Снежная роза. Часть 2

***
     Она летит с огромной скоростью над бескрайней белой равниной. Внизу – безжизненная бесцветная пелена, то ровная, то покрытая беспорядочными складками, в которых нет никакой жизни, и всё же что-то заставляет её всё ускорять и ускорять свой полёт. Налетевший оглушительный звон колокольчиков давно стих. В памяти остался только один колокольчик – маленький, золотой, когда-то давным-давно подаренный кому-то кем-то – кем, за что, этого ни в коем случае нельзя вспоминать. Этот колокольчик спас их… их? Да, женщину и двух детей, когда их ночью остановили полицейские. Получив колокольчик, они не стали их задерживать и даже показали им наиболее короткий и безопасный путь из города. Женщина сказала им, что она идёт с заболевшими детьми в село к маме… Женщина солгала, мамы нет давным-давно, нет нигде… Но лгать было необходимо, ведь им действительно надо было попасть в село… И они, покинув город, потом шли весь день, то вдоль железной дороги, то между какими-то замёрзшими огородами… Дети плакали, просили есть… Женщина их кормила, почти на ходу… Потом они стали плакать от холода, проситься домой… малыш плакал всё тише, всё реже. Наступил вечер… Они пришли в деревню, просились на ночлег. Их не пустили – вдруг они евреи, а в деревне солдаты. Не помогли деньги и консервы, которыми женщина пыталась заплатить за ночлег. Их даже попытались отвести в комендатуру. Они убежали… бросили консервы… Их не догнали, а может, и не пытались. Уже наступила ночь, когда они обнаружили заброшенную колею в лесопосадке, а на ней – занесённый снегом вагон. Слава Богу, он не был разрушен, и они смогли укрыться в нём от стужи. Женщина даже развела маленький костёр на железном листе и вместе с детьми хоть немного согрелась – впервые за прошедшие сутки. Они так и уснули, рядом с остывающим костром на полу вагона. А проснулись, когда уже светало, от мужских голосов. К вагону подходили трое… Нет, это были не немцы и не румыны. Даже и не полицейские – обычные люди. Обычные мужчины, разговаривающие на привычной смеси русского и украинского языков. Ещё недавно сказала бы – свои, советские. Но теперь… Они, видимо, что-то искали на этой заброшенной колее, возможно, топливо. Завидев вагон, слышно – обрадовались. Да, свои люди. Но Доля почему-то ощутила чёрный ужас… Надежды, что их не обнаружат, не было. Они не могли не заглянуть внутрь хорошо сохранившегося вагона. Убежать и скрыться в лесу – времени не оставалось. Спрятать хотя бы детей было негде. Да и не стали бы те сидеть тихо. Стёпик, разморенный теплом, не выспавшийся, голодный, хныкал. Роза, умница, понимала больше, но её донимал кашель, да и, конечно, не высидела бы и она долго в одиночестве, вышла бы – хотя бы от страха за мать. Нет уж, будь, что будет… Доля даже хотела окликнуть подходящих, сказать что-нибудь типа: «Товарищи!..», но страх сдавил ей горло… Так и осталась она сидеть на полу, раскинув руки, как крылья, над двумя маленькими головками… Тяжёлые волосы рассыпались по её плечам…
     - О, тут кто-то есть! – длинная тень протянулась по полу вагона к ногам Доли. Клацнул затвор.
     - Не стреляйте! – с усилием прорвав немоту, хрипло проговорила Доля. – Тут дети…
     - Дiти? – жидкий тенорок возвестил о появлении следующего пришельца. Был он тоже высок, но худ и долговяз. Усы, шапка, кожух – хрестоматийный украинский дядько. – Так, дiти, жiнка… А що це ви тут робите?
     - Да ясно что – скрываются, - пояснил третий, совсем ещё молодой и очень красивый паренёк, появляясь в окне вагона. – Евреи? Сбежали из гетто?
     - Мы не евреи! – возмутилась Роза. – Мы к бабушке в деревню идём! Так нам доктор сказал!
     - Значит, доктор прописал… - задумчиво протянул первый, ставя в угол вагона своё ружьё или винтовку (Доля не разбиралась в огнестрельном оружии) и расстёгивая ватник. – А мы это, партизаны… Документы есть?
     Доле бы обрадоваться – про партизан и про их борьбу с фашистами в городе говорили, но её страх почему-то не проходил. Вместо того, чтобы достать и показать вошедшим свои документы, она почему-то, как заворожённая, следила, как этот огромный мужчина расстегнул после ватника бывшую на нём ветхую гимнастёрку и стал чесать заросшую волосами широченную грудь. От этих бурых волос, от его одежды, от всего него исходил какой-то неприятный запах, как будто его обладатель очень давно не мылся или недавно вылез из помойки.
     … - Так нет документов?
     - Зачем вам наши документы, если вы партизаны? – храбро и даже довольно нахально возразила Доля. – Сами видите – я мать с маленькими детьми, у нас ничего нет. Лучше бы помогли нам, показали дорогу…
     - Ах ты… жидовская фря! – красивый паренёк грубо выругался и полез в окно. – Да я тебя!..
     - Мамочка!.. – Роза взвизгнула и отпрянула, когда он свалился прямо к её ногам. Доля схватила её, укрыла собой.
     - Хватай девчонку!..
     - Василь, погодь, - рассудительно заговорил «дядько», наблюдавший до сих пор со стороны. – Це не дiло – дiтей ображати. За це Господь покарати може. Краще побалакати спокiйно. От що у вас, жiночко, знайдеться для партизан? Ми – люди бiднi.
     - Может быть… это… - Доля дрожащими пальцами стащила с руки часы, протянула их усатому. Он пугал её меньше, чем двое остальных. – Больше ничего нет, честно…
     - Честно? – весело переспросил буроволосый. – А доктор, значит, прописал?.. А он не прописал тебе с мужчинами побольше спать? Для здоровья дюже полезно…
     - Мамочка, я боюсь… - шептала Роза, прижимая к себе братишку. – Мамочка, убежим…
     - Хочу девчонку! – капризничал паренёк, пытаясь на четвереньках добраться до Розы. – Ты мне обещал – в следующий раз всё, что я захочу!
     - Васька, проспись! – крикнул буроволосый, одним ударом сапога отбрасывая его в угол. – В общем, дело ясное, что дело тёмное… Эй, Грицько, как часики, идут? Ты иди, поговори с детишками, сказочку им расскажи… всё-таки учителем был… хоть в церковно-приходской. А я тут с мамочкой… - он оскалился – поговорю. Проверю, она деток молочком кормит ещё?..
     - Не надо, - помертвев, прошептала Доля. – Прошу вас… Вы же люди… Наши…
     - Вспомнила! – даже как бы с сочувствием удивился буроволосый. – Наши под Сталиным сидят. Отсюда не увидишь… А мы – свои-собственные! Партизаним помаленечку… Тяжело нам приходится… А ты помочь не хочешь! И без фокусов! – гаркнул он, железными пальцами хватая Долю за руку. – Никаких кинжалов за пазухой и воплей на допомогу! Твоим же байстрятам  лучше будет, часок на свежем воздухе с дядей Гришей погуляют. А то могу Ваське отдать, он у меня психованный!
     - Я контуженный! – плаксиво возразил паренёк, скорчившийся в углу.
     - Контуженный! Горла бабам резать и детей насиловать – тут ты не контуженный!.. Ну что, сама разденешься или как?
     Сделав над собой огромное усилие, Доля попросила Розу взять Стёпика и немного погулять с «дядей Гришей». Отвернулась, избегая её поражённого, будто всё понимающего взгляда. Скрип снега… Тишина…
     Оставалось только надеяться, что с ними ничего не случиться… Если бы ещё не этот мерзкий золотоволосый паук-убийца в углу вагона… Но Доля даже хотела, чтобы он там оставался. Только бы не возле детей…
     Скинув гимнастёрку и приспустив штаны, буроволосый навалился всей тушей на Долю, обдавая её смрадным запахом. Ей невольно вспомнился недавний вечер, дворницкая, Степан, близость с ним, его смерть… Ей казалось теперь, что от этого мужчины пахнет, как от трупа, и она отвернула голову, опасаясь вырвать и разозлить его этим. Слава Богу, он хоть с поцелуями не лез, а просто неловко и болезненно жамкал её тело своими грубыми лапами. Но тут она ощутила его плоть в себе, вместе с волной раздирающей боли. Ей показалось, что она сейчас потеряет сознание именно от удушающего стыда и отвращения… «Если насилие неизбежно, расслабься и получи удовольствие» - кажется, так когда-то шутили её подруги. Где они теперь? Живы ли? Насиловали ли их? И получали ли они удовольствие?.. Доля не видела своих подруг со дня ареста Марата. Сто жизней тому назад… Конечно, они считали, что её давно нет в живых. Может быть, даже были на её «могиле»… А где могила Марата? Существует ли она вообще?!
     «Если выживу, найду её», - приказала себе Доля. Пусть их разделяет вечность… Война, гнусные тайны преступлений людей в военном… Сопящий на ней вонючий волосатый подонок… Всё равно она выживет. Спасёт детей. Она должна…
     Доля почувствовала на себе ещё чьи-то липкие руки. В её глаза впились ледяные бесцветные зрачки.
     - Васька, убью… - дёрнувшись, промычал буроволосый.
     - Да я чуть-чуть, я с краечку, - обиженно промямлил психопат. – Ну ты и жада… Тут терпежу нет, а ты даже потрогать не даёшь…
     Гигант злобно засопел, стал двигаться быстрее и резче. Доле казалось, он разорвёт её, проткнёт насквозь… Она попыталась вновь отключиться, но не давал сидящий над её головой на корточках малолетний мерзавец. Его пальцы, как щупальца, передвигались у неё по коже, хватали за грудь, потом он стал раздвигать её губы, в рот ей хлынуло что-то такое отвратительное, чему не могло быть никакого названия, она забилась, хрипло закричала… Гигант выругался, развернул её, как куклу, она ощутила страшную боль, задохнулась… Тьма…
     - Мамочка… мамочка… - подвывание Розы издалека и хныканье Стёпика. Живы!.. Она приподняла тяжёлые, как песком засыпанные веки. Глаза резанул свет. Малыши сидели рядом, невредимые. Самое главное… Остальное не страшно…
     - Они… ушли? – как странно звучит её голос. Во рту – мерзкий вкус… И запах – она вся пропахла этой вонью. Как её смыть с себя, да и возможно ли это будет вообще?!.
     - Плохие дядьки ушли, - голос Розы звучал осуждающе. – Мама, зачем ты разговаривала с ними?
     - Так… было надо, - она попробовала приподняться. Как болит всё тело… - А этот… дядя Гриша… вас не обижал?
     - Нет, он хороший, добрый. Велел поблагодарить тебя за часы. И сказал – сам бы поблагодарил, да хворый он по мужской части. Мама, это как?
     Доля содрогнулась. Слава Богу, хоть этот «хворый»… Но неужели тот молодой негодяй тоже, когда она была без сознания?!. Она хоть не помнит… Или ему хватило того, что было?
     Дети что-то жевали, их рты были запачканы чем-то тёмным. Роза сказала, что дядя Гриша угостил их хлебом с повидлом, а «большой дядька» спросил, в какое село они идут.
     - Я не помнила, а дядька сказал, что он сам нас найдёт… тебя найдёт. А тот большой мальчик… который бегал на четвереньках… так страшно на меня смотрел… и спросил, как меня зовут. Я сказала – никак. Правильно, мамочка?
     - Правильно… Лучше бы ты ему вообще ничего не говорила… - простонала Доля.
     - Но они же не немцы, не фашисты. Почему же они хотели нас обидеть? – рассудительно спросила Роза.
     - Потому что они всё равно фашисты, хотя и не немцы. Ты потом поймёшь.
     - Потому что они – плохие люди? Фашисты – это все плохие люди, те, кто обижает женщин и детей? – и нерешительно добавила:
     - Дядя Степан – тоже фашист, да? Ведь он обижал тебя, мамочка… И меня обижал. А мы – женщины и дети.
     Степан… Доля хотела что-то ответить дочери, но тут из её рта хлынула подошедшая наконец рвота, такая долгая и обильная, что когда она закончилась, обессиленной женщине показалось, что в её теле не осталось больше не внутренностей, не крови – ничего. Она понимала, что им нужно как можно скорее уходить отсюда, пока не нагрянули другие «партизаны» или не вернулись эти же, но не могла этого сделать, пока не разделась догола и буквально вывалялась в снегу, обтиралась снегом, не ощущая холода, заталкивала его в себя, почти не понимая, что делает… Она даже не думала о том, видят ли её дети и как воспринимают её действия. Она бы умерла от оглушающего позора и отвращения, если бы не попыталась выжечь этот кошмар из себя, хотя бы с помощью мороза…
     Да… Потом они долго шли, весь день, сначала вдоль колеи, потом рельсы круто повернули на запад, оттуда пахло дымком и слышался переливчатый лай собак. А им надо было на восток, в огромное, бесконечное белое поле, напоминающее скованный льдами океан, над которым висела одинокая вечерняя звезда… Они уходили в поле всё дальше, уходили навстречу ночи, одиночеству и Чёрной Метели…
     А теперь – тишина, пустота… белое безмолвие… Никак не кончается эта изрытая складками белая равнина… и она в ней одна… Доля пытается найти взглядом детей, троих… смутно удивляется – почему их трое? – не может вспомнить и не может найти…Она хочет увидеть конец этой равнины, понять, куда же приведёт в конце-концов их путь, и тоже не может этого сделать… Тогда она обращает взгляд в начало пути, к городу, который, кажется, смутно чернеется на самом краю белой равнины… и лучше бы она этого не делала! Там, из этой черноты, за ней пристально следят чьи-то злобные глаза, чья-то злая воля не отпускает её и готова преследовать до самого края света… Доля знает, кто это. Так он не умер?! И вот – кажется ей это, или нет – там вдали, в чёрном городе, хлопают огромные крылья, и страшная птица с лицом Степана взмывает в воздух, мчится за ней над лесами и полями, чтобы догнать, растерзать, уничтожить её тело, её душу, её детей!!!
     Доля делает безумное усилие, чтобы заставить двигаться бессильные ноги… и от жгучей, невероятной боли в них её глаза широко раскрываются, она пытается закричать, но из треснувших губ вырывается лишь невнятный хрип. Слава Богу, ужасной птицы нет, и эта белая равнина всего лишь обычная простыня! Над ней склоняется чьё-то  не страшное, худое и даже доброе лицо в очках, и она слышит:
     - Тише, деточка, тише! Всё в порядке! Болят ножки? Ножки пройдут, и горлышко тоже, ты лежи пока, отдыхай! Вот, выпей водички, - и к её губам прикасается прохладная ложечка с запахом микстуры.
     Да это же доктор! – соображает Доля. Значит, всё в порядке, она заболела, лежит дома в кроватке, и мама вызвала доктора… Старковского?! Нет, доктор Старковский совсем из другой жизни, из приснившейся, где есть люди в военном, и фашисты, и она убила человека, и её насиловали в лесу… и где у неё дети, которых она обязана спасти!!! Трое детей!!! (Почему трое?! Роза, Стёпик и… и…) Починки!.. Доля пытается рывком сесть, но на самом деле едва шевелится. Пытается говорить, сама не слыша своего голоса, но склонившаяся над ней женщина с землистым лицом и проницательными голубыми глазами за стёклами очков её чудом понимает.
     - Да, да, это Починки… Ты шла в Починки? Всё в порядке, детка, ты пришла, куда нужно! Теперь всё будет хорошо. Дети?.. Они живы. Ты спи. Пока нужно просто поспать… спать… и когда проснёшься…
     Доля закрывает глаза. Всё в порядке. Это Починки. Дети живы. Значит, ей можно спать, и когда она проснётся, всё уже будет хорошо. Кошмар исчезнет. Может, и войны не будет?.. Если бы всё оказалось сном…
     Она спит, и кошмаров больше нет, вообще ничего нет. Прохладная тёмная пустота, большая и гулкая. Она осталась бы в ней навсегда… если бы не дальний затухающий звон золотого колокольчика.
    
***
     Было далеко не всё в порядке, и с детьми тоже, и всё-таки женщина в очках сказала правду. Они оказались в Починках и все остались живы. Правда, Стёпик чуть не умер, Доля узнала это намного позже, когда уже и с ребёнком, и с ней всё стало более-менее благополучно. И всё-таки он выжил, поправился после тяжелейшего воспаления лёгких. Все называли это чудом. Как это не удивительно, выжил и найденный на ледяной дороге малыш. Доля, окончательно придя в сознание, не могла его узнать. В памяти осталось искажённое конвульсиями синее личико… но теперь на неё сознательно смотрели чёрные глазки, действительно похожие на глаза Марата.
     - Привет, малыш! – сказала Доля хрипло.
     Она лежала на узкой железной кровати, тепло укрытая, и хотя не могла пошевелить ногами, впервые за очень долгое время чувствовала удивительный покой… За окном шумел весенний ливень, смывающий с земли остатки снега, ледяную корку и – Доле хотелось бы в это верить! – все следы минувшей страшной зимы.
     - Мама, как мы его назовём? – спросила Роза.
     Она сидела рядом на табуретке в ушитом и всё-таки большом на неё белом халате, болтала по своей привычке ножками и, умело держа на руках ребёнка, завёрнутого в толстое полотенце, внимательно и любовно всматривалась в его лицо. Маленькие смуглые пальчики цепко вцепились в её руку.
     - Посмотри, какой он весь чёрненький, и волосики, и глазки! А ротик какой смешной! Софья Дмитриевна говорит – похож на галчонка! А я думаю – на папу! Мама, давай назовём его Маратом!
     - Только не Маратом!.. – пробормотала Доля.
     На свете не могло быть другого Марата… и её мужу это имя не принесло счастья. Он погиб, так и не узнав… может, ещё худшей участи. Но могла ли быть участь хуже той, что выпала ему?! Не немцы, свои двуногие звери, свои фашисты лишили его жизни, всего…
     - Давид… - прошептала Доля. – Давидик…
     Это было их с мужем тайное имя. Очень редко Доля так звала его в любовных ласках. Даже Роза не знала настоящее имя отца. Но слабый шёпот матери услышала.
     - Давид? Тот, что победил Голиафа? – звонко переспросила она. – Наш малыш тоже всех победит, когда вырастет, вот увидишь!
     Доля побледнела…
     - Марусенька, не кричи! – она умоляюще сжала ручку дочери. – Ты же знаешь, нам ничего нельзя говорить! Это… это тоже секрет! Пусть он будет… Ванечка!
     - Ва-неч-ка! – нараспев произнесла Роза. – Хорошо, мама Оксана!  Ванечками всегда зовут хороших людей из сказки. Они побеждают плохих царей…  и женятся на царевнах!
     Она положила ребёнка на постель рядом с матерью и, взобравшись на стул, стала поправлять заплетённые в косички волосы перед висящим на стене зеркалом.
     - Мама, а я красивая? Я тоже похожа на папу? Ты всегда говорила – на тебя! Мама, а может… всё-таки… папа остался жив?! Ведь его могилы – негде нет! Тогда человек всё-таки жив! Если оказывается, что его не похоронили…
     Горло Доли сдавило судорогой…
     - Ты похожа на врача… В этом халате. Ты… уверена, что с тобой всё в порядке?! Ничего не болит??! Тебе те дядьки… (шёпотом) ничего не сделали??.
     - Мамочка, всё в порядке! – убеждённо и даже весело ответила Роза. Присев рядом с матерью, она начала большим гребнем осторожно расчёсывать ей волосы. – Ну вот, теперь ты красивая и тоже похожа на царевну! Когда у тебя пройдут ножки, и ты сможешь встать…
     Доля закрыла глаза. Теперь, когда её уже не мучили бредовые галлюцинации, она уже точно не знала, что из случившегося с ними было явью, а что – бредом. По счастью, она помнила лишь обрывки их ужасного пути, но и их хватало, чтобы лишить её покоя на всю оставшуюся жизнь. И самое главное – то, что было до этого. Неужели она вправду убила человека, и не какого-то чужого, неизвестного ей, а её мужа, которого она так любила… ещё совсем недавно, спасшего её когда-то… отца её сына??!
     При мысли о сыне её словно опалило сухим огнём безмерного привычного страха. Она закричала изо всех сил, хотя это было почти совсем беззвучно и даже не разбудило уснувшего ребёнка:
     - Стёпик! Стёпик!!! Боже, Ро… Руся, как он?! Он вправду жив??!
     Ей до сих пор не верилось в это… Хотя она не знала ещё действительной тяжести ещё не прошедшей до конца болезни её малыша, материнский инстинкт безошибочно говорил ей, что с ним было что-то ужасное. Ей вообще не верилось, что они остались все живы, пройдя через столько ужасов дороги, а то, что дорога эта всё же привела их в Починки, в тёплые, дружеские руки, оказавшие им столько помощи, ей казалось вообще нереальным чудом. Такого просто не могло быть. Они умерли, замёрзли… Их нет… Её детей больше нет… Это только её предсмертные галлюцинации…
     Но из другой комнаты, держа на руках её слабо лепетавшего сына, уже шла та, благодаря которой светлая жизнь победила чёрную смертную зиму и стала единственной возможной явью среди окружающих ирреальных кошмаров. Высокая, худая, в тщательно выстиранном белом халате. За стёклами старомодных очков – проницательные голубые глаза. Кажется, они могут смотреть в самую душу… Таким глазам невозможно лгать. Седые волосы скручены в строгий пучок. Она напоминала Доле никогда не виденных ею старых народоволок. Доктор. Софья Дмитриевна. Спасшая их всех жена Старковского.
     …Когда Доля поняла, кто она? Теперь ей казалось, что всё было ясно с самого начала. Но когда было это начало? Она не помнила, как на ледяной дороге их догнали сани, в которых возвращалась в Починки Софья Дмитриевна. Роза – та была в сознании и потом рассказала ей, как помощник Старковской, горбатый и весь искалеченный фельдшер Костя затаскивал их в сани, как под горький плач девочки врач делала Доле какие-то уколы прямо в санях, на морозе, чтобы удержать её на пороге нашего мира, откуда она почти неудержимо соскальзывала в Сумерки… Как потом они в шесть рук растирали спиртом, кутали в тулуп замерзающих малышей… Как они отчаивались над умирающим Стёпиком, как ужасались, открыв в больнице превращённые в кровавую кашу ноги Доли…
     - Но Софья Дмитриевна всегда была спокойна! – с гордостью говорила Роза. – Она говорила мне: «Не плачь, Машенька, всё будет хорошо!  И с твоей мамой, и с братишками. Они поправятся, вот увидишь!» - И заглянув матери в глаза, тихонько спрашивала:
     - Мама, я правильно сказала? Меня зовут Маруся, тебя – Оксана. И про малыша я не говорила, что мы его нашли. Сказала, что это тоже мой брат. Только мы его пока никак не назвали. Мамочка… Софья Дмитриевна такая добрая… Мне её как-то неприятно обманывать…
     - Мне тоже… - с трудом прошептала Доля. – Но всё равно… ты пока молчи… Она спрашивала, откуда мы?
     - Нет, я сама сказала – из города… Но не говорила, с какой улицы. Она спросила – нас угнали? Как это – угнали? Ладно, мамочка, не говори, тебе трудно! Я сказала – ура, нам и надо было в Починки!  А Софья Дмитриевна говорит, откуда мы знаем про Починки? Я сказала – нам велел идти сюда наш доктор. А она – как его зовут? Я сказала – дядя Семён… - тут Роза замолчала, потом проговорила с удивлением:
     - Она спросила – он живой? И заплакала…
     Удивление Розы было понятно. Софья Дмитриевна Старковская с первого взгляда казалась – и была! – абсолютно несгибаемым человеком. При всей своей несомненной доброте, она словно отстранила себя от обычных человеческих чувств и переживаний. Даря своим пациентам – да и просто окружающим её людям, особенно детям – огромную заботу и милосердие, она при этом как-то не позволяла подойти к себе ближе окружающей её брони белого накрахмаленного халата… Недаром Роза с самого начала стала звать её не тётей Соней, а по имени-отчеству. Так звали её и все окружающие. Но в случае Розы тут обстояло по-другому и ещё вот почему. Отделавшись, как не странно, лишь небольшой простудой, девочка рьяно взялась за помощь не только своей матери и малышам, но и всем прочим пациентам, заносимым судьбой в небольшую больницу, где царила, несмотря на войну и оккупацию, доктор Старковская. И это у неё в её пять с половиной лет стало так хорошо получаться, что на собрании больничных тружеников она была единогласно зачислена в штат, с получением зарплаты и пайка. Фельдшер Костя обращался к ней уважительно на «Вы» и «коллега», а сама она с огромным наслаждением называла всех окружающих взрослых только по имени-отчеству, подчёркивая этим свой новый статус. Странно, что мать даже не удивлялась этому. С самого дня рождения Розы она чувствовала в ней взрослую ответственность и недетский интеллект, и старалась всячески развивать эти качества, несмотря на ужасные обстоятельства своей собственной жизни. Да, последнее время было особенно тяжёлым. Но при любой возможности она пыталась хотя бы разговаривать с дочкой, а теперь – ей только и оставалось, что разговаривать, ведь Доля не могла подняться с постели, и неизвестно было, когда она сможет встать, и сможет ли вообще…
Сначала она винила в этом огромную слабость после болезни и состояние своих ног. Но малу-помалу ноги заживали, хотя колени – Доля это понимала – могли остаться навсегда изуродованными… Вообще она страшно изменилась. Когда она гляделась в зеркало, заботливо подносимое Розой, она видела в нём не себя, а другую, почти пожилую женщину, с землистой кожей, туго обтянувшей скулы, проваленными глазами, полуседую… Вначале она находила в себе сходство со своей тяжело больной матерью, но после того, как её пришлось коротко постричь, исчезло и оно…
     - Теперь меня вряд ли захочется кому-то насиловать… - пробормотала Доля и неприятно, дребезжаще рассмеялась. Да, теперь бы уж точно она не вызвала желания ни у тех бандитов, ни у её ненаглядного Степана. Даже Марат, пожалуй, едва взглянув, отошёл бы с ужасом подальше. Мужчинам нравятся молодые, красивые, здоровые женщины, такие развалины могут интересовать только врачей, и то – в качестве подопытного материала. Исчезло даже одно из её главных сокровищ – её прекрасный, певучий, звонкий голос. Доля больше не могла петь и едва могла говорить. Софья Дмитриевна уверяла, что со временем многое восстановится, но Доле не верилось…
     - И слава Богу!
     Ей больше не нужно было ничего, ни молодости, ни красоты, ни даже голоса. Ей это больше никогда не могло понадобиться. Всё это, как Андерсеновская Русалочка, она отдала бы за одно – способность хоть как-то ходить. Ей надо было найти некоторых людей. Очень многих… Найти могилу Марата. Но это, пожалуй, она сможет сделать и позже, даже в инвалидной коляске или на костылях, пусть только закончится война. Но пока!!? Она не может ходить, не может встать, а ведь в любой момент и сюда, в этот кажущийся таким мирным и безопасным уголок, могут ворваться люди в военном или в любой другой одежде, но с нелюдскими глазами. Они захотят забрать её драгоценных детей. И Доля, лёжа, как беспомощное бревно на кровати, ничего не сможет сделать, не сумеет им помешать…
     - Нет, нет!!!
     Вот сейчас, в любой момент может раздаться топот… Доля напрягла все силы. Из прокушенной губы потекла кровь, но предательские ноги едва пошевелились. А может, это был самообман, может, они не шевелились вообще… Доля с размаху ударила себя по ноге. Тело пронизала дикая боль, перед глазами вновь заклубился туман. Но сейчас эта боль казалась ей спасительной. Ведь если бы это был паралич, она бы ничего не чувствовала, правда?! А так, если ноги болят, значит, есть надежда, что однажды это оцепенение закончится, и она сможет встать. Так говорит Софья Дмитриевна…
     Глядя в её голубые, умные глаза, лгать было невозможно. Доля рассказала ей правду о себе, о своих детях, назвала настоящие имена. Рассказала даже самое ужасное, что скрывала от всех – и от себя! – в самых дальних, тёмных уголках памяти. О том, как убила Степана, почему ей пришлось это сделать. Она не скрыла самого страшного – что, может быть, (а она думала об этом всё чаще), ей и не так уж необходимо было это совершать. Ведь можно было ещё попробовать убедить его, разжалобить, пригрозить своим самоубийством. Ведь любил же он её когда-то… Ползать перед ним на коленях, целовать ноги… Да! Старуха! Всё дело в этой ужасной старухе… Её Доля тоже найдёт когда-нибудь… Но ведь можно было просто убежать… Оставить Степана в живых… Конечно, рано или поздно он и на краю света нашёл бы их, нашёл бы своего сына… Но тогда, может, Розе и не грозила бы такая опасность…
     Исповедуясь жене доктора Старковского, Доля поняла самое страшное, то, что мучило её ещё с дворницкой и – она знала! – будет мучить вечность. Она убивала не столько Степана, сколько себя. Свой страх, своё потаённое желание просто согласиться и обрести покой. Покой, безопасность… За столько лет она так устала мучиться, её постоянно преследовала тень Марата.  Сначала врага народа, потом еврея… Она-то чем виновата??! Ведь даже по документам женщина, бывшая женой Марата Штейна, давно умерла и похоронена! (А может, её действительно убили тогда те подонки возле парадной, и всё, что произошло потом, включая войну, просто её предсмертный – или посмертный – морок!?) Но тень Марата постоянно находилась – и находится – рядом с ней. Маленькая девочка с глазами её матери и её самой. Её дочь…
     Просто согласиться с ним – её любимым, её мужчиной, отцом её дорогого сыночка… Она ничего бы не делала,  даже он ничего такого не совершил бы. Просто отвёл бы Розу к Валентине и оставил бы у неё. Что было потом – она не знала бы. Дырявое корыто и ледяная свалка? Румынский патруль? Одиночный выстрел проходящего немецкого солдата? Или – ведь от Степана всего можно было ожидать! – тугая пачка дойчмарок или бриллианты, испачканные кровью жертв банды Краевого, глухая деревня, безопасность… И когда-нибудь потом, через сто лет, после войны – «Люба моя…» Жива мол, твоя Роза. (Но ты её никогда не увидишь, уж об этом он позаботился бы!) Да, такой вариант тоже не исключался. Странная лёгкость в голове, металлический вкус во рту… Просто согласиться… И никакой ответственности… Сладкое, гнилое, мучительное желание…
     Она воткнула нож не в сердце Степана, а в своё сердце.
     Нет, Софье Дмитриевне Старковской она об этом не сказала. Такое рассказать было невозможно. Никому. (И ещё кое о чём не рассказала, но об этом – позже). Правда, возможно, эта голубоглазая женщина, так похожая на всех вместе взятых великомучениц – первых святых-христианок, казнённых и сосланных народоволок, казнённых и сосланных коммунисток – понимала всё без слов, её глаза смотрели, казалось, в самую душу… Но без слов – это не считается. А словами она Долю одобрила:
     - Хоть я и врач, моя дорогая, но убивать мне приходилось. Вот этими самыми руками, - она показала свои небольшие, сильные, суховатые руки с длинными пальцами, спасшие столько людей. И её, Долю, и детей её… - И, надеюсь, удастся казнить ещё немало сволочей. Прежде чем меня остановят… А остановят когда-нибудь непременно. Не чужие, так свои. А то и Господь Бог. Он не любит, когда на себя берут его функции…
   Свою судьбу Старковская рассказала Доле не так охотно, во всяком случае, не так подробно. Её репрессировали в тридцатых годах, когда она находилась вдали от родного города, в служебной командировке. С большим трудом ей удалось передать мужу даже не просьбу, а приказ – чтобы он немедленно от неё отрёкся, во имя спасения их сына Мити и их общего дела… С тех пор она ничего не слышала о нём и не знала, удалось ли ему спастись. У неё всё сложилось не так ужасно, как могло быть, учитывая её  известные даже за рубежом профессиональные качества хирурга-онколога.
     - Если бы вы знали, деточка, каких шишек мне приходилось с того света вытаскивать!..
     Так что её поместили, можно сказать, даже не в лагерь, а в некое подобие тюремной спецбольницы. Она продолжала оперировать, пациентов ей привозили под охраной, а иногда – под конвоем. Случалось, перед ней мелькали знакомые всей стране лица, кое-как скрытые медицинскими масками. Она участвовала в экспериментах, более чем страшных, судя по её же скупым словам. И не всегда они проводились на мёртвом материале, которого благодаря сталинскому режиму в стране всегда было предостаточно… Да, она всё выдержала и не сошла с ума. Она таилась и заставляла себя терпеть, надеялась, что рано или поздно ей поможет случай и её стальная воля. Так и произошло. Каким-то невероятным образом ей удалось бежать, даже прихватив с собой изувеченного пытками и лагерем молоденького паренька Костю. Во время одного эксперимента она смогла спасти его и даже сделала своим помощником.
     Сначала они таились в глухих лесах, но постепенно начали продвигаться через всю страну на запад. Софью Дмитриевну гнала туда самая мучительная страсть – тревога о судьбе сына. Путь их был долог, невероятно тяжёл – по чужим документам, с изменённой внешностью… Но Старковская неуклонно продвигалась всё ближе к родным местам, по дороге умудряясь периодически выполнять свой долг Врача, что было особенно опасно и могло их выдать. Война застала их уже на Украине, а к Одессе они приблизились перед самой оккупацией. Но, узнав, что сына там уже нет, Старковская предпочла поселиться в Починках, где когда-то они с мужем организовывали первую сельскую больницу.
     Доле казалось, что её спасительница что-то недоговаривает. Откуда доктор Старковский мог знать, что его жена жива и находится именно в Починках, если Софья Дмитриевна сама уверяет, что с момента её ареста они не поддерживали никакой связи?! А если он не знал, почему он направил её с детьми в это село, неужели рассчитывал на помощь каких-то давних знакомых или сослуживцев, которых там могло уже давно не быть?! Зная доктора, помня его убеждённые слова – «Идите в Починки», Доля не могла поверить, что он полагался лишь на зыбкую случайность, подвергая её с детьми кошмару страшного пути, чтобы в конце их скорее всего встретила глухая стена…
     И потом, Софья Дмитриевна сказала – «сына нет в городе». Знает ли она о его смерти?! Если знает, то держится с необычайной стойкостью, которая, впрочем, была основополагающей в этой женщине. А если не знает, имеет ли право она, Доля, сообщить несчастной матери правду?..
     - Знаете, что мне инкриминировали в органах? – с глухим смешком спросила Старковская. – О, там было достаточно всего, и шпионаж, разумеется, и медпомощь врагам… Но всё началось – внимание, Доленька! – с дворянского происхождения!         
     - Меня это не удивляет, - тихо ответила Доля. – Вы и похожа на дворянку. На благородную революционерку-народоволку или декабристку.
     - Вы догадались, деточка, в нашем роду таких барышень хватало. Всегда с принципами, и вечно они с кем-то боролись. Не удивительно, что и я в конце-концов оказалась в оппозиции… Но я хотела вам сообщить нечто другое. Вы не знали, что моя девичья фамилия – Смелкова-Суворцева?
     - Вы хотите сказать, что мы – родственники? – удивилась Доля. – Не может быть, скорее, однофамильцы. Это не такая уж редкая фамилия. В роду у отца не было дворян, он – простой рабочий.
     Голубые глаза Старковской посмотрели на Долю с некоторой насмешкой.
     - Вы плохо знаете наш род, Доленька. В нём были удивительные люди… Вот что вам рассказывали ваши мать и отец о своих родителях, бабушках-дедушках?
     - Ну, не так уж много, правда… Мамины предки всегда жили в Одессе. А родные отца приехали сюда из России  в прошлом веке. Но он говорил, что они были крестьяне.
     - Возможно, это и правда. В судьбах людей нашего рода случались удивительные зигзаги. Когда-нибудь, может, я вам покажу свои записки, всё, что мне удалось восстановить из тайн нашего родословного древа… Вот даже и не о Смелковых. Мой супруг никогда не говорил вам, откуда у него такая фамилия – Старковский?
     - Нет. Мы вообще говорили с ним очень мало, в основном, о здоровье детей. Понимаете, мой муж… он… ревновал.
     - Да, Степан Краевой, ваш муж… - со странным выражением лица проговорила Софья Дмитриевна. - Ну, да Бог с ним сейчас. Мёртвым место в земле. А фамилия такая у Сёмы от его деда, английского доктора Томаса Старра. Он познакомился с Сёминой бабушкой во время осады Севастополя. Молодые люди полюбили друг-друга, и англичанин остался жить в России, причём – в маленьком еврейском городишке в черте осёдлости. С его стороны это был настоящий подвиг… Вот вам – тайны рода!
     Теперь была очередь Доли увеличивать количество тайн в своей семье… Поздним вечером в маленькой, освещённой только несколькими свечками, со сверкающими от покрывающего их инея стенами больничной церкви, состоялось Крещение. Крестились – Мария, Степан и Иван, чудом спасённые дети Доли Смелковой, нынче Оксаны Загоруйко… Старенький священник побрызгал на малышей каплями святой воды, опускать их в купель не стали из-за холода и непрошедших до конца болезней. «Спасены!..» - истово крестясь, думала Доля, сидевшая со своими больными ногами на стуле возле купели, не обращая внимания на жегший её пальцы воск. Она верила, что свидетельства о крещении спасут её детей от обвинения в еврейском происхождении… спасут от всего! Исполнилась давняя горячая мечта ещё её матери – крестить малышку Розу!.. Горячие слёзы стекали по впалым щекам Доли… Она чувствовала, что её мама сейчас находится рядом с ними…
     - Мамочка, мамочка… Господи, прости!...
     Рядом молились Софья Дмитриевна и Костя, ставшие крёстными детей. Молился старик-священник… Одна Доля не молилась, а отчаянно просила прощения и спасения для своих детей, всё равно у кого – у Бога ли, судьбы ли… Что будущее ещё сможет что-то хорошее принести и ей, она не думала и в это не верила. Ей ещё не исполнилось двадцати пяти лет, а она считала, что её жизнь кончена. Кончилась ли она в тот момент, когда умерла мама… погиб Степан… или когда её насиловали… не всё ли равно?! Единственная цель – дойти, доползти до могилы Марата, умереть на ней…
     В густеющем мраке золотились огни свечей. Среди тускло мерцающих пятен инея на стенах странно смотрели большие тёмные глаза ликов святых.