Дневники белокурого демона

Тетрадь первая


Привет.

Блин, кому привет? Идиотская идея вести дневник. Вообще не понимаю, нахрена это нужно? Кому я это всё пишу? Себе? Я и так всё знаю и помню. Даже слишком хорошо помню. А давать это кому-то читать… О, нет.

Этот долбаный психолог пытается убедить меня, что мне необходимо выговориться, хоть вот так, раз уж я не желаю с ним откровенничать. Выпустить из себя свои мысли, эмоции, воспоминания. Как будто после этого всё исчезнет, взмахом волшебной палочки. Ага! И я тут же стану прежним и сделаю вид, что со мной ничего не случилось. Не было этой страшной ночи, которая растоптала меня, сломала, похоронила внутри всё ещё подвижной оболочки. Зачеркнула всё, что было до этого. Сделала прошлое чужим и странным, пустым и никчемным. Как и меня самого.

Психолог говорит, что мне нужно зайти в воспоминаниях как можно дальше. Вспомнить побольше важных событий моей жизни. А потом заново пережить ВСЁ. Придурок. Я не хочу переживать это снова!!! Я хочу забыть! Перестать существовать. Ничего не чувствовать. Пусть этот узел внутри уже развяжется. Отпустите меня все. Сколько можно меня теребить? Я не знаю, что делать! Не знаю. Не умею жить дальше. Как раньше уже не смогу. Как сейчас - невозможно. Во мне гнойным нарывом пульсирует эта ночь, не позволяя вдохнуть больше воздуха. Мне всё ещё больно. До сих пор. Три месяца. Я издёргался от этой боли. Я устал. Смертельно устал. Хочу покоя. От всех. От самого себя.




Мне опять снился кошмар сегодня. Как и вчера, и позавчера. И каждую ночь. Я уже не помню, когда нормально спал. А было ли такое? Со мной ли? Это я – тот человек, который любил поспать и поваляться в постели? Уже не уверен. Как не уверен уже ни в чём. Я сплю не более четырёх часов в сутки, если суммарно. Урывками. Иногда просто выключаюсь почти мгновенно, там, где меня застал сон, но вскоре просыпаюсь с криком.

А тогда я не мог кричать. Из горла вырывалось только сдавленное сипение. Я не мог даже дышать. Очень странно в такой ситуации бояться задохнуться, но я боялся этого больше всего. И ещё очень пугало, что асфальт подо мной такой мокрый. Это ведь очень странно, когда жара, а асфальт такой мокрый, липкий и оглушительно пахнет железом.

Иногда мне снится произошедшее. Я вижу всё, до мельчайших подробностей. Снова и снова я переживаю этот ужас. И с каждым разом страх всё больше притупляется. Всё чаще мне хочется вернуться назад и всё изменить. И это кажется настолько возможным, что я начинаю подозревать себя в помешательстве.

А иногда мне снится просто пустыня. Она ничего не делает. В ней ничего не происходит. В ней просто ничего нет. И этот сон самый страшный в своей правдивой реальности.

Даже если не закрывать глаза, передо мной будто выжженная пустыня без конца и края. Она сверкает темным глянцем остекленевших прокалённых песков. А в ней отражается безликая пустота неба над головой. Только за спиной остались города и дороги. Уже не мои, чужие. Бессмысленные. И вернуться невозможно. Глупо. А куда теперь идти - непонятно. Некуда. Впереди только пустота и безысходность. Нет больше широких проспектов будущего. Потайных тропинок личной жизни. Воздушных замков с огромными витражными окнами. Мечты выглядят нелепо. Слишком ярко, до рези в глазах. Кому они нужны теперь? Смешные детские картинки с обложки прошлой жизни. Мне остаётся лишь лежать на твердой, горячей поверхности оплывших барханов и отчаянно скулить в поглощающую звуки пустоту безысходности. Безысходность. Такое странное слово. Никогда раньше не задумывался над глубиной его смысла. Это ведь не отсутствие выхода, это отсутствие исхода. Как это точно.




- Артур, прошу Вас, мы ведь уже обсуждали эту тему, - лысеющий полноватый мужчина устало опустился в крайне неудобное на вид дизайнерское кресло. – Почему Вы снова вынуждаете меня к этому возвращаться и тратить время – оплаченное Вами время! – на повторение того, что я уже говорил Вам? – психолог вздохнул и сомкнул кончики пальцев рук на объемном животике. – Этот дневник необходим не мне. Он нужен именно Вам. Вам необходим хотя бы монолог, если диалог Вас категорически не устраивает, - в его голосе едва угадывались нотки обиды. Или же разочарования?

- Но я чувствую себя глупо, Георгий Карлович, - снова попытался донести свою мысль до упертого дядьки Артур. – Это идиотизм какой-то. Я словно сам с собой разговариваю.

- Отчего бы и не поговорить с умным человеком? - заученно-доброжелательно улыбнулся собственной бородатой шутке мужчина. – Артур, либо Вы мне доверяете и в этом случае стараетесь следовать моим указаниям. Либо Вы отказываете мне в доверии, и я рекомендую Вашим родителям другого специалиста. Вот только сомневаюсь, что в нынешнем Вашем состоянии чьи-либо методы терапии покажутся Вам разумными. Поймите, Вы пока не можете в полной мере адекватно оценить эффективность того, что я предлагаю. Проблема весьма серьёзная. Нам необходимо применить комплексный подход.

- Я верю в эту Вашу эффективность и прочий профессионализм! – подскочил с дурацкого микродиванчика парень и принялся вышагивать перед Георгием Карловичем, больше не в силах выдерживать заумный спор. – Я говорю, что он не подходит мне!

- Артур, присядьте, будьте добры, - психолог твердо, но чуточку настороженно указал взглядом на то место, где минуту назад сидел пациент и, дождавшись, когда его просьба будет выполнена, продолжил: - Прежде чем делать такие выводы, давайте просто попробуем. И будем судить о том, срабатывает ли этот метод в Вашем случае, только после появления первых результатов или их отсутствия.

Артур глухо застонал и спрятал лицо между коленями, прикрыв голову руками.




Этот кретин-психолог, оказывается, собирается читать мой дневник. Жесть. Почему они все не могут просто оставить меня в покое? Зачем непременно нужно во мне ковыряться? Сдирать подсохшую корочку с гнойника, и без того болезненно дергающего нерв. Я уже дал слово, что не повторю попыток уйти. Что им всем ещё от меня нужно?

Извините, Генрих карлови… Простите, Георгий Карлович. Сорвался немного.

****ец. Сижу и разговариваю непонятно с кем. То есть пишу непонятно зачем.




- Мне бы хотелось, чтобы Вы вспомнили всё, что имело в Вашей жизни наибольшее значение. Всё, из чего она состояла до того происшествия.

Сочувственный взгляд полный фальшивого понимания.

- Особенно то светлое, чем она была наполнена. Это ведь не слишком трудно?

- А Вы будете это читать? – Артур почувствовал, как подкатил к горлу истерический смешок, и едва удержал его внутри.

- Да, я буду это читать. Но обещаю Вам, что обсуждать ваши записи мы пока не будем.

Успокаивающие жесты, которые так раздражают, у Карловича их много. Наверное, им и учат столько лет. А сколько, кстати? Сколько нужно учиться, чтобы морочить людям головы? Лишь бы не оказалось, что они проходят двухнедельные курсы, потому что подчиниться придется. Хотя бы чтобы успокоить плешивого психолога и перепуганных попыткой суицида родителей.

- Хорошо. Я попробую, - долгий тихий выдох.




Воспоминания. Как можно отделить наиболее важные от мелких и незначительных? Как можно выбрать, что составляло основу моей прежней жизни, а что прошло мимо, лишь задевая краем?

Самое первое, что я помню, наверное, то, как меня учили держать ложку. Это многим кажется странным. Моя мать не верит, что я могу помнить такое. А оно врезалось в мою память яркой и отчётливой картинкой. Или это память о сне?

Я хорошо помню мой деревянный стульчик для кормления. Помню ощущение шершавой фанерки маленькой столешницы под пальцами. И то, что я сидел неожиданно высоко. Помню тарелку с коричневым мишкой и невзрачными цветочками на дне. Неудобную ложку, с которой так легко было управиться левой рукой, но мама и бабушка почему-то упорно перекладывали её в правую. Помню, как они пытались убедить меня, что ложку надо держать именно в той руке, в которой неудобно. А я не мог даже толком зачерпнуть вязкую кашу, настолько рука была неприспособленна к этому. Это казалось очень несправедливым, но выбора мне никто не предоставил. И я подчинился. Я научился держать ложку правой рукой.

Позже мне пришлось учиться правой рукой писать. Это было трудным испытанием. Но к тому времени меня долго приучали всё делать правой, и я уже не помнил, что левая рука значительно ловчее и пользоваться ей удобнее.

Мой корявый почерк очень огорчал родителей и учителей. Но ни они, ни я не понимали, почему мне так трудно научиться писать ровные буквы, попадая в строчки. А мне это казалось почти невозможным. Я исписал тонны прописей, прежде чем мои буквы перестали дрожать, вызывая рябь в глазах.

А в четырнадцать мой корявый почерк изменился внезапно. В одночасье. Вернувшись из летнего лагеря, я записывал свой адрес новому другу, у меня получилось неожиданно красиво и без лишнего напряжения. А друг восхитился и посетовал, что ему так не дано. Наверное, тогда я впервые подумал, что чудеса случаются, и я на них способен.

Как наивно.




- Арти!!! Артур!!! – громкий оклик издалека. – Артурище!!! Ты вернулся?!

Ураган счастливого позитива накинулся на мальчика и повалил на траву.

- Ты не представляешь, как тут без тебя скучно было!

Игорь оседлал поверженного друга и уперся поцарапанными ладонями с обкусанными ногтями в его ещё по-детски узкую грудь. А Артур внезапно залюбовался этой вытянувшейся за лето фигуркой, блестящими каштановыми завитками у лица и шеи, сухой травинкой у самого уха, просвечивающей теплым золотом на солнце, потрескавшимися губами и глазами цвета блеклой летней травы с жаркими выгоревшими прожилками.

- Ты почему так долго?! Ты же говорил, что на одну смену всего! А сам на всё лето меня бросил!

Короткий ощутимый удар ладонями по ребрам.

- Блин, Горе, там так классно было, я вообще бы не уезжал оттуда! Море - это… это обалдеть просто, что такое! – Артур взмахнул руками перед лицом друга, для убедительности, и тут же раскинул в стороны, вспоминая, как вот так же лежал на теплой соленой воде, и она его бережно поддерживала, покачивая, словно в колыбели.

- То есть… ты сам не хотел назад ехать? – как-то непривычно напряженно спросил Игорь, но разморённый воображаемым морем мальчик не придал этому значения.

- Ага!

- Ну ты и козёл, - друг поднялся на ноги и сплюнул в стоявшее над травой марево.

- Горе, ты чего? – удивился Артур и приподнялся на локтях.

- Я для тебя Игорь Вадимович.

- Да ну ты чего?! – Артур подскочил с резвостью, доступной только невычерпанной силе детства.

- Ничего, - хмуро бросил Игорь и, отвернувшись, пошел прочь.

- Да погоди ты!

Артур схватил друга за рукав, разворачивая к себе, но такого взрыва в ответ не ожидал.

На него набросился грозный смерч из кулаков и жестких кроссовок. От неожиданности мальчик даже растерялся и не сразу начал отбиваться. Оба повалились в жесткую траву и покатились, сплетаясь в отчаянной схватке непримиримого максимализма.

- Я ждал тебя! Ждал! А ты! – кричал сквозь мелькающие руки и растрепавшуюся длинную челку Игорь.

- Что тут происходит? – очень серьёзно спросил другой, уже не мальчишеский, но ещё не мужской, надломленный взрослением голос.

Горе замер, вцепившись в футболку Артура, втянул носом красную влагу. Медленным рваным движением, как на испорченной киноплёнке, повернул голову, спросил хрипло:

- Ты ещё что за хрен с горы? Пошел на ***, еблан. У нас тут свои дела, и тебя они не касаются.

Артур судорожно пытался восстановить дыхание, чтобы вставить хоть слово.

- Ошибаешься, козлина. Это мой друг, и это моё дело. И на *** пойдёшь ты!

Сильные руки вздёрнули Игоря, с трудом оторвав его от добычи.

- Друг? – прищурился тот. – С каких это пор?

- А мы уже почти три месяца дружим, понял? Так что отвали от него, - предупреждающий толчок в грудь обеими руками. – Ещё раз тронешь, и я тебе ****о с жопой сравняю.

- Олег, не надо, - просипел Артур, шатко поднимаясь на четвереньки и пытаясь сообразить, как спасти ситуацию, в которой даже не может толком разобраться. – Горе, это правда мой друг новый. Мы в лагере познакомились.

- Друг, значит, - тихо проговорил Игорь. – Новый. Ну-ну.

Арти выпрямился и неуверенно коснулся его плеча, но тот вырвался и отскочил с неожиданной прытью.

- Вот и целуйся со своим новым другом! А ко мне не подходи, урод! – на его глазах выступили крупные злые слёзы. Артур ещё подумал тогда, что никогда не видел таких огромных слезинок. – Ненавижу тебя, понял?! Ненавижу! Видеть тебя не хочу больше! – он так рванул с места, что вверх взмыло облачко пыли и, едва достигнув уровня колен, лениво опустилось на землю, надолго застыв между травинками пегой дымкой.

- Убежал, - растерянно сообщил очевидное Олег. – И что это было? Особенно та часть про поцелуи…

- Мы не целовались! – в панике выкрикнул мальчик, будто это и было самым важным оправданием произошедшему, полностью снимающим с него непонятную вину.

- Я так и понял, - кивнул новоиспечённый бывший друг и спокойно ушел, оставив Артура собирать осколки шокированного рассудка воедино.




Горе. Горюшко моё. Как ты злился поначалу, когда я так тебя называл. А ведь придумал это не я, а твоя мама. Но только мне ты прощал дурацкое прозвище. Непоседливый магнит для неприятностей. Задорная хлёсткая волна позитива. Мне казалось, что мы всегда были вместе и всегда будем.

Почему я тогда ничего не понял? Почему до меня всё доходит задним числом? Изменило бы моё понимание хоть что-нибудь в твоём глубоко зашоренном гетеросексуальном мозгу? Как же я любил тебя. Наверное, никого и никогда я не любил так искренне и так чисто. Просто восхищаясь, любуясь, слушая голос. Впитывая всеми порами твои улыбки, твой смех, каждый жест, взмах ресниц. Я тогда ещё не понимал, что это такое. Я и сейчас не уверен, что понимаю.

Внешний мир для меня тогда ещё не нёс в себе чёткого сексуального подтекста. Я уже знал, что такое секс, но он ещё не имел для меня определённого физического значения по отношению к конкретным, реальным людям. В сущности, именно Олег показал мне, кто я есть на самом деле и как можно связать мечты и смутные желания с конкретным объектом. Да, я всегда был немного странным и никогда не жил полностью в этом мире.

Ты дружил со мной, Горе. Дорожил, как братом. А я тебя предал ради нового этапа в своей жизни. Ради неизведанных ощущений. И даже не осознал этого, взлетая на волне эйфории первой влажной влюблённости. Как ты был прав тогда насчёт поцелуев… Мы целовались с Олегом до одури, до черных мушек в глазах, до головокружения. Не решаясь зайти дальше из-за неуверенности и детского страха сделать что-то не так, ведь фантазии так эфемерны, а реальность так требовательна. И лишь однажды, уже перед отъездом из лагеря, всё-таки позволили себе большее – спонтанную неуклюжую ласку рук на трепещущих от несмелых прикосновений членах. Сладкую жадную истому и мокрые пятна на растянутых трусах. Олег старался держаться, как опытный и уверенный самец, но даже мне было очевидно, что и для него такое случилось впервые. Я поддержал его игру. Я почти всегда поддерживаю чужие игры, если это не требует излишних психологических затрат. Как ему нравилось чувствовать себя брутальным мачо передо мной. Если бы ты знал, Горе, каким счастливым я себя чувствовал рядом с ним. Счастливым от того, что могу прикоснуться к нему в любой момент. Поцеловать. Почувствовать тиски его рук на своих ребрах. Увидеть, какой гордостью горят его глаза и знать, что это моя заслуга.

Игра в отношения.

Может быть, именно тогда я начал превращаться в того, кем стал. Может быть, уже оттуда протянулась леска, об которую я споткнулся.

Три месяца в клинике. За такой срок многое можно передумать, а я думал о тебе, Горюшко. Я вспоминал тебя. И тогда это было самым острым, тоскливым и болезненным воспоминанием.




- Аааааа!!!! – разрывающий перепонки протяжный переливчатый крик. – Сына!!! Сыночка!!! Что ж ты натворил с собой, демон?! Да что же это?!!!

Слёзы в ее глазах, и больше ничего не видно в тошнотворной кровавой пелене. Мельтешат перед глазами странные пятна-вспышки, ощутимо вырезая целые куски зрения. Хвалёное блаженство смерти от вскрытых вен оказалось надувательством, превратилось в пьяный звон неумолимо пустеющего тела. Вязкий горячий привкус во рту противно, навязчиво опутывает непослушный язык.

- Отойдите. Отойдите от него, дайте персоналу оказать ему помощь. Женщина! Женщина, успокойтесь немедленно! – строгий, дребезжащий прожитыми годами женский голос. - Это больница, здесь, между прочим, есть и другие больные, и им необходим покой для выздоровления. И они его заслужили, потому что вены себе не резали. Они хотят жить и спокойно спать! И имеют на это полное право! Прекратите верещать. Спасём мы вашего… сына. Сейчас доктор Степанов подготовку к важной операции прервёт и придёт самолично спасать ваше сокровище, - неприкрытая злоба и презрение шуршат высушенными хрусткими листьями в каждом слове.




Зачем я это сделал тогда? Всё так просто, что даже странно объяснять. Я не мог этого не сделать. Мне кажется, нет более веской причины уйти.

Первые дни в клинике после той страшной ночи. Я понял, что меня заставят, вынудят жить дальше. Боль, то разрывающая, то саднящая. Изнутри. Не прикрыть, не прижать рукой, не заставить примолкнуть хоть ненадолго. Болело всё. От кончиков переломанных пальцев до самых глубин раскуроченной души. И было немыслимо найти повод для нового вдоха.

Меня уже не существовало. Моя смерть ничего существенно не изменила бы. Я просто хотел довершить её смертью бессмысленно страдающей оболочки.

Почему я сделал это? Потому что ты всегда был рядом, ждал меня за чертой, Горе, я чувствовал. Мне не было страшно уйти от тех, кто на меня давит одним своим присутствием, к тому, кто всегда меня прощал и принимал без условий и оговорок.

Вот видишь, Горюшко, как всё сложилось. А ведь ты меня бросил. Да так, что не вернуть, не докричаться. Квиты.




- Остынь, Арти! По-хорошему прошу!

- Что ты творишь, Гор?! Отдай мне мой телефон!

- Отвали, пидарас! Сказал же, ну! – неприкрытая злоба в искривлённой презрением усмешке.

- Я не пидарас, ушлёпок! У меня, между прочим, девушка есть!

- Это не отменяет того, что ты пидарас, - по лоснящейся оголённой коже торса стекает битый, многократно отражённый, свет фар, беспрепятственно залетающий в распахнутое окно. – Вот какого *** ты на меня опять пялишься, коза?

- Ублюдок, - яростное шипение и новая попытка отобрать телефон.

Горячее тело жжёт руки, обжигает щёку. Тесное соприкосновение с ним встопорщивает тонкие волоски на спине.

- Уймись, сказал, - улыбка торжествующей силы. – Так что нам пишет благословенный Вадим? Отъебись, дай дочитать! Арт, ****ь!

Крепкая рука болезненно выворачивает кисть. Следом тяжесть, прижимающая к жёсткому дивану. Его тяжесть. Столько раз испытанная собственными мышцами, проверенная на упорство.

- Ща, погоди. О, да ты у нас котик? - глумливый смех над головой. – "Котик, я так соскучился, что начинаю без тебя!" ****ь, это нечто! ****ец на улице голубых синяков! Он, ***** соскучился и теперь пыхтит там одиноко, и дрочит в одну харю на твой светлый образ. Или нет, он уже кого-то нашел и трахает его с твоим именем на устах. Романтика, мать вашу! Не, ну ты понял, что за чувак? Охренеть.

Артур леденеет, каменеет всем телом от густеющей в животе паники.

- Не, Арти, этот извращенец тебя не любит. Он недостоин такого сладкого мальчика, как ты. Удаляем. Не дёргайся, - острый локоть впивается в позвоночник, - Мы тебе получше найдем. Он, сука, вообще охуевший был. Чё, жалеешь? Не жалей. На *** их всех. Хочешь, я тебя сам трахну? Мне не в лом, - шершавые губы на пронизанной электрическими разрядами ушной раковине, пьяный смех на краю уплывающего сознания. - Ладно-ладно, не пыхти так, диван слюнями заляпаешь. Пошутил я. У меня не встанет на мужика.




А потом тебя не стало. Какая-то запутанная армейская история. Как было на деле, выяснить не удалось никому. Официально – несчастный случай при тренировочном взятии высоты в каких-то хмурых горах, сорвался на камни, страховка не выдержала. Ты сломал позвоночник в шейном отделе. Вряд ли тебе было больно. Наверное, ты даже не сразу понял, что умер. Ты ушёл на два года, а не вернулся никогда.

Тетрадь вторая


- Артур, Вы совершенно не желаете мне помочь, - демонстративно-усталый вздох умудрённого чужими бедами психолога.

- Совершенство – достойная цель, в какой бы области оно не достигалось, - привычный щит язвительности над размягчённой воспоминаниями уязвимой душевной плотью.

- Иронизируете? – искренний прищур на маске лица. – Что ж, чувство юмора свидетельствует о том, что у нас с Вами есть надежда на выздоровление.

- Вы тоже больны? Это печально. Может быть, Вам лучше обратиться за помощью к специалисту, а не к собственному пациенту?

- Оставьте это, Артур, - ленивый дружеский взмах рукой, отметающий лишнее, не задумываясь над его обособленной ценностью. – Давайте поговорим серьёзно? Я просил Вас записывать самые светлые моменты Вашей жизни. Что мешает Вам сосредоточиться на этом?

- Наверное, врождённый реализм, - столь же дружеская поза изломанного худого тела, прилюдно всё ещё хранящего гордую осанку.

- Хорошо, давайте попробуем разобраться, - Георгий Карлович откинулся на спинку своего кресла, зрелище жутковатое, конструкция не кажется достаточно надёжной для того, чтобы удержать на себе полный вес тела. – Что доставляло Вам наибольшее удовольствие ранее? В той жизни, которую Вы упорно называете прежней?

- Секс, - коротко и спокойно, обыденным голосом сообщил Артур, и это не было ложью. Он вообще не любил лгать, предпочитал изворотливо недоговаривать, заставляя собеседника самостоятельно заблуждаться на его счёт. – Секс с мужчинами, - важное уточнение.




Моя внутренняя сексуальность проснулась очень рано. Я не знаю, насколько это нормально вообще. Да и какое значение может иметь нормальность или ненормальность того, что уже произошло, что выбито в камне прожитых событий и никогда не сможет измениться. И можно ли назвать это сексуальностью или эротизмом?

Ещё в детском саду я осознал приятный эффект от прикосновений к себе. Моя извращённая фантазия кишела самыми темными картинками несвободы и унизительного сладострастия. Я болел ими. Дома, когда оставался один, я связывал себя шелковыми нитками из маминой коробки. Ласкал себя, сдавливая бедро потной ладошкой. Эти неосмысленные, смутные желания мутили мой рассудок. Лёжа под одеялом в кровати общей спальни в детском саду, я спускал трусы до колен, и мои нервы будоражило это прилюдное таинство. Я интуитивно чувствовал всю запретность моих бредовых фантазий и возбуждался от того, как они сплетаются с постыдными действиями. Это продолжалось до тех пор, пока заподозрившая неладное воспитательница не сорвала с меня это одеяло под всеобщий хохот. Было не так стыдно, как нестерпимо само постороннее вмешательство в интимную сторону моей жизни. И смех сверстников поселил в душе тогда ещё крошечную искорку непримиримой враждебности к непониманию. Зародилось, мерцающее пока, осознание того, что то, что для меня абсолютно приемлемо и обыденно, для других мерзко и смешно.

В детстве всё быстро забывается, но какие-то частички всё же неумолимо оседают внутри, покрывая слоем ила дно даже самого чистого водоёма. Дно моей души покрыто довольно толстым слоем вязкой мути.

Однажды, уже в подготовительной группе, я попросил своего друга собрать всех желающих в теремке на нашей уличной площадке и пообещал снять при всех трусы. Не спрашивайте меня, зачем я это я сделал, у меня нет ответа на этот вопрос. Спонтанное решение. И, да, я их снял. А потом пришла воспитательница и устроила скандал. Честно говоря, я тогда растерялся, потому что не понимал, что её так взвинтило. Даже, когда я почти откусил одногрупнику палец, чтобы проверить силу своих челюстей, такого ора не было.

Позже, когда я в туалете всё того же детсада дернул одного из своих наивных сотоварищей за свежеобрезанный член, маму попросили заняться моим воспитанием на дому. На её причитания и риторические возгласы «Ну, зачем, сыночка?!» я мог ответить только правду – я никогда не видел члена с яркими большими пятнами зелёнки, и мне было любопытно. Я же не знал, что это больно, а то бы непременно дёрнул ещё раз. Моя детская жестокость не знала предела в неистребимом исследовательском азарте. И эта жестокость была чистой и незлой. Хотите верьте, хотите нет, я не желал никому зла, я просто не понимал многих вещей. Как не понимаю многого до сих пор. Продолжая причинять боль и зачастую невольно наслаждаясь этим, даже не отдавая себе отчёта в том, что делаю. Однако, постепенно во мне поселилась навязчивая мысль, что многое я делаю не так, и большинство моих желаний постыдны, недопустимы, неприемлемы, ненормальны. Если от них невозможно избавиться, их нужно скрыть. Вот только помнить об этом постоянно слишком трудно.




- Артур! Да что же это за ребёнок такой?! Куда ты несёшься, бес безрогий?! Немедленно вернись в дом! Мы сейчас обедать будем! Вернись, оглоед!

- Ма, я недолго! – грязные пятки мелькают, выпирая из открытых сандалий, которые мальчишка слишком быстро перерос.

Несут быстрые ноги по пыльным дорожкам, по траве, через соседские заборы, к зелёным водам вовсю цветущей речки. К друзьям, дожидающимся отцовскую коробочку с крючками. Когда-то им бережно припрятанную, а теперь задорно позвякивающую в кармане шорт сынишки. За это, конечно, влетит, но потом, позже. Тому, другому, завтрашнему Артуру.




Мать никогда не умела быть по-настоящему строгой, её ворчание не воспринималось мной всерьёз, если не переходило в истерику. Вот тогда мне доставалось по полной программе, до синяков и ссадин от первого, что подвернулось под руку, до оглушающего шума в ушах от её крика. Я боялся её в такие моменты вулканических срывов, как боятся стихию. От того, что не понимал. От того, что такая мама никак не укладывалась в радужную картинку уже тогда выдуманного мной мира.




- Это не ребёнок, это демон какой-то, - усталый вздох сквозь приглушенное платком всхлипывание. На тихой ночной кухне только мать Артура и его бабушка. – Что я не так делаю? В чем я ошиблась?

- Погоди огород городить, он тебе ещё не такую тыкву под задом вырастит. Терпения набирайся. Видишь ведь, в кого пошёл-то?

- Да вижу, - понимающий взмах платком и новый всхлип. – Демон и есть… А о Мишке то известно что?

- Окстись, на голову болезная, - короткий удар ладонью по столешнице. – О муже переживай. Не терпится снова в оборот к этому пройдохе чумазому попасть? Мало я тебя лупила по молодости. А теперь уж жопу отрастила такую, что коромыслом не перешибёшь.

- Ой, страшно мне за Артура, - сдавленное рыдание в голосе. – Кем вырастет, а? Ведь совсем без царя в голове.

- Кем растить станем, тем и вырастет, - твердый голос властной женщины не оставлял шанса возразить ей.





Всё своё детство я провел в почти непрерывном сексуальном возбуждении, и способы самоудовлетворения становились всё более виртуозными, хотя поначалу меня больше увлекало само состояние индуктивного тонуса. Возможно, именно поэтому к моменту становления сексуальности, направленной вовне, я уже изрядно перегорел. И не сразу активно включился в общую азартную игру во взросление.

У меня были определённые сомнения в том, что кому-то можно доверить собственное удовольствие, и этот кто-то справится лучше меня самого. Где-то внутри жил червячок, незаметно для всех точивший мою уверенность в себе, нашёптывающий мне, что я порочный и очень нехороший. Не думаю, что этот червяк издох, скорее с возрастом он перерос в упитанного удава. Но наружу я его не выпускал никогда.

Природа щедро одарила меня привлекательным лицом ангела, внешней раскрепощённостью и общительностью. Я легко шёл на контакт, и так же легко забывал через день только что приобретённых знакомых, попросту переключаясь на что-то более новое и непознанное. Для меня это был период поверхностного прощупывания окружающего мира, и мне пока не были интересны его глубины.




- А я тебе нравлюсь хоть чуточку? – тёплый шепот у самых губ и детский запах дыхания.

Щекотная прядь, выбившаяся из тонкой косички, невесомо касается шеи Артура, но он боится сделать лишнее движение, спугнуть, обидеть. Он и так уже до дрожи в коленях боится показать настоящее отношение к её неинтересному несмелому поцелую в гладкую мальчишескую щёку, пока лишённую даже нежного пушка.

- Да…

- Давай встречаться?

- Если хочешь…




Девочки, девушки, женщины. Сколько их было и, по сути, не было ни одной. Были, потому что так принято, потому что так должно быть, потому что так можно выглядеть не слишком странным. Потому что сначала я пытался через вас реализовать всё то, что мучало меня всю жизнь. Найти то, о чем сам до сих пор имею лишь смутное представление. Мне было интересно с вами говорить и проводить время. Мне было страшно оказаться с вами наедине, а тем более в постели. Поначалу. А потом это стало немного скучным. Простите меня за это. За все дурацкие шутки, отпущенные сразу после секса. Я лишь пытался скрыть неловкость от собственной неудовлетворённости. Меня радовало только то, что у меня получалось. И получалось, без ложной скромности, неплохо. Сама возможность подарить кому-то максимально концентрированное или тягуче выверенное удовольствие была для меня много большим, чем возможность получить его самому. Я заигрался.




- Я думала, ты не такой! – слезы, перемешанные с синими разводами туши. – Я думала, что ты меня любишь…

- Я не говорил ничего подобного. Прости, если заставил так думать, - искреннее раскаяние на лице, комок нетерпеливого томления под ребрами. Финальная сцена этого фантасмагорического жизненного спектакля про абсурдно романтических героев. Ожидающий в буфете запотевший фужер манит больше, чем наскучившее действо.

- Прости?! Что мне с твоих извинений? Я хочу быть с тобой. Объясни мне, что я делаю не так? Почему ты меня бросаешь? Нам же хорошо было… Мы так смотримся вместе, - проманикюренная лапка втирает некрасивые разводы в нежную кожу лица.

- Я не хочу ничего объяснять. Ни мне, ни тебе это не доставит удовольствия. И уж точно ничего не изменит. И покончим с этим. Прошу тебя, просто не звони больше, - легкий хлопок двери, пустой коридор, поднимающееся изнутри, раздражающее до бешенства, чувство вины.

Побег из почти захлопнувшейся ловушки нескончаемых обязательств.




Она отравилась таблетками. Театрально, с эффектным появлением на сцене в роскошном красном пеньюаре, в окружении лепестков от последнего подаренного мной букета. Даже в милиции быстро признали, что умирать она вовсе не собиралась, просто не смогла предугадать всех случайностей.

Видимо, по её плану прекрасную умирающую принцессу должны были обнаружить родители и немедленно спасти своё чадо. Но отец заехал по дороге с работы за матерью, а на проспекте они встали в неожиданной пробке из-за аварии. Да и принятая девушкой по незнанию доза снотворного едва ли оставляла хоть один шанс выжить. Если это был способ наказать или вернуть меня, то крайне неудачный.

Я не испытываю сожалений о потере бывшей «возлюбленной». Я даже не помню её имени. Единственными пострадавшими в этой истории стали её родители. И их мне всегда было непритворно жаль.




Я очень долго полагал себя бисексуалом. Я уступал себе по капле. Самообман, как он есть. Сначала мне казалось, что секс с парнями некая острая изюминка, дополняющая мою скучную жизнь запретными удовольствиями. Потом, когда пришло некоторое пресыщение игрой в таинственность, что это просто нормальный способ удовлетворения потребностей. Гормоны. Просто девушки недостаточно. Просто недостаточно одного партнёра и вторым приятнее сделать парня, для полноты разнообразия. И лишь к окончанию института я решил для себя, что и это - ненужная мне утомительная игра. На деле же, вероятно, начал понимать, что жизнь во лжи и самообмане слишком тяготит.




Прямоугольные лучи утреннего солнца опираются о белую спину с рассыпанными по ней нитями - поблескивающей паутиной длинных тёмных волос.

Наталья ещё спала и во сне казалась милым доверчивым ребёнком, но Артур уже знал, что это марево иллюзии рассеется, стоит ей только открыть глаза.

Они стоили друг друга. Ангельская бестия и белокурый демон. Они закрывали глаза на похождения друг друга. Они соприкасались оболочками. В изрядно растресканной картине мира им одинаково не находилось места.

- Прекрати, - сонное мурлыканье в подушку.

- Что прекратить? – холёные пальцы убирают нежную паутинку с шёлка кожи.

- Смотреть на меня и всякую фигню думать. Думаешь, я не чувствую? – она медленно переворачивается на спину и потягивается, словно кошка в томительной неге полусна. – Я тебя знаю, как облупленного. Опять позвонил Олег, и ты сейчас умчишься к нему сломя голову. Исчезнешь на неделю, а потом приползёшь ко мне побитой собакой. Изрядно затраханной, надо заметить.

- Перестань, - легкий поцелуй в уголок губ. – На этот раз всё кончено.

Скептический смешок. Тонкие руки ложатся на плечи.

- Сделай мне приятненько, красавчик, - капризно надутые губки и холодный прищур глаз. – А я за это сделаю приятно тебе… как я умею…




Наташа – маленький последовательный эпизод о так и не заполненной пустоте, о неудачной попытке избежать одиночества. Если два одиночества соединить, получится одиночество, помноженное надвое. Понимания недостаточно. Родственности душ слишком мало. Особенно, когда навязчиво выдергивает вновь и вновь из любого омута один и тот же канат. Удерживающий от падений и не позволяющий взлететь выше забора. Олег. Только Наталья смогла выносить его шлейф, растянутый на всю мою жизнь. Умудрившаяся вписаться в непрерывное кружево моих метаний.

Но я снова ушёл к нему. Как уходил всегда, чтобы снова его покинуть.

Ангельская бестия улетела.

Пустота. Безбрежная безымянная пустота. Чего я искал? Любви? Вряд ли. Постоянства? Смешно.

Права на то и другое. Наличие справедливости важнее её практического применения.

А может, я подспудно искал то, что сможет заставить меня остановиться в моих поисках. И что я нашел? Разве это не остановило меня? Разве это не наказание за причинённую другим боль? Разве это не есть воплощенная справедливость?




Мокрый асфальт под щекой. Обдирающее кожу движение. Артур не мог подняться. На это не было сил, и левая нога явно сломана. Пальцы на правой руке перебиты, кажется, до последней косточки. Но в общем кровавом облаке пульсирующей боли, окутавшем тело, отдельные вспышки почти незаметны. Лишь иногда, при резком движении или попытке преодолеть хоть небольшое препятствие, они бьют особенно сильно. В самое сердце, останавливая его, заставляя на миг захлебнуться в паническом неровном биении жизни.




- Вам кажется, что Вы пострадали из-за того, что Вы – гей?

Артуру хватило одного взгляда на этого надутого индюка Карловича, чтобы понять – сейчас будут разубеждать.

- Нет, это от того, что Красная шапочка разговаривала с незнакомцами в опасном лесу, - неприятным писклявым голосом манерно пропел он. – При моём образе жизни такой исход меня не удивляет, только и всего, - уже со спокойным холодом в будто вырезанных из газетного заголовка словах.

- Вы искренне считаете, что такого не могло случиться с кем-то другим? – снисходительность улыбки психолога покачивается в водяной плёнке стремительно затягивающей глаза.

- Я искренне считаю, что умею считать. А полагаю я, что к любой беде ведёт цепь событий. В моём случае всё взаимосвязано.

- Я не силён в философии. Я всего лишь психолог, - ложно-виноватая улыбка. – Конечно, Вы по-своему правы, и ничто не происходит просто так. Но стоит ли винить себя? Это жизнь, в ней иногда происходят неприятные и страшные вещи. Со всеми.

- Ага. Случается, и черепаха попадает под поезд, и рыба тонет, и злодеи получают по заслугам.

- Артур! – неожиданно неподдельный смех в глазах психолога, наверное, первая настоящая эмоция. – Простите. Но какой же из Вас злодей?

- Обычный, - отстраненная замкнутость в стиснутых руками плечах.




Моим первым мужчиной стал Алик - худощавый музыкант с вечно засаленными волосами. Он играл на саксофоне, и сам этот факт мне казался божественным.

Это произошло в загородном доме моего отца. Фамильном гнезде многочисленной родни. Родители к тому времени уже развелись, и я приехал погостить. Случился какой-то праздник, и всех детей отправили заранее за город, чтобы самим нормально отметить и прибыть утром. С нами поехал мой дядя – умственно отсталый калека, который, тем не менее, имел среди нас, недорослей, непререкаемый авторитет и вполне мог управиться с растопкой новомодной системы обогрева.

За стеной спали мои двоюродные, троюродные сестры и ещё менее близкие родственники. А в, одной из многих, отдельной спальне меня оглаживал Алик. Не сказал бы, что меня очень заводили его неуклюжие ласки. Но я почему-то так решил. Решил, что лишусь анальной девственности в восемнадцать лет и этот странный парень с раздутым самомнением ничуть не хуже, чем кто-либо другой.

Инструмент у него был огромным. А может просто казался мне таким. Было чертовски больно. Я жалобно скулил и рвался соскочить с терзающего меня члена, но Алик уложил меня так, что это оказалось затруднительным. Предвидел он, что ли? Может, и нет, но держал крепко, уже не в силах остановиться. Из всего этого полукошмарного полусмешного опыта я вынес немного слабого дискомфортного удовольствия и неплохой жизненный урок.

Дня три я паниковал от невозможности сходить в туалет без боли и вида крошечных капелек крови на трусах, которые старательно застирывал.

На тот момент я уже пару месяцев встречался с Олегом. Мне очень везло всегда на это имя. Олегов было много, но лишь один насквозь прошил мою жизнь бесноватым пунктиром.




- И ты мне так просто об этом говоришь? – холодная голубизна глаз вторила маленькой острой льдинке в груди Артура.

- А что в этом такого? – искренне не понял он.

- Ты издеваешься?! – короткий бросок, и Олег схватил парня за грудки. – Я обхаживаю тебя уже третий месяц. Жду, когда ты, наконец, решишься на секс. Даю тебе время созреть. Сдуваю с тебя пылинки. Заглядываю в рот. Исполняю малейшее желание. А ты едешь погостить к отцу и отдаешься первому встречному, как шлюха! - изо рта вылетают крошечные капельки слюны, оседая на лице Арти.

- Я же не знал, что для тебя это так серьёзно.

- Не знал?! – жесткие руки встряхнули так, что в глазах на миг закружились стены маленькой кухоньки. – Не знал?! Ты не знал?! – ощущение падения и резкий, неожиданный удар под ребра. – А по-твоему, взрослый человек может тратить столько сил и времени, чтобы несерьёзно по****еть за жизнь с малолеткой? – выплюнутые вместе с яростью слова больно били по самолюбию, унизительно отражались эхом от собственных сомнений. – Раздевайся.

- Олег, не надо, пожалуйста, - почему-то казалось вполне правдоподобным, что вежливый и деликатный мужчина, который так красиво ухаживал, сейчас подавит силой тренированного тела и подомнёт под себя хрупкие гордость и достоинство.

- Раздевайся и иди в душ, - Олег потерянно опустился на табурет. – Иди, - он налил себе полную рюмку водки и залпом выпил.

Артур медлил и всё смотрел на его напряженные смуглые руки в выпуклом плетении вен, с черной полоской часов на запястье. Он любил смотреть на эти руки. Это был своего рода фетиш. И сейчас эти руки должны были прикоснуться к нему. Не как раньше, в невинной полуслучайной ласке через ткань одежды. А по-настоящему.




Странно, что до этого момента я ни разу не задумался о сексе с Олегом. Ведь это же очевидное и вполне предсказуемое развитие отношений. А чего я хотел? Шляться по кабакам за его счёт? Получать подарки? Нежить в его восхищенном горячем взгляде своё самолюбие? О чём я думал? О чем я всегда думаю? Почему так часто не замечаю очевидного? В каком из миров я обитаю?

Я до сих пор не знаю, почему он не прогнал меня тогда. Так и не решился спросить. Олег даже не стал дальше выяснять отношения. Просто отвёл в спальню и там, как следует отматерив «косорукого при****ыша с плоским ***м», который всё сделал неправильно, кое-как уговорил меня не дергаться. В этот раз мне было страшно. Теперь я уже знал, чего бояться, и моя несчастная перепуганная задница ни за что не желала повторного вторжения. Он провозился со мной битых полтора часа и влил несколько рюмок водки, прежде чем мне удалось расслабиться, а ему показать, ради чего вообще всё это затевалось.

Не буду врать, что распробовал с первого раза. Но этот первый, а по сути второй раз вызвал во мне знакомую жажду нового, голод по ощущениям плоти, по физиологическому воплощению всего, что я мог нагрезить. И я очень быстро подсел на секс с Олегом. На его спокойную уверенную властность. На его подчиняющую волю. Я вбирал в себя его жесты. Я отражал собой каждое движение. Я заболевал этим человеком.




- Арчи, не забивай себе голову всякой дурью, - сквозь смех – Любовь до гроба, внуки-правнуки, умерли в один день. Всё это такая поебень! Не уподобляйся юной безмозглой ****е. То, как я использую твою задницу, не отменяет того, что ты родился мужиком. Вот им и оставайся. Хорош пускать сопли. Хочешь чего-то – добейся, но ставь нормальные цели. Карьера там… ну, достижения какие-то, я не знаю. Научиться виртуозно играть в покер, например.

- То есть играть в карты более достойно, чем любить? – надулся Артур, в глубине надеявшийся, что, подняв такую тему, услышит признание.

- Любить достойно, малыш. Недостойно играть в любовь. А ты именно этим и пытаешься заниматься, - жёсткая рука взъерошила только что с трудом уложенные в убогой Олеговской ванной волосы. – Любовь не нуждается во всех этих атрибутах, поверь мне.

- А ты любил? - последняя надежда ощутить себя не только желанным.

- Да, но тебя это не касается. Есть хочешь?




Мы были вместе ещё три месяца. Потом я сбежал искать свободы. И не раз ещё сбегал от Олега, чтобы вернуться. Снова и снова.

В промежутках были Вадимы, Лехи, Ани, Саши, Вали… они расцвечивали мою жизнь многообразными эпизодами, но рано или поздно я возвращался к Олегу. Рано или поздно, он сам приходил за мной. Мы снова встречались. Вновь сшивали наши жизни неравномерными стежками. Первые недели, как правило, тонули в долгожданном полноценном сексе, забывая обо всем, а потом он хватал лишку в своей мрачной решимости пригнуть меня под, одному ему видимый, уровень над полом. И всё бы ничего, но долго гнуться мне не удавалось, и я начинал истерить. Я уходил, хлопнув дверью, а он оставался ждать, когда я остыну. Мне было больно, ему никак. Одна история, протянутая через годы.

Я взрослел, отращивал перья на едва прорезавшихся крыльях, и всё труднее становилось пригибаться под его силой. Всё больше тянуло оторваться от него, от земли, от привычного городка, от пут привычного круга.




- Я уезжаю, Олег, - Артур неспешно одевался, поглядывая на расслабленно развалившегося на постели мужчину.

За окном шумели люди, взрывались петарды, вспыхивали огоньки дешёвых гирлянд и разноцветных фонариков.

- На Новый год? К четвёртому вернёшься? У меня будет несколько дней отгулов, можем провести их вместе, - он сладко потянулся и обнял подушку, на которой недавно лежал разморённый сексом парень, и игриво подвигал бровью, намекая, что им будет не до праздничных фейерверков.

- Я навсегда уезжаю. Во всяком случае, надолго, - Артур натянул узкие джинсы, молния громко вжикнула, скребя металлическими лапками по наступившей тишине. – Борзов предложил переехать к нему в Москву.

- И ты согласился, - кивнул Олег.

- И я согласился.

- Шлюха.

- Твоими стараниями.

- Не обвиняй меня в том, каким сделал себя сам! – Олег подскочил разъярённым зверем, и на мгновение Артуру показалось, что тот его ударит, но мужчина остановился в полушаге от него. – Я не этого от тебя хотел, - болезненно спокойный шёпот.

- А чего ты хотел?

- Теперь уже не важно.




Теперь не важно. Что для тебя было важным, Олег? Почему ты никогда не говорил со мной о себе? Почему держал на расстоянии? Почему отпустил? Я ведь ждал, хотел, чтобы ты остановил меня. Не отпустил в Москву с этим бородатым уродом. Мне не так уж нужна была красивая жизнь. Мне нужно было жить с тобой рядом и не бояться, что однажды ты меня сломаешь. Просто иметь повод тебе доверять. Такая скучная малость. Формальность. Три слова, в которые хочется верить.

После смерти Гора, ты стал единственным, перед кем мне не приходилось носить свою ангельскую маску. Горе говорил, что есть только один мужик в мире, которому он мог бы меня доверить и это - ты. Правда, прибавлял при этом, что ты не дашь мне скатиться в бездну порока.

Смешно. Нет там никакой бездны и грязи тоже нет. Всё так же скучно и обыденно, как и у других. Всё то же неутолимое пресыщение и апатия, когда привыкнешь.

Тетрадь третья


- То есть как уезжаешь? Куда? С кем? – мать обессиленно опустилась на шаткий стул.

- В Москву, с любовником, - сцепленные от напряжения зубы, до болезненной немоты в челюстях.

- Дожили, - бабушка привычно выместила злость на неповинной столешнице. – Пидараса вырастили.

- Я гей, - несмелые возражения сквозь желание сбежать.

- Гавно ты малолетнее! – безапелляционное заявление с высоты почти уже прожитой до донышка жизни.

- Я имею право быть не таким, каким вы хотите меня видеть! Это моя жизнь! – выкрик на грани душевных сил, как быстро он выдохся.

Бабушка поджала губы в тонкую линию.

- Сыночка, ты же пошутил, да? Скажи нам, мы не будем ругаться, - у матери дрожали руки, а в глазах было столько надежды, что невыносимо хотелось солгать.

- Нет, - нерешительное покачивание головой.

- Ублюдок! Знала ведь, от кого рожаешь, дура! Говорила, аборт делай!

- Уходи сейчас, сынок. Уходи, пожалуйста, - мольба сквозь слёзы.

- Уедешь с этим извращенцем, семью опозоришь, не возвращайся! Нам такой родственничек не нужен!




В тот день я узнал, что отец мне не родной. Разозлённая моим непослушанием бабушка, желая ударить побольнее, рассказала всё. Её не волновали бледность моей матери и потоки её слёз. По мнению бабушки, меня должно было унизить то, что я нагулянный ублюдок от негодяя и проходимца, у которого «даже отец был цыганом», да и вообще «колдуны они все, а этот пуще многих». Который «всех девок в округе перепортил, а по слухам и мужиками не брезговал, да кто ж в таком сознается». Который наверняка и был тем маньяком, что убил соседскую слабоумную девку Соньку, потому как больше то и некому, а за «этим чудовищем в виде человеческом любая шла не раздумывая, только в глаза глянет». Который в конце концов закончил свои дни в тюрьме, загремев по статье за растление несовершеннолетних, и благополучно «очистил землю от своего скотского присутствия», умерев в тюремном лазарете от тяжёлой болезни сердца, которую не было возможности нормально лечить в тамошних условиях. Ещё я должен был быть безмерно всем благодарен за то, что меня, чёртово отродье, всем помотавшее нервы, земля носит, и родня не гонит. И коли не ведомо мне, как жить правильно и честно, так спросить есть, у кого. А коли не желаю по-человечески, так вольному воля, и я могу ступать жить по-скотски, как мой родной отец, чтобы сдохнуть в грязи, где и место таким, как я. «Я истину тебе говорю».

Некстати вспомнилась дурацкая детская ложечка в правой руке.

Я ушёл, не взяв ни одной вещи из этого дома, и поселился в гостинице в номере любовника. Отец неожиданно разыскал нас за день до отъезда. Тот, кого я считал и продолжаю считать своим отцом. Отец. А был он или не был в моей жизни? Полупрозрачная тень, прикрывающая другую, более густую и загадочную, о существовании которой я всегда смутно догадывался, но узнал только теперь. Бледная тень в ярком слепящем свете двух женщин: матери и бабушки. Тебе ведь тоже с ними было нелегко, правда? И тебя стирали, чтобы нарисовать заново более удобным и правильным?




Борзов чинно произвёл официальное знакомство, уверил, что будет всячески беречь, как положено, холить, лелеять, и всякое такое, а затем уехал по своим делам, давая нам возможность попрощаться.

- Неплохой мужик…

Чувствовалось, как отцу неловко от всей этой ситуации. Он опустил глаза и нервно теребил свою вечную неубиваемую кепку, привезённую когда-то из Англии.

- Солидный такой…

- Пап…

- Вроде и правда заботиться будет, - нервное дрожание губ выдало боль и растерянность.

- Пап, посмотри на меня.

Влага стояла в глазах, таких непохожих на глаза Артура. Таких неангельских, блеклых и тщательно протёртых с песком печального опыта.

- Всё хорошо будет. И… прости, что я такой у тебя, - предательский ком перекрыл горло, не давая дышать.

Отец как-то неловко махнул рукой.

- Да ты то в чём виноват? Знать бы, кто тебя таким сделал… удавил бы, - руки сжались на дорогой английской шерсти, сминая её.

- Никто не делал, пап, - навалилось усталое безразличие от очередного витка непонимания.

- Да много ты понимаешь, мелочь! Это извращенцы эти всё. Это они вас, красивых таких, с малолетства портят, - громкий шлепок по колену зажатой в ладони кепкой. – Артур, а… ну, может не поздно ещё как-то… ну, исправить… мы с мамой тебе врача найдём хорошего… Ты же знаешь, мы вот всё для тебя сделаем, мы же любим тебя.

Артуру с трудом удалось сдержать неуместный смех. Из каких-то немыслимых глубин поднялся восторженный кураж.

- Нет, пап, поздно уже, ничего не исправить, - сокрушённо вздыхая, парень мысленно корил себя за то, что откровенно издевается над родителем, но остановиться было выше его сил. – Не могу я с девушками больше. Вот прям совсем не могу. А врачей я боюсь, особенно психов этих.

- Психиатров, - машинально поправил отец.

- И, пап, тебе лучше уйти сейчас. А то Борзов у меня извращенец строгий очень, не любит, когда я бездельничаю. А ведь он мне вещи наказал собирать, - доверительный шепот на грани фарса.

- Засранец, - констатировал мужчина, тяжело поднимаясь на ноги. – Над родным папкой глумишься. Я виноват, что нифига в этом не понимаю? Оно мне как-то и не надо было раньше-то. Мне ж как мать с бабкой твоей, скромной прелестницей, сказали, так я и говорю… А ладно, звони, коли нужда будет.

Отец вздохнул, потерянно развёл руками и ушел. А сын сжался на диване в плотный комок, подтянув к себе колени и обняв шёлковую подушку. Артуру очень хотелось заплакать, но слёзы словно предали его, отказываясь пролиться и принести хоть каплю облегчения.




Москва разглядывала меня с неприветливым равнодушным любопытством. Новый образ жизни затягивал медленно и неохотно. Моя семья никогда не жила в большом достатке, и свалившиеся на меня роскошь и вседозволенность не столько радовали, сколько приводили в замешательство и заставляли испытывать неловкость от собственной неуклюжей неполноценности. Впрочем, это быстро прошло. И на смену им пришла злость. На себя, на всех, на пустоту, которую все эти излишества не могли заполнить.

Борзов то и дело опускался до рукоприкладства, вытаскивая меня из СИЗО или грязных борделей, гордо именуемых закрытыми VIP-клубами. Его всё меньше устраивало отсутствие энтузиазма в редкие моменты снисходительного предоставления ему моего тела. Всё более крупные скандалы вызывало моё развязное поведение на людях.

А я сходил с ума. Меня выбешивала необходимость часами торчать в салоне красоты, чтобы выглядеть достойным своего владельца. Достойным потери достоинства. Меня выматывало обилие слюнявого внимания в спортивном центре, которым меня поливали многочисленные приятели Борзика. Меня истощала бессмысленная каждодневная череда повторов пустых событий.

Первый серьёзный срыв случился, когда ему вздумалось поделиться мной с владельцем конкурирующей фирмы. К этому мероприятию прилагалась такая слёзная речь о тяготах среднего бизнеса и о том, какая сволочь этот Найдёнов, что потребовал меня в постель в обмен на невмешательство в важную сделку. Я не проникся, но дал согласие. Было противно от дешёвых попыток меня развести и почему-то показалось, что «на, подавись» будет наилучшим ответом на этот сопливый спектакль. Ошибка. Как и всегда.




- Я уезжаю! Меня всё это задрало! – от ярости темнело в глазах, и рот неудержимо наполнялся слюной – Какого *** ты притащил меня в эту грёбаную Москву?! Чтобы водить на поводке, как собачку, и вязать с особо породистыми кобелями?! – повинуясь взмаху руки, взлетело в пропасть вычурной лестницы яркое фарфоровое совершенство китайской вазы – Иди в жопу, урод! Пусти меня!

Потные руки с провисшими на них складками кожи впились в плечи до синяков, прижали животом к тонким перилам. Изнутри с готовностью поднялась мерзкая волна тошноты. Артур не ел уже несколько дней, только пил всё, что горит, всё, что мог найти, заглушая все ощущения.

- Хоть бы оделся, - шипящее отвращение сочилось из каждой поры. – Прислугу своей красотой распугаешь, качок недоделанный, - бесполезный рывок в никуда. - Дохуделся, пидарас потрёпанный. Раздеть, сблевать и обрыдаться. Пусти!

Артур заметался с отчаянием больного в руках санитаров. Плюясь ядом, шипя и скуля на грани ультразвука.

- Коля! – нетерпеливый рык за спиной, и по лестнице тут же застучали каблуки охраны. – Заприте его, только так, чтобы не мог себе навредить. Глаз с него не спускать! Коля, лично отвечаешь! И позвони Васильичу, пусть хватает свои склянки и пулей сюда. Похоже, нервный срыв. И распорядись, чтоб привели в порядок спальню и его комнату. Там будто встреча Чужого с Хищником прошла. ****ь, устал я нахер, заебало всё… Меня сегодня нет ни для кого. Юрку предупреди.




Несколько дней я провёл в апатии и полусонной горячке. Заработал острую непереносимость некоторых лекарств, которые слишком часто вливал в мои вены недоученный студент-медик Васильич, с перепугу не желавший дать мне полностью прийти в сознание. Этого коновала остановил Коля – начальник личной СБ Борзика. Почуял неладное, не дал коновалу угробить собственность хозяина. Настоял на привлечении хорошего специалиста из своих знакомых – бывших чекистов.

Меня поставили на ноги в трёхдневный срок. И, поджидающая меня всё время забытья, реальность набросилась с оглушительным воем, с новыми силами. Но мне было уже всё равно. Надо мной очень хорошо поработали, и приглашённый спец, очистивший мою кровь от излишков препаратов, а мозг от лишних шаблонов, и Коля, подробно описавший мне судьбу моего предшественника. Очень милая и увлекательная история получилась. Я впечатлился, но сочувствием проникнуться не смог. Было в этом рассказе что-то ложное, гиперболизированное. Борзов сиял и переливался самодовольством, поглядывая на мою обречённую покорность. Радуясь моей вынужденной ласковости и примерному поведению. Правда, надолго меня не хватило. Но теперь изъятием меня из неприятностей занимался исключительно Коля, а Борзик берёг своё ожиревшее сердечко от стрессов.

Впоследствии я уже не истерил, что бы ни предлагала мне новая сытая жизнь. С радостью и извращённым мстительным удовольствием ложился под всякого, кому он меня предлагал. Тем более, что подавляющее большинство этих кадров, за редким исключением, были намного лучше в постели, чем мой грузный бородатый паровоз.




- Ну и зачем опять? – раздражение дребезжит в густом массивном басе Николая.

Навороченная машина неспешно огибает вечернюю загородную пробку по обочине, пробиваясь к МКАД.

- Мне скучно, - въевшаяся в голос хрипотца уже не удивляет Артура незнакомым звучанием собственного голоса.

- Так займись чем-нибудь! - удар ладоней по пупырчатой коже руля.

- Я и занимаюсь, - отстранённая, убеждённая в собственной правоте усталость обволакивает звонким коконом.

- Ты ***нёй занимаешься! – короткий поворот головы, брошенный мельком взгляд, презрительный прищур. - Хватит дурью маяться. Найди себе дело нормальное. Полезное.

Слабые отрывистые смешки становятся всё чаще, всё громче, постепенно перерастают в истерический хохот. До всхлипов и подвываний. До слёз.




Странно, в Москве я почти не тосковал по Олегу. В том мире просто не нашлось ему места. Я представлял себе его в постели, чтобы возбудиться, пока пыхтящий на все лады паровоз разводил пары. Но в дальнейшем процессе это становилось невозможным, воображение мне отказывало, слишком не похоже было происходящее на то волшебство, что он способен был сотворить для меня. К счастью, не так часто Борзик находил время и силы владеть мной не только формально.

Самым страшным в этом роскошном прозябании была не всплывшая неожиданно угроза собственной жизни или здоровью в случае непослушания, а запрет на любую деятельность. Никакой работы, даже общественной, благотворительной, любой. Я не знаю, чего Борзов так боялся. В конце концов, мне даже запрещено было покидать дом без сопровождения. Сейчас, задним умом я понимаю, что он уже тогда подозревал или предчувствовал что-то. Может быть, не желал, чтобы его шантажировали мной. Хотя, очень сомневаюсь, что меня не принесли бы в жертву деньгам в такой ситуации.

Меня всё больше накрывала тупая ноющая бестолковость бытия. Всё чаще я ловил себя на мысли, что проживаю чужую жизнь, растрачивая свою. Что где-то может жить тот, кому бы очень подошло такое существование и сделало бы его счастливым, но он живет другой жизнью. Возможно, тоже не своей. Может быть, даже моей. И от того несчастлив.




- Ты идиот, Арти. Всегда им был, всегда будешь и от идиотизма умрёшь, - Валерик поджал под себя тощие задние лапки, прячась под разноцветным пляжным зонтиком, и манерно растопырил пальчики для придания наибольшей убедительности сказанному.

- Хорошо, я идиот, а ты гений, - согласно кивнул Артур и прикрыл глаза, подставляя лицо солнцу.

- Это хорошо, что ты не отрицаешь очевидного, - Лерчик прилепил на свой блеклый носик дурацкий треугольничек какого-то стикера, созданного специально для таких неженок.

- Иди уже жрать свои приторные коктейли, опарыш. И заткни, наконец, свои говорящие «булки». Или это у тебя лицо?

- Хамло. Наглый невоспитанный провинциальный гадёныш. И да, у меня, в отличие от тебя, есть лицо. А у тебя, кстати говоря, одна нога короче другой, поэтому ходишь ты как больная утка. Ты вообще только в горизонтальном положении шикарен.

- Ну, так наслаждайся, пиявка, - Артур расслабленно растянулся в шезлонге и прикрыл лицо белой шляпой.

- Зачем ты его дразнишь всё время? Живи и радуйся. Чего тебе не хватает? Синяков? – злобно шепчет эта моль, прикрывая свою бледную тушку огромным полотенцем.

- Мне не хватает жизни, Лерочка, - рука Артура пробирается под плотное покрывало и находит узкую переднюю лапку Валеры, сплетает с ней пальцы. – Вот ты живешь?

- Я хотя бы не нарываюсь, - понимающий вздох прорывается из-под широкополой матерчатой панамки с глупыми медвежатами Тедди.




Валерка - единственный, кого хоть с натяжкой я мог тогда назвать другом. Наши владельцы тесно дружили и вели общие дела, поэтому мы часто и подолгу виделись. Нам было нечего делить, нечему завидовать. Мы находились примерно на одном уровне золочёности клеток и примерно в одинаковом положении.

Маленький, худой аристократ с болезненно бледной кожей. Хрупкий, словно высохшее деревце или недокормленный ребёнок. Сгусток язвительной ранимости. Пессимистичный практичный реалист с умелым ртом. Мне не раз довелось испытать на себе его умения и многому удалось научиться, пока наши папики хлебали дорогущий виски из многолитровых бутылей. Такие выпускают известные производители для стремительно разбогатевшего быдла.

Сколько ночей было проведено в объятиях этих тонких лапок под богатырский храп упитых хозяев жизни, с молчаливого попустительства обеих команд охраны. Пару раз нас будил Коля, чтобы мы не попались под горячую руку злым с похмелья дельцам. Несанкционированное спаривание дорогих комнатных зверьков, мягко говоря, не приветствовалось.

Именно Лерчик научил меня, как открыть тайный счет в одном хитром банке и потихоньку перекачивать на него мелкие крошки от выдаваемых мне денег на будущее. Суммы были практически неограниченны, и утечку никто не должен был заметить.

Он учил меня выживать. Изворачиваться и отводить от себя, казалось бы, неминуемые удары. Он подхватывал меня в самом начале кипения, иногда успевая предотвратить новые приступы сумасбродства. Частенько выдавал полный пакет тумаков и брани с дополнительной страховкой от недопонимания. Я прикрывал его связь с нищим байкером, которого Лерчик обожал до дрожи в хилых конечностях.

Мы держались друг за друга, и я понимал, что и Лерке я необходим не меньше, чем он мне. А может и много больше.

Однажды он всё-таки сбежал со своим психованным мотоциклистом. Прошло почти четыре месяца, прежде чем я услышал о нём снова.




Вечером в комнату Артура вошел Николай. Парень напрягся в предчувствии неприятностей.

- Я хочу, чтобы ты знал, Артур. Валеру нашли. Вы ведь дружили, насколько я помню?

Парень поджал губы, не зная, как реагировать, и неуверенно кивнул.

- Его нашли мёртвым. Где-то на Дальнем Востоке. Спустя две недели после того, как был обнаружен труп его дружка. Вероятнее всего, их пытали. Подробности я могу сообщить тебе отдельно и даже показать фото, если хочешь, - мягкая опасная улыбка. – Убийц не нашли. Разумеется, прошло достаточно времени, чтобы их смерть уже никак не была связана с побегом. Надеюсь, не нужно тебя просить, чтобы ты вёл себя как можно осторожнее в этом полном опасностей мире?

Артур отрицательно покачал непослушной головой. Комната дёргано вертелась перед глазами, совершая немыслимые кульбиты.

- Хорошо. И ещё одно…

Парень поднял глаза и попытался сосредоточиться на собеседнике.

- Мне очень жаль, Артур, - Николай вышел, тихо прикрыв дверь.


Спустя двадцать минут парня с трудом выкурили из разгромленного новенького тренажёрного зала. В осколках зеркальных панелей рассыпались кровавые брызги. Изрезанный с ног до головы мелкими осколками Артур едва стоял на ногах. Выглядело это по-настоящему страшно и вызвало короткую волну истошного визга у женской части прислуги. Впрочем, быстро приглушённую холодным взглядом начальника охраны и быстрыми слаженными действиями его подчинённых. К счастью, оказалось, что большинство повреждений поверхностные, и представляют опасность только по совокупности.




Осколки извлекали несколько часов. Я постоянно терял сознание от боли и от неё же приходил в себя. Кровопотеря была довольно большая, но переливание решили отложить в надежде, что я восстановлюсь самостоятельно. Врач зачем-то долго и пространно объяснял мне, что переливание крови не панацея и не всегда хорошо переносится, поэтому он хотел бы избежать таких крайних мер, насколько позволит ситуация. Мои знания в этой области ограничивались фильмами и книгами, поэтому мне оставалось только кивать.

Я провел в больнице две недели. Потом ещё месяц в санатории под присмотром Коли и уже знакомого спеца по нервным срывам. Вернувшись к Борзову, я быстро получил отставку. Его не устроило наличие многочисленных мелких шрамиков на моей коже. Можно было бы сделать ряд пластических операций, но он устал от моих закидонов и уже нашёл мне замену.

Как ни странно, меня огорчила эта неожиданная отставка. Я оказался не готов к такому повороту событий. И не сразу понял, что не изгнан, а получил долгожданную свободу. Что теперь могу, наконец, покинуть клетку, не опасаясь мести со стороны Борзика.




- Артур, - тяжелая рука легла на плечо уже у самых ворот. – Я отвезу тебя.

Николай потянул парня к стоящему у гаража автомобилю.

- Ты не волнуйся, все твои вещи мы соберём и переправим на любой адрес, какой укажешь.

Артур покачал головой, устраиваясь на удобном сиденье.

- Не отказывайся. У тебя много довольно дорогих вещей и безделушек. Когда в тебе прекратит играть гордость, ты поймешь, что я прав. В конце концов, ты это всё заработал… так или иначе.

Заурчал утробно мощный мотор, поплыли за стеклом пушистые ёлочки пошлого дворика в номенклатурном стиле.

- Я тебе на счёт перекинул кое-что. Не из своих, конечно.

Артур недоумённо уставился на мужчину.

- И перевёл всё в другой банк, на предъявителя. Так надёжнее.

- Что?!

- Вот, держи, это твоя новая карточка. Приедешь домой, сразу всё не снимай, счёт надёжный, не отследят.

- Что вообще происходит?

- Ничего, - легкое пожатие плечами. – Просто ты очень вовремя нас покидаешь, поверь мне.




Спустя два месяца Борзов и его закадычный компаньон взорвались на арендованной яхте где-то у теплых островов. С ними погибли их новые мальчики и три человека команды. Пятеро охранников спаслись, получив лишь ранения разной степени тяжести. Николай пропал без вести. Причины катастрофы не выяснены.




- Я всё ещё жду от Вас, Артур, описания действительно светлых моментов. Мне кажется, что произошедшая с Вами… - Георгий Карлович пожевал губами, подбирая слова, под сочувственно насмешливым взглядом Артура, - неприятность как-то повлияла на восприятие прошлого. Я всё-таки настаиваю на том, чтобы Вы попытались. Ведь были же какие-то радости даже в… нелегкие периоды Вашей жизни? – поспешный жест рукой останавливает готовые сорваться с губ ехидные слова. – И я не имею в виду секс.




Я вернулся домой выпотрошенным и разбитым. Всё, что мне оставалось, это попытаться начать жизнь заново, как бы пафосно это не звучало. С нуля.

Денег на счету хватило бы на полную пластику, но я ограничился приведением в порядок частей тела, видимых из-под одежды. Остальное не так сильно и пострадало. Шрамы можно было просто отшлифовать в центре эстетической медицины и сделать менее заметными, чем я и занялся.

Из оставшейся суммы отложил немного на первое время, остальное перевел на накопительный счёт, на чёрный день, чтобы иметь некое материальное подспорье в виде капающих процентов.

Денег, вырученных от продажи ненужных мне теперь украшений и значительной части вычурного гардероба, хватило на лечение матери.




- Явился…

Мать лежала на застеленном диване, тяжело дыша и ежеминутно сглатывая. В комнате стоял отчётливый запах лекарств и немытого тела.

- А тебя звал кто?

- Ма… - Артур опустился на пол у её ног. – Почему не позвонила? Я бы помог.

- Не нужно мне ничего от тебя, - строго поджатые губы, совсем как когда-то у бабушки. – Уходи.

- Мам…

- Уходи, я сказала! – крик почти шёпотом, на срывающемся дыхании, слёзы на её глазах.

- Прости…

- Да уйдёшь ты уже?! Видеть тебя не могу! – слабые руки в сморщенных пергаментных перчатках возраста и болезни прижимают голову Артура к дурно пахнущему сквозь одеяло бедру. – Иди вон к мужикам своим, демон… наказание моё…




Мужчины, мальчики, парни. Я перебираю воспоминания о вас, как детские стеклянные шарики в наивной сокровищнице жестяной коробки из-под печенья. Разноцветные. Яркие, как осколки лета, или блеклые, как осенняя хмарь. Мутные, как водица в луже, и прозрачные, как слезинки росы. В памяти о каждом осталось лишь несколько мгновений и минимум информации. Какие-то мелкие детали, не отражающие сути.

Вот матовый молочный шарик с тёплыми прожилками. Севка занимался какой-то полулегальной торговлей и подкидывал мне деньжат в голодный год, когда зарплаты родителей хватало только на еду. Я приносил эти деньги домой и говорил им, что подрабатываю по вечерам в баре. Верили. Севка злился и притаскивал мне модные шмотки, которые я всё равно не мог надеть, потому что не мог объяснить родителям их происхождения. Он спешно уехал куда-то, скрываясь от милиции, не успев сказать мне ни слова.

Жёлтый с синими искрами. Дениска – чудесный, яркий нахалёнок с лучистыми глазами и детской улыбкой. Он варил пельмени в электрическом чайнике и стирал носки, натянув их на руку. Больше всего на свете любил читать и приучил к этому занятию меня. Считал секс жутко смешным занятием, потому что все пыхтят, потеют и издают громкие звуки, и это если не учитывать всю нелепость телодвижений. Юморист. Мы мирно разлетелись в разные стороны, как мотыльки, легко и безболезненно, не мучая друг друга сожалениями. Денис утонул летом в речке, неудачный прыжок с самодельной тарзанки. Безрассудный мальчишка.

Вот мутный коричневый шарик с тяжёлой взвесью внутри. Михаил самостоятельно учил английский язык по словарю и школьным учебникам. Целеустремлённый, сильный, легко отметающий всё лишнее. Я не вписался в его планы, сам понял это и ушел, не дожидаясь, когда мне укажут на выход.

Чёрный шарик в матовом сливовом налете. Виктор служил в милиции и был женат. С трудом выкраивал для меня время два раза в неделю. Мы нигде не появлялись вместе из-за его параноидального страха быть раскрытым. Он любил, чтобы я гладил его член, даже когда мы отдыхали после секса или смотрели вместе телек. Непрерывно. Нас выследила его жена и пришла с их общим другом разбираться. Был чудовищный скандал, который, к счастью, не вырвался за пределы съёмной квартиры. Я ещё несколько дней подлечивал синяки и ссадины. Виктор пропал через месяц. Его друг и коллега довел меня до истерики вопросами о его местонахождении, не веря в то, что мы реально расстались. Заледеневшее в снегу тело нашли только на вторые сутки, случайно. Множественные ножевые ранения, травма головы.

Вот блестящий зелёный шарик. Шурка отлично играл на гитаре и обладал непревзойденной харизмой. Он бросил меня, когда решил жениться и завести детей. Сейчас, насколько я знаю, счастлив в браке. По меньшей мере, внешне.

Маленький, но очень тяжёлый рубиновый шар. Данька был безумно влюблён в меня. Он подтачивал мои силы своей неумолимой любовью, пока я не разорвал эти болезненно тянущиеся жилы отношений. Грустный Пьеро в извечной маске блаженной скорби.

Мужчины. Сколько вас было всего? Я давно сбился со счёта. Я задевал вас вскользь, по-детски переставая о вас вспоминать, едва отвернувшись, переключаясь на что угодно, лишь бы не испытывать сожалений. Череда лиц, прорезаемая одним и тем же. Лицом Олега. Им прошито воспоминание почти о каждом. Либо до, либо после - всегда был он. Я приползал к нему после каждой неудачи. Он приходил за мной, если я слишком долго и удачно пытался его кем-то заменить.

Знающие нас посмеивались над такими кипучими итальянскими страстями. Но всё равно, как мне, кажется, немного завидовали. Наши отношения неровными стежками дрожащих жил растягивались на годы. Короткие вулканические взрывы сменялись вялотекущей тихой обыденностью и покоем. Мы бились в кровь и принимались нежно зализывать друг другу раны, чтобы в следующий миг вновь вцепиться в глотку или смешаться в горячих объятиях, разбрасывая клочья шерсти вокруг.

Но вернувшись из Москвы, я не смог пойти к Олегу. Не в этот раз. Что-то сломалось внутри, и хотелось отлежаться в норе, зализывая раны, сращивая осколки себя прежнего.

Я просто не мог вновь униженно приползти в надежде, что меня примут. Перешагнуть новый, выпирающий будто сломанной костью, болезненный барьер. Не в этот раз.

А может я повзрослел?




- Артур, Вы стали часто пропускать назначенные встречи. Плохо себя чувствуете? – психолог, демонстрируя полное спокойствие, деликатно отпил из крошечной чашечки.

- Я не хочу никого видеть, - усталость просочилась в плечи и растеклась волной слабости по спине.

- Для наилучшего результата необходима регулярность наших бесед.

- Мне плевать, что Вам необходимо, - Артур потёр лицо пересохшей шершавой кожей ладоней.

- Это необходимо не мне, а Вам. Мне очень жаль, что Вы этого не понимаете. Когда Вы в последний раз ели?

- Не помню.

- Почему Вы не пьёте чай?

- Не хочу.

- Вы не принимаете назначенные мной препараты? Перестали выходить из дома даже по необходимости?

- Да! – резкий толчок агрессивной злобы, который тут же растёкся, плавно растворился в следующем выдохе, оставляя противное послевкусие.

- Если так пойдет дальше, я буду вынужден рекомендовать Вашим родителям поместить Вас в нашу клинку для стационарного лечения. Кормить Вас будут насильно. Вам назначат более сильные препараты. Вы этого хотите?

- Не надо меня пугать. Я прекрасно знаю, что без моего согласия это невозможно, - ухмылка неудержимо кривит губы.

- Ошибаетесь. Достаточно моего заявления о том, что Вы, в Вашем нынешнем состоянии, представляете угрозу собственной жизни и здоровью, и Вашего согласия никто не спросит. Так что, будем сотрудничать? – острая холодность в лице и голосе, хвалёная немецкая жёсткость во взгляде.

- Да, - обреченный кивок утыкает лицо в скрещенные ладони.

- Пейте чай, Артур, - умиротворяющий певучий полушёпот.

Мягкая навязчивость бытия.

Тетрадь четвёртая


Найти работу оказалось не так-то просто. У меня было высшее образование и ни дня рабочего опыта. А перерыв между получением диплома и поиском первого места применения знаний многих настораживал. Кроме того, в городе я всегда был личностью известной, хоть и ничего для этого специально не делал. Мне кажется, людям просто нравится перемывать мне косточки, а я для этого оказался очень подходящим. Вот и понесли длинные языки весть о моем московском рандеву из уст в уста, добавляя нереально красочные пошлые подробности. Не везде, конечно, меня узнавали, как демона-Артура – сына своих несчастных родителей, не настолько мал наш городок, но случалось и такое.

Пришлось звонить отцу и просить поспособствовать. Тот немного помялся, видимо, переживая, что придётся признавать, что он на деле вовсе не отказался от такого непутёвого дитятка, и выдерживать из-за меня новые селевые потоки обсуждений, но через два дня перезвонил и назвал адрес конторы знакомого своих знакомых и время, когда нужно явиться для собеседования.

Офис оказался довольно уютным с простенькой лаконичной обстановкой и без провинциальной необустроенной помпезности. Его директор производил такое же впечатление, никаких лишних загибов и распальцовки. Обаятельнейший мужик с очень умными глазами и премилой улыбкой. Он с первого взгляда казался надёжным и очень ответственным, но не слишком строгим. Мы разговорились, я, как мог, обходил тему своей ориентации и бесконечных похождений, он охотно не замечал моих виражей и скрипа тормозов. Напоследок немного посетовал на полное отсутствие у меня опыта какой-либо работы вообще и выразил надежду, что это не помешает мне поскорее втянуться, потому что специалист такого профиля ему нужен именно сейчас и позарез, а брать совсем уж со стороны для него не слишком комфортно. Посмеялся, что у него весь офис знакомые знакомых и их знакомые, что обеспечивает хоть в какой-то мере круговую поруку.

Я понимающе улыбнулся и пообещал быстро войти в курс дела и всему научиться на практике. И не обманул. Работа захватила меня целиком, как всегда захватывали новые увлекательные занятия. Мне всё было интересно, я вникал во все тонкости, раздербанивая до последней нити каждый канатик взаимосвязей, чтобы понять их основу и отпечатать в мозгу.

Скрыть свою ориентацию мне, конечно, не удалось, но хватало гибкости, чтобы не нарываться на гомофобные выпады и огибать острые углы. Вскоре наш небольшой сплочённый коллектив принял меня внутрь тесного мирка и сомкнул вокруг меня свои ряды, принимая под негласную опеку и потакая в некоторых слабостях. Даже изначально агрессивно настроенные по отношению к геям мужики сделали для меня маленькое исключение, отступление от правил поведения, и снисходительно превратили во что-то вроде милого талисмана от сглаза и гомосексуальной порчи. То, что в чужом исполнении вызывало у них вполне серьёзное желание «съездить по ****у», в моём принималось за милое чудачество.

Некоторые даже позволяли себе отпускать в мой адрес весьма рискованные для репутации натурала шуточки, и их с готовностью подхватывали на лету или просто принимали с улыбкой. Случались и шлепки по заднице, но их я пресекал, дабы удержать хрупкий баланс взаимоотношений на невидимом глазу уровне взаимоуважения, не позволяющем либерализму зайти слишком далеко. Ничто так не провоцирует «охоту на ведьм», как стыд за собственную распущенность, внезапно ставшую достоянием общественности.

Немалую роль сыграла моя безобидная ангельская внешность. Даже странно, я так ненавидел её в подростковом возрасте, мечтая превратиться в жгучего опасного брюнета с хищными чертами лица, мне казалось, что такой образ будет больше соответствовать моему характеру рокового героя, а эта самая внешность так часто выручала меня, что просто грех жаловаться. Случаев, когда было обидно, что из-за нежного облика меня не воспринимали всерьёз, ничуть не больше чем тех, когда этот светлый образ помогал избежать неприятностей, опять-таки именно потому, что всерьёз не воспринимали. И со временем я стал активно поддерживать амплуа «блондинка из анекдота», меня это забавляло и давало массу преимуществ. А главное, вполне оправдывало передо мной же ту детскую жестокость, что мучила меня эхом принятых решений.

Конечно же, вся эта мнимая идиллия воцарилась не сразу и потребовала от меня вложения немалых сил с мобилизацией всего отпущенного мне природой остроумия. Да и творческая направленность профессии оставляла мне некоторый зазор допустимых странностей в шаблоне восприятия.

Вот только с директором ситуация складывалась всё более неоднозначная и грозила перелиться в менее безопасное русло. Наш «главарь» на глазах у всего коллектива отчаянно боролся со своими желаниями, и не замечал этого только ленивый. В конце концов, шутки на эту тему, если и не кончились, то поднялись выше безобидного уровня.




- Арчи, хорош уже главаря мучить, дай ему разок, пусть уймётся. Я этот проект уже в сотый раз переделываю, задолбало, - Андрей с чувством швырнул на стол стопку бумаг и с размаху плюхнул свою немаленькую тушу в жалобно скрипнувшее кресло.

- Ты его переделываешь, потому что он хреновый, а ты ленивый. И нечего на Артура валить, - проворчала со своего места Никитична, многозначительно потрясая припухшими мешками век.

- Ну, конечно! А то, что шеф всю неделю к нам бегает каждый час, это издержки производства, - аргументировал похмельный Бобриков.

- У нас вообще-то важный клиент. С его помощью мы можем выйти… - начала было всезнающая Анечка, но её прервал стук распахнувшейся двери о неудачно установленную вешалку для верхней одежды.

- Артур, зайди ко мне через десять минут, - бросил директор и вышел, оставив дверь открытой.

Анечка поёжилась на сквозняке и плотнее закуталась в объёмную шаль.

- Серёженька сегодня не в духе… - протянула Инга в своей извечно фамильярно-панибратской манере. – Спасайся, кто может. А кто не может, несёт свою попку в пасть тигра. Пукни там в неё, что ли, Арти. Правда же, задрал уже этот упырь злюкать. А ведь какой раньше хороший был начальник…

- Да всегда он такой был, если заказ напряжный. Вам лишь бы виноватого найти, - буркнула Никитична, утыкаясь в свои бумаги и давая понять, что пора бы всем поработать.

- Иди, ангелок, иди. И ублажи там его, как следует, а то я за себя не ручаюсь, - скрипнул зубами Андрей.

- И что ты сделаешь? – хмыкнула Инга.

- Уволюсь, - тяжело вздохнул тот.




Сергей. Незавершённая пьеса о несбывшемся. Сладкий дурман надежды на стабильность. Как я мог позволить тебе сплести наши жизни прокипевшим сплавом эпизода о счастье. Как я допустил, чтобы ты сделал шаг в мою сторону и едва не потерял себя. Наверное, я слишком хотел, чтобы сказки про принцев хоть иногда сбывались. Хотел простых незамысловатых обыденных радостей. Покоя или хотя бы передышки. Хотел коснуться другой, чужой стороны жизни, где всё просто и чисто, где запретность плодов сменяется их избавленными от шкурки и красиво нарезанными аналогами на блюде повседневности. Я сдался своим глупым мечтаниям.




- Спишь? – тихий шелест голоса в телефонной трубке.

- Пытаюсь, - короткий взгляд на электронные часы.

Полпервого ночи, а сна до сих пор ни в одном глазу, только сумеречная муть в мозгу.

- Я возле твоего дома… - громкий вдох и выстрел слов на выдохе: – Можно, я поднимусь сейчас?

- Поднимайся, - к чертям официальное «Вы».


Сергей стоял на пороге, прислонившись к откосу дверного проёма, и жадно всматривался в глаза Артура, будто надеясь отыскать в них ответ на какой-то предельно важный вопрос.

- Входи уже, - парень отступил, пропуская гостя в резкий голубоватый свет прихожей, такой неуместный сейчас своей яркостью.

- Смешная у тебя пижама, - расщедрился комплиментом мужчина, стянув ботинки и повесив на крючок слишком легкий, не по погоде, плащ.

Артур скомкал в руках край облегающей курточки и смущённо натянул его пониже на бледно-розовые брючки в элегантную вертикальную полоску, попытался спрятать под штанинами тёплые домашние сапожки с длинными ярко-розовыми заячьими ушками на голенищах. Вот и опровергай после этого стереотипы…

- Мне просто покрой понравился, - промямлил он.

Сергей шагнул к нему каким-то чрезмерно широким шагом, разом преодолев все препятствия и разделительные полосы между ними. Сжал в объятиях, обдал уличным холодом тёплое от дрёмы тело. Зашарил по скользкой ткани пижамы жадными руками. Стиснул, вжимая в себя, давая почувствовать, как нервно колотится его сердце.

- Артур, - слабый алкогольный выдох в приоткрытые губы. – Ну почему ты такой? – щекотка ресниц на лице и ледышка носа расчерчивали ночь в калейдоскоп реального и мнимого.

- Какой? – парень осторожно сглотнул, боясь спугнуть сон.

- Тебя просто невозможно не хотеть, - по лицу и шее крадутся короткие вороватые поцелуи. – Мне кажется, я теперь знаю, откуда геи берутся.

Артур вырвался и резко отстранился, больно впечатываясь в стену плечом.

- То есть это не твои желания, это я такой, что ****ец, не удержаться? Оправдания себе пришёл искать? Сейчас трахнешь меня, а потом обвинишь в том, что это я тебя совратил, так? – безудержные струи безнадёжности обтекают изнутри горячим дождём, внутренним плачем.

- Нет… Прости, - Сергей вдруг медленно опустился на колени и прижался лицом к животу парня, сжал в тисках рук узкие бёдра. - Не гони меня…

Артура обожгло горячим дыханием, и сдерживать собственную блажь стало труднее, почти невозможно. Он вынужденно опёрся о крепкие плечи, чтоб удержать равновесие в бессистемно раскачивающемся, предающем его, отнимающем опору мире.

- Серёж… Да что ж ты творишь то? – захлебывающийся неотвратимостью стон.




Я утонул в нём, впервые по-настоящему доверившись кому-то. Его воплощённая в каждом жесте надёжность отнимала у меня желание сопротивляться. Я принял его решение и не стал спорить. Это его выбор. Главное, чтобы он сам помнил об этом. Все эти разумные рассуждения не мешали мне иррационально ощущать себя злодеем и душегубцем. Я всё время чувствовал себя вором, крадущим чужое, не предназначенное мне, незаслуженное счастье. Но та нежность, забота и защита от любой непогоды, которой он всесторонне окружал меня, была слишком сладка и желанна и окупала сторицей возможную когда-то в будущем расплату. Слишком тепло было рядом с ним, чтобы я мог отказаться от этого.

Сергей наполнил собой опустевшее после московского периода пространство вокруг меня. Я почти ни с кем не общался, избегая прежних приятелей и не давая им шанса самим отвернуться от меня. Я сосредоточился на нём одном, находя в одном человеке всё, чего мне так долго не хватало.




- Как ты посмотришь на то, чтобы отметить твой день рождения в клубе? – хитрый прищур тёплых глаз и нежные бережные объятия на мгновенно сомлевших от ласки плечах.

- Мне всё равно. Как хочешь. У меня не было никаких планов, - показное безразличие прикрывает непривычный щенячий восторг и предвкушение праздника.

- Так и решим, - радостный чмок в кончик носа, и вот уже Сергей ускользнул полный организаторских планов, оставив после себя шлейф ощущений и запахов.

Артур улыбнулся сам себе и принялся мысленно перебирать припрятанные в шкафу наряды, купленные ещё в той роскошной, полузабытой сейчас жизни, подбирая что-нибудь, что могло бы сделать его ещё привлекательнее, не опускаясь до пошлого разврата. Не слишком простая задача, учитывая ушедшую в недра закромов смелость гардероба.




Праздник получился невозможно приятным, несмотря на то, что пригласил я всего несколько человек, только самых нераздражающих людей из тронутого дымкой прошлого. Мы искренне весело проводили время. Сергей засыпал меня подарками, всё время придумывал какие-то незатейливые смешные игры, и мы на кураже подхватывали их, распространяя своё веселье на окружающих.

Конечно, выбранный моим мужчиной клуб сильно уступал привычным мне московским пафосным заведениям. Но в нем царил особый стиль и некоторая скрытая недоговорённость. Мой гей-радар привычно выцепил довольно много потенциальных объектов внимания среди обычных сограждан, и это добавило мне расслабленности и ощущения внутренней свободы.

Катастрофа случилась, когда в толпе мелькнула знакомая гибкая фигура. Олег. У меня чуть не выпрыгнуло сердце от неожиданности. Я так старательно забывал его всё это время, что почти перестал верить в его реальное существование.




- Полагаете, в тот вечер в Ваших силах было предотвратить надвигающиеся события? – Георгий Карлович очень серьёзен и непривычно напряжен, как взведённый курок.

- Да, я мог бы уйти сразу и увести Сергея. Мог просто не вступать с Олегом в диалог. Мог удержать их… Я не знаю, - растерянность липко льнет к коже.

- Действительно могли бы, Артур? – глухое сопереживание впервые откликается незнакомой ноткой в струнах беседы.

- Хотел бы…




Если бы можно было вернуться и хоть что-то изменить. Хоть как-то предотвратить этот неожиданный предательский удар от почти наладившейся жизни. Если бы было можно просто не ходить в этот клуб. Или иметь смелость найти Олега раньше и завершить эту бесконечную гонку друг за другом. Как бы я этого хотел…




Олег выловил Артура в коридоре у туалетов, схватил за руку, дернул на себя в отчаянном жесте утратившего надежду. Парень растерялся и долго не мог решить, как реагировать.

- Я слышал, что ты вернулся, и всё ждал, когда ты навестишь меня. Не нагулялся?

- Олег…

- Что это за тип там с тобой? – болезненная лихорадка в голосе пугает и обволакивает влажными присосками щупалец.

- Ты пьян, - Артур рванулся было к выходу в зал, но цепкие руки удержали его.

- Мы же оба знаем, что ты вернёшься ко мне. Рано или поздно, так или иначе. Зачем тянуть? – опасная близость горячечного дыхания, тонкий знакомый аромат не табачного дыма.

- Нет. Всё кончено, Олег. Пусти меня, - как можно больше внушительной твёрдости в голосе и лёгкое сожаление, что нельзя вбить эту мысль телепатически прямо в мозг собеседника.

Олег прижал Артура к прохладной стене, навалился всей своей безнадёжностью.

- Не могу без тебя, - жаркий шёпот у самых губ. – Не могу. Всё, что хочешь. Всё. Стареть вместе, дети-внуки, тихий садик. Всё. Только хватит уже бегать. Слышишь?

- Артур! – голос Сергея вонзился в мозг, разрывая невидимые путы ещё не вполне забытых сожалений, ещё не до конца отвергнутого несбыточного. – Что тут происходит?

Самоуверенная усмешка скользит по губам Олега, оплавляется печально опущенными уголками-стрелками.

- Оба-на! Голубки! Какого *** дорогу перегородили нормальным людям, пидарасы? – насмешливый голос, провоцирующий агрессию, ищущий её как разрядку собственному пьяному удальству.

Стоящего чуть в стороне Сергея попросту не заметили или проигнорировали.

- Это ещё кто тут пидарас, быдло?! Пошел на ***, мы разговариваем!

- Иди разговаривай свою подружку в другое место! Совсем охуели, пидоры, скоро будут прямо на улице трахаться, - смачный плевок под ноги.

- А ты за свою жопу, что ли, переживаешь? Так не переживай, такой отсиженный свиной окорок только пинка и просит.

- Олег, не надо, - тревожный шепот Артура, уже оценившего ситуацию, перевес противника в численности и в массе.

Было слишком поздно, мужчина завёлся не на шутку, словесная перепалка всё больше переходила на язык мата, теряя даже приличные предлоги. Совсем уж неожиданным стало вмешательство окружающих. Теперь перевеса в численности у противника не было, только в массе. Гомофобов откровенно давили, в то же время не давая покинуть коридор, назревало побоище. Артуру хотелось выть от отчаяния, от обиды за безвозвратно испорченный праздник.




В тот раз вмешалась охрана, зачинщиков быстро вычислили, и лояльные к секс-меньшинствам хозяева клуба попросили задир покинуть территорию. Впрочем, как и некоторых особенно агрессивных защитников своих прав. Скандал продолжился при выходе, но быстро стих. Мы с Сергеем успели проскользнуть в двери мужского туалета, дабы избежать разборок, и затащить следом плюющего ядом Олега. То есть тащил его я, а Сергей вынужден был помочь мне в этом нелегком деле, видя, что я всё равно не отцеплюсь. Меня мучила необъяснимая вина. Мой мужчина устроил мне такой праздник, а я так бездарно разочаровал его. Зашвырнул с размаху в другую, перепачканную чужими слюнями и непотребной взвесью похабщины, сторону таких отношений. Сам сломал сказочный домик, так любовно им выстраиваемый для нас.

А потом кошмарные объяснения, мои крики и острое чувство дежавю. Олег быстро сник, будто почувствовав несвоевременность своего вмешательства. Сергей мрачнел на глазах, глядя в меня двумя безднами опрокинутого представления обо мне же. Я не знаю, что он думал тогда, но меня пробирало до костей его сожалением о том, что я не в силах был вернуть ему.




- Артур, прости, я всё испортил. Прости, - сумбурные движения рук отвлекали от отчаяния в глазах Олега.

Он выскочил в коридор, замелькала открывающаяся в обе стороны дверь, прощально помахивая оставшимся в плену постепенно затухающей амплитуды.

- Ты любишь его? – неловкость вопроса, неловкость короткого кивка в сторону выхода.

Артур никогда не знал ответа на этот вопрос, просто потому что никогда не задавал его себе. Его секундного замешательства хватило, чтобы потерять и Сергея.

- Я пойду, пожалуй, - резкий взмах дверью, и обрушившееся одиночество ватной тяжестью обложило со всех сторон.




Я выскочил на улицу, ещё не понимая, за кем из них кинулся, не в силах выбрать направление. Просто побежал вперёд, в темноту ночи. Повинуясь какому-то атавистическому инстинкту. Бежал, не разбирая дороги, не замечая ничего перед собой. И этот сумасшедший гон был блаженным побегом от реальности, однако она меня слишком быстро настигла. Кто-то дёрнул стоп-кран на повороте и мой поезд уже летел с рельс в пустоту, визжа металлом о металл и скрежеща стонущими вагонами.




Подножка из темноты опрокинула Артура навзничь, впечатывая подбородком в ещё теплый асфальт. Громко щёлкнули челюсти, зазвенело в ушах. Оглушило болью.

- Оба-на! Привет, малышка, а ты не нас ищешь часом? – знакомый голос проскрёб глубокие борозды внезапным ужасом по внутренностям. – Это правильно, мы парни хоть куда и справимся получше твоих сладких пидорков. Чего разлёгся, ждёшь, когда тебе вставят?

Глумливое ржание над головой перекрывается собственным оглушительным дыханием. Чей-то подбитый железом каблук резко, с противным хрустом, дробит пальцы. Крик, переходящий в протяжный вой, порождает ещё большее веселье.




Я не знаю, сколько их было. Пять или шесть человек, если судить по субъективным ощущениям. Меня били долго и со вкусом. Почти бесконечно. Пинали с оттяжкой. Ломали рёбра. Не жалели. Чтобы я перестал вырываться и не пробовал больше встать, мне сломали ногу. Насиловать меня остались только трое, остальные брезгливо отказались и ушли. И то один остался только посмотреть. Вряд ли мне удалось бы выжить, если бы все они соблазнились таким противоречивым способом наказания за гомосексуализм.

На меня обрушили волну чужого грязного вожделения, изгаженного их собственными комплексами и мерзкой постыдностью табу. Отвратительно пахнущую торопливость неумелого вторжения, разрывающего внутрь створки горячего кровотечения. Вонзаясь в захлёбывающийся паникой мозг. Вминая в неумолимую твердость асфальта хрусткие рёбра.

Я не мог уже оказать никакого сопротивления, тело перестало меня слушаться. Сознание будто отделилось, мечась в истерических воплях, не в силах ни покинуть разломанную оболочку, ни подчинить её своим приказам. Я всё время был в сознании, спасительная тьма отторгала меня. В какой-то момент боль и всё происходящее стало восприниматься мной отстранённо, превысив лимит выдержки нервных окончаний и разбитой в труху психики. Видимо, наступил шок, потому что я перестал метаться и просто ждал, когда всё закончится. Но вот тут-то и навалилась настоящая бесконечность.

В мой мозг врезались странные детали, не имеющие никакого отношения к происходящему. Коричневый камень с белой прожилкой. Мятый зелёный фантик от конфеты. Мигающие блики фар в отдалении. Оброненный кем-то блестящий брелок в виде черепа. Покачивающийся свет фонаря за деревьями. Эти непонятные мелочи навсегда отпечатались в моей памяти.

После того как меня попинали напоследок, уже без особого энтузиазма, сплюнули на саднящую кожу спины, и наконец оставили в покое, я ещё пролежал какое-то время без движения, возможно, даже умудряясь проваливаться в бездну бессознательного. А потом долго полз, прорываясь сквозь липкое облако застилающей глаза и впивающейся в сердце боли, сквозь красную пелену безотчётного желания выжить. Пользуясь только левой рукой и правой ногой, и даже бордюр тротуара был для меня непреодолимым препятствием.

Отец потом ходил на тот пустырь, где меня нашли, сказал, что я прополз не больше полуметра, судя по размазанному кровавому следу. А мне казалось, что я преодолел километры.




- Вам повезло, молодой человек, внутренние органы в относительном порядке, повреждения не такие сильные, как могли бы быть. Это исключительное везение, уверяю Вас. После таких побоев мало что остается в целости. Отёки спадут. Разрыв прямой кишки, в сущности, совсем маленький. Кровотечение мы остановили. Некоторое время придётся провести в полной неподвижности и на диетическом питании. Меня гораздо больше беспокоит Ваша рука. Возможно, подвижность никогда не восстановится полностью, - молодой врач, словно увлечённый сложной теоремой сумасшедший математик, с трудом прячет блеск глаз за модными очками. – Вы правша?

- Да… - хриплое дыхание на замену полноценному голосу. – Был.

Сочувственный кивок деловитого цинизма.

- Не волнуйтесь, поставим Вас на ноги за пару месяцев. Будете лучше прежнего.




Лучше прежнего или хуже, уже не важно. Меня прежнего больше нет. Он остался там, на мокром асфальте, излился вовне с вытекшей кровью. А новый я так и не появился на свет. Мне приходится заново учиться жить. Так же, как и заново учиться пользоваться левой рукой. Вот только всё потеряло смысл. Хотя я уже вовсе не уверен, что этот смысл был раньше. Во всяком случае, мне этот смысл кажется пустым и безнадёжным. Я хотел уйти, но мамин крик напомнил мне о том, что таким образом я не просто сбегу, а накажу близких, ни в чём неповинных людей. Это не они сделали меня и мою жизнь такой. Это я сделал.

Меня тогда долго мучали и врачи и милиция.

Молодой подвижный парень, снимавший у меня показания, смотрел одновременно насмешливо, с лабораторным интересом, нескрываемым превосходством и каким-то неприятным пониманием. А перед уходом неожиданно доверительно склонился ко мне и зачем-то пообещал, что этим, когда их поймают, в тюрьме несладко придётся. А ещё попробовал внушить мне, что я легко отделался, если бы меня насиловали посторонними предметами, как чаще всего и бывает в таких случаях, шансов выжить было бы значительно меньше. Всё-таки на пустыре я провалялся довольно долго, при больших разрывах, скорая бы уже не понадобилась.

Почему-то эта то ли страшилка, то ли попытка снисходительной поддержки окончательно выбила меня из мира живущих. После бессонной ночи в горячечных болезненно-липких осколках мыслей я вскрыл себе вены, разорвав их вдоль иглой от капельницы. Мне не позволили умереть. Родители перевели меня в частную клинику с более тщательным присмотром. Эти долги я выплачивал по выписке сам, пытаясь хоть чем-то усмирить омерзение по отношению к собственной никчемности. Мне казалось, что я по большей части сам виноват в произошедшем. Что всего этого можно было бы избежать, будь я хоть чуточку другим.

Тех парней нашли быстро. Мои показания просто записали, в зал суда я явиться не мог по состоянию здоровья. Опознать я их тоже не мог, лиц я почти не видел, только тёмные силуэты и частично одежду. Меня не интересовало, сколько им дадут, меня вообще ничего не интересовало.

Мама тогда сходила ко мне на работу, чтобы конфиденциально всё объяснить начальнику. К Сергею её не пропустили, выдали мою трудовую книжку, зарплату без премии в тощем конверте и проводили на выход. Какая-то сердобольная девушка, судя по описанию Инга, вышла следом и, поминутно оглядываясь, поведала, что начальник пришёл в понедельник злой, как голодный вурдалак. Выяснив, что меня всё ещё нет на рабочем месте, распорядился уволить по статье, если я до конца рабочего дня не соизволю явиться. Разумеется, я не явился ни в тот день, ни на следующий. Я не стал судиться с ним и попросил маму не ходить туда больше.

Олег предсказуемо не объявлялся, и я был благодарен ему за это. Я никого не хотел видеть.




- Вы не пытались встретиться с Сергеем, как-то объясниться? – предельное внимание во взгляде пришпиливает к месту.

- Нет, не вижу смысла, - опустошённость внутри ворчливо отбрыкнулась от необходимости что-то анализировать, думать. - Для меня всё закончилось. Для него, думаю, тоже, - сегодня Артур не поднимает глаз от серо-зелёных узоров на серо-зелёном ковре.

Настораживающая пауза. Вползает назойливый шум улицы сквозь приоткрытое окно.

- Вас всё ещё мучают кошмары? – привычное поскрипывание неудобного кресла.

- Да, но я почти перестал их бояться. Иногда мне удаётся уснуть снова.

Пауза. Сегодня их так много, что кажется, будто из них и состоит беседа, а короткие реплики лишь разбавляют тишину.

- Я полагаю, можно начинать уменьшать дозы основных препаратов. Однако, я всё ещё настаиваю на поддерживающих добавках и витаминах. Вы очень плохо питаетесь, - огорчение сквозит сквозь так небрежно накинутую сегодня благосклонность. – Будет очень раздражающей просьба записывать в дневнике некую хронику суток? Вам бы тоже было полезно увидеть со стороны, во что превратился Ваш режим.

Лишь обречённый взмах рукой в ответ.




Интересно, почему в какой-то момент я начал думать, будто Карлович меня уже не раздражает? Ладно, сутки, так сутки.

Лёг в два часа ночи. Проснулся в четыре утра. Попил воды. Пописал. Лёг спать.

Так и хочется пририсовать дурацкий смайлик.


Лежал до шести. Так и не смог уснуть. Сварил себе кофе. Попробовал читать книгу. Не получилось. И дело не в содержании, я вообще не понял, что это было и о чём.


Хоть убейте, не знаю, что делал до обеда. Время просто выпало в никуда. Очнулся сидя на стуле в кухне, у окна, и пялясь в серое небо между домами. Есть не хочется.


Ещё один провал. Сейчас 1:45. Меня привычно шатает. И всё-таки непонятно, куда исчезает время. Видимо, даже оно не в силах меня выносить.


В очередной раз поймал себя на провале во времени. Я не помню, не понимаю что делал. Возникла дикая мысль установить в квартире камеры. Но, судя по ощущениям, всё время я был по большей части неподвижен. Тот ещё интерес – наблюдать, как я не двигаюсь часами. Сейчас 3:12, я собираюсь поесть.


Увидел на полу протоптанную в пыли дорожку. Она никуда не ведёт, просто от дивана и обратно к нему. Не помню, как я её протоптал. Удалось съесть что-то из холодильника. Надеюсь, это было съедобно.


Больше не буду записывать эту хроническую хрень про сутки, она меня пугает. Не хочу думать. Установил планировщик в телефоне, он будет напоминать мне о сне, питании и таблетках.

Тетрадь пятая. Последняя


Георгия Карловича временно отстранили от практики. Какая-то запутанная история с пациенткой, всё-таки покончившей с собой. Неблагодарное это дело – заниматься суицидниками. Лучше бы учил дамочек худеть. Или наоборот. Самое смешное, что он оказался никаким не психологом, а психотерапевтом. Ума не приложу, в чём разница. Но она есть.

А я всё ещё пишу свой нелепый дневник. По привычке. По инерции. Инерция – единственное, что ещё передвигает меня из одного дня в другой.




- Отлично. Пошевелите пальцами, - критический взгляд врача сосредоточен на искривлённых пальцах Артура. – Неплохо. Совсем неплохо. Не расстраивайтесь, подвижность ещё вернётся, по меньшей мере, частично. Нужно будет потрудиться, конечно же. Я Вам тут расписал ряд упражнений. Не стану врать, что это не больно, но будем работать.

Полноватый улыбчивый добряк с непокорной щетиной на лице сосредоточенно копается в горе бумаг на столе.

- Я уже привык пользоваться левой рукой, - вымученно улыбается Артур, думая, что сломанные пальцы - не самая большая проблема в его жизни.

- Великолепно! – засветился врач сотней киловатт оптимизма. – Значит, будете двуруким. Но кисть разрабатывать придётся, поверьте мне. Иначе она Вам покоя не даст непрерывным нытьём. Нужно, мальчик мой, нужно. Потерпите уж, - улыбка мудрого милосердия, лишённая уже ставшего привычным хирургического цинизма.




Я всё больше размышляю над тем, что скомкало мою жизнь. Мне всё время кажется, что должны быть истинные причины, не лежащие на поверхности. И всё чаще прихожу к выводу, что я сам не слишком основательно её строил. Хотя так хочется найти других, ещё более виноватых.

Из левши можно сделать правшу и даже провернуть этот фокус обратно, но нельзя же заставить прожить чужую жизнь. И не является ли знаком эта предстоящая мне через боль двурукость? А что она в сущности меняет? Как легко обвинить других в том, что тебя старательно переделали. И как трудно признать, что ты им поддался, идя по пути наименьшего сопротивления. Без боли. Вот только где-то во вселенском банке скорби твой счет продолжает неуклонно расти. За всё, от чего удалось сбежать. За всё, что причинил другим.

Впрочем, и это тоже чушь.




- Ты опять ничего не съел, - ворчит мать, извлекая полные кастрюльки и пластиковые контейнеры из холодильника и загружая на их место новые.

- Ма, мне столько не съесть. Ты же наготовила опять на целую роту обжор, - через силу улыбается Артур и запахивает поплотнее полы засаленного халата.

- Ты даже не пытался, - сердито бормочет мать, заполняя сумки несъеденными деликатесами. – Как ты себя чувствуешь? – теплая ладонь коротко касается лба суховатой кожей.

- Нормально, гипс сняли. Ты как? Отец поправился? – непроизвольным жестом он откидывает отросшие пряди с лица.

- Ой, я уже и не помню что болела, некогда. А папа… ну ты же знаешь его, для него лучшее лекарство – работа. Говорит, в слове «микроинфаркт», ключевым является «микро», - мать расстроенно машет ладошкой. – Давай, я приберусь хоть у тебя? Вон, весь дом пылью да паутиной зарос, скоро сам тут протухнешь.

- Не надо, ма. Не хочу, - у Артура даже волосы на загривке дыбом встали от такой перспективы, он не находил в себе сил подолгу выносить людей, тем более в сопровождении шума и активных действий.

- Давай, хоть бельё заберу постирать, - сдерживая слёзы уговаривает женщина.

- Ма, ну как ты потащишь то?! И так вон какие сумки набрала… - взгляд приковывают набухающие на глазах чистые слезинки. – Твою… ладно, но я тебе такси вызову.

Артур тяжело прошаркал в прихожую и принялся рыться в карманах груды разномастной верхней одежды на покосившейся вешалке. Потом нервно выдернул оттуда плоскую сумку, расстегнул и вытряхнул содержимое на коврик. Телефона не было.

- Сынок, да не надо… - неуверенно начала было мать, но наткнулась на пустотелый потусторонний взгляд припухших глаз в ореолах серых кругов.

Она молча наблюдает за тем, как бледный полупрозрачный призрак её сына с трудом перемещает свое худое тело по маленькой квартирке, чуть прихрамывая и неосознанно приволакивая повреждённую ногу. Ей хочется плакать, но она не может себе такого позволить слишком уж часто. Не при нём. Придя домой, она сможет опуститься на продавленный протертый диван и излить все накопленные слёзы. От этого ей самой было слишком тяжело находиться здесь и малодушно хотелось поскорее выйти на воздух из этой спертой атмосферы, этого давящего пространства захламлённого жилища больного человека. Она ничего не может изменить, остается лишь ждать, когда скрученная пружина сжатой до предела души распрямится. Как и обещал ей в своё время Георгий Карлович. Что же без него теперь будет с её мальчиком?




И я продолжаю тягуче существовать в размазанной по каждодневным пробуждениям вечности. Я ем, чтобы не кормили насильно. Я сплю, чтобы укоротить день. Впрочем, безуспешно. Я вздрагиваю от кошмаров, постепенно всё больше истирающихся от многократного повторения, как и все мои ежедневные ритуалы. Я всё так же лежу на странно мокром асфальте, и он не желает просыхать подо мной.

Мне уже необходимо хоть какое-то движение. Уже не важно, куда, не важно, зачем, просто двигаться. Просто не лежать на месте, то ли впитывая, то ли отдавая влагу этой жёсткой трясине.




Мне назначили нового врача. Довольно неприятная холодная стерва. Я сходил к ней один раз, и мне хватило. Мама очень расстроилась. Мы с ней немножко поплакали вместе, но я всё равно отказался идти на приём к этой скользкой рыбине. Я очень устал. Невыносимо.




- Возможно, Вам имеет смысл просто развеяться, Артур. Сменить обстановку, – неприятная улыбка скользнула по четко отрисованному контуру тонких губ стервы.

- Да, непременно. Это бы освободило Вас от еще одного навязанного пациента, не так ли? – Артур откинулся на спинку диванчика и постарался вложить в свой взгляд всё тщательно взращённое в себе превосходство над женщиной, сдобрив ещё не совсем утраченной харизмой.

Эффект нулевой. Акула снисходительно улыбнулась и снова принялась листать его историю болезни.

- Вы ведёте дневник? Можно мне его почитать? – легкий оскал белоснежных зубьев.

- Нет.

- Я так понимаю, Вы не заинтересованы в излечении и на контакт не пойдёте? – едва заметное удовлетворение в голосе.

- Именно так.

- Что ж, я подумаю, что можно для Вас сделать, - равнодушный прощальный кивок вычурной причёской.




Я несколько дней не ел и не выходил из квартиры. В дверь много раз звонили, но я не хочу открывать. Потом. Позже.

Кажется, меня окончательно раздавило, прижало неподвижностью бытия, но я по-прежнему не знаю, что конкретно имеет смысл предпринять. И я бунтую. Бунтую, отказываясь от круговерти обязательного. Осознавая детскую глупость такой революции. Понимая, что окончательно обездвиживаю свой мир. Но я просто не могу больше связывать свои дни этими бесконечными повторениями ритуалов. Лучше так.




Не знаю, зачем я снял трубку. Звонил Николай. Тот самый начальник охраны Борзова. Он не стал объяснять, где пропадал и откуда взялся, просто спросил, не хочу ли я немного проветриться в жарких странах. Он услышал о том, что со мной случилось, и не удержался, позвонил. Хотя в его положении это рискованно. Я, неожиданно для себя самого, согласился, не раздумывая. Даже эта скользкая психичка советовала развеяться. Почему бы и нет? Это движение. Совершенно определённо – движение.

Мне не страшно. Я уже умер. Что может со мной случиться, хуже того, что уже случилось?




- Элла, спасибо, золотко, - приятный баритон поёт слова с окантовкой лёгкого заграничного акцента.

- Для тебя всё, что угодно, Коленька. Только поаккуратней с ним там. Мальчик довольно неуравновешен.

- Это мне хорошо известно, не волнуйся.

- Я тебе копию его дневника вышлю, почитаешь. Немчура на каждом шагу нарушал профессиональную этику, представляешь? – довольная улыбка на тонких четко очерченных губах.

- Ах, как неосмотрительно с его стороны. И как удобно для меня. Удачи на новой должности, золотко. Жду материалы в течение двух дней не больше. Мне ещё нужно встретить нашего мальчика в аэропорту.




Это последняя запись в моём дневнике. Завтра утром я начинаю новый жизненный виток. Я вылетаю к Николаю. Последнее время отчаянно скребет подсознание мысль: А зачем ему понадобилось меня вытаскивать из депрессии? Кто я ему такой? Кто он мне? Но я всё равно лечу. Только зайду напоследок попрощаться с Олегом.