Морковкин блюз

(…)
Так и сидели:  Ксюха — клубочком в кресле, а Ленка напротив, вытянув ноги на приставленную табуретку. Ксюха, всегда готовая к прыжку, будто кошка на чужой территории, выжидающе молчала, а Ленка вещала тихим своим голосом «мысли вслух». Эти их всегдашние разговоры «за жизнь» стали неотъемлемой частью воскресных посиделок. Подруги слепились друг с другом давным-давно, будто куличи в песочнице. И сколько бы жизнь их не трепала, сколько бы не рассыпала в почти ничто их отношения, рано или поздно они опять устраивались на лоджии Ленкиной матери в старых креслах и вываливали друг на дружку свои вечные вопросы.
Ксюхе — сорок. И Ленке тоже сорок. Сначала Ленке, а через месяц Ксюхе. На этом основании Ленка была во всём  умнее. Так было принято у них. Однако, никто, кроме Ленки, не знал, что она страдает от этой роли, чувствует себя за всё ответственной. Пару раз даже бунтовала, мол, какого чёрта мне за тебя переживать? У меня своих проблем выше крыши и вообще: кто-нибудь меня собирается жалеть? Никто Ленку никогда не жалел, она была навечно прописала в своем родовом кресле со своим спокойным голосом. Ни Ксюха не жалела, ни даже Ленкина мать —  ома.
С этим «ома» история была. Маленькая Ленка нарисовала на 8 Марта маме открытку и подписала:"о ма". Как слышала себя, так и написала. Это «о» мама часто повторяла на все лады, а «ма» выдавливал из себя старший Ленкин брат. Ну Ленка запомнила и решила порадовать маму.
 Все долго смеялись почему-то, а потом так и наградили совсем ещё молодую женщину этим «ома» — бабушка, мол. Ей подходило, кстати. Она же была тогда старая: сорок лет!

Ну а теперь этим по сорок. Дурынды. И эта, кошка, дурында, и та, тихоня, тоже дурында. Компания, одним словом: ома и две дурынды.

Ома пришла к ним со своей лавандовой чашечкой  и сигаретой, открыла окно и, отхлебнув кофе,  включилась:
— Ну?
— Да я говорю, что какого лешего я буду на всё закрывать глаза! Мужик  у нас кто: я или он? Почему всякий раз эти бесконечные «а, может, не надо?» — Ксюха выгнула спину и попыталась повторить просящую интонацию мужа: «не надааа…а?»
— Ты должна уже привыкнуть. Зачем наступать на одни и те же грабли. Просто делай сама и психовать не будешь. — Ленка сочувственно улыбнулась подруге краешком рта.
— Да какого черта! — распаляла себя Ксюха. — Я проклятая, что ли,  на себе всё тащить? Есть же какие-то пределы? Ну по всякой ерунде вечные сомнения, по всякому поводу эти глаза спаниеля.

Ома молча курила, отставив в сторону чашку.
— Ома! Ну ты чего? Скажи ей!
— Скажи, скажи… — повернулась Ленка к матери.

Женщина сложила на груди руки и, чуть склонив голову  к плечу, улыбнулась:
— Скажу… Вот что вспомнила сейчас, то и скажу.

Помните, на пригорке у магазина стояла сосна шатровая? Старики рассказывали, что её в войну даже немцы не тронули. Удивлялись красоте, а трогать не трогали. Сосны той уже несколько лет нет, спилил предприниматель и построил свой сарай торговый. И ведь угораздило его поставить свой магазин так, чтоб с дороги церковь нашу закрыть. Я, кстати, подумала недавно, что столько у нас храмов в городе, а ведь не мешают никому!  Как-то всегда к месту, всегда так, что к ним идёшь… даже, если мимо пробегаешь. А  об эти картонные коробки-магазинчики вечно спотыкаешься. Ну да ладно… не о том речь.
Я маленькой еще была, а сосну ту помню. К ней, к сосне-то, бывало, привозили балаган. Знаете что такое? Огромная такая палатка брезентовая, военных думаю. Вот в этой палатке крутили кино. Балаганом и назвали. Значит, привезут, лавки деревянные мальчишки таскают-расставляют внутри под присмотром мужиков… потом мужики эти билетики продают копеечные. Да и копейки-то те где взять? Ну продадут сколько-то на лавки, сидячие места, значит, а потом уже пацанов запускают вперёд сесть перед экраном. Да не за «спасибо», а за подношения.
Какие у мальчишек подношения могут быть? Вот они успевали как-то пробраться своими хитростями в балаган-то. Гоняли, конечно, их. Да разве с пацанами справишься? У них свои победы в почёте были: кто два раза, кто три  «за так» кинушку смотрел. А здесь осень, яблок полно, ломятся сады да огороды от всего. Вот пацаны и потянули мужикам яблоки. И Васька…
Ома замолчала, потом прикурила сигаретку,  поднесла чашку к губам и застыла.
Дурынды не смели мешать странному этому рассказу. Осень за окном притаилась и ждала  и ждала чего-то.

— Как сейчас вижу: стоят дядьки (киношник и шофер), у ног яблоки горкой мальчишечьи, а здесь Васька подбегает. Крепкий такой пацанёнок был этот Васька… только весь в веснушках. Уж как ему за эти веснушки, бывало, от ребят попадало! Но Васька терпел: да куда деваться раз вся семья такая? Только краснел быстро и кулачки сжимал. А здесь прибежал последним, но довольный такой, рот до ушей, мол, я-то, гляньте, что вам принёс! Что там  эти яблоки дурацкие! Кто их не видал!  Глаза сияют, веснушки смеются, уши светятся, ладошки держат что-то в рубахе на пузе. Киношник  руку Васькину дёрнул и…заржал. Под ноги высыпалась морковка.

Сочные оранжевые плоды упали на землю. Зелёные хвосты пришлёпнулись дорожной пылью и как-то сразу сникли, будто умерли мгновенной смертью. Хрустнули под сапогами тельца молоденьких морковок, от затрещины отлетел в сторону Васька. В балагане опустилась брезентовая дверь и заиграла музыка.
Васька встал на четвереньки, сделал, забыв подняться, пару шагов, словно побитая собака, а потом сел,  вытянув ноги. Сидел, прислонившись к сосне, под её густым шатром. Вечернее солнце пробивалось к нему осенним  теплом, высушивало слёзы, лаская веснушки.

Васька ушёл. В  лес ушёл. Сначала как-то в себя ушёл, а потом выучился  да и стал лесником. Для него с людьми говорить — мУка.

— Да ну тебя, ома! — Ксюха  опустила ноги с кресла. — Пойду-ка я, пожалуй.

***
Ксюха брела  по дорожке осеннего парка, осторожно ступая, боясь обидеть  осенние листья. Они — листья — умирали, умытые дождями, на прощанье шептали красным, жёлтым, оранжевым… сигналя о чём-то важном.: «…а, может быть, не надо?» Бессмысленные эти вопросы не раздражали, а примиряли с неизбежностью.  Примиряли и рождали понимание того, что всё проходит, становится вчерашним, почти забытым. И только блюз осенних туманов, обнимая парки, пустые ночные скамейки, редких прохожих, крыши домов и купола церквей, плакал: всё помню, потому что болит.