Химера

Когда глаза привыкнут, видно - это человек.
Неподвижным комочком лежит на боку, но не спит. Его большие черные глаза упрямо смотрят в точку. Короткие волосы большею частью торчат. Одет он в спортивную куртку и брюки. На худых ногах ботинки.
Он лежит на старых деревянных ящиках, закинутых ветхим тряпьем, лицом к холодной голой кирпичной стене.
Будем звать его Ханом.
Подвал глухой, как каменный мешок с одним отверстием вверху. Такие бункеры бывают где-нибудь на теплотрассе, бывает, остаются в долгострое, который, не известно почему заброшен…
Железная тонкая лестница цепко ползет по кирпичной стене прямо вверх – туда, откуда брезжит слабый свет.


***

Скрипнул ящик. Что-то с треском упало на пол.
Это старое зеркало в деревянной раме размером с книгу.
Всё стихло.

               
***

Теперь он лежит на спине без движений. Рука его свесилась к полу.


***

Тяжело поднял руку. Неподвижно и долго смотрел на свои длинные пальцы.
Приподнялся, опершись на локоть, медленно осмотрел подвал.
Остановил свой взгляд на зеркале, лежащем на полу.
 
***

Опустил ногу. Опустил вторую. Вяло сел. Всё это сделал, задумчиво глядя на зеркало.
Тонкие черты лица продолговаты, запечатлены горящей мыслью. Брови контрастно перпендикулярны линии носа. 
Взгляд неподвижен.


***

Руки задвигались сами...
Начали шарить по куртке, несразу попали в карманы, затихли. Появились из карманов. Правая щепотью насыпала белую дорожку порошка на тыльной стороне левой ладони, безымянным пальцем прижала правую крылатую ноздрю. Левая крылатая ноздря шумно втянула в себя всю дорожку.
Неподвижный взор всё там же.
Замер.


***

Руки вновь ожили, стали делать то же самое...
Возникло замешательство – правая рука забыла, как прижать левую ноздрю, дважды безвольно опустилась, пока не догадалась обойти вокруг затылка сверху и прижать безымянным пальцем левую ноздрю.
Правая ноздря с шумом втянула порошок.
Тишина. Окаменелость…


***

Что-то упало с потолка, внезапно звонко шлёпнув по коленям.
Оторвал взор от зеркала, перевёл на колени. Посмотрел в потолок.
Там пусто и темно.
Опустил взгляд на колени, обнаружил на коленях руку. Пошевелил ею. Попробовал её поднять.
Это его рука. Правая.
Это она упала с головы.
Он забыл её там, когда втягивал правой ноздрёй.


***

Усмехнулся. Перевёл взгляд на зеркало.
Посидел...
Вдруг рассмеялся жизнерадостно, легко и весело... И лёг на спину.
С чувством, с удовольствием, слегка надтреснувшим баском запел:

Заправлены в планшеты
Космические карты,
И штурман уточняет
Последний раз маршрут
Давайте-ка, ребята,
Закурим перед стартом
У нас еще в запасе
Четырнадцать минут!

Я верю, друзья, караваны ракет
Помчат нас вперед от звезды до звезды
На пыльных тропинках далёких планет
Останутся наши следы,
На пыльных тропинках ... – дальше невнятно замямлил, затих, провалился в сон.


***
               
Видение возникло в паутине:
      «Звенящий летний вечер. Зеленый дворик, окруженный старыми домами и забором. Галдит, играет детвора. Резиновый мяч прытко скачет, упруго звенит. Старые толстые добрые липы от солнышка светятся жёлтым. Небо высокое, синее... Курносые сопатки, бантики…
Голубые и карие глазки смотрят вверх. Пнутый мячик летит высоко, поднимается выше и выше и счастье звенит напряженной малиновой нотой, пронзая щебет увлечённой детворы.
Мяч замедляет в высоте полёт. Замедляется вращение красных и синих его полушарий. Так замирает – застывает мячик, устремленный в небо.
Звон становится режущим звуком, и невидимый самолет колет синее небо стремительной белой трещиной.
Таких трещин уже не одна, они изгибаются, мчатся к мячу и уже резво вьются вокруг него. И уже не ревут, не гудят, а зудят - это мухи.
Вечер заметно светлеет, и вся ребятня направляется в сад посмотреть на барана с баранкой, на рыбку обрыпку, на обезьянку с красной попкой, на разноцветную весёлую байду…
В саду сидят, жуют и прыгают печальные понурики, отпетые потамы и таинственный бодун, органоносохвосты, пучеглазые вонючки, немного нервные, но тем не менее, простые и забавные куриные ощипанные фунтики и даже примитивно суставные многочлены, состоящие только из шеи, а многоликие подводные полузакрытоклапаноиды, периодически пищат и плещут на разношенную обувь своими ароматными болотными жижами. Иногда в смутных маревах зиждются живые надписи: «Рыба молчит, потому что вода попадает ей в рот», «Обезьянка зимой прокатилась с горы  без фанерки», «Две собаки — три хвоста, три собаки — два хвоста»...
Отсюда детвора безостановочно идёт на праздник, где она уже не просто детвора, а умудрённо-угловатое незрелое отрочество, и зоосад уже не сад, а непрерывное широкое народное гуляние, и праздник наступил уже на грабли. Гуляльщики играют в «Чья кость крепче?» - сшибаются с разбега головами и этак соревнуются на выбывание. А самый весёлый гуляка кричит: «Ну-ка, ну-ка, кому главный приз – шоколадка!?»
Болельщики в азарте разделились на команды, разошлись и в солидарность безутешно падшим искуссно имитируют военные картины:
Минёры валяются, как декорации. Сапёры, как танки, ползут животами по праздничным минам. Разведчики тоже не дремлют. Разведчиков так много, что рябит в глазах. Прикладывая руку к голове и бдя, они пытаются залезть на столб. Но из-за праздничной икоты всё напрасно: ни у кого и ничего не получается.
Большая группа авиаторов, схватив механика за ноги, качает и бросает прямо в небо. Механик, машет напряжёнными руками, но он не лётчик - удержаться в воздухе без самолёта не умеет, пикирует и, как утюг, врезается в танкиста,  который в это время скачет на корове.
Корова отдала все мины фронту, она уже не так бодра и лёжа пагубно бездействует.
Зевакам это нравится, но им на месте не сидится. Они крикливо матерятся, падают и вновь встают и падают, зевают, матерятся, падают и снова подымаются…
Неожиданно для всех из дома, что на площади, на праздничный балкон взошёл большой босой серьёзный человек. Однако случайный прохожий подпрыгнул, вцепился зубами ему в босой палец и этак повис.
Босой хотел тряхнуть ногой, но у случайного заговорило в животе - он сам сорвался с его пальца и поскорее бросился бежать на пустыри, но не успел – взрыв разметал по небу лопухи.
С испуга кошка расцарапала себе ноздрю и левый глаз, а из обугленной воронки из земли вдруг вынырнул червяк, схватил упавшую от неожиданной контузии ворону и затащил в свою глубокую дыру…
А черепахи от волнения распрыгались и гулко застучали, ударяясь друг о друга черепками, ловя при этом обезумевших от радости людей и птиц.
Затем сперва возникла четверть воробья, и только уж потом вся стая. Она набросилась на этого случайного прохожего, свалила его с ног и, нецензурно выражаясь, стала сетовать, а после расчирикалась и начала его пинать…
Испугав воробьёв, подбежала чужая шальная собака.
- Собака! – воскликнул несчастный.
- Что? – спросила та и сразу же остановилась.
- Ну, ладно, иди, куда шла!
- Есть! – ответила собака.

Внезапно снова налетели мухи. Зудя и гнусавя, насели, заползали в ранах.
Избитый прохожий чихнул.
Мухи взмыли, жужжа, закружили.
Кружили, кружили и вдруг загудели – а это уже самолеты, как мухи гоняют друг друга…
Затем, гулко-яростно взвыв, они перестроились, сделали крюк, блеснули  слепящим крылом и взвились покорять бесконечную высь.
Всё выше, выше, выше… 
В даль далёкую безвозвратную…»

Хан во сне громко хрюкал, пыхтел и участвовал, но потом постепенно утих.

«…Внезапно эскадра вернулась.
Оттуда из небытия, из места в котором исчезла последняя точка, вдруг, снова завыло – завыло ужасно и невыносимо. Грозя и сияя, визжа и ревя, мерцая смертельными иглами, эскадра отвесно и неотвратимо, как тысяча молний, ринулась сверху на Хана…»

Он вскрикнул и выгнулся, как эпилептик…

«…но в самый последний момент, всё распалось, как пыль, как труха и как пепел, и всё осыпалось, осело на него холодным снегом.
Лишь один самолет не успел – не исчез -  замахал воронёными крыльями, сел на провод и каркнул…»

Броуновское сердцебиение.

«…облака, засиженные мухами…»

Всё исчезло.


***

Внезапный чёрный луч...
Луч, идущий поперёк.
Луч, поглощающий все стены, пыль и тряпки, лестницу и Хана.
Вдруг луч всё выплюнул.
И нет луча.
Всё замерло.


***

Волнение не сразу овладевало Ханом.
Словно нудные зимние сумерки разлилось оно, заполняя все щели, и неприметно увлекая сознание в бездну безумного мрака, отравленного ядом ожидания неотвратимого несчастья, необъяснимого и тем ужасного.
Неслышное, но ощутимое неведомыми струнами, гудение подобно инфразвуку, неведомо откуда появилось, отнимая разум – всё стало рушиться, дрожать и растворяться в пустоте, при этом, оставаясь целым…
От мрака отделилась тень.
Хан напряг всё тело до предела - его колотило в ознобе.
Тень приближалась.
Она остановилась возле Хана, склонила голову, пытаясь заглянуть ему в глаза.
В руках её была тень мёртвого ребёнка.
Но вдруг, всё с грохотом оборвалось и полетело в бездну и там внезапно раскололось и распалось, как гигантский молот, с неимоверной скоростью сорвавшись с неба, попал на твердь огромной наковальни и разлетелся в пыль – капля крови со лба мертвой тени упала на дрогнувшее веко Хана.
Он корчился.
Другие капли отовсюду – со всех углов и стен и потолка и пола вдруг полетели ему в веки, как будь-то, он был центром притяжения, и больно разбиваясь, растекались тёплой кровью по лицу.
И всюду был запах и привкус металла...


***

Беспомощно скуля и защищаясь нервными руками, Хан сполз с лежанки, и укрываясь от кровавого дождя, вминаясь в пол, стащил с ноги ботинок.
Так и проснулся.
Тени, как не бывало.
Увидел над собой ботинок. Разжал пальцы. Ботинок упал на лицо.
Хан сжался, повернулся на живот и тихо затрясся.
Так плачут малые сиротки, от горя, беззащитности и одиночества, забившись в глухой дальний угол от всех и всего-всего мира.


***


Чувства горестные исказили лицо, зеркало рамой  давило в висок.
Хан поднял его, массируя больное место. Рукавом с него стёр пыль, размазал грязь слезами по лицу, и вновь в который раз вгляделся в отражение.
Это была не кровь.


***
               
«В том мире – в зазеркалье – за этой плоской гранью нет эмоций. Там нет желаний! Одно сплошное механическое отражение. Я трогаю и чувствую эту родинку здесь, а там в отражении, я её трогаю, но не чувствую. Там она у меня справа. Здесь – слева.
Почему «или там» «или здесь»?
Почему нельзя быть всюду? Всюду присутствовать сильно и властно!
Как гадко терзают потребности! Как нудно мучают желания! Как разделить их, чтобы властвовать?
Найти такую точку, с которой можно было бы реально управлять желанием – хотеть и не хотеть! Тогда я стал бы Богом! Тогда не стало бы ужасных мук!
Как я бессилен!
Как худо...
А, может быть, реальный – это я, который там?
И я, который там, не чувствую боли, которая здесь?
А, может быть, здешняя боль наслаждение там?
Но что реально и что нереально? Построенное здание – реальность, но сделано оно искусственно – сперва воображением и уж потом руками! Роман написан, инсценирован и снят в кино, актёры в нём играют, но ведь действуют реально! И зрители реально плачут! И «тот» и «этот» мир реален! Всё воплощается?
Жизнь –  выдумка?
В чём суть божественного смысла?
Что, если космос, его звёзды, планеты и все дыры – реально ощутимая материя, но выдумка?
Что есть реальность?
Для чего она?
Не наркотик ли пища и воздух? Без них, ведь, совсем никуда!
Тогда, что жизнь? Что в ней желание и страсть?
И что в ней ценного?
Жить для того, чтобы дышать, дышать для того, чтобы жить и опять жить, чтобы дышать? Какой смысл во всей этой замкнутой колбасе?
Сплошной процесс…
И что я значу в нём?
Как я устал!
От чего мне так худо?
Избавиться бы от всего...»
 
Держась за зеркало, как за икону, Хан всё смотрел в него, пока так, сидя на полу и навалившись грудью на лежанку, не уснул, склонив на руку голову.


***
 

Время исчезло.


***


Небесные, нежные склянки и светлые хоры пронзили пространство, и всё озарилось сиянием.
Поверхность зеркала набухла, задрожала ртутью, вспучилась, и из неё появилась рука... Она на мгновение замерла, словно прислушавшись, затем, двинулась далее, и следом за нею возникла вторая... Две руки, как резину, раздвинули раму, и из светящейся поверхности возникла голова…
Такая же торчащая щетина, такие же чумазые разводы на лице…
Она замерла, осмотрела подвал и двинулась являться далее.
За нею стали появляться шея, плечи, грудь...
Вылупившись по пояс, словно сантехник из люка, этот фантом внимательно оглядел спящего, осторожно окончательно выбрался из рамок, аккуратно опустил зеркало за топчан, чтобы оно не упало и не сбрякало.
На корточках, как воробей, он (неизвестный) посидел немного на топчане, наблюдая  Хана.
Глядя на его родинку, потрогал свою…
Улыбнулся нежно и осторожно слез с лежанки.
Сунул руку сквозь стену, как в воду. Вынул. Осмотрел лестницу, потрогал её пальчиком, подтянулся на ней пару раз, обошел вокруг лежанки, спящего и, глядя на Хана, сел рядом, как Хан.
Положил свою голову так же, как Хан, идеально скопировав Хана.


***


Хан продрог – содрогнулся во сне.
Ханя встал, поднял ботинок, осторожно пытался надеть его Хану на ногу.
Хан резко дёрнул ногой.
Ханя Хана ласково погладил по плечу.
Хан дернулся во сне и пару раз ударил воздух, словно крикнул: «Отвяжись – оставь меня!»
Покорно попятился Ханя и медленно скрылся в стене.


***


Вдруг и резко Хан проснулся.
Вдруг и резко обернулся, оглянулся, потрогал то место, которое кто-то погладил, задумался…
Тупо глядя пред собой, сел на топчан, опершись в него руками. Простонал болезненно, сгребая горстью покрывало. Порывисто бросился к лестнице, глянул вверх...
Но там всё тот же слабый свет и тишина.
Заметил в горсти покрывало, которое сдёрнул в порыве.
Усмехнулся.
Решил поправить ложе. Поднял покрывало, чтобы накинуть его на топчан и только начал опускать, окаменел – там за топчаном стоял человек и, стуча себя пальцем по правой ноздре, жизнерадостно даже хихикал.
Вскрикнув, Хан загородился от видения накидкой и зажмурился. Но тут же бросил тряпку.
Там за накидкой было пусто.
Хан осторожно потыкал пространство, обшарил руками весь воздух, разозлился и гневно вопя, начал бить пустоту. Ушибся ногой и поранил об стену кулак.
Чувство боли усмирило.
Непроизвольно сел на одр. Поднял забытый ботинок, надел.
Сидел некоторое мгновение тихо. Но гневно истерично стал дубасить кулаком:
Дрянь! Дрянь! Дрянь! – и это заглушало даже боль в ноге и раненой руке.


***

               
Ханя вышел с бинтом из стены и подсев, осторожно и нежно погладил его по горячей спине.
Вскрикнув, Хан обернулся и, вскрикнув, заехал явлению прямо в лицо пятерней, от чего, выронив бинт, тот схватился за глаз и, сутулясь от боли, ушел, пятясь в стену.
- Милиция! – воскликнул Хан в истерике, съехал на пол и съежился там в лихорадочной тряске, скуля, тупо глядя на голую стену.
Из стены вышел мент и, приложив ладонь к фуражке, вежливо сказал:
- Милиция.
- Что!? – замер Хан.
- Что? – удивился мент.
Глядя на родинку правой ноздри, на его прищуренный слезящийся глаз, непроизвольно шаря по карманам трясущимися руками, Хан достал щепотку порошка, не глядя, сыпнул на своё запястье и уже поднес к носу, как вдруг, спохватился:
- Лекарство! – осклабился он, извиняясь и отрицательно мотая головой…

Мент напряженно следил за рукой и, когда та направилась к носу, даже накренился телом вперед, но одобряюще расслабился, когда Хан опомнился и ловко смахнул порошок.
Довольно согласился:
- Лекарство, – и даже одобрительно кивнул.
Но, видя, как панически мотает головою Хан, стал, успокаивая жестом, исчезать в стене. Мол, всё в порядке - ухожу.


***
 

Едва выйдя из оцепенения, но, всё еще находясь в шоковом состоянии, Хан прошелся по периметру подвала, толкая все стены на прочность и даже пиная. Но стены были крепкие, как камень.
А бинт – тот самый бинт, который только что принес ему фантом, валялся под топчаном.
Хан поднял его, понюхал. Пахло свежестью аптеки. Прижал им кровь на кулаке, но бинтовать не стал, а просто бросил.
В глубокой прострации сел, касаясь родинки.
Взял зеркало, поковырял его и даже постучал в него костяшкой и стал смотреть на отражение: абсолютная – идеальная идентичность!


***


Вежливо скрипнув камешком, из стены осторожно появился Ханя и устремил навстречу Хану свои чистые открытые глаза и руки.
Он был одет опять, как Хан.
Выронив зеркало, Хан отскочил, но стена отступить не дала. Он лишь выставил руки в защите и робкой надежде.
– Стой? – спросил и в то же время утвердительно заметил Ханя.
– Стой! – подтвердил с запозданием Хан.
Улыбаясь, как младенец и ясно солнышко, Ханя остановился.
Хан сглотнул, сильно выдохнул, вдернул воздух обратно, растерянно руганул:
- Собака!
- Собака? – Ханя радостно вскочил на четвереньки и, как бульдог обрубком, энергично завилял своим задом.
«Неужели у меня такой же голос?» – мелькнула мысль у Хана. Не веря вообще в происходящее, он глупо произнёс:
- Ко мне? – и пожалел.
- Ко мне? – восторженно воскликнул Ханя и радостно бросился к Хану, но, видя, как тот испуганно ткнулся в стену, смирил свою буйную прыть на покорность и, преданно глядя в глаза и виляя задом, словно вечный двигатель, просто опустился обратно на четвереньки.
Так, глядя друг другу в глаза, стояли достаточно долго.
Ни до чего не докумекав, Хан стянул с ноги ботинок, уронил его неловко под себя и неуверенно промямлил:
- Аборт…
- Аборт? – удивился другой. Только думал недолго. Взял с лежанки накидку, раскинул её на полу, сел на неё, и стал пытаться делать сам себе «аборт», не раздеваясь…
В его пластике Хан узнавал сам себя и, особенно, в тот момент, когда, сам попытался согнуться, как тот… 
Спохватился и глупо промямлил:
- Не-е.
- Нет? – Ханя замер, изучая Хана.
- Нет, – сказал твердо Хан, напряженно работая мозгом, но слово никак не хотело само отыскаться.
- Не «аборт», а «апорт»? – подсказал ему вежливо Ханя.

Ничего, не ответив, Хан поднял с пола ботинок и, швырнув его, крикнул:
- Апорт! – и тут же выкатил от удивления глаза – ботинок, который он только что держал в своей руке, об стену не ударился, не отскочил, а пролетел сквозь стену - исчез прямо в ней!
Ханя, радостно вскрикнув «Апорт!», рванулся и следом за ботинком исчез в этом месте стены.
   
      Хан не двигался. Болезненная черточка скользнула по его лицу.
Он подошел к «стене», нажал, толкнул её, прислушался: Нет. Ничего... Стена!


***


Ботинок едва не попал в проходивших людей – девушка взвизгнула и закрылась руками. Башмак ударился в фонарный столб и очутился у неё в ногах.
Прохожий оглянулся, но не понял, что случилось, и продолжил путь.
Из стены тут же выскочил Ханя, припал к асфальту телом, схватил башмак зубами, и в шутку зарычал на поднятую девушкину ногу.
Нога еще выше взметнулась, и дева, словно задохнулась…
Но Ханя  очень бойко убежал обратно в стену.


***


Он появился внезапно так близко, что Хан в испуге вскрикнул и, попятившись, упал и, лёжа ретируясь, уперся спиною в топчан. А Ханя сразу встал на четвереньки и, виляя задом, не спеша, приблизился. Зубами положил башмак к ногам Хана и присев, как собака, расплылся в улыбке.
Хан весьма неумело сказал:
- Хе-хе-хе, – не смеясь. Осторожно коснулся его головы - волосков, отнял руку, коснулся еще и еще.
Счастливый «пёс» потерся головой о руку Хана и ласково прижался головой к его ноге.
И Хан решил погладить…


***


Ну, кто бы мог подумать, что прикоснуться к человеку так приятно! А может быть, вообще, к живому существу? Хан, почему-то вспомнил, как он в детстве гладил лошадь…

Видение возникло в паутине:
   «Огромный теплый лошадиный бок. Губа. Большая мягкая ноздря, дыхнувшая в него теплом и неизвестным ароматом...»
Но лошадь убежала.

А Ханя тёрся об него, как кот, и улыбался.
Хан подобрал лежавший рядом бинт и размотал и стал трясти им, словно бантиком  перед котом, и тот старательно пытался не поймать конец бинта.
Хану так это всё стало нравиться, что он, во избежание разлуки, накинул бинт на шею Хане, намереваясь сделать поводок, но тот вдруг зарычал и очень грозно.
- Ай! – вскрикнул Хан и отскочил, все, бросив, - Прочь!
Ханя медленно встал, а в глазах у него отразился испуг и мольба о пощаде...
- Прочь! – крикнул Хан.
Неотрывно глядя в глаза, словно прощаясь навсегда, Ханя медленно исчез в стене.


***


Хан остался один.
Неизвестное время стоял истуканом без мыслей.
Но, вдруг, спохватился, уперся в то место, куда удалился его визави, тыча стены, обошел периметр, ещё и ещё, рванулся к лестнице…
Но даже не коснулся.
Постоял, глядя вверх, и печально вернулся к топчану.
Руки сами заходили по карманам – механически достал щепоть, механически насыпал на запястье.
Но нюхать не стал.
Вдруг, ударил себя по руке. И еще. И еще. И с силой оттёр, отряхнул свои кисти, как будь то от гадкой и въедливой грязи. И глядя, куда то вперед, методично и гневно стал бить по лежанке своей кулаком:
- Избавлюсь! Избавлюсь! Избавлюсь!
Внезапно вскочил, скинул тряпки, поправил ящики лежанки, закинул покрывалом аккуратно. Нашёл бинт, сунул в угол, наткнулся на мелкие гальки. Собрал гальки в горсть. Походил, не зная, куда деть. Швырнул их об стену, и те с треском разлетелись. Подумал. Осколком кирпича начертил на стене мишень, сел на топчан, прицелился. Швырнул осколок в цель, и обалдело свистнул – кирпич беззвучно пролетел сквозь стену.


***


Но не успел прерваться свист, как появился Ханя - вбежал неизвестно откуда и встал, улыбаясь и шумно дыша.
- Ты кто?
- Ты кто? – сияя, отозвался Ханя.
- Живой? – хотел задеть его, но все-таки отдернул руку Хан.
- Живой! – не успев пожать протянутую руку и сияя, ответил тот.
- Хе-хе-хе, – неуверенно выдавил Хан.

И Ханя рассмеялся радостно открыто и счастливо.

Однако лицо Хана сделалось непроницаемым. Помедлив, достал из кармана щепоть порошка, насыпал дорожку на тыльной стороне своей ладони и молча протянул Хане.
Счастливая улыбка испарилась, но появилась вновь. Ханя приблизился, но неожиданно сдул порошок и опять засмеялся легко и по-детски наивно. И даже лизнул эту чистую руку, совсем, как собака.
- Лекарство! – сказал гневно Хан, обалдев от такой простоты.
- Лекарство, – всё так же легко сказал Ханя и сел на топчан. Потом привстал и вежливо отсел на краешек – подальше.
Хан опустился на свободный край.
Глядя друг другу в глаза, помолчали и вдруг рассмеялись.
Хан осторожно потянулся к носу Хани.
Не сразу, но решительно он, всё-таки, коснулся родинки и быстренько отдернул руку.
Задорно рассмеялись, и Ханя сделал так же.
Хан удивился сам себе – как он позволил это сделать, как стерпел - не отскочил!?
А Ханя джазовал уже вовсю. Он заразительно отхлапывал задорный ритм ладонями по бёдрам и своим коленям так, что Хан не утерпел и стал ему аккомпанировать, как мог, на чем попало... И постепенно получился некий африканский джаз с подвывочкой - подпевочкой без слов.
Потом «играл» один, а Ханя танцевал, и в танце выворачивал свои карманы.
Потом «играл» другой и Хан все повторил и вытряхнул весь порошок.
Потом началась совершенная дурь, и Ханя смешно представлялся девчонкой. Он вместо юбочки руками оттопыривал штаны, как галифе, кокетливо топорща пальчики-мизинцы. А Хан пытался «познакомиться», «бил клинья», «подъезжал»  и всяко «изгалялся»…
Так заигрались, что у «дамы»  появилась кукла – Ханя достал её, откуда неизвестно – откуда-то из-под себя и бережно понёс, как из роддома.
- А кто у нас?
- А кто у нас?
- Дай посмотреть!
- Дай посмотреть!

И стали дёргать куклу туда-сюда...

Вдруг, голова её оторвалась.
Хан побледнел. Он разжал свои пальцы. Голова из рук выпала, откатилась, как мяч.
Руки были в крови.
Хан стоял неподвижно.
Губы Хани дрожали. Лихорадочно начал он прятать остатки за пояс, подбежал, схватил голову, спрятал в карман. Перестал шевелиться и замер.
Хан стоял неподвижно – не мог оторвать взгляд от рук. Постепенно осел, уронил свою голову и обмяк, словно вышла душа из него.
Ханя сел. Виновато и горько затих.


***


- Лекарство! – простонал лёжа Хан.
- Лекарство?
- Лекарство! – содрогаясь и стуча зубами, процедил гневно Хан и пополз к тому месту, где недавно выворачивал свои карманы.
Но Ханя прыжком преградил ему путь, упал на колени и всё, что возможно, раздул-разметал.
- Лекарство! – вскричал Хан в истерике, заползал по полу и начал лизать пыль и грязь.
Другой растерянно метался рядом…
Вдруг, Хан затих. Тихо, медленно встал перед ним на колени и беззвучно сотрясаясь, стал смотреть в глаза Хане сквозь лужи беспомощных слёз.
- Лекарство… – едва слышно выдавил тот, безвольно и медленно встал, – Лекарство… – повторил и механически пошёл... 
- Давай! – заорал гневно Хан и бросился, было к стене, но силы покинули его.
Уже за стеной было слышно мольбу, клич и просьбу:
Лекарство!...


***


Пространство начало пульсировать. Всё пошатнулось. Упершись в стену, вонзив пальцы в неровности кирпичей, округлив рот, как рыба, Хан пытался вдохнуть и не мог – воздух, словно исчез.
Конвульсивно срываясь и корчась, добрался он вдоль стены до единственной лестницы, но опять, как тогда, не коснулся её – посмотрел с тоской вверх и вдруг завыл протяжно и тоскливо – одним ужасным выдохом – пока не выдавил весь воздух. Осел и, собрав всю последнюю нервную силу, с размаху и страшно ударил об пол головой.


***


Увидел девушку.
Глаза его зажмурились и увлажнились.
Он улыбнулся.
Хотел приподняться, но боль во всем теле затмила сознание. Казалось, что  только глаза были живы, а все остальное как будь-то распалось, рассыпалось в атомы, потом собралось, но неверно – позвонки разошлись, оторвались от шеи, члены выпали из всех суставов, всё пронзили иглы льда…
Остановились люди.
Они стояли и смотрели на него.
Пытался встать, но это оказалось невозможным.
Простёр ослабевшую руку и тихо сказал:
- Помогите!
И кто-то смутился, а кто-то всё так же смотрел…
- Помогите, пожалуйста, встать! – шептал тихо Хан, – Только встать! Помогите! Мне надо подняться…
Та девушка взяла его за руку, не говоря, ни слова, потянула, помогла присесть.
И он смотрел в её глаза, и все качалось в навернувшихся слезах…
Но мрачная черта вдруг исказила всё его лицо, и взор блеснул огнём.
Он прорычал:
- Лекарство!
Та  испугалась.
- Давай! –  он закричал.
Но всё померкло.


***


Тот другой вновь стоял возле Хана.
Сверкнув очами, Хан поднялся. Встал, застыл, как скала, и свысока надменно приказал:
- Убей её.
- Убей её… – как эхо отозвался тот, и взор его угас.

Он уронил две горькие слезы, взял зеркало и скрылся в нём.


***


Хан двинулся, но вновь уперся в непреодолимую преграду.
Словно прощаясь навсегда, ладонь скользнула по стене.
Он медленно и тяжело вернулся к одру, лег.
Затих.


***

В отверстии, куда уходит лестница, струится слабый свет.
               

12.11.1999. Одуй