Женька

   
        Боль вливается в меня, как вода в сосуд. В голове появляется шум от льющейся в меня боли, я закрываю глаза и тут же их открываю – я уже не в операционной, а в палате. Я не сижу на операционном столе, а лежу на своей кровати. Передо мной сидит моя мама. Я вижу, как ее глаза наполняются слезами, но она справляется с собой, я не знаю, куда делись слезы за такое короткое время. Мама улыбается мне, а я не могу ответить ей тем же. Боль заполняет меня полностью, болят даже ногти и волосы. Вся боль во мне не помещается, и поэтому все вокруг тоже заполнено болью. Болит стена напротив меня, лампочка и потолок тоже болят, хотя я их не вижу. И боль не уходит. Время остановилось.

       - Мам, можно я поплачу?
       - Поплачь.

       Прикрываю лицо одеялом и плачу. Мне очень больно. Мне очень жаль себя.

       - Ну, хватит, доченька…
       - Да, мам, я сейчас…

        Шесть дней я не встаю с постели. Боль уходит из меня очень медленно. Сначала я не могу даже пошевелиться, повернуться даже на один миллиметр. Я лежу на левом боку, а передо мной на белой подушке – маленькая обезьянка. Маленький талисман, который дали мне в дорогу мои друзья. И мне легче. Только боль не отступает.

       Я лежу в нейрохирургическом отделении, Лежу, потому что много месяцев у меня болит голова. Она болит все больше и больше, мне трудно двигаться, мне трудно жить. И поэтому даже на «вдувание» - так называется на больничном языке эта процедура – я пошла с радостью и надеждой. Мне сделали пункцию спинного мозга с одновременным введением кислорода в желудочки мозга. Кто бы мог подумать, что у мозга есть желудочек, да еще и не один!

      Я лежу в своем наполовину суженном сознании, а вокруг меня течет обычная жизнь отделения. Нас в палате девять человек. Девять драм на двадцать с лишним квадратных метров. Моя боль понемногу светлеет, освобождает потолок и стены и на ее месте появляется чужая. И я физически ощущаю, как сгущаются вокруг меня человеческие трагедии.

      Около моей кровати – пожилая Ирина Абрамовна с болью в ногах из-за каких-то нарушений в позвоночнике. Милая, ладная Серафима Алексеевна с воспалением тройничного нерва, с приступами непереносимой боли, во время которых она неподвижно лежит на составленных вместе стульях, а мы все молчим.

      В углу лежит, теперь уже не лежит, а больше ходит, не по годам крупная, красивая девочка Лена. Голова ее в повязке, но она все чаще улыбается при виде своих совсем еще юных, таких же крупных и красивых родителей.  Шла по улице, веселая, нарядная и красивая, белым днем. Ударили сзади, ни за что, просто так.

      Рядом с ней новенькая, шестнадцатилетняя девочка с подозрением на опухоль головного мозга. Она не может стоять сама, тут же падает, если мама ее не поддерживает. Мне кажется, что она похожа на маленького, глупого теленка, который никак не поймет, что происходит, когда его привязывают к колышку. Она ничего не понимает.

       Нам привозят новую пациентку – пожилую, седую женщину после операции на позвоночнике. Она тоже моя соседка, нас разделяет только проход, ведущий к дверям палаты. Она медленно отходит от наркоза. То и дело в палату заходит оперировавший ее доктор: высокий, крупный, очень привлекательный, средних лет человек. У него большие, красивые, выразительные, какие-то теплые глаза. Ему бы только в кино играть. А он каждый час прибегает, не приходит, а именно прибегает к седой, неряшливой, некрасиво распростертой по постели, пожилой женщине, окутанной проводами и трубками, и проверяет, не появились ли рефлексы на неподвижных из-за опухоли в позвоночнике ногах. Ноги по-прежнему неподвижны. Во время одного из его приходов, вдруг на стопах обездвиженных ног он улавливает какие-то, одному ему понятные признаки жизни и я вижу его глаза. В глазах вспыхивает свет, я вижу глаза счастливого человека. Проходит еще несколько часов, признаков жизни в ногах нет, а вместе с ними гаснут счастливые огоньки в глазах доктора.

      За пожилой женщиной, кажется, ее звали Зинаидой, ухаживают ее сыновья, их у нее четверо. Трое взрослых, женатых, а самому младшему,  Женьке, только шестнадцать. Он не по годам маленький, худенький, нервный. От матери он буквально не отходит.

      Зинаиде не становится лучше. Ее время от времени усаживают на постели, и она сидит голая, седая, растрепанная, опутанная капельницами и катетерами. Спустя несколько дней на ее теле проступают пятна пролежней, и когда она сидит и тяжело дышит, то напоминает мне огромную, безобразную жабу. И хотя я изо всех сил стараюсь не смотреть на нее, я все равно ее вижу. Но ни доктор, ни Женька не замечают ее безобразия, и я постепенно тоже привыкаю к ее уродливому облику.

       Мне становится лучше, я начинаю поворачиваться в постели, потом сидеть и понемногу вставать. С Женькой мы подружились, он рассказывает мне о своих братьях, о маме, которая вырастила их без отца, всю жизнь работала трактористкой и от этого, как утверждает Женька, и заболела позвоночником. Я все больше смотрю на Зинаиду Женькиными любящими глазами и больше не замечаю ни ее некрасивого лица, ни расползающейся, безобразной фигуры. Когда я начинаю вставать, то, по просьбе Женьки, кормлю Зинаиду из ложечки, Женька утверждает, что из моих рук она хорошо ест. Мы с Женькой с надеждой заглядываем доктору в лицо во время его утреннего обхода, но в глазах его больше не вспыхивают счастливые огоньки, и в нашу палату он не вбегает, а входит.

      Через несколько дней у Зинаиды поднимается температура. Она дышит все тяжелее. Нужны очень дефицитные препараты и хмурые братья приносят это дорогое, редкое лекарство. Его начинают вводить Зинаиде, но ничего не меняется, температура не спадает, дыхание становится шумным и тяжелым. Мы с Женькой уже не ведем задушевные беседы, у него на лице больше не появляется даже тени улыбки. Он почти не выходит из нашей палаты, мы все подкармливаем его, чем можем. Ночует он тоже в клинике, я даже не знаю, на чем он спит, наверное, на каталке в коридоре.

      У нас в палате нет ни одного свободного места, но нам привозят новую пациентку. У нее порезаны вены на руках. Ее укладывают на раскладушке между койками, и она лежит очень низко, жалкая и несчастная. Доктора входят в нашу палату, как-то мимоходом ее оглядывают, головы их не склоняются к ней, хотя она лежит низко, очень низко. Они смотрят на нее сверху и от этого кажется, что она лежит еще ниже.
 
        Высокомерие врачей, даже моей любимой Галины Ивановны, поражает и тайно возмущает меня. Не ожидала я от них такой холодности, даже жестокости! Мне кажется, что даже перевязку делают ей как-то небрежно, не глядя на рану и саму пациентку. Все и обо всех знающий в отделении Женька просвещает меня, что она – несостоявшаяся самоубийца. Чувство жалости сменяется во мне каким-то другим, непонятным для меня, чувством. Мне больше не жаль ее. Она лежит на своей раскладушке так низко, что я не вижу ее даже со своей, тоже невысокой, постели.

        Зинаида больше не может сидеть. Температура не спадает, все начинает развиваться очень стремительно. К концу дня она уже не может многое из того, что могла утром; на другой день все происходит еще быстрее, каждый час она теряет что-то из того, что только что могла делать. Каждый час мы видим, что, оказывается, она могла хоть что-то и этого что-то становится все меньше. Ей все хуже, но каждое «хуже» оказывается лучше, чем сейчас, и это нарастает так быстро, что все мы понимаем, что за этим последует.

        По всем больничным правилам, Зинаиду должны перевести в другую, отдельную палату, но измученный, изможденный, убитый горем Женька бьется в коридоре в истерике, не давая ввезти в палату каталку. Ему кажется, что наша палата и все мы  может защитить Зинаиду от того неминуемого, на что она будет обречена в любом другом месте.

        Зинаида больше не открывает глаз, дыхание становится каким-то булькающим и свистящим, она никому не отвечает. Я не хочу видеть развязки, прошу у медсестры снотворное и проваливаюсь в беспокойный сон.

        Утро было тихое и серое. Никто не спал. Ирина Абрамовна и Серафима Алексеевна сидели, закутавшись в свои одеяла. Тишина была и на постели Зинаиды. Вместо капельниц и шумного дыхания, на ее месте возвышался белый холм из простыни. Это было восьмое марта, воскресенье, день рождения Зинаиды.

        Когда совсем рассвело, мы увидели за окнами белые, крупные хлопья снега. Они летели беззвучно, и в палате тоже было очень тихо и светло.

        Я очень устала. В душе было пусто. Даже мысли о том, что мои головные боли – это последствие далекой детской травмы, а не признак заболевания, о котором мы не говорили вслух, но которого боялись, не радовала. Я думала о Женьке, о его сумасшедшей, необыкновенной любви к матери, которая даже нас заставила смотреть на Зинаиду глазами любящего сына. Как теперь он будет жить без нее? ...

        Пришла Галина Ивановна, села ко мне на постель, погладили меня по голове (это 23-х-летнюю дылду!) и сказала:
      -   Будем тебя выписывать на этой неделе. Передай родителям, чтобы приехали за тобой.

       Посидела, помолчала, как будто на что-то решаясь. Наконец сомнения, отразившиеся на ее лице, стерлись чем-то невидимым, и она заговорила:
- А ты знаешь, что Женька на самом деле – девочка? Да, да, девочка. Которая так хотела быть мальчиком, что с детства оделась в мальчишескую одежду и зажила мальчишеской жизнью: дралась, ездила на мотоцикле, и так вошла в эту роль, что и сейчас не смогла с нею расстаться.

       Мне стало неуместно смешно. Трагедия у меня на глазах превращалась в фарс.
Только теперь, уже по прошествии лет, у меня закрались сомнения – а не придумала ли это сама Галина Ивановна, чтобы вдохнуть в меня желание выживать, несмотря ни на что? Или сама жизнь подсказывала мне, что она - жизнь – это самый причудливый коктейль из страшного, трагического, нелепого и смешного? Не знаю.

       Через несколько дней меня выписали. Я была счастлива, но к этому чувству примешивалось ощущение вины – перед теми, кто оставался здесь. В коридоре, навстречу мне, двигался человек на каталке, упираясь руками в пол. Я ничего о нем не знала, кроме того, что у него нет ног и у него какие-то необыкновенно синие, живые, яркие глаза. Он курил на лестнице, и я, не знаю, почему и зачем, сказала ему:
       - А меня выписывают!

       Он поднял свои яркие глаза и понимающе кивнул.

       В приемном отделении, когда я надевала принесенную мамой одежду, одевали девочку из нашей палаты. Женька рассказывал мне, что ей вскрыли черепную коробку и зашили все обратно. Ее переводили в другую больницу. И теленок, уже в пальто и платке, накрученном прямо на повязку на голове, вдруг заплакал, как будто что-то, наконец, понял.

       Мы приехали домой в середине дня. За окнами опять шел крупными хлопьями снег, и от этого снега в квартире стоял необыкновенный, совершенно небесный свет. И было очень-очень тихо. И рядом не было ничьей боли. А у меня перед глазами плакал теленок в нелепом платке, и светился отблеском моей радости синий взгляд.

2007