Качели

Самолёт снизошёл с самого неба.
Она понимала действительность, о чём никогда не давала позабыть её упрямая игривость. Но из самолёта вышла не она.
Фон ночного неба увенчивала искусственно красивая девушка, с волосами цвета хозяйственного мыла, запах которого, собственно, и разносил в её радиусе промозглый невидимка. Она статная, но всегда ужимчивая с ним.
Ветер обдавал рассольным ароматом ноздри, разносил по груди осень. Ватное, цвета гнилой сливы небо сгущалось к зениту, туманясь чуть поодаль и приближая горизонт. 
Он положил ладонь ей на седловину. Почуял горячее, песочное дыханье, сглотнул ядовитую слюну.

Сидя на качелях, он прокручивал мысленно одну и ту же мысль. Как развращённый баловством и любовью родителей ребёнок, привыкший к гармонии в семье, может снести постоянные противоречия любви? Почему они с этой беззаботно балансирующей на доске девочкой беспрестанно заставляют друг друга страдать? Зачем провидение делает это?
Это не могло быть объяснимо.
Ответь себе честно - вдруг какой-то голос обдал всё его сознание.
Он ждал продолжения, но не дождался.
"Ответь себе честно" - передразнил он раздражённо и вынул из уха наушник, разгонявший Space Bound, где такой же метущийся, исполняя песню совместно со всемирно известной шлюхой, задаётся подобными вопросами. Наушник был модный, цвета челоdеческой кожи, задумка которой стала дизайнерским прорывом, благодаря существованию неизменной касты студентов.
Себе. Себе? Что значит "себе"? Ведь кто этот "себе"? Если честно, скрытый мажор, глупый сноб, и даже во всех этих мыслимых понятиях, которыми он себя описывает, выражается его принадлежность и к тем, и к другим. Залгавшийся сноб. Если он лжёт, то именно убеждает несчастного ближнего в том, что говорит правду, делая это очень экспансивно и порой жестикулированно.
Он припомнил ещё раз три только что заданных себе вопроса.
Как ребёнок становится заплутавшимся взрослым, сбившимся с единственного, и тем верного, пути? Как? Он не знал, как.
Честно. Главное честность... Но... Как узнать, почему они так мучают друг друга. Сейчас он хотел её, ужасно, дико, животно хотел. Все худшие инстинкты, называемые в человеке дьяволом, обобщились в нём, наполнив своей похотью всё существо. Эти дьяволы - фантазии, позы, игрушки - теснились вокруг сердца, поджимали его, заставляя колоть грудь, но оставляли сердце в неприкосновенности, причиняя человеку ещё большую боль. В этот момент он прижал качели к земле и задержал её сверху. Он уже не удивлялся своему маленькому эзотерическому знанию, что если он очень её хочет, значит, она будет не в настроении, и поэтому нисколько не удивился, поймав на себе её полоснувший сердце надменный взгляд. Как будто она смеётся над его инстинктами, высокомерно смеётся, и потому ей даже идёт это положение сверху на качелях. А ему идёт эта неестественная поза удерживания чужого тела...
Может быть, эти качели и есть ответ? Ну а что, хорошо ли изучены этими нобелевскими придурками законы физики? Да, наверное, так и есть: пока я пытаюсь её удержать, она смотрит сверху, и не иначе.
Эта мысль прострелила его: но как же, как! Как этот холодный, чужой, незнакомый человек вошёл в мою жизнь? Отвечай честно - благоговейно и подобострастно чему-то неизвестному вновь повторил его внутренний голос. Если честно, я искал её. Я всегда смеялся над теми, кто приглядывался к намёкам судьбы. Кто знал свою судьбу. Кто знал её в лицо. Я говорил, что в них недостаточно свободы, что в их сердце нет жизни, что их переполняет усталость. Но не таким ли ребёнком был я, когда был ещё таким, как есть, когда родился?
Дети не выбирают и больше всего любят родителей. И разве, любя их, я делался уставшим от жизни? Что бы ни говорили разные развратники, нет, я не был слабым, когда любил своих, предрешённых мне судьбой, родителей.
Он думал дальше.
Вот рождается у тебя брат, или рождается сестра, ты же не продумываешь то, какими они должны быть, каким параметрам соответствовать, и каким инстинктам удовлетворять. Дети могут уродиться любыми, и никого крепче и невинней, чем их, полюбить невозможно. Эта любовь не терпит взлётов и падений, но никто тебя не поймёт, если ребёнка ты променяешь на осознанно выбранную шлюху.
Я не принимал её, как что-то уготованное, я нашёл её в том грязном ночном клубе.
Аквамариновое прояснение во взбаламученном небе привлекло его взор. Но ничто, кроме этой проклятой любви, не может быть даже не то что найдено (найдено быть может), а понято человеком, достигнуто. Ведь оно невыразимо, неприкосновенно. Слёзы начали затоплять ему глазницы, ведь он знал, что через минуту плавно опустит её качельку на землю, приобнимет, подлижется, а если она останется ночью холодной, сорвётся вновь.