Человек в автобусе

Некий человек, бросив бесплодные попытки уснуть, встает с постели и подходит к окну. Он видит, как ночь медленно переходит в предутренние сумерки.
 
Человек открывает форточку, и в спертый воздух комнаты, где он так и не смог заснуть, начинает вливаться теплый воздух дождливой осенней ночи. Капли стучат по металлическому карнизу то ускоряясь, то затихая. Плотная влажная пелена как бы висит в воздухе, и все видится словно через москитную сетку.
Вокруг фонарей расплываются желтые круги. Такие же круги, только дрожащие, виднеются внизу, где черный асфальт покрыт ровным слоем дождевой воды и опавших листьев.

Где-то невдалеке раздается звук шагов – шорох, плеск и стук каблуков. Шаги удаляются и постепенно затихают.

Человек высовывает руку из форточки и подставляет открытую ладонь под дождь. На ладонь попадают не столько даже дождевые капли, сколько крупные капли воды, скапливающейся на карнизе верхнего этажа.

Человек проводит подушечками пальцев по кирпичам, из которых сложены стены дома с внешней стороны. Кирпич почти сухой, шершавый. Человек подносит ладонь к лицу, втягивает воздух ноздрями как можно  глубже – рука ничем не пахнет.

В дома напротив кое-где начинают загораться окна. Значит, уже утро, начинается будний день. «Мне не надо на работу, - думает человек, - так что я еще постою, подышу воздухом, а потом, быть может, засну».

Человек отходит от окна, идет на кухню, пьет воду из стеклянного кувшина, видит небольшую банку, тоже стеклянную, берет ее в руку и начинает рассматривать на свет. Фонарный свет преломляется в банке, это некоторое время кажется человеку интересным. Затем человек наливает в банку воду из кувшинчика и также разглядывает банку на свет. Через некоторое время ему наскучивает это занятие, и он идет обратно к своей постели.

Тихо идут часы. Кажется, что можно было бы сейчас закрыть глаза, и сразу же погрузиться в сон. Но человек знает, что это только кажется. Под настенными часами стоит хрустальная ваза с засушенными цветами. Помимо цветов в этой небольшой вазочке также помещаются камыши с обломанными длинными стеблями. Весь этот букет, который можно было бы назвать и гербарием, находится здесь, на шкафу, уже много лет. Стенки вазы имеют множество граней, так что фонарный свет, попадая на них, красиво играет на потолке и обоях.

Помимо этого на потолке время от времени переливается странная композиция светотеней. Это фонарь, отраженный в луже, проецируется на белую плоскость потолка. Когда порыв ветра или проезжающая машина колеблет поверхность лужи, человек наблюдает довольно занятную движущуюся картинку метрах в двух правее от его постели.

Лежит он на диване. Диван, при желании, можно сделать значительно шире. Но человек этого не делает – все равно ведь это не поможет ему уснуть. К тому же, он уже не уверен, хочет ли он действительно спать этой ночью.

По левую руку от дивана стоит книжный шкаф. Сейчас все в нем сливается в нечто темное, и прочесть названия и имена авторов на корешках не представляется возможным. Но человек знает содержание полок в шкафу почти наизусть – где какая книга стоит. Многие книги он читал. Какие-то нет. Но доставал из шкафа, листал и рассматривал все до единой.

Возле окна, слева, если стоять к окну лицом, можно видеть телевизор. Телевизор попал в эту комнату давно, но человек проявляет к нему совсем мало интереса. Слева стоит платяной шкаф, потом еще один книжный, потом сервант. Все вместе представляет собой так называемую «стенку», изготовленную, наверное, в шестидесятые годы.

Человек переводит взгляд с одного предмета на другой, таким образом совершая подробный осмотр комнаты раз за разом. Безусловно, он и с закрытыми глазами мог бы делать то же самое. Но некая разница есть, и человек пытается понять, в чем именно эта разница заключается. Он смутно надеется, что эти размышления усыпят его. Но этого не происходит. Не происходит и другого – человек так и не приходит к пониманию того, что именно отличает осмотр досконально знакомого интерьера комнаты с открытыми глазами или с закрытыми.
Тогда человек переводит взгляд на светотени на потолке, он смотрит на них минут десять и начинает о чем-то догадываться. «Возможно, дело в непредсказуемости пространства как такового, - думает человек про себя. – Привычка воспринимать происходящее в хорошо знакомом тебе интерьере как что-то раз навсегда установленное, подчиненное некой однообразной логике, иначе говоря, иллюзия дискретности знакомого обжитого пространства – именно иллюзия. Эта привычка играет с нами дурную шутку. На самом деле то, что происходит с самим пространством даже подробно знакомой тебе комнаты – всегда непредсказуемо и имеет внутри себя возможность чего-то необыкновенного, непросчитываемого никакими сложнейшими математическими формулами. Иначе говоря, само пространство, окружающее нас, несет в себе возможность чуда. Причем эта возможность есть неотъемлемый фактор, как возможность обменных процессов в живой клетке».

Поглощенный такими мыслями, человек лежит некоторое время без движения. Затем он высвобождает из одеяла ногу, вторая нога у него давно уже лежит сверху одеяла.
 
Человек начинает внимательнее вглядываться в окружающие его вещи и предметы. Он желает непредсказуемого в привычном, одомашненном пространстве. Затем человек спохватывается. Он вспоминает, что сам же пришел к выводу, что намеренное, пристальное ожидание чуда само по себе противоречит неожиданному, чудесному событию. И, стало быть, чего делать уж точно не стоит в таком случае – так это нарочито и внимательно ждать.
Человек встает на ноги, нащупывает ногами тапки и идет к шкафу. Он отодвигает стеклянную дверцу, берет книгу наугад и подносит ее к самому лицу. Взятая наугад книга оказывается «Новеллами» Гофмана. Человек с чувством несильного приятного возбуждения раскрывает книгу – он не собирается гадать по ней, ему только интересно, на каком именно произведении книга откроется. Он не очень хорошо знает содержание книги, не все в ней читал, поэтому опыт производится достаточно честно. Возможность раскрыть книгу, приблизительно зная, на каком месте она откроется, довольно-таки мала. Человек раскрывает книгу, вглядывается в текст – он ему не знаком – и листает назад, пока не доходит до названия произведения. Это «Повелитель блох». «Надо будет прочесть» - думает человек, и ставит книгу обратно на полку.

После этого он делает еще одну попытку лечь в постель и перейти из состояния бодрствования в состояние сна.

Перед тем, как уснуть, человек представляет некую дорожку, которая идет мимо низких узловатых деревьев. Дорожка едва светлеет в серовато-бурых осенних сумерках, видимо, она посыпана опилками или белым гравием. Сквозь голые ветви деревьев виднеется дом. Кажется, это все-таки утро, и сумерки будут постепенно проясняться, а дорожка, наоборот, станет выглядеть более темной. Человек в течение нескольких минут пытается всмотреться в эти сумерки и получше разглядеть дом, но незаметно для себя, наконец, засыпает.


Проходит сколько-то времени, и наступает день. Человек, проспав, может быть, три или четыре часа, просыпается. Он лежит, глядя в потолок, о чем-то думает, затем встает, умывается и ставит на плите чайник. Пока чайник вскипает, человек одевается, собирает некоторые вещи – телефон, ключи, кошелек, сигареты – пьет чай с сахаром и баранками, обувается и выходит из квартиры.
 
На лестничной площадке стоит шкаф в разобранном виде. Навстречу поднимается сосед, Виктор Иванович. Виктор Иванович улыбается и говорит – «Добрый день! На работу? Припозднился!» и качает головой. Человек отвечает – «Здравствуйте! Нет, сегодня я выходной. Просто по делам». И они проходят друг мимо друга, слышно, как этажом выше поворачивается ключ в замке, и вот уже улица. Дождя нет, он закончился, пока человек спал.
Человек думает, почему иногда кажется, что все могло бы быть точно таким же, только без какой-то боли, зачастую едва ощутимой, но все же никогда не пропадающей окончательно. Иногда заснешь днем, и потом весь вечер кажется, что упустил что-то важное. Будто простоял не в ту очередь. Бывает, что ночью приснится что-то такое, от чего потом все утро ходишь с ощущением, что простоял не в той очереди всю жизнь. И в глазах людей, попадающихся на улице, в магазине и в транспорте начинаешь видеть что-то такое, от чего становится еще грустнее. Отворачиваешься, чтобы и они не догадались, что ты увидел в их глазах именно это. Все-таки увидел, не успел отвернуться, - ничего страшного. Все равно встретились на секунду и разошлись, или выйдем на разных остановках. Если даже и на одной, то пойдем каждый в свою сторону. Не о чем особенно жалеть, не хочется слишком об этом думать – но сердце все равно сводит, и кажется, что воздух скрипит на зубах как песок. И дым, который ты вытягиваешь из сгорающей перед твоим носом сигареты, какой-то водянистый, очень уж плотный, тяжелый.

Но вот подъезжает автобус, водитель с пластырем на указательном пальце берет у тебя двадцать шесть рублей мелочью, ты проходишь в глубину салона, садишься и едешь.

Так приблизительно может думать человек, который за несколько часов до этого пытался рассмотреть дом за узловатыми деревьями в утренних сумерках.
Вот и сейчас человек хочет вспомнить, где он мог видеть такие деревья и такой дом, но постепенно уверяется в мысли, что нигде, кроме как несколько часов назад, засыпая. Тогда человек отматывает назад время своей жизни, и оказывается, что это все вообще не имеет никакого отношения к его ежедневному, посюстороннему опыту. Однако сказать, что это только лишь сон или игра воображения тоже не представляется возможным. Дом за деревьями тоже относится к опыту, не менее подлинному, чем все ежедневное, скажем, этот автобус или моя рука в открытой форточке, соприкасающаяся с кирпичом стены того дома, в котором находится моя квартира.

Но дальше этого человек продвинуться в своих размышлениях не может. Тогда он предпринимает нечто принципиально иное. О чем мы сейчас и постараемся рассказать – настолько, насколько этот опыт переводим на язык словесного отображения реальности.


Допустим, некий человек едет в автобусе. Он едет по городу, где ему все знакомо, все привычно, где немало мест, так или иначе связанных с какими-то событиями его внешней или внутренней жизни.

И вот он произносит своего рода монолог. Разумеется, это условный прием, но нам он очень пригодится. Итак, человек как бы говорит –

Я еду в автобусе. На автобусном окне видны потеки грязной воды, пыль, часть резиновой полоски на раме оторвана и болтается просто так. В зеркале заднего вида - лужи, рассекаемые шинами автомобилей. Черные брызговики грузовиков качаются в такт движениям кузова. Сиденье подо мной твердое, с гладкой поверхностью - дешевый дерматин, кое-где заклеенный скотчем. Металлический каркас сиденья выкрашен в голубой цвет. На водительский кабине, со стороны салона, - календарь. Он прошлогодний. На календаре изображены какие-то выцветшие блестки, девушки и звездочки. Впрочем, разобрать трудно - слишком полиняли краски, к тому же чуть ли не половина пространства календаря занимают отпечатанные на принтере объявления. Они содержат орфографические и пунктуационные ошибки. Но и это неважно.

В салоне совсем мало людей. Несколько старушек с сумками, старик в берете и мальчик с большим рюкзаком - едет из школы. Или с занятий какого-нибудь кружка. Одна из старушек в поношенном толстом пальто и дутых сапогах, судя по содержимому клеенчатых сумок, возвращается с огорода. Скорее всего, у нее сразу за пределами городской черты участок в садово-дачном товариществе, некоторое количество соток за сетчатым ограждением, грядки с подвешенными пластиковыми бутылками, которые трещат на ветру, чтобы отпугивать кротов, и фанерный домик, вернее назвать - сарай, где хранятся лопаты, грабли, лейки и где можно попить чай с бутербродами. Старушка сделала на своем земельном участке все, что нужно было сделать, и сейчас возвращается домой.
В кабине у водителя звучит радио, но настолько тихо, что почти ничего не разобрать. 

За окном автобуса виднеются две заводские трубы, старые, кирпичные. Торговый центр, пестрящий хаотично расположенными вывесками. Однотипные панельные дома - в пять, девять и двенадцать этажей. Серого, с некоторыми оттенками грязно-розового и желтого, цветов. Есть почти совсем белые. Новый дом - рыжий, почти оранжевый, в шестнадцать этажей. Целый ряд деревянных одноэтажных домов за низенькими заборчиками, равномерно покрытыми подсыхающей дорожной слякотью. Два ряда кирпичных гаражей,  помойные баки под навесом из кровельной жести, в баках роются собаки, рядом прыгают вороны, тут же снуют и голуби. Вот мужик вышел из ворот гаража, подошел к бакам, спугнул одного пса и нескольких голубей, забросил в бак какую-то железяку, потер ладони одна о другую и пошел обратно в гараж.
Я еду дальше. Но я могу сойти на остановке.

Я скоро буду дома. Но, пожалуй, я выйду вот на той остановке, пройду мимо завода, и окажусь в заброшенном яблоневом саду. В этом саду будет особенно тихо, светло и спокойно. Среди молчаливого дня, под облачным небом, в окружении голых яблоневых стволов и ветвей, в самом конце осени. Теплый и какой-то особенный, по-весеннему приветливый день.

И вот я вхожу в сад, иду между деревьев, вдыхаю прохладный и чистый воздух и думаю, что позади меня остался завод, осталась дорога, остался город, и можно представить, что в глубине этого сада меня ждет долгожданный мой настоящий, единственный дом.

В этом доме открыто окно, и на крыльце стоит миска с молоком. Крыльцо тихо скрипит, когда наступаешь на деревянные ступени. В этом скрипе совсем нет ничего режущего, неприятного. Напротив - очень уютный звук. Во дворе, прямо под одной из самых старых яблонь - веревочные качели. На деревянное сиденье с облупившейся краской намело листьев. Листья и на досках крыльца.
Внутри дома запах сухой травы, солнечной пыли и чего-то такого, что никак не удается назвать, но это и составляет главное в палитре запаха. Можно сказать только, что этот запах как бы неотделим от яблоневых ветвей, капель воды на железных петлях калитки и утреннего света, рассеянного в воздухе. Этот запах и этот свет существуют вместе, как две ипостаси одного, и они выражают ожидание и в то же время наполненность.

Я вхожу в этот дом, и уже с другой стороны окна смотрю на осенний прозрачный сад. Я вижу капли воды, едва дрожащие на кончиках голых веток, дорожки, кое-где посыпанные мелким гравием, я вижу светлое облачное небо сквозь сплетения ветвей и дальше, выше яблоневых деревьев птичьи гнезда на тополях, слегка покачивающихся под теплым неслышным ветром. Я сижу и смотрю в окно. Я дома.
Незаправленная постель так и остается со всеми своими складками ткани, тенями и волнами. Окно открывается движением руки наружу, в сад. Еле слышно звенит стекло в неплотно пригнанной раме.

Распахнутое настежь окно бросает блики неяркого света в глубину комнаты. В дальнем от окна конце этой комнаты - зеркало, слегка подернутое пылью. В зеркале отражается окно и яблони сада. Чуть видны качели. В створках рамы тоже отражение - комнаты и сада, они как будто накладываются друг на друга, и получается некая комната-сад. Можно видеть и так, и так - как дом в глубине сада и как сад, заполняющий комнату изнутри. Но все это выглядит необыкновенно легким, почти невесомым - и в то же время живым, настоящим. Ничего призрачного, сонного нет ни в саду, ни в доме, ни даже в пересекающихся взаимно отражениях.

Утренний воздух в доме теперь тот же, что и в саду.

Слышно, как где-то чирикает птица, в некотором отдалении, но отчетливо воспринимаемая слухом.

Света становится больше, но при этом нельзя сказать, что увеличилась его яркость. Просто еще более тесная связь между светом и воздухом ощущается как бы уже даже не глазами, а всем существом, дыханием, чем-то, что трудно определить как внешнее восприятие органов чувств.

Окно по-прежнему открыто. Я выхожу в сад и смотрю на дом, затем на деревья в глубине сада, затем вверх, на светлое тихое небо.

Где-то в дальних комнатах тикают часы, но вот и они замолкают. Теперь слышно, как бьется сердце.

Но это бьется не мое сердце. Это другое сердце, которое имеет прямую, самую тесную  связь с воздухом и светом. С домом и садом. Но это объяснить сложнее всего. Я с радостью признаю, что не могу это выразить ни в словах,  ни каким-то другим образом. Но, может быть, это биение и есть самое важное. Мое сердце при этом тоже продолжает биться, его можно легко услышать. Но бьется оно теперь как- то иначе. Хотя объяснить в чем заключается разница я тоже не могу. Но это как-то связано с тем, другим, сердцем. И все это сплетается воедино - и сад, и дом, и воздух, и свет. Но при этом ничто не теряет своей единственности. Дальше мне совсем нечего сказать. Таких слов у меня нет, и я даже не пытаюсь их найти. Я чувствую себя и чувствую что- то большее чем я. Я слышу звук своего сердца, и другого сердца. Я дышу воздухом. Я смотрю на свет. Я в саду. Я в доме.


Но вот я сижу и смотрю в окно автобуса. Вижу пыль на стекле, разводы грязной воды, слышу радио в кабине водителя. Я не вышел на этой вот остановке. Я наблюдаю, как бетонные заборы заводских строений сменяются чахлыми придорожными кустами, как бензиновая радуга разливается на мокром асфальте, как все время идет в одну сторону, как люди стоят на автобусной остановке, а другие люди идут вдоль шоссе,  и цвет бетонных зданий как бы переходит в цвет неба над этим городом, и все вместе кажется чем-то таким, чего могло бы и не быть. И, однако же, оно есть, и непонятно даже – декорация ли это, еще один забор, скрывающий что-то принципиально другое или просто одна из сторон подлинной реальности. Наверное, все же то, что я вижу за окном автобуса, есть совмещение всего этого. Но и что-то большее тоже – и как возможность, и как надежда, и как наличная данность.

Я думаю о том, что нечто  неуловимо горькое разлито в здешнем воздухе, и этим воздухом приходится дышать где бы ты ни был. Можно уехать в любой город, в любую страну, но воздух будет все тот же.

Как ни странно, мне становится намного легче от этой мысли. Радостью это назвать еще нельзя, но и болью уже тоже.

Я еду дальше. Вот моя остановка. Я выхожу.

При этом я продолжаю думать о том, что все, что я вижу и слышу – и есть реальность, но она содержит в себе возможность иного, и эта возможность неотделима от самой глубинной сущности этой самой реальности. Она неотменима, эта возможность. Это даже не столько возможность, сколько жажда. Но если есть возможность, есть и осуществление. И если я чувствую жажду – как бы вместе со всем этим, что составляет реальность – значит, эта жажда дана мне зачем-то. И, стало быть, возможное может стать сбывшимся, и жажда способна получить утоление. Вот эти канавы возле дороги, полные мазутных пятен и промокших окурков, вот эти серые, цвета сырой штукатурки, дома, вот эти спешащие, набивающиеся в автобус люди с бесконечно усталыми глазами, вот эти собаки, вороны и голуби рядом с помойными баками, эти гаражи, эти машины, эти черные деревья и кусты, - все это имеет в самой своей сердцевине неотменимую надежду. И эту засушенную, окаменевшую, источенную болезнями сердцевину могут наполнить реки воды живой.

Но как же все одиноки здесь. Как одинок этот пучок жухлой травы, как одинок этот водитель со своим радио в кабине, как одиноки эти сонные дома – какое одиночество чувствую я среди всего этого, внутри своего сердца. Но только ты наполнишь это одиночество, Господи.


Человек повторяет эти слова про себя множество раз, пока идет к дому. Он подходит к стене дома, открывает в ней дверь и входит внутрь. В саду светает, начинается день. В глубине комнат еще идут часы. Человек выходит из дальних комнат и движением руки открывает окно. Прохладный воздух из сада наполняет дом. И здесь заканчиваются уже всякие условности.

Человек чувствует, что у него начинает болеть голова. Боль распространяется от висков к затылку, охватывая, таким образом, практически всю голову. Последнее время это стало для него привычно. Поэтому в кармане человек носит цитрамон. Обыденная головная боль, как это ни странно, не усложняет, но, скорее, упрощает жизнь человеку. Бытие становится как бы более внимательным и подробным, однако, это отнюдь не болезненная подробность, а как бы обобщающая, обладающая качеством повышенного осмысления. Если так можно сказать об этом. Впрочем, все слова в нашем случае оказываются в большей или меньшей мере приблизительными.

Окно продолжает оставаться открытым. Воздух наполняет комнату. Воздух пронизан тихим и теплым светом. Новый день встает как стена. Человек надеется, что за этой стеной его по-прежнему ждут.