Категорический императив Иммануила Канта. Из сборн

Раз в пятницу под вечер шла бабка Пантократова опушкой ельника и показалось ей, что кусты шевелятся. Остановилась она. Подошла поближе. Глядит, а в кустах Вадька, сын Николая Павловича, показывает Люське, дочке Леонида Саввыча, шишку, и Люська своими тонкими загорелыми пальцами эту шишку теребит. Достала бабка Пантократова айфон и быстро нащёлкала кадров "для кого надо", и понеслась с трофеями "к кому надо", то бишь — к Алексею Львовичу.
Алексей Львович некоторое время нахмурившись рассматривал притащенные бабкой Пантократовой артефакты, а потом помрачнел и, помрачнев, созвал Совет Талдомасты.
Мрачный и решительный держал Алексей Львович речь.
 
— Уважаемые члены Совета Талдомасты! К вам обращаюсь я! В нашем селении произошла вещь неслыханная, немыслимая — экологическое преступление. Все мы знаем, что славна и богата наша земля хвойными лесами. И знаем мы также все, что хвойные леса произрастают из шишек, — Алексей Львович тут сделал паузу, выразительно посмотрел на собрание и отпил воды из стакана. — Предки завещали нам свою мудрость: шишка должна лежать там, где упала, и поднимать её руками — преступление! Природа лучше нас знает, где оставить своё семя: упала шишка — пусть лежит, пусть семя даст в этом месте. Где упала, там и взрастёт! Талдомастцы! Сегодня два наших юных односельчанина, — Вадька, двадцати одного года, отпрыск Николая Павловича, и Люська, восемнадцати лет, дочь единственная Леонида Саввыча, совершили кощунство: они взяли шишку в руки! — по залу прошёл гул недоумения и возмущения. Алексей Львович постучал карандашом по столу и продолжил. — Они заслужили наказания! Прошу Собрание рассмотреть данный случай и назначить обоим молодым людям наказание соразмерное всей тяжести совершённого ими.
 
Минут двадцать отцы Талдомасты обсуждали случившееся и вынесли своё заключение: Вадьку, сына Николая Павловича, и Люську, дочь Леонида Саввыча, наказать принародно солёной мокрой розгой по голому телу, а именно — по ягодицам: Люську тридцатью ударами, а Вадьку тридцатью пятью. Наказание назначили на субботу после бани.

В назначенное время на площади перед талдомастской церковью собрался народ. У паперти стояла основательная скамья, а вокруг скамьи прохаживался Прокопий Иванович, главный исполнитель телесных наказаний в Талдомасте. Две женщины в белых платочках тем временем принесли большую бадью с солёной водой, в которой были замочены весьма длинные и толстые розги. Из церкви вывели  поникших Вадьку и Люську. Первой было решено сечь Люську. Два крепких парня подхватили Люську под руки и потащили к скамье. Люська загребала ногами, кричала криком, что больше не будет, и умоляла не наказывать её прилюдно, обещая с испугу Прокопию Ивановичу такое, что Алексей Львович посулил Люське за это дополнительную порцию из двадцати ударов "через месячишко". Брыкающуюся Люську разложили на скамье и, задрав платье, прицепили подол бельевой прищепкой к вороту. Один парень держал Люську за руки, другой за ноги. Люська притихла. Притихли все. Все устремили взоры на пока ещё белые, подрагивающие  девичьи ягодицы. Алексей Львович махнул рукой и Прокопий Иванович тяжело и ловко опустил свистящую розгу на люськин зад. Вздулась алая полоса. "Раз!" — кто-то считал удары вслух. "Два!" — розга опустилась ещё раз. Рядом с первой полосой загорелась вторая. Люська вся дрожала, но молчала. "Три!" — из груди Люськи вырвался вздох. Палач между ударами водил розгой по ягодицам, поглаживая, поигрывая страдающей плотью. "Четыре!" — Люська дёрнулась, пытаясь увернуться от удара. Парни крепче схватили Люську. "Пять!" — и над площадью раздался истошный девичий крик. Прокопий Иванович взял свежую розгу. Удары продолжали сыпаться с неослабевающей силой — звучные, крепкие, нещадные. Наказуемая кричала без передыху. После десятого и пятнадцатого удара палач вновь сменил розгу, а на семнадцатом ударе из растерзанных ягодиц потекла кровь.
— Разведите ей ноги, да пошире! — скомандовал Алексей Львович. — Пусть и там получит!
Оставшиеся тринадцать ударов Люська получила не только по ягодицам, но и по верхней, самой чувствительной и аппетитной части ляжек, самые же последние удары были нанесены между ног.
— Отдохнёт пусть пару минут, — произнёс Алексей Львович. — Готовьте Вадьку!
Всё те же парни, что тащили и держали Люську, теперь схватили под руки Вадьку. Вадька шёл спокойно, зло. Со скамьи слышался тихий вой — бабка Пантократова втирала в изодранные люськины ягодицы соль. По завершении этой обязательной после любой доброй порки процедуры, рыдающую Люську подняли со скамьи и подвели с по-прежнему задранным платьем к позорному столбу.
— Привяжите её! — в голосе Алексея Львовича не было никакой жалости. — Пусть постоит, пока её дружка вразумлять будут, попоит комаров!
А тем временем на скамье разложили Вадьку и спустили ему пониже штаны.  Прокопий Иванович не спеша выбирал из бадьи розгу.

Алексей Львович, утомлённый всей этой процедурой, прошёл через толпу сельчан и вышел на дорогу к реке. Спускался вечер, от воды тянуло свежестью, наступал покой. "Раз!" — глухо донеслось с площади. Алексей Львович думал о своём. Внезапно он заметил, что идёт уже не один. Рядом с ним шёл мужчина лет так тридцати.
— А что Вы, Алексей Львович, думаете о категорическом императиве Канта? — голос незнакомца был вкрадчив и как-будто театрально поставлен.
Алексей Львович обернулся. Его неожиданный собеседник в сгущавшихся сумерках выглядел несколько небрежным и развязанным, как показалось Алексею Львовичу. На молодом мужчине были узкие чёрные брюки из плотного шёлка и розовый атласный батник, обтягивающий тонкое и сильное тело, не до конца застёгнутый на груди с вьющимися волосами. В эти вьющиеся волосы спускалась с сильной, по-девичьи сильной и округлой шеи, серебряная цепочка. Эта волосатая грудь, длинная, как-то по-лебединому изогнутая шея с чуть запрокинутой головой и серебряная цепочка почему-то очень поразили и взволновали Алексея Львовича: было в этом внезапно что-то девичье, девичья нежность, печальность и округлость и девичья же сила.
— А собственно, с кем имею... — хотел поинтересоваться Алексей Львович, но собеседник поспешил его прервать.
— Я задал Вам вопрос про категорический императив, милейший! — интонационно выделяя "Я", незнакомец несколько театрально вскинул свою красивую голову.
Всё было в нём округлое и воздушное, розовые краски лица, шеи, рук, батника, изысканность дикции и ударений, театральность, какая-то избыточная физическая чистота, ухоженность, стройность упругого молодого стебля, влажность глаз и губ — Алексей Львович почувствовал подобие сладкой слабости в членах, где-то в глубине его тела что-то сжалось и вновь расслабилось, словно бабочка затрепетала крыльями; на мгновение Алексею Львовичу показалось, что вдали поёт сопранист.
— Как Вадик кричит! Вам сладко, Алексей Львович? — весь свободный, раскованный, незнакомец с весёлым вызовом смотрел в глаза талдомастского главы.
— Мне... мне на минуту показалось, что это "Alto Giove"...
— Порпоры? Порпора и порка, порка и Порпора! Да Вы не безнадёжны, оказывается! — незнакомец смеялся, кружась вокруг Алексея Львовича, вскидывая руками, выделывая glissade и pas ciseaux.
Вдруг он остановился, слегка поклонился, и, упруго выводя своё тело из поклона, вогнал в Алексея Львовича взгляд — дерзкий, вызывающий взгляд блестящих зорких глаз с большими чёрными зрачками, мерцающих, манящих, обещающих. Алексей Львович почувствовал, что теряет контроль над ситуацией:
— Вы...
— Я!
— Они шишку в руки взяли, понимаете...
— Шишку? Вот шишка, возьмите, не бойтесь, семя упадёт там, где ему назначено природой: куда природой назначено, туда и упадёт, для семени нет запретных мест, дух дышит там, где хочет, в любую расщелину может упасть семя и произрасти — поглядите вокруг, как трава пробивается сквозь асфальт, как на скалах растут деревья, как растёт...
— Как растёт, как растёт...
— Максима, поступай согласно максиме...
— Да!
— Ты уверен? Тебе это необходимо?
— Да!
Над Талдомастой властвовала ночь, ласково обнимая всех и вся, скрывая, нежа, лелея детей Земли. Мир трепетал перед величием Непознаваемого. И было хорошо.


Облепиховое масло.

"Оба основоположника эмпириокритицизма исходили именно из Канта в своем философском развитии",* — Алексей Львович отложил томик Ленина и взял с прикроватной тумбочки пузырёк с облепиховым маслом. После вчерашнего вечернего императивизма внезапно перешедшего в ночной эмпиризм он чувствовал некоторую разбитость в сочетании с блаженством: местами болело и слегка жгло, отчего Алексей Львович вынужден был призвать к себе бабку Пантократову, и та снабдила его старинным и верным народным средством. Выполнив необходимые процедуры, Алексей Львович вернул пузырёк на место и, откинувшись на подушках, вновь раскрыл Ленина: "С величайшей благодарностью я должен признать, — пишет Мах, — что именно его (Канта) критический идеализм был исходным пунктом всего моего критического мышления. Но оставаться верным ему я не мог. Очень скоро я снова вернулся ко взглядам Беркли", и  затем "пришел к взглядам, близким к взглядам Юма… Я и в настоящее время считаю Беркли и Юма гораздо более последовательными мыслителями, чем Кант" ("Анализ ощущений", с. 292)". **
"Анализ ощущений", — в некоторой задумчивости повторил Алексей Львович, — "да-да, именно анализ ощущений. Для более вдумчивого анализа ощущения необходимо повторить".
Он вновь отложил Ленина. В окно, сквозь бледно-жёлтый тюль, лились потоки солнечного света, казалось, со всех сторон несётся птичье пение, а тихая радость вместе с приятной слабостью проникают в каждую клеточку тела. Алексей Львович лежал безмерно счастливый и естество его наполняла благодать.

* и ** — цитаты из работы В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм".