Люцерн

Комментарий к миниатюре «Люцерн»

       В юности я училась на филологическом факультете Тверского государственного университета. Изучая русский синтаксис, на практических занятиях мы строили схемы синтаксического разбора – так называемые «гробы». Если учесть, что преподавала  эту премудрость строгая дама по фамилии Стриханова, которую мы называли мадам Стрихнин, то было весело. Ровным голосом мадам Стрихнин диктовала нам громадное предложение размером в две страницы (и где она их только откапывала?!), и бедные девчушки, проклиная  мастерство классиков, плавали в тексте, вылавливая придаточные, путая их с деепричастными оборотами, и, окончательно утонув в причастных, взывали к милости мадам Стрихнин. Она ловко препарировала текст на черной доске, и его логичность и стройность изумляли нас красотой слога.
      Эти экзекуции над литературой почему-то доставляли мне неизъяснимое наслаждение. Я мечтала когда-нибудь сочинить такое предложение, что сама мадам Стрихнин струхнула бы перед ним и беспомощно развела бы руками, но чтобы при этом текст был явлением литературы, а не искусственной языковой игрушкой. Увы, мадам Стрихнин не дожила до моего триумфа, и не в память о ней я писала этот текст на одном дыхании, ибо только Люцерн всему виной, но кто знает, не те ли студенческие экзерсисы породили мой стиль.
Благодарю Вас, мадам Стрихнин, за мой «Люцерн».

       В миниатюре «Люцерн» 875 слов, организованных в одно сложноподчиненное предложение, состоящее из главного и 46 придаточных предложений с последовательным и параллельным подчинениями, осложненных 7 деепричастными и 24 причастными оборотами. За одну единицу учтена цитата Льва Толстого.
К тому же в тексте использован прием аллитерации - повтор согласного. Я использовала 75 слов с буквой Ц.


        Если случится вам приехать в Люцерн, а только звуки имени города когда-то приводили вас в трепет, да и сейчас от цоканья – Швейцария, Люцерн,- вы настораживаетесь, как застоявшийся рысак, заслышавший неровный характерный звук по булыжной мостовой, ведь цоканье копыт непременно ассоциируется с булыжниками и лошадью старого молочника в утреннем тумане узкой улицы либо с гарцующими гусарами в ментиках; бравые, молодцеватые что в бою, что при въезде в губернский ли, уездный ли город на зимние квартиры оглушали девиц и дам любезным сердцу видом, цоканьем ухоженных коней, трубачами в медном блеске, и сердца красавиц замирали в предвкушении сладких поцелуев, что нежно воспроизведено в знаменитом, самом поэтичном, на мой взгляд, рязановском фильме, где гусары остались рыцарями, как и положено им быть еще со времён готических рыцарей, где под лёгким панцирем билось юное сердце и возлюбленную олицетворяло в святую деву, до которой и дотронуться невозможно, только остаётся с лёгким сердцем отправиться в крестовый поход на злых сарацин, вспоминая туманную деву то ли в мираже, то ли во сне, гарцуя на худом жеребце по песчаным барханам, не зная цели и срока, но веря всем сердцем, что вернется рыцарь к своей даме, опустится перед ней на колено  и преподнесет ей цветок своего сердца в знак вечной любви, которая приведет их в царство небесное или под венец в ближайшей церкви, где священник соединит их узами брака, которые при первой любви и цепями не назовёшь, но со временем всё чаще ощущаешь их железную тяжесть, бряцающую по утрам в душной спальне, когда так хочется раскрыть окно и услышать цокот копыт по булыжной мостовой крепенькой лошадки старого молочника, едва различимого в белёсом тумане, обволакивающем весь Люцерн, поднимающемся от тихого горного озера в самом центре города, где водяная башня с толстым немецким видом резко контрастирует с грациозными лебедями, уже проснувшимися и медленными стайками подплывающими к набережным в ожидании утренних подачек ранних туристов, ибо кто как ни приезжающий  впервые в Люцерн обратит внимание на длинношеих надменных попрошаек и бросит им куски зачерствевшего к утру длинного белого хлеба наподобие французского багета, но приготовленного по немецкому рецепту, такому же нежизнестойкому вследствие разрыхлителя теста, как и у знаменитых багетов, что сохнут, едва родившись, вот и опять не обойтись без молочника, чтобы размягчить чёрствый хлеб  и сердце звуками цоканья по оставшимся в горных городах и деревнях булыжным мостовым, по которым, будь они из гладкого асфальта, не пробраться ни вверх ни вниз по улице в зимнюю гололедицу, вот и цокай-цокай, лошадка, вези молоко для позднего завтрака постояльцев отеля, где июльским вечером  1857 года остановился тридцатилетний русский граф Лев Николаевич Толстой, худой, нервный, с ясными, жесткими глазками,  невежливо разглядывающий завтракающих англичан, ненавистных ему из-за недавних военных действий в Крыму, где молодой русский офицер на себе испытал все ужасы войны, осаду Севастополя, обагренного кровью соотечественников от английских пуль, а ведь ничего с тех пор не изменилось в политике англичан, предавших последнего русского царя непредоставлением убежища, но через столетие так охотно давшим приют российским еврейским казнокрадам, и мне так хочется отхлестать по холеному лицу глупца № 75, не устающего с 2008 года призывать к санкциям против России, ибо только глупец наступает на грабли дважды, к тому же услужливо подставленные друзьями-банкирами, тащи-тащи, дорогой, свою нацию к удорожанию жизни, вскоре и тебе она покажется дорогой, ибо ценность жизни познается людьми в сравнении вечных ценностей: жизнь – смерть, добро – зло, мир – война, что хорошо знал молодой русский аристократ, так резко отрицательно описавший англичан в современном ему Люцерне записками князя Нехлюдова, морализаторских, несколько неловких, как и сам автор, которого пронзительно точно обрисовал в частном письме его правдивый друг, знаменитый писатель и будущий родственник Иван Тургенев как «смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича, чем-то напоминающего Руссо, но честнее Руссо – высоконравственное и в то же время несимпатическое существо»; и таким же несимпатичным представлялся мне  Люцерн до личного знакомства с ним в солнечный нежаркий день августа 2014 года,  когда мы высадились у блистающего сотнями квадратных метров зеркального стекла хрупкого и опасного поэтому здания современной конструкции ККL, смешно звучавшего по-русски, и тотчас поворотили головы к неумолимо манящему озёрному пейзажу в обрамлении зелёных гор, плотно уставленных рядами великолепных разнообразных домов, то произошел тот случай, когда сама природа смягчает какофонию разных архитектурных стилей, словно водная гладь в  пёстрых отражениях просит прощения у эстетов, и уже через час вас не смущает соседство игольчатых шпилей Хофкирхе и доходных отелей, барочное изящество иезуитской церкви со знакомыми луковичными куполами и старые простые крытые деревянные мосты, напоминающие  спокойных, уверенных в себе швейцарских фермеров, и вы не можете оторвать глаз от окружающей красоты, сладко поворачиваясь с боку на бок, как на перине, в атмосфере уютного города, и чувствуете, как опять вас накрывает синдром Стендаля, болезнь красоты – единственная болезнь, которая сама – лекарство и лечит другие психические заболевания; синдром, который особо остро ощущают поэты, писатели, художники, люди искусства, творящие красоту; синдром описал француз Стендаль во Флоренции и молодой Лев Толстой в Люцерне: «красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня. Я почувствовал внутреннее беспокойство и потребность выразить избыток чего-то, вдруг переполнившего мою душу. Мне захотелось в эту минуту обнять кого-нибудь, крепко обнять, защекотать, ущипнуть его, вообще сделать с ним и с собой что-нибудь необыкновенное»; но ущипнуть, кроме добродушного мужа, я никого не решилась и предалась безудерженному радостному созерцанию, негромко приговаривая: цокай-цокай, моё усталое больное сердце, колотись колокольцами, лечись красотой, исцеляйся филологическими средствами – кольцевой композицией в одно предложение и аллитерацией, тебя излечит Люцерн целебный.

2014 год