Петербургский мотив

ПЕТЕРБУРГСКИЙ МОТИВ

Дождь разбудил меня среди ночи. Мелкий. Частый. Казалось, он навсегда. Серая сплошная стена стояла за окном. Такая же безрадостная муть заползала в комнату, наполняя ее в свете бледной северной ночи тоской и неуютом. Опять дождь. Значит, все планы с поездкой в город – насмарку.
Я лежала с закрытыми глазами, невольно прислушиваясь ко всем шорохам. Но шуршание воды, падающей с небес, на одной высоте: ни громче, ни тише – будто кто-то забыл выключить душ – действовало странно успокаивающе, не позволяя сознанию выскользнуть за пределы этой сплошной серости, состоящей из тысяч одинаково натянутых тончайших струн.
Вспоминая вчерашнюю прогулку в «Дубки» – парк, разбитый еще Петром, я мысленно пыталась описать его, могучего и одновременно беспомощного в своей дикой заброшенности. Дубы-исполины, высокие сосны, высаженные как по линейке, многочисленные каналы и канавки, заиленные и заросшие кувшинками, удивительная геометрия дорожек и тропинок  - красота и продуманность. Но ни один сколько-нибудь приличный эпитет, сравнение не приходили на ум. В голове моей отплясывали канкан сплошные штампы, банальности - неповторимый интерьер, прекрасный вид и т.п. дребедень - ни уму, ни сердцу. Я злилась на себя,  но ничего не могла придумать. Творческое воображение мое испарилось. Вместо этого вертелось, Бог знает, откуда взявшееся слово «мормоны». Мне стало смешно, когда я впервые услышала его, приняв за  абракадабру. Потом вспомнила, что слышала его в каком-то фильме. И мне представилась этакая козяка – гриб не гриб, тяни-толкай какой-то. Ирка смеялась до слез. Потом сказала: «Пойдем, я тебя познакомлю с ними». Тут уже весело было мне. Симпатичные, милые люди. Самые обыкновенные. И добрые, и не очень. Они хохотали над моей дремучестью, а я – чтобы скрыть неловкость.
Мормонская секта или община – разновидность христианских течений – «Церковь Иисуса Христа Святых последних дней». Секта эта была основана еще в прошлом веке в Америке. А миссионеры ведут свою деятельность по всему миру. Не вникая в подробности, могу только сказать, что ничего сверхъестественного или нового я для себя не открыла. Помощь ближнему, незлобивость, любовь ко всем и вся. И, конечно, борьба за лидерство наверху. А здесь просто жутко одинокие люди, собравшиеся вместе, чтобы проповедями или декларациями смягчить эту боль одиночества, пронзительное чувство невостребованности, создать иллюзию семьи и личной ответственности за всех «братьев и сестёр».
Потом мысли мои перескочили на что-то другое. Ещё и ещё. Я посмотрела на часы – четыре. Остатки сна улетучились. Читать не хотелось. Можно было бы поработать над последними записями, хотя бы всё обдумать. Но я никак не могла сосредоточиться. Водоворот впечатлений, накопившихся за последние дни, затягивал меня с бешеной скоростью, не давая остановиться, обдумать.
Я не была в Питере четыре года. Редкие звонки. Короткие разговоры обо всём и ни о чем. Как дела? Здоровы? Слава Богу! И вот появилась возможность снова встретиться с друзьями, с городом. События четырёх лет уложились в полчаса. Это потом, позже, будут всплывать подробности. Появятся цвет  и краски, разговоры до утра. Это всё потом. А пока я только отчётливо поняла – мы стали другими. Жизнь не была в эти годы сплошным праздником ни у них, ни у меня. Хотя к чему кривить душой, было и светлое. «Время, бесстрастный художник» - изменились наши лица, наши глаза. В них появилась усталость. Мы как бы заново знакомимся друг с другом, бережно вытягивая из тайников своей памяти то тёплое, доброе чувство, которое связывало нас в юности, во время нашего бесшабашного студенчества и позже, пока не оказались разделёнными границами всех независимостей, которые год от года становятся всё более материально непреодолимыми. Мы - взрослые. Подросли наши дети. Смотрят с недоумением, когда мамы, «впадая в детство», вдруг начинают петь, хохотать, спорить, кричать.  «Ах, как  хочется вернуться в старый дом!». На время, ненадолго.
Дождь стих неожиданно. Внезапно. Удивительная тишина наполнила воздух, обволакивая всё вокруг, проникла в дом, как кошка, мягко, беззвучно опустилась на лапы. Казалось, что совершенно прозрачная сфера накрыла дом, сад и снаружи в неё не попадал ни один звук, как в неисправном телевизоре - цвет есть, а звук исчез. Ни малейшее дуновение ветерка не нарушало этой фантазии. Листочки яблонь, до блеска промытые дождём и посверкивающие крохотными изумрудными  капельками, словно замерли. Измученная своими ночными бдениями, я провалилась в сон. Он обнял меня и укутал этой вдруг явившейся  тихой благодатью. Я спала спокойно, без сновидений, будто сон мой был продолжением необыкновенной тишины. Когда я открыла глаза, яркое солнечное утро заливало комнату светом и наполняло гомоном птиц. От моих ночных видений не осталось и следа. Так, лёгкое напоминание – зеленоглазая рыжая Бонни грациозно выгнула спинку, заговорчески скосила на меня глаз и медленно отчалила, вильнув пушистым хвостом.
Мы «скидываем» детей бабуле и уезжаем в город вдвоём. Побродить, поболтать без суеты. Тревожное волнение охватывает меня при выходе из метро. Какой он стал, Город? Сердце, глупый птенец, затрепетало внутри. Узнал. Узнала. Он принял меня, заключив в объятья своих улиц, мостов, фонарей. Мы бредём по набережной Мойки, на Аничков мост, к Юсуповскому дворцу, вдоль канала Грибоедова, мимо Спаса-на-крови. В небе, затянутом облаками, появилась прореха и солнечные лучи оссияли купола Храма, ставшие похожими на одуванчики, яркие и сверкающие. Диво дивное!
На противоположной стороне, как бы возвращая нас в реальность, лотошники зазывали к своим прилавкам, увешанным гроздьями янтаря и уставленным кустарными шкатулками и коробками a’la Хохлома. На нас они «мочат кисляк» или не реагируют вовсе – свои. Но вот группка туристов-иностранцев двинулась по направлению к коробейникам. Глаза засверкали, на лицах само обаяние, доброжелательность – мы рады вас обслужить. Сервис, как говорится, на уровне. Ещё бы, они уже почувствовали завораживающее шуршание «зелени»…
- Мадам, онли фор ю, - ломает свой рязанский язык суетливый паренёк, отчаянно жестикулируя, пропихивает клиенту шкатулку с рисунками из пушкинского сюжета:
- Людк, как белка будет?
- Сквирел, - бурчит толстенная Людка, явно недовольная тем, что мы с Ириной портим панораму, маяча перед её лотком:
- Не берёте, так неча и руками трогать.
Мы уходим. Уходим. Бог в помощь вам, соотечественнички!
День незаметно переходит в вечер, и густое молоко белой ночи растекается вязким сумраком по улицам, домам, лицам. Мы идём на вечерню в наш любимый Владимирский собор. Служба уже началась. Священник по-домашнему обыденно правит своё дело, заунывно повторяя: «Аллилуйя-Аллилуйя». Не радость, а усталость в его бархатистом баритоне. Ну что же – все мы люди. Лик Христа в этом храме совершенно не похоже на все виденные мною изображения. Это лицо человека, любящего жизнь. Может, немного печальное, но очень светлое. Он рад и одновременно удивлён нашему приходу. Мы ставим свечи. Я  наблюдаю за Ириной: губы её то замирают, то шевелятся, подёрнутые легкой улыбкой, а глаза теплеют или вдруг удивлённо распахиваются, будто разговор их откровенен и неожидан.  Оставляю их наедине, а сама иду к иконе Казанской Богоматери:
- Помоги мне, родная, храни и не покинь.
Я верю, что эта женщина слышит меня. И не судит, а любит.
Выходим на улицу. Так странно, оказавшись навремя наедине с собой, снова окунуться в шум города. Лязг трамваев, крики торговок – другое измерение. Мы идём молча, мысленно продолжая начатый Там разговор.
Теперь, когда я вернулась в Ташкент,  не могу отделаться от мысли, что оставила что-то важное, необходимое, там, в Питере, Сестрорецке, на побережье Финского залива.
 Залив! Это отдельный разговор. Он не уставал удивлять нас разнообразием красок, невероятными цветовыми оттенками серого, жемчужно-серебристого, почти чёрного, искрящегося золотом и голубизной. Залив – это зеркальное отражение неба. Его можно услышать, потрогать.
 Мы бродили по побережью и жёлтый песок – крошечные солнечные кристаллики – растекался под нашими ногами, набиваясь в обувь. Детвора возилась  у воды, сооружая плотины, выстраивая замки – видимо, Создатель на генетическом уровне закладывает в детях гениальность зодчих, музыкантов, поэтов. А мы, взрослые, методично разрушаем в себе и детях эту данность.
Мне нравится, как Ира рассказывала о школе, о своих сорванцах. О том, как готовила Пушкинский вечер, сама писала сценарий,  режиссировала. И самые отъявленные лодыри с удовольствием преображались в Ленского, Германа, а комплексующие дурнушки, изображая Ольгу, Татьяну, Лизу, превращались в милых, очаровательных. Мне понятно  упоение, с каким она говорила об этом. Верх удовлетворения для учителя – светящиеся интересом познания глаза ребёнка. Верх мастерства – сохранить, удержать, не погасить эти искорки в их глазах. Да, ты права, Ира, вся русская литература – поиск ответа на вопрос: в чём счастье человеческой жизни? И Пушкин, и Толстой и все остальные авторы, вчера и сегодня пытаются найти ответ, но, увы… А может, весь смысл в поиске? Кто мы и зачем? Отчего мне всё время кажется, что я уже была здесь, на побережье, в Павловском парке, в Екатерининском саду (вот там за поворотом появится мосток через ручей, там тропинка пересечёт поляну и выведет прямо к беседке). Может, правы новые хронологи: все мы от одного корня – Ромейского. Слово «монголы» – значит, «великие», мусульмане – несторианские христиане, хан Узбек – он же Батый, он же Иван Калита, он же Ярослав Мудрый – хоть и принял ислам, но женился-таки на византийской принцессе. Македонский – образ собирательный, гибрид, в общем, Тамерлан – рыжеволосый скандинав. Господи, да кто же мы, дети твои?! Однако ни в Италию, ни в Норвегию меня не тянет. Только в Питере я чувствую себя дома, уверенно и спокойно. И там же я отчаянно скучаю по городу, в котором живу, по улицам, воздуху Ташкента. Кто придумал границы? Если все мы немного византийцы, скифы и руссы, то почему бы не жить там, где душе угодно. Да, но это лишь гипотезы новых хронологов. А по их версии, историю пишут вовсе не беспристрастные летописцы.
Петербург провожал нас проливным дождем. Говорят, это хорошая примета. Может, мы ещё встретимся. И вновь пройдём по набережной Невы к Исакию, к Адмиралтейству, по разноцветным кварталам Фонтанки. А пока я лечу в Ташкент и голубая жилка на виске бьётся в такт строке Мандельштама: «Я вернулась, мой город, знакомый до слез…» Ташкент? Петербург?