Mon amour

Товарищ мой, состоятельный господин пятидесяти  с лишним годов, грешен тайной  страстью. Многократно страсть эта подвергалась осмеянию - но оттого  только крепла. Удовлетворяет ее товарищ  нечасто. Два, три, но в лучшие времена и до пяти раз в году выходило. Чаще не получается. Дела, семья и прочие удовольствия взрослого мужчины. Но если реже, чем раз в полгода, впадает он в тоску и становится трудновыносим. Выпивает. Ведет себя антиобщественно. А ведь в немалых чинах человек.

Товарищ  любит город Париж.

Я и сам люблю город Париж, хоть, наверное, уже не так страстно с тех пор, как в жизнь вошли иные города и веси. Но по-прежнему нет лучшего пути, чем выйти вечером из маленького китайского ресторана Фок-Ли в пригороде Нейи, спуститься по авеню Великой Армии к Триумфальной арке, заправиться коньячком или там каким арманьяком у Фуке – и дальше, по Елисейским нашим полям, через Конкорд, срезав угол у американского посольства, где никогда не работают сотовые телефоны… и, если есть еще порох в пороховницах, спуститься в Будда Бар поглазеть на народ и похлебать остренького японского супчику, а уж оттуда на Риволи, где мы обычно и останавливаемся в старинной гостинице в двух шагах от Лувра. Да…

Я знаю, знаю. Все не то, и все не так. Слышал много раз.

Ганзейский гешефтмахер в купе берлинского поезда, узнав, что я не выхожу на благословенной германской земле, а следую далее, в галльские пределы,  посмотрел с сочувствием, сказал:

– Был я в этом Париже… Грязь, шум, суета…

И ведь все правда. И грязь, и шум, и суета, и мегалитические обломки  миттерановского наследия  в виде стеклянной пирамиды перед Лувром, которую построить – построили, а как мыть ее – этого еще не изобрели. И что метро тесное и душное, и что в девятнадцатом аррондисмане лучше без особой на то надобности не показываться, не то арабские хлопцы могут весьма попортить портрет.

А все равно.

Кому – Арбат, кому – Херренграхт амстердамский или, например – Квартал красных партизан. Очень, очень живописное и жизнеутверждающее  место. А нам,пожалуйста, вышеописанный маршрут. Потому что, как сказал один неглупый господин, любовь к городу уподобим  любви  к женщине: разум тут бессилен.

А вот приятель мой непременно по предместью Сен-Жермен должен был пройтись и поужинать в брассерии Липп. Так просто, с улицы, туда не зайдешь, но он напряг своих парижских друганов и обзавелся клубной карточкой. Потому что в учебнике фр. языка для седьмого класса, по которому он овладевал французской речью (и, надо сказать, овладел) был такой рисунок. Вrasserie Lipp (как впоследствии выяснилось, писаная не с натуры, а бывшая плодом авторского воображения) и пояснение: излюбленное место парижских писателей и журналистов. И глядя на этот липовыйЛипп, ученик седьмого класса школы имени какого-то позабытого ныне героя революции проникся страстью, которую сумел сохранить среди множества соблазнов и искусов.

Однажды я даже спросил его - а жена-то , мол, к Парижу не ревнует? (Есть ощущение, что меня - ревнует)

Вот так.

Но историю-то я вам грустную рассказываю, патриции. Не сидеть больше моему другу на террасе в стиле Ар-деко и не глядеть на свое предместье, которое уже давно и не предместье, а самый центр.

А случилось вот что. Пришел он за визой в посольство (не буду говорить, где дело было,ибо не в том суть,  но ясно, что в одной новоиспеченной независимой  державе), заполнил, как полагается, анкеты, ответил на вопросы строгой туземной барышни возраста его младшей дочери. И получил отказ. И соответствующее клеймо в паспорт.

А с этим клеймом закрылась для него огромная часть света, отгородилась пограничными столбами и колючей проволокой. Потому что эгалитэ-то оно, конечно, эгалитэ, но не для всех, и фратернитэ тоже только для своих. А гражданам второго сорта просим очередь не задерживать. Без обьяснений.

Впрочем, консул, устало и брезгливо косясь на часы, ничего про эгалите моему обескураженному товарищу не говорил.  Ибо по закону (это слово консул произнес смачно и по складам) – по-за-ко-ну посольство  не обязано объяснять, отчего лишает тебя естественного права свободного человека:  дышать тем воздухом, которым тебе хочется дышать.  Потому что хотел бы я посмотреть на посольство, говорящее правду – что ему не нравится форма носа и окончание фамилии просителя. Ибо по всем остальным параметрам наш галломан соответствует самым  строгим критериям.

Иногда мне кажется, что нас обманули.

Нас так долго учили любить запретные плоды - а потом вдруг выяснилось, что плоды усохли.

Мы рассматривали картинки в учебнике фр. языка для седьмого класса – бульвары, Опера и липовый Липп – и верили, что есть другой мир, another world, свободный, в котором каждый волен жить там, где хочет. Потому что дом – это там, где ты вешаешь шляпу.

А  another world нанял суровую барышню, и она штампует клейма в наши паспорта, как желтые звезды на спины обитателей еврейского гетто.

Барышня, скорее всего, выйдет замуж за какого-нибудь третьего секретаря, он увезет ее в Париж, и станет она вроде как француженкой.

А приятель мой, возможно, полюбит Токио.
Или Бейрут.

Или Аделаиду.

И я не знаю, есть ли в этой истории какая-нибудь мораль.