Третья мировая

Третья мировая

Дед Степан выбрался с трудом из  больничного туалета и начал свой трудный путь назад в палату. Покрученные, плохо гнущиеся, простреленные в войну каждая в двух местах, ноги слушались плохо, нестерпимо болели и днём и ночью, болела спина, часто болела голова. В последние годы он больше времени проводил в больнице, чем дома. А тут ещё проблема с мочой: последние три года она никак не хотела выходить из тела, шла с трудом, словно, сопротивлялась природному естеству, и, наконец, стала только капать и остановилась совсем. Состояние непереносимое, когда хочешь, но не можешь…хочешь, хочешь, а не можешь. Дети  вызвали «скорую»,  и его опять отвезли в больницу, в урологическую, куда он попал в первый раз. Здесь проткнули проход железной трубочкой, правда, не сразу: врач долго и больно ковырялся там, пока, наконец-таки, выпустил мочу. Было больно, очень больно. Когда пули пробивали тело Деда Степана и то, было не так больно.  …И было стыдно! Стыдно лежать голым под огромной лампой, когда крутились вокруг молоденькие медсёстры, весёлые и радостные, они хихикали и щебетали, наверное, о своем, о девичьем, а дед всё думал, что о нём. Постанывая от боли, он терпел и стыдился, стыдился и терпел. Доктор, не обращая внимания на молодёжь, делал своё дело, возился с этой трубочкой, доставляя деду невероятную боль, и был весь сосредоточен на своей работе. Но вот, словно,  что-то там прорвало, наконец, и через трубочку ринулась моча. Стало легко и свободно.
-Слава  Богу удалил, получилось,- сказал доктор,- я уже готов был  идти на операцию. Тише, Вы, тарахтухи, Лучше лоток с мочой замените на пустой… Здесь около литра будет.
После всего этого кошмара Дед Степан и остался лечиться здесь, в этой больнице. Мочиться стало легче, но не совсем: часто и каплями или тоненькой струйкой, да и ждать надо  было, стоя над унитазом минуту, а то и больше, когда его старый организм выпустит мочу наружу.  Вот и тратил Дед Степан почти весь день на походы в туалет и назад.  Видя, что ноги у деда никуда не годятся, доктор распорядился поставить возле его кровати, в углу, у батареи современный горшок-ведро и приказал ему мочиться здесь, не отходя от кровати, а не ходить раз за разом , ввиду старости дедовых ног, в туалет. Но справлять нужду при людях, ещё молодых или, во всяком случае,  гораздо моложе его , у деда никак не получалось. Отвернувшись от всех и простояв над ведром минут пять без толку, дед опять и опять плёлся в туалет. Уколов делали много и за два дня проведенных в больнице, наконец, стало легче. В глазах доктора дед увидел радость, когда тот узнал о наступившем облегчении и сам обрадовался тоже

Вот и вышел он, в очередной раз, на путь  к палате из туалета и, неуверенно переступая на старых ногах, превознемогая боль в коленях, пошел по трудной дороге к своей койке, опираясь на давнюю свою подругу, заменившую ему,   умершую два года назад жену, на палочку с удобной ручкой.
Навстречу ему, стуча длинными каблучками чёрных модных туфель, в черных чулках и белоснежном модном халате, в такой же, даже ещё более белой шапочке, быстро шла медсестра Фрайда , блистая золотыми кольцами на пальцах:
-Ти где лазишь, пердун старий? - тихо, чтобы слышал только дед Степан, сказала она, - чте я думаешь по всему больнице бегать буду, искать болной, уколов сделать не полючешь севодня болше, обойдёшься, нада палата сидеть, а не лазить кругом коридору, - грубо, по-хамски отругала его эта Фрайда: не такая уж и красивая: и ноги толстые и короткие, и усы, черные как пух над верхней губой и щеках, и большой нос , и хитрые, злые глаза.
Обида вдруг вспыхнула красно-коричневого цвета в груди Деда Степана. Он зашатался переминаясь ,потоптываясь с ноги на ногу, то в одну то в другую руку беря свою палочку, и такая злость ворвалась вдруг в его голову, что не продолжи эта Фрайда цокать дальше своими каблучками по корридору, так бы и ударил  её  со всей силы по чем попадя и  чем попадя, но Фрайда остановилась уже у другого деда, старика туркмена, ну не такого старого как дед Степан, а моложе лет на пятнадцать-двадцать, седого всего, с седой, словно, две недели не бритой бородой и  медалью на  старом пиджаке. Говорил этот старик по-русски плохо, хотя уже лет двадцать прожил в России. Беженец из Средней  Азии в лихие годы Развала, доробатывал он до пенсии в совхозе кузнецом и, говорят,  работал хорошо, за что и получил эту медаль, но вот язык освоить так и не смог.
Фрайда, склонившись над ним, начала что-то быстро говорить по-нерусски, ласково и мягко, обняла и поцеловала в  небритую щёку, и поддерживая под руку повела назад, уже не замечая топчущегося на месте деда Степена.
Опять обида обдала его кипятком и он, переместившись к стене, опёрся об неё спиной, а руками в палочку и, тяжело дыша, стал отдыхать. Холод от стены пробирался сквозь струйки нервного пота катящегося по спине, добрался до самой души, наполнив её и злом и обидой. И тут он вспомнил…
Вспомнил как он стоял прижавшись, даже опёршись от слабости на холодную ледяную стену разбомбленного зерносклада зимой сорок первого, босой ,на снегу перемешанном с кровью, в гимнастёрке и галифе и смотрел не строящихся перед ним в ряд фашистских автоматчиков и  готовящихся к расстрелу и Степана и ещё четверых Советских солдат, пленных, голодных, таких же полуголых, раненных, измученных холодом, уже, можно сказать, полумёртвых.
Как попал он в плен? Как оказался внутри загона для скота с сотней таких же раненных солдат, он не помнил. Последнее, что осталось в памяти, - это был крик «Ура» и он вскочил с мёрзлой земли ещё в сапогах и шинели и побежал вперёд на врага под звуки автоматных очередей, одиночных выстрелов винтовок, рёв двигателей  немецких танков и крик командира «За Родину, за Сталина!» Потом что-то огромное и красное закрыло перед ним мир  и  он погрузился во тьму и уже без сапог, шапки и шинели пришел в себя в этом загоне для скота на краю той деревни, защищать которую они пытались тогда.  Их не кормили, воду давали один раз в день, не лечили, тяжело раненные солдаты стонали и умирали здесь же среди всех, трупы никто не убирал. Испражнялись здесь же в загоне. Хорошо, что стоял лёгкий мороз и вони не было,  ни от трупов, ни от фекалий. Но было холодно, очень холодно, так холодно, особенно ночью, что заснуть невозможно, муки бессонницы были ещё тяжелее  холода и голода.
Вокруг загона, навстречу друг другу  ходили четыре  автоматчика-охранника с двумя автоматами: один за спиной, другой на животе, всегда готовые к стрельбе. Рядом с входом в загон была сторожка, уцелевшая при бомбёжке, из трубы которой постоянно валил дым, - там  фрицы грелись и, выходя в наряд, брали с собой батон колбасы и кусок хлеба. Жевали медленно, без особой охоты, потому что и так были сыты, наслаждались голодными глазами пленных, сотней ртов, сглатывающих слюну при виде еды. Иногда бросали в толпу кусочек хлеба и дико смеялись, наблюдая, как обезумевшие от голода и холода люди, дерутся за этот кусочек.  Два раза в день автоматчики заходили в загон и добивали лежащих и стонущих солдат. Автоматная очередь, как удары плетей, раз за разом взрывала тишину, отбирая жизнь у русских людей. Довольные выполненной работой, фрицы расталкивали стоящих, потому что кто мог встать вставал, показывал, что он ещё способен жить, высматривали очередную жертву и опять очередь из автомата…,удары хлыста.
Ходили слухи среди пленных, что их готовят к отправке в Германию, на работы, а здесь был карантин: кто выживет, кто сильнее.
Каждый день, в шесть утра , когда только начинало сереть хмурое, холодное небо , в сторожку приезжал  на машине офицер, всегда с похмелья, в грязной замызганной шинели, толстый и вонючий Ульбрихт. И каждый день охрана выбирала пятерых, ещё ходячих пленных, и уводила их за одиноко стоящую у оврага стену разбомбленного зерносклада,  метрах в ста от загона. Там их ставили, полуголых и босых,  «к стенке» и толстый немец учился попадать в глаз; сначала ткал дулом «Вальтера» в глазницу жертвы, а потом отступал метров на пять – семь и стрелял и всегда попадал точно. Стрелял в четверых, пятый оттаскивал трупы  к оврагу и сбрасывал их туда, и его, чтобы не тащить самим немцы приводили назад. От него-то все в загоне и узнавали, что происходит за стенкой зерносклада.
И каждое утро люди ждали и боялись, а может и наоборот, что придёт их очередь, и сегодня все их мучения вместе с жизнью окончатся навсегда…
Степан был крепким парнем, девятнадцати лет, не продырявленным ещё, только с болевшей после контузии головой и, конечно, хорошим «товаром», рабочей силой для великой Германии и его пока не трогали. Но в то утро Ульбрихт сам явился в загон за жертвами и выбрал сам, его Степана, сразу  ткнул свой «Вальтер» в левый глаз  и сказав: «Гут», махнул рукой охране вести его к складу, следом повели ещё четверых. Вот так и оказался тогда  дед Степан у промёрзшей стены, босой, мешая ледяными ногами снег с кровью убитых здесь его товарищей. Страха не было, он ждал этой смерти как облегчения, но была злоба, дикая злоба, сильное желание забрать с собой во смерть как можно больше фрицев…
…Это была большая, очень большая ошибка Ульбрихта, что он сначала ткал в выбранный глаз своим пистолетом…Первым упал крайний слева. Ульбрихт подошел посмотрел на пробитый глаз мёртвого и довольный вернулся к автоматчикам. Засмеялись, закурили, автоматчики отвели автоматы за спину и с удовольствием посасывали сигареты. Всё ещё дымя вкусной сигаретой, Ульбрихт подошел к Степану и вткнул ему свой пистолет в правый глаз; тот в доли секунды, как учили в школе НКВД, правой рукой схватился за ствол, а левой за локоть врага и через мгновение хруст ломающихся костей резанул слух, но Ульбрихт не успел даже вскрикнуть – пуля его же «Вальтера» вошла ему в правый глаз, И пока он падал на землю, как мешок с гомном, прозвучали ещё пять выстрелов и пять автоматчиков попадали тоже. У Ульбрихта во рту всё ещё дымилась вкусная сигарета , воздух вокруг наполнялся запахом стрелянного пороха и вонью перегара…
Степан нагнулся к мёртвому Ульбрихту и забрал торчащую из кармана шинели пачку сигарет и закурил сам и, затянувшись глубоко во всю грудь, дал команду оторопевшим пленным, спокойно и уверенно ,словно, он не убил только что шесть человек, а хорошо пообедал, - «сорок секунд на переодевание». За эти несколько месяцев войны он настолько привык к постоянному присутствию смерти, к трупному запаху, виду мётрвых тел с оторванными руками и ногами, к крови, что лилась ведрами вокруг, он столько раз видел как убивают человека, как от попадания маленькой пульки из мелкокалиберной винтовки человек отлетает так, словно, его кувалдой огрели со всей силы и в момент становится мёртвым, так что эти шесть трупов,  лежавшие возле него сейчас были абсолютно обыденным явлением и для него и для  его товарищей по несчастью. Прошло меньше сорока секунд, а все четверо были уже переодеты в немецкую форму, очень большую для их изможденных тел, и жадно курили, и наслаждались долгожданным теплом от теплой ещё одежды. Только один, крайний слева, с дыркой в глазу сидел, опёршись о промёрзшую стену, и ему тоже, наверное, было тепло…
Согревшись и захмелев от выкуренной сигареты, Степан начал думать как быть дальше: - « Конечно, нужно выбираться к своим, но где они, где линия фронта?  Узнать в деревне. Аккуратно, тихо найти русских и всё расспросить, и найти еды. А потом вперёд, вперёд к своим!»
Он осмотрел троих оставшихся с ним солдат: тощий, маленького роста, с небритой, черной как смоль, бородой, в огромной, почти до земли шинели, турок Искандер, ещё дрожал от холода; светловолосый  русский с простреленной ногой, звали его Иван, и так еле ходил по загону, но в  военной немецкой форме даже немного был похож на немца, вот только лицо заросшее побрить бы…,третий – хохол, что в загоне говорил по-украински, Петро, раненный в голову, худой и измождённый, правда, крови из-под немецкой каски видно не было, пытался стоять ровно, но шатался от истощения.
-Слушай меня, беру командование на себя,- обратился Степан к товарищам, -спустимся в овраг, он обходит деревню вокруг, и ,осмотрим  из этого оврага все дома ,нужно найти еды и узнать где линия фронта и чем быстрее  тем лучше уносить отсюда ноги пока фрицы не кинулись нас искать, - он  помолчал, подумал ещё, - такая реконгосцировка. Задание ясно?
-А те, что остались в загоне ,там их ведь около сотни, наши советские солдаты, и  три-четыре фрица в сторожке, - хорошо по-русски, без акцента заговорил Искандер,- что будет с ними? Мы обязаны их освободить. Я никуда не пойду один спасать свою шкуру, не брошу своих.
-«Да, он прав, этот турок. Искандер. Искандер!» - подумал Степан – «немцев в сторожке и охрану убрать быстро, всех выпустим, пойдём атакой на деревню, многие немцы ещё спят, устроим бой, добудем оружие, конечно, все погибнем в конце концов, но и фрицев заберем с собой много. Это выход, лучший выход, чем тихо уходить и бросать друзей.
-Ты прав, Искандер! Устроим схватку с врагом. Кто сильнее тот и победит! Оружие к бою!
Щелкнули затворы автоматов. У турка Искандера их было два: оба на животе, оба готовые к стрельбе. Русак сплюнул ,сначала отсоединил магазин, посмотрел, что полный, ещё не стрелянный, опять пищёлкнул к автомату, ещё раз передёрнул затвор.  Хохол сказал со злостью: «Падлы, пидождить, зараз я вам…» - и крепче затянул ремень на болтающейся на нём, как на вешалке, шинели.
-Да, но их было шесть человек, а нас только четверо, сразу заметят. Лучше идти одному, вот ему, Ивану, он больше похож вот на него, - Степан указал на труп голого немца, лежавшего теперь на боку. Иван выказал готовность, но сделав шаг, захромал и все  поняли, что сильно, заметят тоже сразу. 
-Я пойду,- вызвался Искандер, - дай «Вальтер»,  я и со ста метров уложу часовых,  а потом в сторожку…
Степан, подумал было, что и сам хорошо стреляет из пистолета ,но это хорошая идея, опять турок сообразил как надо сделать лучше и поэтому отдал ему «Вальтер», а там осталось всего два патрона, так что права на промах у Искандера не было.
-Да, но твой вид? Давай я, - Степан окинул взглядом худого заросшего турка, маленького роста, в шинели, что тащилась обшлагами по земле, огромных сапогах.
-Нет! – во всём виде Искандера было столько злобы и решимости, что Степан не стал спорить.
-Одень вот его шинель, - Степан указал на труп нераздетого ещё немца как упавшего на спину так и лежавшего на линии огня при расстреле пленных, - она покороче будет
Искандер быстро переоделся, вид получился лучше, но всё равно…далёк от наглого фрица. Он опять повесил автоматы на живот, заглянул в магазин «Вальтера» - два патрона и ничего не говоря, вышел из-за стены и быстро пошел к загону. Двое часовых, идя навстречу друг другу, были сейчас по разные стороны загона и двигались лицом к Искандеру. Метров через тридцать  его вид привлёк внимание обоих и они, чуя неладное, повернули дула автоматов в его сторону, но два выстрела из пистолета, гулко отразившиеся в открытом поле на морозном воздухе – и оба немца по очереди как-то подпрыгнули от удара пули точно в грудь, высоко задрав ноги, шлёпнулись о землю. Из сторожки, одевая на ходу шинели,  выскочили ещё двое, но Искандер был уже у края загона и одна автоматная очередь повалила обоих..
Степан наблюдал за всем из-за развалин. «Толковый боец, этот Искандер,» -подумал он опять с восхищением от  «работы» турка.
-За мной! – скомандовал он Петру и Ивану, и все зашагали быстро к загону. Даже Иван почти не хромал.
А  через минуту, снеся  деревянные ограждения загона, кто как мог и куда мог, пленные кинулись в разные стороны.
Степан даже растерялся сначала от такого поворота событий… но побегав, побегав взад вперёд, пленные опять стали собираться в кучу, и пока Степан дошел до толпы, Искандер уже пытался обьяснить  всем, что это он, Искандер, а не немец.
Единственное правильное решение пришло ко всем почти одновременно: идти в деревню и в рукопашной схватке добыть  одежду, еду и оружие, побить всех немцев. И уже спокойнее, аккуратно стуча босыми ногами по промёрзшей земле, построившись в колону по четыре, голодные, злые, измученные люди двинулись к деревне, а у самой крайней хаты рассыпались ширенгой и, в ещё не проснувшемся до конца утре того дня, началась схватка: короткие очереди немецких автоматов, то тут, то там быстро глохли под натиском разьяренных , но хорошо обученных и опытных уже бойцов Красной Армии. Через пятнадцать минут всё было кончено: голые немецкие трупы валялись повсюду с кровавыми дырами в головах и телах, а ещё теплая одежда и обувь их уже примерялась и одевалась бойцами, одержавшими первую  свою победу в этой войне. Одежды хватило далеко не всем, немцев в деревне оказалось человек пятьдесят, но местные жители худо- бедно одели и остальных . Степан же выяснил уже у одного старика, что немцы ещё вчера заняли райцентр Гуськово, в десяти километрах отсюда…значит линия фронта где-то там и должна быть, что Гуськово лучше обойти справа, через небольшой лес, так незаметнее будет. Старик пригласил Степана в избу поесть хлеба с водой, остальное немцы уже сожрали всё. Степан вошел в хату и тут, словно кто-то, со свей силы вогнал раскалённый лом ему в ногу, так, что он упал набок чувствуя хруст своей же  перебитой кости. Стрелявший немец прятался за печью и сразу выскочил с пистолетом в руке к двери на улицу, но тут же был разорван пулями из автомата снаружи. В  избу вбежал перепуганный Искандер. Степан лежал на боку, на полу избы и  из ноги выше колена текла кровь пульсирующей струйкой и , словно, стараясь заткнуть дырку от пули , сам Степан прижал рану ладонью. Искандер быстро оторвал полоску ткани от занавески и перевязал, перетянул рану выше, кровь начала останавливаться. Но осталась сильная боль  и хруст при малейшем движении. Степан понял,  что разбита кость и идти он не сможет…Это конец…Искандер быстро изорвал на полоски все занавески и простыню, что были в доме , нашел доску и пилу, отрезал кусок длинной с полметра и привязал её к ноге снаружи от бедра до стопы, намотав много тряпок. Сердобольная старущка, в затертом зипуне и стоптанных набок валенках, принесла отвару, сбивающего жар и боль. Степану дали поесть хлеба с варёной  картошкой и уложили на кровать прямо в шинели и сапогах с примотанной доской. Минут через тридцать явился и Искандер с костылями ,которые он раздобыл где-то, и Степан, превознемогая боль, вышел из избы. От яркого света и потери крови закружилась голова и он опёрся на плечо Искандера, но через секунду был готов идти. Так и шел он километров семь-восемь на последнем дыхании и поддержке Искандера, но силы покидали его и он, в конце концов, встал. Тряпки над раной были пропитаны липкой кровью, голова кружилась и вместе с ней кружилось всё вокруг, тошнило, темнело в глазах. Прошло часа два пути по степи и уже вдали был виден райцентр Гуськово. Много людей попадало и может поумирало подороге. И Степан был готов уже к смерти опять, но Искандер, вдруг, тоже как учили  В Армии, схватил гораздо более тяжелого Степана, перевалил на живот через правое плечо и медленно сначала, а потом всё быстрее и быстрее зашагал вновь, забирая вправо к  видневшемуся уже лесу.
Было сначала опять очень больно в ноге, но не было сил даже чувствовать эту боль, только мерзлая земля припорошенная кое-где снегом, шаталась вправо влево в такт Искандеровым шагам  перед затуманенными глазами Степана и наступил провал в темноту, во мрак, где нет боли, нет света, нет ничего.Тишина…
Очнулся Степан уже в темноте, в лесу, от воды ,которую ему в рот заливал Искандер из немецкой фляги.
-Как ты, друг? Живой?   Живой, живой я вижу.
-Где мы?- спросил Степан.
-На привале, отдыхать будем до рассвета,  часа два, все равно ничего не видно куда идти. Давай поспим, - и Искандер прижался к спине Степана, обнял его руками и задышал сразу глубоко и  ритмично. Степан тоже, согревшись от тепла друга ,заснул. На рассвете, когда в темноте прорезывались формы шумевших всю ночь деревьев и мороз чуть окрепчал, Степан проснулся от холода. Искандера не было. Осмотревшись Степан увидел спящих солдат одетых в немецкую форму. Человек пятнадцать осталось. Вскоре появился Искандер , сел рядом
-Я видел на поляне наш танк, подбитый, правда, с дырой в башне и мёртвыми танкистами, вернее их кусками , но мотор ещё теплый, значит и бой здесь был недавно, значит  и наши близко, надо идти.
Часа через четыре они встретили в лесу полуторку с красными крестами на дверях и бортах. Их осталось семь человек, Петро был здесь, Искандер нёс Степана, никому не давал, а вот Ивана не было…
Офицер из полуторки, признав в измученных, худых, небритых, грязных немцах своих, русских, Советских солдат, всех взял в кузов. Вповалку попадали люди на днище и уже минут через двадцать были в кругу своих русских…,полуразбитой , полуживой частью пехоты, что отчаянно сопротивляясь отступала к Москве…
…-Где же ты, друг мой , Искандер? – прошептал Дед Степан и, оттолкнувшись от холодной стены больничного коридора, продолжил свой путь в палату.
 Добравшись до своей койки  в углу палаты, дед Степан прямо упал на неё от  усталости, комок обиды так и стоял в горле. ..
Потом был госпиталь. Операция. Оказалось, пуля перебила кость бедра в самом её центре, и, как сказал врач, что делал операцию,  если бы не умело наложенная повязка из доски прибинтованной к ноге полосками тряпок, то Степан мог бы умереть от боли. После операции его вывезли в гипсовочную, где работали  молодые девушки, которые по указанию врачей, что по восемнадцать-двадцать часов в сутки  находились в операционной, самостоятельно накладывали гипсовые повязки. Вокруг Степана крутились сразу три медсестры-девчонки и он, хотя и раненный и с сильной болью в ноге, заметил сразу одну чернявую, у которой вместо двух было сразу штук шесть косичек. Из под шапочки они рассыпались сразу по спине и щекам, а на Степана изредка поглядывали черные глазки: взгянут  мельком в лицо и опять смотрят на живот и ногу, а руки ловкие мотают  гипсовые бинты вокруг ноги Степана, взгянут на секунду и опять смотрят в сторону, взгянут и отвернутся,  взгянут и отвернутся, словно, обжигаясь об лицо Степана, и какой-то в них интерес и блеск и любопытство. И потом эта девочка, уже в палате, ухаживала за ним, поила ,кормила, перевязывала его рану, пока та заживала.
Были ещё уколы и допрос в спец отделе НКВД: в какой части начинал воевать, как попал в плен, в загон для скота, как это ему одному, истощённому, из пистолета, отобранного у здорового немца удалось за несколько секунд убить сразу шесть фрицев? – свежо и четко вспоминал Дед Степан, словно этот допрос был только что, там в коридоре больничном и проводила его Салиха, а косички крутились где-то рядом и делали, делали что-то своими умелыми руками, словно пытались защитить Степана от зла, но были бессильны потому что их уже не было…- Дед Степан ворочался на своей койке и шептал что-то своим почти беззубым ртом...
Искандер тоже лечился в этом госпитале, но поправился он быстро и всё ещё тощий, но живой и подвижный со злобным блеском в глазах, он засобирался на фронт и зашел проститься к Степану, прикованному ещё к койке  огромным гипсом.
-Вот, друг, возвращаюсь бить гадов дальше. Спасибо, что спас мне жизнь там у стенки , чуть не расстреляли нас тогда, если бы ты не захотел закурить,-Искандер засмеялся.- Ты умелый и смелый солдат, я этого не забуду никогда,- хоть и турок по национальности ,он говорил по-русски без акцента, чисто, потому что родился, вырос и прожил всю жизнь в России, и было-то ему лет двадцать, не больше…
-И тебе спасибо, Искадер, друг мой, боевой,- Степан взял его за руку,- Спасибо, что тоже спас мне жизнь, вынеся на себе из ада. Я тоже этого никогда не забуду. Считай, мы жизнями с тобой обменялись,- Степан тоже засмеялся, но в глазах у него появилась слеза. И всю жизнь, во сне и наяву, он часто видел, шатающуюся из стороны в сторону, в такт шагам Искандера, мёрзлую землю припорошенную первым снегом, когда висел вниз головой на плече у друга…   
Война подошла к Москве, продолжалась, накалялась великая битва с врагом.  Страна, в неимоверном напряжении всех сил и «всех сухожилий» каждого жителя, от детей до стариков, вся трудилась, не зная ни дня ни ночи, ни отдыха ни покоя, и сломала таки «хребет зверю», победив его под Москвой. А весь госпиталь и Степана тоже перевели на Урал .Пять дней - в поезде  и всегда рядом были косички и звали её Гузаль, что значит красивая. Через три месяца Степан выздоровел, его выписали и они поженились, только он сразу вернулся на фронт,а она осталась в госпитале до конца войны. Ей было восемнадцать, ему не было и двадцати и прожили они вместе почти семьдесят лет…
А вот Искандера  самого Степан больше не видел никогда .Жив он или погиб в той кровавой бойне осталось неизвестным. Все попытки отыскать его и во время войны и после оказались безуспешными. Степа воевал ещё три года, в пехоте, три раза был  ранен и все три в ноги. И по госпиталям повалялся и убил, нет  не убил, а уничтожил триста двадцать шесть немцев, и всех в схватке, в бою, когда кто кого, кто сильнее, кто смелее и умелее… Уничтожил за Искандера, за косички, что свисают из-под шапочки  на шею и щечки где-то далеко в госпитале, за Родину, за Сталина, за турок, грузин, армян, украинцев и молдаван, за Россию. И пиджак его сейчас весил, наверное, больше двух килограммов от  орденов и медалей за ту войну
Так, вспоминая  войну, свою фронтовую молодость, друга Искандера, с которым и дружили - то они чуть больше суток, но так дружили, что дружбы той хватило на семьдесят последующих лет, и, чувствуя горькую обиду сегодняшнего дня, Дед Степан уснул тревожным сном, как на фронте, постоянно ожидая появления в палате этой Фрайды, и, как  видел он сквозь сон, с «Вальтером» в руке .
День заканчивался, начало темнеть, в палате включили свет, подошло время вечерних уколов и Дед Степан с нарастающей тревогой, напряжением и даже страхом ждал прихода Фрайды со шприцами. И вот она вошла. Злобные глаза стрельнули в Деда и  отвернулись. Напряжение, тревога и страх прошли вдруг сразу как в войну перед схваткой: он встал на  с кровати, собрался весь, опёрся крепко на обе ноги, лишь держа палочку в руке,
-Че ,пердун обосятый ! Давай жепа укол ставить,- И…
 Дед Степан, вдруг, сам того не ожидая от себя, развернулся резко на своих прострелянных ногах и, словно, штыком ружья, вдавил в шею Фрайде свою палочку, « пригвоздив» её к стене,
-Я убил на войне больше трехсот фашистов, - он сильнее прижал резиновый набалдашник палочки к шее Фрайды, - у меня жена мусульманка , они порвут тебя на куски, ещё чуть и шея твоя хрустнет как у поганого фрица…
Глаза Фрайды расширились от  испуга, рот  открылся и жадно хватал воздух, гримаса страха перекосила лицо, она как фриц подняла руки вверх, выронив шприц, а по новым черным чулкам стекали потоки  вонючей жидкости и  лужа расползалась между высоких каблуков черных туфель…
-Простите, я больше не буду, никогда не буду,- четко, без акцента заговорила Фрайда,- простите, пожалуйста, не бейте!
-Вот  и русский вспомнила, - Дед Степан убрал свою палочку и, удовлетворённый как после выигранной схватки с врагом, сел на свою койку. Заметив только теперь лужу на полу между  ног, устыженная Фрайда  выбежала из палаты.
Больные в палате застыли  с открытыми ртами…
-Вот это Бой, схватка, вот это Победа! Солдат!- сказал кто-то.
В ту ночь Дед Степан  умер.
Похоронили его с почестями, гроб опустили в могилу под залп салюта, взвод солдат прошел строем, чеканя шаг, вдоль могилы.
А через несколько дней, ранним утром, люди видели женщину, похожую на Фрайду, в черном платке, стоящую  у ворот кладбища... И на могиле деда Степана появились  красные розы: шесть штук по числу косичек на голове его жены…
Вот так дед Степан выиграл вторую мировую войну у Гитлера и не дал начаться  третьей!