньги, сопроводив это сообщение сквернословием. Учительница решила поговорить с ее матерью. И в разговоре высказала предположение о пропаже у меня денег. Мать возмутилась, но дома, по-видимому, дала девчонке нагоняй. На следующий день, я была обругана самыми мерзкими словами, включая факт моего еврейства.  Мама растерялась, но моя тётя пошла в школу, и, прижав девчонку к стене, обещала ей и её матери большие неприятности в случае пропажи денег и оговора по национальности. Конечно, это было сказано в доступной для семилетней девчонки форме. Гонения на меня и пропажа денег прекратились. Наша учительница от начала года к концу его округлилась. Оказалось, что она была беременна. Думаю, этим можно было объяснить её раздражение, нетерпимость, и подчас, несправедливость. После родов она не вернулась.

В школе нашей были установлены порядки, сохранившиеся ещё с гимназических времен, но, конечно, уже более демократичные. На переменах учителя и ученики ходили группами по кругу, бегать и играть запрещалось. Выходить в тёплое время на улицу разрешалось только старшеклассникам. Была среди учительниц первых классов одна наиболее запомнившаяся. Звали её Раиса Леопольдовна. Была она чрезвычайно некрасива и лицом, и фигурой. Уже немолодая, она отличалась бугристой кожей, горбатым носом, выпуклыми глазами и толстыми выпирающими губами, большими ушами и клочками редких волос. Фигура же нисколько не скрашивала лицо, наоборот – только усугубляла общее впечатление - была высокой, сгорбленной, без талии, с узкими бедрами, и высокими ногами изуродованными подагрой. Одета она была бедно, всегда в серой юбке и зеленой домашней вязки кофте на белой блузке. Сначала её боялись за громкий повелительный голос, сопровождавший прядок на переменах. И дети прозвали её Крыса Леопардовна. Но со временем оказалось, что эта женщина удивительной доброты. Она из всех учителей, пожалуй, больше всех видела и понимала судьбу послевоенных детей, многих сирот. Она чувствовала и вникала в ситуации родителей, в их трудности, в невозможность дать детям больше, чем они могли. Она пыталась хоть немного взять на себя эти заботы, занимаясь с детьми, разговаривая с ними своим громким резковатым голосом. Узнав её и почувствовав, как это удается только детям, её полюбили и уже не боялись. Это она, зная меня,  давала маме советы, чтобы я окрепла, приобрела уверенность в себе, и хоть немного подросла физически. Это она уделяла мне много внимания и даже своеобразной нежности, видимо, выделяя меня в своем сердце. Второй класс у нас вела уже другая учительница, испанского происхождения. Она была из детей-испанцев, взятых на воспитание русскими родителями. С ней мы благополучно дошли до пятого класса, приняв в третьем классе орду мальчишек из мужской школы.

Мальчиков рассадили по росту. И мне в соседи достался такой же кроха, как и я. Не смотря на свой малый рост и субтильность, характером он обладал вполне мужским. Он не обижал меня, но и не общался, очевидно, боясь непонимания своих товарищей. Да и не знал еще чего от меня можно ожидать. Он старался быть грубым, неуступчивым, никогда не давал мне повода подружиться с ним. Со временем пробовал даже ударить меня, но в результате только пригрозил. Вечером дома я рассказала о своем соседе и расплакалась. Практически из-за моей робости и стеснительности никто со мной в классе не общался. И мне в школе было очень одиноко и неуютно. Тогда, моя тетя пришла в класс, подозвала моего соседа, и рассказала ему о моем одиночестве, о том, что я целыми днями не вижу маму, что у меня нет отца и некому меня защитить. И ещё, что она на него надеется. Он растерялся, хотя оправдываться не стал. Оказалось, что его родители погибли на войне, и он жил в семье своего дяди, видимо, в полной мере ощущая свое сиротство. Так мы постепенно подружились. Он хорошо учился, но кто-то в детстве его напугал, и он сильно заикался. Этот маленький хорошенький мальчик был моей детской любовью. Оба молчаливые, мы хорошо понимали друг друга, и в течение последующих лет никогда не ссорились. Как-то раз он предупредил меня, что мальчишки из класса собрались меня бить. Я даже не могла предположить за что. Но он, заикаясь, сказал, что за то, что я еврейка. И вот, понимая, что он не сможет меня защитить, я быстро вышла из школы и встала на широкой лестнице перед выходящими ребятами. Они вышли – все трое, болтая и смеясь глядели на меня. И вдруг, ничего не соображая, я кинулась им навстречу и, размахнувшись портфелем, ударила своими мышиными силами  ближайшего мальчишку. Они оторопели, и, показав мне пальцем на висок, убежали. Тогда это был первый отпор в еврейском вопросе, который начался еще в детском саду. Как ни странно, эти мальчишки зауважали меня, предложили в будущем свою защиту, а потом мы и вовсе подружились. Больше никто не посягал на мое нерусское происхождение.

С моим соседом по парте мы после школы много лет не виделись. Но, однажды в фойе кинотеатра я увидела его и подошла. Мы немного поговорили о текущих буднях. Будучи уже хорошо образованным человеком, специалистом в какой-то интересной области, мой школьный сосед и дружок оставался все таким же неприметным, немногословным и застенчивым. Он, конечно, подрос, но выглядел маленьким, худеньким стареющим мальчиком. В нем так и осталась грустная напряженность детских лет. В сердце закралось смятение. И уже мне хотелось защитить этого милого человека, который был когда-то моей нежной детской привязанностью.


февраль 2013 г.