Мои воспоминания о 90-х

Всё смешалось… Словно сам Господь Бог перемешал огроменной ложкой Добро и Зло, чтобы и берегов было не видно, чтобы пропали все отчётливые контуры, все отчерченные линии между «хорошо» и «плохо», чтобы каждый населяющий эту страну (про планету не берусь говорить) заново решил для себя и обозначил – где белое, а где чёрное, где Свет, а где Тьма беСпросветная… Это было в 90-е, когда крушились идеалы, рушилась многонациональное государство, основанное на «свободе и равенстве всех трудящихся», рушились привычные догмы – на моих глазах рушились, и я ничем не умела противостоять этому разрушительному процессу, я – двадцатилетняя студентка московского вуза, у которой на руках уже был годовалый малыш – сын Ваня. Я, как и многие другие в то время, пребывала в гнетущей растерянности, чувствовала, что меня несёт по течению, и нет сил – барахтаться в мутной холодной беспощадной безумной воде, а главное – непонятно, куда барахтаться, в какую сторону? Берегов-то не видно – со всех четырёх сторон.
Я училась в Москве. Ваня мой оставался с моими родителями – в Тульской области. Каждый четверг вечером я закупала продукты в «Елисеевском», чтобы везти еду на нищую малую родину, где к тому времени на полках продуктовых магазинов оставались в изобилии только плавленые сырки со светлым названием из прошлого – «Дружба», да хозяйственное мыло – этакие коричневые кирпичи, отстирывающие без проблем и следы от варенья и следы крови... В четверг ночным автобусом я уезжала до родного посёлка, а в воскресение – ночным рейсом – возвращалась в Москву, учиться и работать дальше… и так – каждую неделю. Не стоит, наверное, говорить, как я тогда завидовала своим сверстникам, не обременённым ответственностью за других людей, тем, кто жил и «тусил» свободно, ещё и время от времени бегая на ближайший почтамт – получить очередной денежный перевод от любящих родственников.
Чтобы купить колбасу, сыр, апельсины в «Елисеевском» магазине – надо было сначала выстоять очередь, хорошо – если полчаса, а то и час, бывало – и два. И вот. Никогда не забуду, до смерти не забуду, раз уже – за четверть века это не забылось. Передо мной стояла бабушка – в ветхом пальтишко в мороз – и, когда её очередь подошла, она попросила у продавщицы качан капусты и два килограмма картошки. Женщина за прилавком – со строгим непроницаемым лицом, в белом фартуке (немного запачканном уже) и белом колпаке – взвесила капусту с картошкой, громко объявила стоимость покупки, и бабуля достала носовой платок, в котором были завязаны денежки, и долго – дрожащими пальцами – пыталась его развязать… Очередь, подождав минуту, зашумела… Продавщица посоветовала покупательнице отойти и приготовить деньги… Следующей в очереди была я. Назвала всё, что мне нужно… Денег у меня, студентки, было впритык… Но! Я вполне могла обойтись без этой сраной колбасы. Сраной! …У бабки явно не хватало денег на картошку – я наблюдала за ней боковым зрением : она, слюнявя пальцы, сосредоточенно пыталась насчитать нужную сумму, но сбилась… начала считать снова. Хотела было переспросить продавца – сколько она должна – но тётя за прилавком не откликнулась… Первое – самое первое а значит – правильное! – чувство пришло – сказать, что я заплачу за бабку. Но я дождалась, когда мне озвучат стоимость моей покупки, поняла, что «лишних» денег нет (а бывают ли?) и, рассчитавшись, вышла из магазина. С горьким чувством, сродни предательству… Потом я не могла жрать ту колбасу, которую купила, вспоминая про бабку и 2 кг картошки. Я напрочь потеряла аппетит, всю дорогу утешала себя, что у меня маленький ребёнок и мои родители, тоже нуждающиеся в помощи,, что я не для себя… и я не обязана помогать чужой бабке… Но это не помогало. И сейчас, теперь, я понимаю, что надо было прежде расплатиться за бабку, а потом уже покупать себе, на сколько хватит… Мы не голодали всё же. И картошка у нас была своя – родители сами сажали огород… Прости, бабка. Прости меня.
…После внятной, упорядоченной жизни, где всё стояло, как казалось, на своих местах, вдруг стало как во сне – непредсказуемо, удивительно, и порой – безвыходно… Выход один – проснуться. Щиплешь себя – и не просыпаешься. Потому что это явь. Танки по Москве – явь. Ползут грозной вереницей. К Красной площади. На защиту Белого Дома? Или наоборот? Нам, первокурсникам, неясно, нам и страшно, и любопытно – что-то будет?! Незнакомые слова «путч», «путчисты» -- слышны повсюду. Смысл происходящего не слишком ясен. Ясно одно: случаются перемены. «Перемен. Мы ждём перемен!»… Вот прямо сейчас. Не в 1917-ом, не в 1812-ом, а вот – сейчас, на глазах. Смотри, участвуй… И – ты ответственен за своё участие. Не кто-то мифический, а именно ты. И те, кто рядом с тобой… живут, учатся, ходят по улицам сейчас. Чувство сопричастности так ярко, так беспощадно светит тебе в лицо – как фонарь палача, как внезапное солнце в дождливый день – кому как…
Помню, как сегодня,– спускаюсь в подземный переход, на станцию метро «Пушкинская»… А там наш профессор института – в старой кроличьей шапке ( а новую не может позволить себе, на профессорскую зарплату!) – стоит и торгует глянцевыми журналами («Play Boy», с порнографическими картинками. Покупают. Потому что в стране, где «секса нет» -- это расхожий товар. Это – в диковинку, это – «свежий ветер», сносящий запреты целомудренного «совка»… Профессор понимает, откуда и куда дует этот ветер, что «свежесть» его – распыление искусственного «освежителя» с запахом морского прибоя в прокуренной комнате, где нет его, моря-то, море далеко, и настоящая свежесть – далеко… А здесь – обман, здесь – подделка, здесь – искусственно, не естественно, но – раз вам так уж хочется – понюхайте, это примерно вот так вот пахнет… Профессор всё понимает. Но профессору надо кормить свою семью. И купить себе новую шапку, чтобы не позориться перед студентами.) Наши взгляды пересекаются. Он – неумело делает вид, что не узнаёт меня. Ему стыдно. Я деликатно делаю вид, что не узнаю его. Мне стыдно. Не за него. За страну, за время, за себя, наконец, что я невольно подыгрываю сценарию в этой трагикомедии…
(продолжение следует)