Книга Вторая. Адмиралтейство. Глава 9

– ГЛАВА ДЕВЯТАЯ –
По правилам этикета

Уже две четверти часа заместитель губернатора Санкт-Петербурга по особым вопросам господин Серебряков слушал размеренный доклад своего секретаря. Докладывалось о разном. О том, как «эти с барабанами» обошли все препоны, чинимые администрацией города, и выбили для себя («так-то бесхозное, и через год-другой все равно их оттуда выселят»), восьмиэтажное здание. О том, как продвигается работа по организации международных спортивных игр («спорный, ах, спорный политический проект!»). О том, какая корреспонденция доставлена была сегодня утром, в его отсутствие. «Два часа отбиваться от журналистов на пресс-конференции. Справиться, чтобы узнали – кто это там был такой назойливый…». О начавшей беспричинно срабатывать сигнализации в музеях. «…Съездить бы в Турин, послушать Корелли. Хотя нет, послушаю сегодня дома. Восьмой концерт. Да, восьмой…». О вскрытых схемах внезапно исчезающих государственных средств при ремонте дорог в пригородах… Заместитель губернатора слушал отстраненно-внимательно и думал. Думал о предстоящих выборах в Москве, и что ему опять придется участвовать во всевозможных кампаниях, а он очень хотел на море. В Сочи. Или в Туапсе. Его очередное лето проходило в пыльных асфальтовых оковах между квартирой на Садовой и не проветривающимся кабинетом в Смольном. Выезды во Всеволожск на дачу не спасали. А эти самые «особые поручения», которые он должен был разгребать денно и нощно, все больше тяготили тонкую ранимую душу господина Серебрякова. До зимы отпуска не предвиделось, и жизнь становилась утомительней с каждым движением минутной стрелки старых немецких часов, стоящих в его кабинете. Двухсотлетний механизм, словно прочтя мысли Серебрякова, вздрогнул, скрипнул и грянул половину первого. Привычно прервавшись на полуслове и инстинктивно сжавшись, секретарь переждал гулко пожаловавшегося на свою судьбу напольного Старика Мозера, выдохнул и взглянул на шефа.
¬¬– Ладно, – сказал Серебряков, махнув рукой своему помощнику, – какие встречи еще на сегодня?
– Да, вот, – торопливо залистал секретарь свой блокнот, – на час дня назначено. Французский чрезвычайный и полномочный посланник господин эээ…, – секретарь запнулся, собрался с духом и на одном дыхании выпалил, – Жером Леруа Маль-Авизе.
– Жером кто?! – не поверил услышанному заместитель губернатора. Секретарь ещё раз сверился с бумагами, и непонимающе уставился на своего начальника, потом снова перечитал записи.
– Жером Леруа Маль… или Малин, Маля-Авиз…ммм…Авизе. Что я не так произношу? – он с отчаянием посмотрел на Серебрякова.
– Все так, так…, – успокоил его шеф, хотя его самого впору было успокаивать, – принесла нелегкая...
– Ааа…, – не понял секретарь.
– Учи языки, Никита, учи языки, будешь все понимать… Ты, дорогой мой, лучше скажи, что ему надо? – стараясь не выдавать своего волнения, заместитель губернатора по особым вопросам остановился напротив отполированной створки шкафа и, оценив свое отражение, поправил чуть сбившийся в сторону галстук.
– Ммм…так Олег Михалыч, откуда мне-то знать? – развел руками секретарь.
Заместитель губернатора выругался. Молча. Про себя.
– Да, конечно... Никита, будь другом, сделай мне кофе? – по-простому попросил его Серебряков и с тоской подумал «Опять пропущу обед…». За четырнадцать лет на своем бессменном посту он насмотрелся многого, встречался со многими и слышал о многом. Но вот так, чтобы чрезвычайные и полномочные посланники занимали его обеденный перерыв – такого он в своей практике не припомнил. А помнил господин Серебряков очень многое…
Через двадцать минут, одновременно с ворчливым боем старых часов, в кабинет заместителя губернатора вошли трое. Один опирался на точеную черную трость и чуть прихрамывал. С их появлением Серебрякову стало не по себе. Совсем не по себе. Но он знал, что нужно было делать перед любой предстоящей неприятной встречей. И он сделал это. Вспомнил все, чему его обучали в вузе, и потом на спецподготовке. Поэтому при появлении своих посетителей он поднялся и, улыбаясь, приветственно протянул руку гостям.
– Добрый день. Прошу вас.
Гости руку пожали, представились и приняли учтивое предложение господина Серебрякова занять места на кряжистых, обитых золотисто-желтой кожей, креслах. Беглого взгляда на гостей было достаточно. Посетители разительно отличались друг от друга. Непохожие лица, глаза, фигуры и, очевидно, темпераменты. У всех троих разные галстуки, разные стрижки, разный цвет и крой костюмов, разные руки. И это господину Серебрякову было весьма удобно. Их беседа обещала быть хоть и многоэлементной, однако и более предсказуемой, более управляемой партией, которую ему, заместителю губернатора по особым вопросам, предстояло сейчас разыграть. Он еще раз скользнул взглядом по гостям, расставил все фигуры по своим местам и внутренне приготовился.  Двоих он обыграет без труда. А вот безразлично-холодный и неприятно-цепкий взгляд третьего гостя выдавали в нем главного. Точно. В основном будет молчать. За него будут говорить и действовать другие. Ну да Бог не выдаст, свинья не съест. Разберемся.
– Чем обязан столь неожиданному визиту, господа?
Самый младший из посетителей представившийся как Абель Баварди, оказался переводчиком французского посланника. Это был самоуверенный молодой человек с тяжелым, тускло-золотым перстнем на пальце. «Скорее всего, фамильное…», - мелькнула мысль. Получив одобрение своих спутников, тот заговорил поставленным и весьма приятным мелодичным голосом.
– Господин Серебряков, мы очень признательны Вам за то, что Вы уделили нам время. Господин Маль-Авизе, – он перевел взгляд на чрезвычайного и полномочного посланника Французской республики, – прибыл сообщить Вам об открытии нового представительства Организации, которую он возглавляет, и просить Вас о невмешательстве и возможном содействии.
«Ах, Организация… Та самая, значит…». Серебряков мгновенно передвинул в уме фигуры.
Занимая свою должность долгое время, он, в отличие от некоторых своих коллег, всегда остро чувствовал свою сопричастность огромной, порушенной, но все-таки сопротивляющейся распаду, стране. Его определенно раздражали подобные просьбы, произносимые мягкими, ровными, наставническими, и оттого выводящими из душевного равновесия, иностранными голосами.
– Я Вас внимательно слушаю, – сдержанно кивнул он.
Переводчик хотел было продолжить, однако Жером Маль-Авизе остановил своего подчиненного и сам взял слово. Речь его отличалась тягучестью и даже гипнотичностью. При этом глядел он на заместителя губернатора с легким налетом укоризны, словно желая поставить собеседника в положение виноватого, а значит - должного. Боварди синхронно переводил.
– Господин Серебряков, Вы же знаете, что сейчас наша Организация переживает на территории вашей страны период становления. Особенно в этот год. Мы открываем новые представительства. Здесь и… южнее. Мы бы хотели просить Вас, Олег Михайлович, – посланник доверительно взглянул в глаза своему собеседнику, – не вмешиваться в столь сложный процесс настройки такого тонкого инструмента, как организация нашей работы, – последнюю фразу он откровенно выделил.
«Надо же! Даже не стесняется!» - Олег Михайлович даже восхитился подобной дипломатической наглостью.
Возникла небольшая пауза. Третий из присутствовавших иностранных гостей – приземистый, невысокого роста человек, больше похожий на скандинава, чем на француза Марсель Адамс кашлянул, привлекая к себе внимание и быстро, но внятно добавил:
– Мы поймем, если Вы обозначите Ваши условия.
Это было неприятно. Серебрякову открыто предлагали взятку. Он вспомнил о недочитанном романе и подумал, что не хочет читать его заново лет этак через десять в каком-нибудь следственном изоляторе. А то, что подобное развитие событий вполне возможно, это подсказывал весь его жизненный опыт. Поэтому он молчал и старался только слушать, не разрешая себе даже микро-мысль о самой возможности дополнительных финансовых вливаний в свой бюджет.
– Вы боитесь ошибиться, Олег Михайлович? – искренне полагая, что правильно понял его молчание, спросил Адамс, – в таком случае, Вам, возможно, поможет вот это, – он торопливо достал из кармана блокнот, размашисто написал в нем несколько цифр и, выдернув листок, протянул его Серебрякову. Мельком взглянув в написанное, заместитель губернатора поразился впечатляющей сумме, однако виду не подал и спокойно сложил листок вчетверо. Адамс растерянно обернулся к своим спутникам.
Опираясь сцепленными в замок руками на массивный набалдашник трости, чрезвычайный посол весомо произнес, пристально глядя не на Адамса, а на Серебрякова, – полагаю, Марсель, Вы не так поняли господина Серебрякова. Не стоило предлагать Олегу Михайловичу то, на что он заведомо не согласится. Я прав? – теперь он обращался непосредственно к Серебрякову. Тот учтиво кивнул, выжидая.
– Раз так, – поднялся посланник, вслед за ним встали с мест его спутники, – возможно, Вам будет достаточно некоторых отчетов о деятельности нашей Организации?
Серебряков тоже поднялся и неожиданно даже для себя продолжил фразу своего собеседника (как всегда, в нужный момент его подсознание выдало требуемый и единственно верный ответ), – и доступ к тем документам, которые мы посчитаем необходимыми изучить, – взгляды собеседников встретились.
– В целях вашей безопасности и во избежание недоразумений, – добавил заместитель губернатора Санкт-Петербурга по особым вопросам, славившийся на весь департамент своей дальновидностью. И эта дальновидность подсказывала ему, что сейчас француз попытается проникнуть в его разум, но натолкнется только на ледяную стену покоя.
Так и произошло. Через несколько мгновений яростной атаки Маль-Авизе любезно улыбнулся Серебрякову и кивнул, – хорошо. Будем считать, что мы договорились.
Чрезвычайный и полномочный посланник отвесил неглубокий изящный поклон и вышел из кабинета. Его спутники так же дипломатично откланялись и последовали за своим патроном.
Едва за ними закрылась дверь, как Серебряков устало опустился в ближайшее кресло. Становилось очень душно, не хватало воздуха. «Когда же нам переведут деньги на ремонт, ведь обещали же… окна поменять …»
– Никита! – позвал он секретаря. Тот препирался с кем-то в приемной, – Никита! – позвал он снова. Ледяная стена внутри собственного сознания далась ему слишком тяжело. «Старею, да…», – он попытался расстегнуть ворот рубашки и ослабить стягивающий шею галстук.
Наконец секретарь вошел в дверь, но каким-то странным образом, пятясь и загораживая кому-то вход, – там в приемной один человек говорит, что должен с Вами встретиться, но назначено не было и…, – Никита обернулся, – Олег Михайлович, что с Вами? – встревожено воскликнул он, заметив, что его шефу плохо и лицо того посерело. Дверь за его спиной широко распахнулась. Серебряков из последних сил взглянул на вошедшего и слабеющим голосом просипел, – Никита, пропусти и… окно, открой…окно…
* * *
Погода стояла хорошая, автобусов подъезжало много. Вереницы туристических групп одна за другой проходили сквозь колоннаду раскинувшего свои крылья Казанского собора и спустя некоторое время выходили оттуда, испытывая ту странную палитру чувств, которая колебалась от состояния резкой удрученности до состояния полнейшего восторга. Хотя, в принципе, дух и разум среднестатистического туриста впитывал на входе и переваривал на выходе обе эти крайности, ибо храм давно не был храмом, а музей почти не был музеем. Многие годы Казанский собор старался, протягивал свои крылья-руки, распахивал свое монолитное сердце навстречу людям, как рыбарь забрасывает сеть в толщу людской воды. Но море, бывшее когда-то живым, обрело соленую горечь, и редкий зверь попадал теперь в силки сильномогучего охотника людских душ. Тем не менее, исключения бывали.
Марк вел их по адресу знаменитого на весь Петербург скрипичного мастера Александра Ивановича Харабина. Мастер был учеником другого мастера – творца скрипичных душ и продолжал дело своего учителя так же, как тот когда-то – своего. Жил он напротив Казанского, в четверти часа ходьбы от Гостиного Двора. Фрактус затребовал себе выходной, и Марк Андреевич вызвался сопроводить ребят до места. Где-то около полудня он постучал в номер к Максимильяновичам и дал им десять минут на сборы.
– Нас что теперь, постоянно сопровождать будут? – недовольно ворчал Рудик, бережно укладывая, словно в последний раз, свою скрипку в футляр.
– Да уж, – Янке тоже не нравилась столь пристальная опека, которой их окружали взрослые, но с этим приходилось мириться. Еще утром, когда она попыталась было высказать дяде Джону свои возражения, тот укоризненно посмотрел на племянницу.
– Янна, пожалуйста…
– Но вы же все равно все заняты! – в сердцах воскликнула девочка.
– Чем же? – хмыкнул Честертон.
– Ну… переговоры у вас там, или что…ведь Великий Магистр здесь. И вообще, мне нравится квартира на Воскова – никто не дергает. Ну, дядя Джон, ну можно я там хоть иногда появляться буду? – ныла Янка.
– Зачем тебе? – казалось, не мог взять в толк Честертон, – разве тебя не устраивает здесь что-то? Конечно, если тебе не нравится мой номер, мы можем спросить какой-то другой – отдельный для тебя, но сейчас выбор не очень большой…
– Нет-нет! Мне у тебя все нравится – и комната отдельная, – тут хорошо, только все равно гостиница, – вздохнула Янка, – не дом.
– Прекрасно тебя понимаю. Но, честно говоря, сомневаюсь я, – покачал головой алхимик, – что Эсбен разрешит тебе жить в его квартире. Тем более сейчас, и тем более одной.
– Но я же с котом буду! – упрямо не унималась Янка, хотя и предполагала, что именно скажет профессор Крауд в ответ на ее просьбу.
– Так, все. Никаких «не хочу-не буду». Марк пойдет с вами. Мне, кстати, тоже уже пора, – Честертон завязывал представительский галстук на белой рубашке.
– А ты куда?
– В городскую администрацию. Нужно кое-кого навестить, – он взглянул на себя в зеркало и развернулся к Янке, – ну как?
– Потрясно! – произнесла та, подняв вверх большие пальцы рук, – очень круто, ; по всеобщему мнению девчонок Форествальда, элегантность ее дяди была эталоном в юных сердцах Янкиных подруг по школе.
– Кулон – не снимать! – строго проговорил алхимик и, поцеловав Янку, вышел из номера.

* * *
Они шагали по прогретому солнцем асфальту, огибая встречных прохожих. Людик не вытерпел, – Марк, все-таки, почему мы не можем пока передвигаться по городу одни?
– То есть? – не понял тот.
– Просто с нами постоянно кто-то ходит. Лично мне неприятно повсюду ходить с провожатыми.
; Даже если это – я? – улыбнулся Марк Андреевич.
; Нет, конечно, я не это имел в виду, ; смутился Людик, ; но все равно…
– Действительно, – поддержал брата Рудольф, – уж здесь-то до Казанского рукой подать. Что с нами может случиться?
– Скажем так, – уклончиво произнес Марк Андреевич, – в этой части города все очень и очень непросто. Каждый дом, каждая улица здесь настолько насыщены историей, имеет свою м-м-м… энергетику, что вам как особам иностранным и тонко чувствующим, лучше бродить по местным лабиринтам в сопровождении.  Или вообще не бродить. Например, там, на Гороховой, – он указал куда-то в сторону за Казанский собор, уже выплывавший им навстречу, – есть дом с ротондой – круглым помещением с колоннами внутри. Так вот туда бы я вам не советовал ходить ни под каким предлогом.
– Почему? – удивленно спросила Янка.
– Потому что…, – Марк остановился и, прикрыв глаза ладонью от палившего солнца, повернулся к ребятам, – на центральных улицах тоже есть что посмотреть. Вы были на ступенях?
 Пришлось признаться, что еще не были. Они двинулись по дорожкам сквозь зеленые газоны напротив Казанского, мимо скамеек, укрытых плотной тенью невысоких кустов и поднялись под величественную колоннаду собора.
– Послушайте, – Марк рассеяно скользил взглядом вокруг, словно осматривался, – сейчас в городе происходят странные события. Я здесь живу, и поверьте, подобного не было давно, – он помолчал, – дело не только в грифонах, вспыхнувшем огне на колонне, и даже не в переговорах, ради которых в город съезжаются люди, которых редко застанешь в одном месте и в одно время. Но, видимо, судьба так распоряжается, что мы все оказались именно здесь и именно сейчас. Я не должен был вам все это рассказывать. Но, думаю, вы и сами уже многое понимаете. Поэтому ради вашей же безопасности прошу вас ни под каким предлогом не появляться в местах, куда вас могут привести ваши пути помимо вашей воли. И не ходите вы в эту ротонду на Гороховой! Зря я вам вообще про нее сказал. По крайней мере, сейчас не появляйтесь там. Потом будет можно. Как и в Петропавловку. Но сейчас никто из нас не сможет поручиться за вашу безопасность. Потому что, кроме проблемы грифонов есть еще кое-что, – он снова помолчал и договорил каким-то отстраненным голосом, – в общем, сейчас в городе те, кто его проектировал. Изначально.
Ребята уставились друг на друга. Внезапная догадка мелькнула в уме Рудольфа, – Марк, Вы говорите о…
– Тсс, – Марк предупредительно прижал палец к губам.
– Хорошо, – кивнул Рудик и, начертив в воздухе какой-то знак, выразительно посмотрел на Марка Андреевича.
– Да, именно они. Причем далеко не последние лица.
Когда Янка сообразила о ком идет речь, она обомлела. Ведь она же читала об этом! Совсем на днях! Строители города. Архитекторы улиц и истории Петербурга, кователи странных совпадений мировой истории. Те, кого обыватели постоянно путают с алхимиками, и чьи имена притягательно манят молодых студентов исторических факультетов вузов. Отступившие от основного закона невмешательства в дела простых смертных – великие зодчие и великие разрушители, находились сейчас в дельте Невы!
– Но их же не было! Откуда они снова здесь? – Людик внезапно с тревогой посмотрел на брата.
– Откуда? – невесело покачал головой Марк, – отовсюду. Да они, собственно, и не уходили никуда. Постоянно же кто-то жил здесь. Традицию, знаете ли, сложно пресечь. Традиция – она живуча. Особенно такая.
– И что теперь делать?
– Что делать? Что делать? – задумчиво напел Людик на мотив «трех карт» Чайковского, – не соваться, куда не следует.
– Я рад, что вы поняли, – облегченно выдохнул Марк Андреевич, – а теперь идемте, дом вашего мастера недалеко.

* * *
Минут через десять они уже толпились в прихожей квартиры Александра Ивановича Харабина – сухощавого мужчины средних лет с живым и цепким взглядом, – действительно одного из лучших петербургских скрипичных мастеров-алхимиков. Александр Иванович сердечно приветствовал гостей и, посоветовав не стесняться и проходить в гостиную, легко подхватил футляр со скрипкой, быстро взглянул на инструмент, словно что-то вспоминая, затем вернул его Рудику, а сам скрылся в дальней комнате. Янка с любопытством осматривалась вокруг. Вся обстановка квартиры представляла собой какую-то смесь видов и запахов столярной мастерской, музея, выставочного зала, жилого помещения и склада, заваленного какими-то коробками, папками и прочей макулатурой.
– Извините, пришлось срочно перевезти все сюда с Васильевского. Но вам, наверно, уже сказали, – Харабин вновь появился перед гостями, на этот раз с небольшим набором инструментов.
– Вскрывать я буду там, – пояснил он, махнув рукой в сторону, очевидно, своего рабочего кабинета, – сейчас только посмотрю, – он сел за стол прямо под низко свешивающуюся люстру с абажуром, обтянутым красивой Янке золотисто-красной тканью. На ткани танцевали вышитые азиатские драконы. Поэтому, даже не подумав, Янка так и сказала, – ух ты! Драконы!
– Где? – встрепенулся Людик.
– Вот, – Янка указала на абажур. Людик заинтересовался.
– Таиланд? – предположил Марк Андреевич.
– Почти, – кивнул Харабин, – Индонезия. Сама ткань. А абажур наш, советский. Это знакомые бутафоры из Мариинки на юбилей подарок сделали.
Рудик сидел у стола, положив голову на руки и напряженно следил за каждым действием мастера, – все плохо? – в конце-концов не выдержал он.
– Нет, отчего же? – Александр Иванович подышал на лакированную поверхность скрипки и посмотрел на свету лампы как истончается на деке пленка от его дыхания, – хороший инструмент. Давно он у Вас?
– Семь лет, – ответил Рудик, – а до того был у моего деда. Это наш семейный Тиролец.
– Да, это – Тиролец. Точно. Именно он, – подтвердил мастер голосом, полным какого-то гордого удовольствия.
– И? – спросил Рудик.
– Все поправимо. Но не быстро. Недели полторы-две. Вы ведь будете еще в городе?
– Да, – кивнул Рудик, посмотрев на брата, – думаю, мы останемся в Петербурге до открытия Игр, а может, и на сами Игры останемся. Пока не решили окончательно.
– Вот и славно. Я хоть сейчас бы сел за Ваш инструмент, но надо как-то разобрать завалы и разложить все по полочкам, развесить по крючочкам, по гвоздичкам.
– Понимаю, – кивнул Рудик.
– У Вас есть на чем заниматься, пока Ваш инструмент будет у меня? – спросил Харабин.
– Если честно, то нет, – как-то даже растерялся Рудик.
– А знаете, Рудольф… – вдруг весело произнес Харабин, будто какая-то мысль внезапно осенила его. Он откинулся на спинку стула, – а знаете, - повторил он, - я дам Вам на это время любой инструмент из своей коллекции.
– Что? – не поверил услышанному Рудик, – любой?
– Да! Который Вам приглянется. Прошу! – Александр Иванович стремительно поднялся и пригласил своих гостей в соседнюю комнату. Там, в несколько рядов вдоль стены висели скрипки. Бог мой! Янка еще никогда не видела столько инструментов в одном месте. Все разные, желто-коричневые, темные, с вишневым отливом, блестящие и матовые. Изящные и коренастые, одни чуть пузатенькие, другие утонченные. Разных веков, разных мастеров, разных судеб.
– Вот это да! – ахнул Людик, – жаль, что рояли так нигде не попробовать!
– Съезди на фабрику, – не оборачиваясь, сказала Янка, у которой глаза разбегались от такого богатства.
– Там не то, там все инструменты одинаковые! – ответил Людик.
– Вот и не правда, – даже почти обиделась Янка, – все разные.
Марк Андреевич, тоже потрясенный увиденным, воскликнул, – это невероятно! Сколько же человеческих рук они прошли!
– Да, много, – кивнул мастер, – и сколько тайн они скрывают…
– Тайн? – переспросил Марк Андреевич.
– Да. Каждый инструмент может поведать свою историю. Где он был, что видел, что пережил, что чувствовал. И горе, и радость людей – все в них – внутри этих инструментов. Они проходят сквозь века, переживают своих владельцев. Они несут в себе их воспоминания и передают сквозь время свою память новым музыкантам. Сам-то я не скрипач, и вообще не музыкант. Скорее, химик. Но абсолютно согласен с моими друзьями-музыкантами в том, что когда берешь в руки инструмент, особенно старый, он сам решает – открыть новому владельцу свою душу или нет. Если этого не произойдет, музыкант не сможет достать нужный звук, будь у него хоть трижды погоны консерватории. Но если инструмент решит, что музыкант его достоин, тогда в мире появляется новый канал, как вода, что ли. И тогда кажется, что от подобной музыки меняется течение самого времени.
«Самого времени?.. Само время…» – что-то знакомое скользнуло глубинах Янкиного подсознания.
– А как инструмент определяет, подходят ли они со скрипачом друг к другу? – спросил Людик.
– Я думаю, по вибрациям. Ведь в мире нет ничего кроме вибрации. Точнее, все в мире есть вибрация. Все есть звук.
– То есть, как только музыкант начинает играть на скрипке, инструмент, чувствуя звук, каким скрипач играет, сам решает открыться ему или нет? – спросила Янка.
– Сдается мне, это происходит еще раньше, – Марк Андреевич взглянул на мастера в подтверждение правильности своих выводов, – как только скрипач входит в помещение, где находится инструмент, между ними происходит некое незримое общение, так?
– По моим наблюдениям, даже еще раньше, – задумчиво произнес Харабин, – как только у музыканта зародится первая мысль, первое чувство, что ему нужен инструмент, все инструменты мира как бы посылают свои импульсы-сигналы, что вот, мол, вот он я. И если все сходится, эти двое в итоге встречаются. Притягиваются друг к другу. И ни границы, ни финансы не играют уже никакой роли.
– А может быть так, что это у инструмента появится чувство, что ему нужен музыкант? – вдруг спросил Людик.
– Может быть. Все может быть. Ну что, Рудольф. Вы выбрали?
Рудик, который все это время молчал и не отводил взгляда от стеллажа со скрипками, медленно поднял руку и указал на инструмент, висевший во втором ряду чуть в стороне от центра.
– Даже так? Вы уверены? – мастер с неподдельным интересом смотрел на Рудика.
– Да, абсолютно!
– Тогда…, – Харабин подошел к стеллажу и осторожно снял инструмент с крепления, – знакомьтесь. Это – Страдивари.
Все, кто был в этот момент в комнате, охнули.
– Не может быть! – воскликнула Янка, – настоящий?
– Потрогать можно? – деловито спросил Людик и, получив молчаливое разрешение, осторожно погладил краешек верхней деки, – как ты угадал? – уставился он на брата.
– Я не знаю, – растеряно ответил Рудик, – но, послушайте, господин Харабин, почему Вы даете мне этот инструмент? Ведь он гораздо ценнее моего!
– Дороже – да. Но не ценнее. Мне казалось, вы это понимаете, Рудольф.
– Я понимаю, но все-таки…Слушайте, нет, я так не могу! – он бережно протянул скрипку обратно мастеру. Тот принял инструмент молча и смотрел на Рудика, словно что-то выжидая.
– Я думаю, можете, Рудольф, – вдруг произнес Марк Андреевич, – потому что на самом деле это не Вы выбрали инструмент, а он.
– Что он? – не понял Рудик.
– Это он выбрал тебя, – пояснила Янка.
– Иными словами, держи, владей волшебной скрипкой, – Харабин взглянул на Марка Андреевича и загадочно тому подмигнул.
– Давай уже, – поддержал общее мнение Людик, - не тяни!
Но Рудик все не мог решиться.
– Да, иначе все скрипки мира обидятся на тебя! – засмеялся Марк Андреевич.
– Точно! Лови момент! – поддержал его брат, – Две недели со Страдивари! Да любой не твоем месте обзавидовался бы!
– Ну…не всем же Страдивари нравится. Кто-то вот Гварнери предпочитает.
– Конечно же, каждому – свое. Мы же все разные, – кивнул Александр Иванович, – поэтому и инструменты разные, и люди на них играют разные.
– А кто на этом играл? – спросил Рудик, – Вы не знаете?
– Отчего же? Знаю. Это ведь как родословная у людей. До недавнего времени он принадлежал Данилову – концертмейстеру Мариинки. У него родственник еще в Москве – известный альтист. Не слышали? Нет? Ладно. В общем, этого Страдивари подарил ему перед самым окончанием войны один немецкий офицер, которого тот отказался расстреливать.
; То есть как это? – удивился Людик.
; Как мне рассказывали, когда Советская армия шествовала по Европе, в одном польском городке они столкнулись с небольшой немецкой комендатурой. Те сдались без сопротивления, но и возиться с ними было недосуг. В общем, за срочностью дел, а может по какой другой причине, был отдан слепой приказ их расстрелять. А Саша – Данилов который – в расстрельной команде оказался.
; Скрипач?! – поразился Рудик.
; Да. А что делать? Война ведь. На фронте же без разницы – скрипач ты или тракторист. В общем, повели этих бедолаг в лес, сразу за городом. Один из офицеров отстал – что-то там с ногами у него было. Ранение, наверное. И Данилов с ним остался. Бредут оба потихоньку. Солнышко светит, птички поют… Данилов уж сам не рад, что скоро он немца этого расстреливать будет. Сам рассказывал, что мол, как родное что-то в нем почувствовал, словно знакомы они давно были. Потом смотрит, а у него слева под подбородком пятно темное, какое у струнников бывает. А потом на руки-то глянул. Ну и понял все. И в этот самый момент в лесу что-то рвануло. Потом выяснилось, что заминирован лесок-то был. Ну и все – и наши, и немцы – все там и полегли. А эти двое – Данилов и офицер этот стоят на опушке, смотрят друг на друга. А потом так, разговорились – на всеобщем музыкальном – через термины, да знаками. Цитаты какие-то из опер да романсов пригодились. Хотя и без слов там все понятно было. Отпустил его Данилов, конечно. Говорит, при расставании плакали оба. Сам потом в штабе как-то от расспросов ушел. А через пару дней его на станции этот немец нагнал, переодетый уже в гражданское, всучил футляр со скрипкой. «Ты, ; говорит, ; мне жизнь спас. Я, теперь за тебя всегда молиться буду. Возьми. На нем еще мой дед играл у курфюрста». Отдал инструмент и ушел. А это Страдивари оказался. Лет десять назад, незадолго до своей смерти, принес мне его Данилов как-то на осмотр. В родном старом футляре. «Ты, ; говорит, ; Александр Иваныч, секрет итальянских мастеров все ищешь. Вот тебе, изучай. А я стар уже». Потом через пару месяцев он умер. А я когда стал инструмент-то смотреть, увидел в щели между подкладом футляра пластинку золотую с гравировкой, что, мол, скрипка эта принадлежала не кому-нибудь, а самому Le Comte de Saint Germain, графу Сен-Жермену.
В комнате стало тихо. «Зашибись», – очень некультурно высказался Янкин внутренний голос. Но вслух она произнесла «Это просто невероятно!», – что вполне соответствовало и ситуации, и речевому этикету в приличном обществе. А и как можно было сказать иначе, если перед тобой лежит скрипка великого алхимика?