распыл. роман. ч. 9

            Часть вторая.
                ИГНАТ

После столь затянувшейся лежки на нарах и больничных койках, Сашкой овладел азарт созидателя, – он кинулся пристраивать к дому сарай и столярку. 
Этому недолгому периоду и обязан Игнат первыми воспоминаниями об отце.
Раз! – Сруб сарая казался ему
ог¬ромным, а родитель грозным, так как громко командовал строителями на пока непонятном матершинном наречии и топал деревянной ногой, за которую малыш, собственно, и дер¬жался.
Два! — мощная голая спина отца с роскошной татуировкой по пояс - злые вздыбленные кони с всадниками в рыцарских латах. Когда лопатки сходились, воины яростно били друг друга си¬ними копьями.
Три! – деревянная шашка, которой Игнатка храбро рубил заросли бурьяна и над всем этим звенел счастливый смех мамы. Почему эти картинки навсегда врезалось в память? - Игнат не знал, но именно  они возникали в воображении, лишь только он за¬думывался потом о детстве, об отце.
      Однако радость совместной жизни скоро закончилась - папке прислали протез. Он тут же надел его и так усердно стал осваивать, что на культяпке ноги открылась рана. Кровь почему-то стала плохо сворачиваться, - врачи недоуменно разводили руками и больной уехал в Туву к знахарке.
Бабка вылечила, но лишь за полгода!..
Отец вернулся с чернобуркой для мамы, экзотическими таежными подарками для родни, сына и сединой на висках. Все вокруг радовались, поздравляли с выздоровлением, он же становился все угрюмее, а потом и вовсе запил. Мать долго терпела, уговаривала, но муж лишь рычал в ответ несуразное.  Когда же и вовсе накинулся с кулаками, - она уехала с Игнаткой к матери.
Акулина выслушала дочь, поохала, пошептала молитвы, осеняя себя и дочку с Игнаткой крестным знамением, потом вывела – это его знахарка сглазила!
Елена тяжко вздохнула:
- Эх, кабы так, мама, - отмолили бы! Тут другое… Видно не всяк казак приживается на чужбине – дай им Дон и все тут! А коли нет – на распыл сами себя ведут,самоуничтожаются…
Она разрыдалась и пала матери на колени.
        И все же, несмотря на «сглаз», мама изредка навещала отца. Наезжали к нему и Василий, и Семен Кафкай с беседами, но они дальше его монологов не шли – зять молча пил и опечаленный тесть вскоре уходил.
Однажды, отец так довел Василия рассказом о генерале Краснове, что тот не являлся потом полгода, впав, от услышанного и дальнейшей их перепалки, в тяжкую дипрессию: 
-  Слыхал я, батя, на одной из пересылок от старого зэка, что чекисты арестовали Петра Николаича, а в 49–ом году расстреляли в Лефортовской тюрьме как предателя и штабиста Руской Освободительной Армии под командованием гаденыша Власова.
– Че?! Я сам бы пулю влепил твому урке за енту брехню!
- Погодь... Это страшная, но правда. Наш железный 72-х    летний старец, решил хоть на фашистких плечах, но ворваться в Россию и порубать большевиков, чтоб опосля и немчуру порешить!
Василий чуть не влепил сыну в ухо:
– Ты попробуй на Дону кому-нибудь таку пакость выложить!.. 
Тот спокойно налил ему водки:
-  Дай время… А пока охолонись – не мы с тобой сподобились на таку отчайность, а наш казацкий генерал!
Василий плеснул в себя алкоголь как воду в костер и завопил:
- Куды уж тебе ворюге!
– И тебе сторожу тоже…
Василий вцепился в бороду как раненный в конскую гриву и взвыл:
- Убивца породил!
- Не доказано, тятя…Так вот, мы-то мирно беседуем, а красные прислонили Петра Краснова к стенке и стрельнули. Им ли мозги утруждать – а как вы решились, генерал, и што на душе творилось, ась?
Василий враз обмяк и замолк до конца встречи. Да, рядом с ним сидел храбрец Кафкай, трижды горевший в танке, но дошедший аж до Берлина и, наверняка, был согласен с приговором Краснову, но думал ли и Семен в этот час, чего стоило великому патриоту Руси решиться на подобное? – вряд ли! Он не рубился с красными, не видел их зверств над стариками и детьми в казачьих станицах! Н-да… А вот Василий думал - ведь Петра Николаевича наверняка толкнуло на участие в войне лишь отцовское желание оградить тысячи восставших сынов казачества от тупости Власова и его штабистов. Нет, с этим подонком не мести бы добились мстители за расстрелянных ГПУ отцов, а бесполезной гибели. И уж совершенно ясно, -  Краснов не пытался бежать из России, прятаться от чекистов, а принял казнь непокоренным.
Василий встал:
-  Хочу застрелиться, бывайте, родня!
Семен рванулся, было, следом, но зять удержал:
- Батя не дурак, на ем таперча внук…    
             ***
Отец остановился не скоро. Он, конечно, пробовал - бросал зелье на пару недель и даже удачно столярничал, но потом вновь на него нападала тоска и запой продолжался. Так прошло месяцев шесть.    
.    Пробудила его весна. Проваливаясь на пиратской своей деревяшке во вскопанную землю, он посадил картошку, лук и прочее, а при входе во двор создал клумбу из георгинов. Закончив обустройство дома, он снова надел протез, и приехал на попутке к теще Акулине. Буян покаялся, душевно просил ее убедить Лену вернуться и, дескать, впредь греха с ним не случится.
Ну что делать? Ведь и жизнь, и любовь они же суть земное…
Вскоре братья Петр и Николай отвезли сестру с Игнаткой и тощим чемоданом обратно – пошла вторая попытка.
В доме появилась красивая рукотворная мебель фирмы «Сашка и сын», вокруг зацвел огород, георгины, и жизнь стала налаживаться.
Сорвался отец только через год, зимой, да и то из-за нежданного ночного визита самостоятельно освободившихся зэков – им нужны были паспорта.
Мать тут же уехала на пару дней к матери. Игнатка же, не пожелал покинуть отца - поднял такой рев, что пришлось его оставить дома. Отец уверил жену, что все будет нормально, окажет, мол, лишь уважение бывшим сокамерникам – закон!
Но когда она вернулась, в доме царил хаос, а супруг спал с открытыми запенившимися глазами. Игнат, правда, преспокойно рыл в огородных сугробах, аж третью пещеру.
Накормив сына и наведя в доме порядок, мама c тяжелым сердцем уехала с утра на работу, кляня всех урок сразу, а вернувшись, застала любезного за подшивкой валенок. Был он трезв, на плите ароматно пахли щи, и вид у мужа был виноватым…Что ж, как говорится – проехали!
Шло время. Отец больше не пил, в доме появились комод,  шкаф и пара этажерок с книгами – творения столяра-трезвенника, однако буйство натуры неожиданно плеснуло волной геройских чудачеств...   
Он ведь был читающим рецидивистом. Любимое произведение - «Спартак». Само собой разумеется, сын подобного интеллектуала воспитывался соответ¬ственно...
Однажды был сильный буран. Дома и дороги занесло снегом, транспорт встал, и мама после работы заночевала у бабушки. Игнат с отцом ждали ее до ночи, он - яростно проты¬кая подошвы валенок шилом – ревновал! Сын,  передвигаясь с куском смолы вдоль натянутой дратвы из комнаты в кухню, - опасался. Его мучили недетские предчувствия - то ли родитель прибьет до смерти, то ли мать в сугробе замерзнет.
Этого, к счастью, не произошло и разрешилось все самым нео-жиданным образом.
В полночь к ним опять пришли зэки. На сей раз это были казаки – особый случай! Они тоже нуждались в паспортах.
 Александр Василь¬евич, отшвырнув работу, за какой-то час с небольшим по¬мог землякам. Затем они сели ужинать, а Игнат отправился спать.
     Видно, кaмпания крепко выпила; так как уже через «пару снов» он был разбужен, - родитель продемонстриро¬вал спартанско-казацкое воспитание сына. Был приказ: выпить двес¬ти граммов водки, победить пургу, провести дозор окрест их станицы и в шесть утра доложить!
Угрюмые лица проследили, как «Сашкин сын» чуть не задохнулся «Московской», надел валенки, заячью шубу и был выброшен на улицу.
Игнату нравилось гулять в ветреную погоду, но днем!.. Почти теряя сознание от выпитого, он добрался до сарая, прикрутил лыжи и, крепко уцепившись за ошейник волко¬дава Тютюни, покинул двор.
Спартаки в Сибири не выживают — холодно... Игната спас¬ла собака. Пес таскал его по сугробам, не давая уснуть и замерзнуть.
Чего только не привиделось пьяному ребенку в снежных бурунах: и медведи, и леший, и страшный батька, проверяющий выпол¬нение приказа. Когда, протрезвев, Игнат вернулся домой, на полу среди поддельных паспортов храпели уголовники, а сам пират с отстегнутой ногой-деревяшкой снова спал с открытыми глазами.
      Игнат скрыл от матери происшедшее. Она подступалась к нему и так и этак – он молчал,  улыбался ее тревогам - мама снова осталась.