Коммунальная квартира. Утята

               

        Не дам забыть, как падал ленинградец
        На желтый снег пустынных площадей...
               
                Ольга Берггольц


  В бывшем доме эмира Бухарского, в большой коммунальной квартире №2, в бывшем кабинете царского генерала Давлетшина жила семья Баловых. Глава семьи работал каменщиком и, каким-то образом, один содержал семью. Скорее всего кроме основной работы он еще где-то подрабатывал. Жили Баловы скромно и питались не осетриной. На примусе Насти Баловой очень часто парила большая кастрюля со щами из свежей капусты (летом) или из квашеной (зимой).

     Жили Баловы скромно, но весело. Веселье проистекало от детей которых было пять  персон: четыре  девочки и, самый младший -- Толенька. Девочки в братике души не чаяли, буквально не спускали его с рук, а он всем улыбался и хлопал девочек по щечкам.

     Старшую девочку звали Валей и она была непререкаемым авторитетом для своих сестер и братика. Куда бы Валя ни шла детвора следовала за ней. Валя – на кухню и дети за ней, Валя – на двор, дети туда же.  Да не как-нибудь, не толпой, а гуськом, по ранжиру. Последним шел Толенька, держась за подол платья впереди идущей сестренки. Процессия выглядела очень забавно: дети следовали за Валей, как утята за уткой.

     Вале было двенадцать лет, она училась в школе, где была активным членом драматического кружка. Свое увлечение драмой он переносила и на детей своей генеральской коммуналки, которых было около дюжины.

     Она разучивала с ними стихи, ставила маленькие скетчи, а затем все это выносилось на общественную кухню, на суд публики.

     Жильцы очень тепло принимали «артистов». Наибольшей популярностью пользовался Толенька.

    Валя объявляла: «Отрывок из сказки Пушкина о царе Салтане. Читает Анатолий Балов!»

    Толенька взбирался на табурет, задирал головёгку и, часто хлопая ресницами, начинал картавить:

«Ель в лесу, под елью пелка
Плаво, тиво не пи.делка...»

Публика исходила овациями.

       Лешка Барсуков, который жил через комнату от Баловых, любил играть и с Валей и с её сестрами. Все они были общительными и дружелюбными. И всех их в стране Советов ждала нормальная советская судьба. Но грянула война.


      В начале июля 41-го года власти города объявили об эвакуации детей из Ленинграда. Детей отправляли без матерей. Женщины были нужны на земляных работах для создания оборонительных сооружений. Да наверное и возможностей для эвакуации и детей, и мам просто не было.

     Каждый день с вокзалов Ленинграда уходило несколько эшелонов с детьми. Всего до 28 августа (в этот день была перерезана последняя железная дорога) было вывезено 395 000 детей. Мог ли город вывезти примерго еще столько же женщин?


    После снятия блокады в городе был создан уникальный Музей обороны Ленинграда. Лешка Барсуков часто посещал этот обширный и впечатляющий музей. Там можно было поползать по «тиграм», повращать стволы пушек, полюбоваться истребителем, висевшим под потолком главного зала. Там все было интересно.

        Действительно, ярких, кричащих, драматических материалов в экспозиции имелось в избытке, а по стенам висели картины героического содержания. Их было много, но Лешку на всю жизнь зацепило одно, может быть и не очень талантливое, но потрясающее своим скрытым трагизмом, большое полотно (во вновь созданном музее эта картина не экспонируется).

  На нем был изображен дебаркадер Московского вокзала (тогда он был снабжен стеклянной крышей). У перрона стоял поезд, составленный из дачных вагонов.  А по перрону  в панамках, кепочках, испанках в затылок друг другу двигались к вагонам цепочки мальчиков и девочек, руководимые энергичными комсомолками. За плечами детей висели самодельные вещевые мешочки, котомки, рюкзачки, снабженные лоскутками белой материи с фамилией владельца.

    Это город эвакуировал своих детей подальше от войны, которая слишком близко подошла к его предместьям.  Матери провожали своих детей.

    Большая рыдающая толпа этих несчастных женщин, в отчаянии ломая руки, воздевая их к бесстрастной стеклянной крыше, колыхалась вдоль стены вокзала. Ленинградки, измученные страхом за судьбу своих детей, хорошо знали, что немцы беспощадно бомбят все поезда. И товарные, и пассажирские. Они это знали и страдали безмерно, уже бессильные чем-либо помочь своим драгоценным кровинкам.
Они это знали, но они не знали того, что знали посетители музея. Бедные женщины не знали, что большинство из них никогда уже  не увидят своих Вовочек и Машенек, что эти отчаянные проводы -- их последнее горькое общение. Они не знали, что каждая вторая из них умрет от голода в осажденном городе, а заметная часть эвакуированных детей погибнет от бомб, недоедания, болезней или просто затеряется на просторах Родины чудесной. Они не знали. А, посетители музея знали!

  И вот знание всего этого до такой степени усиливало трагичность изображенного на полотне, что люди стояли перед картиной и молча плакали.


   Итак, в июле 41-го года перед всеми ленинградскими матерями возникла необходимость выбора  из двух зол меньшего: либо эвакуировать ребенка, либо оставить его в городе, при себе. Причем для правильности выбора не было никаких логических предпосылок, решения принимались на эмоциональном уровне.
   Настя Балова решительно заявила, что она своих детей никуда не отпустит, что выживать они будут все вместе. К сожалению, такое же решение приняли около 300 000 ленинградских матерей (они бедные еще ничего не ведали о предстоящем голоде).

    И Валя и остальные детишки радостно поддержали мамино намерение. Ну кто же захочет добровольно уезжать неизвестно куда  от своей мамочки?


    Баловы умерли все, кроме Вали. Она уцелела случайно. Её в обледенелой комнате обнаружили комсомолки, бойцы бытового отряда.  Валя лежала под грудой тряпья, обнимая холодное тельце своего братика. Сначала подумали, что она тоже мертва,  но её сердечко хоть и редко, но тукало.

   Её доставили в стационар, где она постепенно стала возвращаться к жизни. После того как Валя немного оклемалась её через Ладогу вывезли на Большую землю.
 
   Валя не потерялась, не пропала. Она, выпустившись из детдома, оказалась в ремесленном училище. Получила хорошую специальность, вышла замуж и стала жить в Москве.

    Блокада навсегда контузила Валю. Для неё самыми светлыми людьми были блокадники, а самым святым праздником -- день прорыва  блокады.
В этот день она всегда приезжала в свой город и заходила в генеральскую квартиру, чтобы навестить своих бывших сожителей. После этого Валя отправлялась на Пискаревское кладбище и возлагала на гранитную плиту с выбитой датой «1941» горсть конфет и ломоть хлеба. Она долго стояла перед огромной братской могилой, а в памяти её возникали милые лица сестер и братика Толеньки.

    Только память и хранила дорогие образы. Валя не имела даже плохонькой фотографии кого-либо из своих родных. Как обобщающий портрет всех несчастных ленинградских детей висело в Валиной комнате увеличенное фото Тани Савичевой

   Валин муж ощущал, что фотопортрет давит на психику жены. Однажды он вознамерился снять его. Валя свела брови и сухо бросила:

    "Не трожь, а то умру".

     В Валиной душе с блокадных ужасов поселилась ненависть к немцам. Не только к солдатам, к нацистам, к эсэсовцам, а именно ко всем немцам, к ущербной нации, породившей такую гадину, как германский фашизм.

    Со временем это чувство попритихло, преобразовавшись в стойкую неприязнь ко всему немецкому -- к языку, к книгам, к артистам и певцам. Она не понимала, как могут русские люди в развлекательных целях посещать Германию. Еще в большей степени она не понимала евреев. Она их презирала. Носятся со своими миллионами евреев, немцами убиенных, а сами ради гешефта толпами лезут в Германию, которая, по идее Холокоста, должна быть для них на веки проклятой страной.