В последнее лето с Муслимом Магомаевым - начало

   


НАЧАЛО, ВСПЛЕСК


Нина стала пенсионеркой неожиданно для себя и до времени, из-за какой-то редкой и жестокой болезни. K своему новому положению она   приноравливалась тяжело,  несогласие  со случившимся  преодолевала в никому не слышных внутренних борениях сама с собой. 

   Еще два года назад она жила на взлете и  была откровенно горда тем, что сумела — в Германии! -  уже под добрых пятьдесят лет еще раз на полную катушку вклиниться в трудовую жизнь и  на вынужденную пенсию ушла в активной должности отель-дамы. По-русски, по-советским стандартам она называлась бы сестрой-хозяйкой, (или эта должность только в больнице была?) под ее началом был весь гостиничный сервис.
   Теперь же, по-резкому оказавшись "просто дома", она бывала сердечно рада, если старшая дочь просила ее посидеть с  внуком и оставляла его  ночевать у нее.

    И тут в последнее лето у Нины случилось наваждение с Муслимом Магомаевым.
 
    Это началось очень просто.

    Внук в тот вечер  как раз ночевал у нее. Нина сидела  на ковре перед его постелькой. Он заснул быстро.
    Она заученно перевернула  себя сбоку набок, улеглась на живот и раскинула в стороны  руки-ноги. Поразглядывала ковер. Он был новый, пушистый и теплый: на нем еще несколько минут назад солнышко  ее вечерний разговор с внуком слушало. Теперь потемнело. Нина перевела дыхание, уложила лоб в  сложенные ладони, как ее в реаклинике учили, и опять прислушалась к себе. Напряжение отпускало,   немота уходила из шеи, спина становилась длиннее и «не мешала». Только вот колени еще, господи, как утихомирить эти коленки, чтобы не давили они под горло и не мешали бы ей свободно и глубоко дышать! Вот, вроде тоже отходят.

    Стало слышно  легкое дыхание внука.

    И как хорошо, что он рос разумный, не избалованный,- благодарила она мысленно старшую дочку, растившую сына в порядке, какого Нина, ну, просто от нее не ожидала.

    За  открытой  балконной дверью дневной шум ее немецкого городка переходил в молодежную вечернюю праздничность бытия на земле.

   Почему я думаю, что на улицах сейчас «молодежный» шум? - спросила она себя удивленно. Ведь здесь, как днем улицы пустынны, и почти нет пешеходов, так еще более пустынны они сейчас. А вот, вот почему праздничность... Вечером легковые машины останавливаются на перекрестках иначе. Днем они издали замедляют подход на красный свет, экономят бензин на тормозах.  В этом есть что-то расчетливое, ммм..., возрастное. А вечером их всего одна-две, и они подкатывают резко, вроде, недовольные, что им перед светофором останавливаться приходится, вечером их резкое торможение похоже на нетерпение, больше свойственное молодым. Да и вечером по асфальту  шины-машины более шипящий, более высокий звук издают, нежели наши тамошние грузовики на неровных и пыльных дорогах.

   Я опять в Казахстане! Наши машины там, да, конечно, даже легковые едут на низких звуках жш-жш-жш, а в лучшем случае, по хорошей дороге они едут на ж-ж-ж-ж-звуке. А здесь все-таки они везде и все едут на стремитиельно-песочном ч-ч-ч! Да... вечером все становится напористей и быстрее.

  Нина приподняла голову и повернула ее к окну.  Серо-сиреневове,  не темное европейское небо - оно уже давно стало и ее небом, - обнимало комнату.

  Рядом  на столе по включенному компьютерному монитору  нескончаемо накатывались  одна на другую белые звезды виртуальных синих Галактик.
 
  Тут Нина взбодрилась, дотянулась до стула, подняла себя и уселась деловито на стул. Усталость, ломоту в костях она, как  в сторону, шугнула.
 
  Осторожно, как зять учил, Нина нажимала нужные клавиши и вспоминала функции шагов, чтобы можно было песни, фильмы, музыку слушать.

   А что искать-то и как на русской клавиатуре по-русски набрать все это, если буквы тоже, подобно звездам Галактик, все наплывают одна на другую, стукаются друг о дружку, и где какая буква, как ее по- русски, а не по-немецки набрать-натипать?
   Вот, теперь, когда и возможность, и время есть, так сразу и не придумаешь, как это сделать, как само слово «Яндекс», чье оно, какое оно, как его-то набрать? Смотри ты, а получилось!
   С кого начать, кого слушать?
   Весь мир  тоже перемешался, фамилии, имена, какие они были, какие они есть теперь?
   А, подожди, вот что-то звонкое, яркое в памяти всплыло: Муслим Магомаев!   Его  пение когда-то  восторгом в небо уносило,   его песнями сердце сладко на красоту отзывалось.

   А потом совсем забыла его вспоминать.
   Сначала  на прародине предков в атаках покорения жизни  просто некогда было назад оглядываться, музыку слушать, а потом, а потом уже от потрясений, болезней и болей просто ничего не помнила. 
 
   «М»-«у»-«с»-«л»-»и»-«м». Муслим.      

     Справа появились названия его песен. Тут же  выскочила известная его фотография с конверта  от пластинки, на которой он так картинно-модно на скале у моря стоит и про то же самое море,  про его синюю вечность песню поет.

    Нина, живя уже треть своей жизни  в Германии, не слышала  пения Муслима давно.
    И была ошеломлена: как же он поет!

    Она блеснула очками в сторону внука. Левушка доверчиво-сладко спал в своих безмятежных детских снах.

  Нина убавила звук, надвинула на голову наушники, увеличила картинку, откинулась на спинку стула, вдохнула побольше воздуха и, слушая прекрасное неиспорченное временем пение, начала  сосредоточенно рассматривать то, что было перед нею на экране.

   Ближе, чем сам экран, был прибой волн.
   Еще ближе и слышнее, чем  прибой, был голос Муслима Магомаева.
   Он был на экране  очень знакомый, вовсе не забытый, один из самых любимых, близкий, как  часть ее собственной жизни, живой, молодой, потрясающе счастливый, потрясающе влюбленный в жизнь, он сам - часть природной стихии, на фоне которой пел,  на равных  с синим небом, с синим морем,  на равных со всей  вселенской «синей вечностью».

  Нина пробежала выставленные справа названия его других песен, все знакомые, как на пластинках, оставленных ею подруге в Казахстане. Нине хотелось опять услышать все его песни,  все  сразу.

   Она  успокоила сердцебиение, передохнула немного и опять заторопилась остаться один на один с  памятью, вспыхнувшей изнутри,  поддаваясь потрясению от незабытой-забытой красоты голоса Певца, ошеломленная откровением его пения, неожиданно по-новому воспринимая  смысл, физический смысл его голоса.
 
   И при этом больше всего, ближе, чем в ушах, просто с откатом в сердце и в свою  прошедшую жизнь,  распахнулось-ожило в Нине ее  личное, ее собственное "простое прошедшее" время.

   Экран давно остановился, и голос Певца растаял.
   В наступившей тишине Нина вслушивалась в себя и пыталась  что-то в себе  вспоминать, пыталась себя привести в порядок.
 
  Разжав сплетенные перед собой пальцы рук, она  снова включила  песню «Синяя вечность».
  В чем смысл? Что же в ней такого? Да, ее поет несравненной, дивной красоты голос, его сопровождает оркестр,  мощный, как само море. Да, филигранно отобранный видеоряд завораживает: за спиной Певца безбрежная морская синева,  впереди белые гребни волн,  они неспокойно и грозно, и мощно накатываются  на черные скругленные  скалы, стынущие в  вечном сопротивлении  морю.  Все это вместе: - и море, и волны,  и скалы,- сводит   в единое целое и  объединяет под собою высокий купол неба,  под бесконечностью которого стоит Он, гипнотизирующий  центр пронзительной стихии, Певец.
 
  Он поет о счастье жить на земле.

  Да, Муслим Магомаев поет в этой песне о счастье  б ы т ь  на  з е м л е.
Быть на этой земле, под этим небом, быть и петь свою любовь к жизни голосом сильным и звучным, как само море, петь о счастье дерзать, о счастье состязаться с вечностью и морем.

  ...Так, Муслиму Магомаеву нравится делать то, что он делает, то есть, ему нравится петь. Он это умеет, он пением самовыражает свою любовь к жизни, свое умение любить жизнь. Ему был дан такой дар.

  Сама Нина выросла в сухой, прожженной ветрами и морозами степи.  Бесконечность казахстанской степи казалась ей похожей на безбрежное море.

  Нина докапывалась до самой себя через «Синюю вечность» Муслима Магомаева.
  В песне звучит единоборство огромных природных стихий и  поющего человека. Хотя море и накатывается на него, но оно остается на месте, хотя скалы и неподвижны, но они словно нависают, и огромное небо своей солнечной синевой почти - давит. А поющий человек хотя и остается  на одном месте, но  при этом он голосом своим стремится стать победителем над стихиями. Он стоит на одном месте, но вот он и руки раскинул, словно все себе подчинить хочет.

   Но нет же,  он вдруг обнимает все!
   И своей любовью подчиняет себе все.
 
   Движение есть только в голосе певца. Да, его голос рокочет, как море, он необьятен, как море и как небо, и его голос сильный, как скала.
И Магомаев сам, как стихия, он есмь сам,  равный  всем стихиям.
Он передает-излучает это в своем пении.

    Как это  бывает? Когда такое бывает?

  Нина, усталая, не успевающая вот уже сколько времени отдохнуть от своих постоянных болей во всем, как на внутреннем экране памяти, вспомнила вдруг себя, бегущую через огромную степь, по высоко плывущей траве в волнах зеленого ветра, под небом по-весеннему жгучим и  прохладно-жарким. Она бежала завернуть телят от молодого пшеничного посева.  Шестьдесят телят «буро-латвийской» породы, в свой первый день на летнем стане  ошалели от новизны и простора. Они, смешливые, фыркали раздутыми ноздрями, взбрыкивали тонкими длинными ногами и убегали от стана все дальше, все ближе к зеленому запаху сытного молодого посева. Нина знала, как их перехитрить, она дугой облетела на своих, ох, и быстрых тогда ногах, вокруг стада, и уже впереди телят перед самым пшеничным полем, махая руками - или крылья у нее это были тогда?- смеясь над несмышленышами, кричала звонко, на  всю степную синеву:
« Ну-ка, ну-ка, назад, все шестьдесят, в другом месте пастись вам вместе!»
И быстро развернула их  к летнему стану, где ее бригадная коллега, престарелая тетя Валя с виноватой улыбкой под белой косынкой сказала ей тонкими побелевшими губами: «Спасибо тебе. А я б не могла с ними сейчас управиться. Вишь, ноги какие.»

   Нина не могла на ее ноги, по которым когда-то лошадь с телегой протащилась, смотреть, только когда бывало нужно, без просьб помогала  дорабатывающей до пенсии сибирячке тете Вале. И только что, когда Нина, с самим  ветром наперегонки под лучами первомайского солнца, под щедрым веселым небом бежала, она  ощущала себя особенно сильной, нужной, а хотя бы вот этой же тете Вале, и была такой счастливой, такой, могущей состязаться с  природой и радоваться своим быстрым ногам, что, да, в тот раз, вот тогда случилось ей  прожить момент наиполнейшего счастья. Это был момент самовыражения молодой, влюбленной в жизнь, девчонки, уверенной в себе и в том, что весь белый свет ее любит.

  Такой  была ее собственная параллель к песне Муслима Магомаева.

  Он самовыражался в пении, а Нина в своей тогдашней молодой физической силе и сноровке.

   Я тогда тоже на равных была с небом и степью, и со своей собственной  вечностью. У меня были силы бежать, преодолевать расстояния, делать хорошее, и я делала это!

    Нина, теперь почти не ходячая, перед компьютером, как перед иконой,  открыла створку «википедии» и нашла в ней биографию Магомаева.

   Она  сразу же споткнулась на дате его смерти, как тетя Валя спотыкалась когда-то на ровной дороге, но пробежала текст от биографии до библиографии, а потом неуверенно вернулась к ее началу и еще раз медленно осмыслила даты его жизни и смерти.
 
    Выходило, что ровно через десять дней ему исполнилось бы только семьдесят лет.

   А умер он уже около четырех лет назад и именно в день рождения самой Нины: двадцать пятого октября. Нина опешила.

   Она упрямо любила свой День рождения и помнила почти каждый день всех своих дней рождения из всех времен своей жизни. Она убежденно говорила друзьям, а больше дочкам, что каждый прожитый ею год жизни ей дорог, ведь их у нее всего-то ничего наберется, по сравнению с вечностью!

  И она  при всех изгибах жизни умела всегда праздновать Дни своего рождения, это случалось  по-разному, с разными гостями и друзьями, но всегда с милыми ей людьми, оказывавшимися с нею рядом, и не обязательно за  праздничным столом. Здесь в  Германии  вообще этот номер «Ой, дайте мне свободный день, я свой н-ный день рождения отметить хочу», не проходил.

   Так вот, в тот свой День рождения, когда теперь уже почти четыре года назад  у-м-е-р  Муслим Магомаев, она устроила видео-фотосъемку для себя и своих отельных коллег. Она повелела собраться всем сотрудникам гостиницы от первых до последних, с целью отснять о гостинице новый рекламный ролик и сделать красочный юбилейный флаер-проспект. Нина была тогда на хорошем заряде всех своих фантазий и знала, что она все сделает перфект.

   Шефу она заранее представила макет разработанного ею флаера, приложила к нему план съемок, наметила ударные выигрышные сюжеты их маленького гостиничного комплекса, расписала сотрудникам их видеороли. Шефа она одела в костюм сервисной моды столетней давности,  гостиница была его наследственным семейным предприятием.

   Сама Нина смело показывала себя перед камерой то в роли мечтательной гостьи, желающей провести выходные в этих аппартаментах, то она была  хаус-дама в день реальных съемок, а то и «она, но только сто лет назад».

  Горничные, работники кафе, завхоз, садовники,  заинтригованные Ниниными постановками, стали ей азартно подыгрывать и придумывать новые фотосцены. И кто-то ввязал в них чествование самой Нины и ее личный День рождения. И шеф не нашел нужным удерживать сьемку в рамках оговоренного сценария!

   Да, а Муслима Магомаева уже не было. Три часа разницы во времени - иногда это очень много. Это же уже его жена звонила друзьям, уже его друзья, не поняв,  и, еще не соглашаясь с тем, что э т о  случилось, делали то, что его жена просила их сделать. Уже по Москве, по Азербайджану, по всему их Советскому Союзу, от края и до края, где он пел, где его любили, растекалось сообщение-горе: Певец умер. Уже многие, многие люди, любившие его беззаветно и часто подсознательно, плакали и сетовали на жизнь, чего ж это она такая, он же мог еще жить и жить, он же такой необыкновенный был, он же столько радостных и прекрасных песен, он же столько своих чувств им всем подарил, он сделал свое музыкальное счастье - их собственным...

 ...Мы же выросли на его песнях, - причитала-подводила Нина  итог его жизни сама с собой, через столько  лет после его смерти, не замечая, совсем не замечая, что сожалеет о нем «от лица многих»,- он же влиял на нас, даже, если мы этого иногда и не замечали или в то время еще об этом не знали.

  Нина  со стремительной энергией  безжалостно ворошила свою личную прожитую жизнь, не по злому умыслу забытую ею  в круговертях  виражаей и зигзагов с тормозами каждодневной суеты сует.

А  когда же я его узнала? Как это все получилось-было, когда он начинал? У нас разница возраста пятнадцать лет. А начинал он «Бухенвальдским набатом», про это много говорили и писали. Нина читала об этом где-то потом. А в школе  был хор первых-восьмых классов, это была еще восьмилетка. После четвертого урока в ожидании репетиции ученики толклись в коридоре перед картинами художников- передвижников девятнадцатого века.
Пацаны подначивали:  «Это вот ты, «Девочка, бегущая от грозы». - "А это ты в «Тройке» посередине, тянешь на санях бочку с водой». Нина, еще малявка-второклашка, рассматривала картины с тихим ужасом сочувствия к детям такого далекого девятнадцатого века, еще аж «до революции».

   А потом, как только солист школьного хора Витя Чебриков запевал, Нинин ужас сочувствия  к тяготам давно живших детей переходил в сладкий  ужас  восхищения Витиным голосом.
 
   Витя пел звонко и  серебряно, лучше всех и с выразительным «чувством». Сан Саныч, их руководитель хора, в основном учитель труда, но и пения тоже, азартно объяснял Вите, где надо громче, где обязательно надо тише петь, и почему где-то быстрее, а где-то четко, как при ходьбе. Витя все понимал сходу, он менял свое пение просто сразу. Его слушать можно было только с замиранием сердца. Учительницы молодые, после педучилища, шептались тогда про него что-то. Он был переросток из восьмого класса. 

  Весной в поле, когда выливали сусликов, Нина слышала, как он погано сквернословил, а она смотрела, как он разрывал руками полузалитую водой норку и дико кричал, и хватал выскакивавших оттуда зверьков. Один раз Нина, которая все хотела видеть, ему как-то помешала, она подошла близко, и он сверкнул на нее злыми ураганно-синими глазами и махнул на нее грязной длинной рукой, и она отскочила назад к другим детям.

  Теперь же в хоре Витя стоял рядом с Ниной,  она, как все маленькие, стояла впереди и  видела его сбоку. Он запевал новую песню, и она называлась «Бухенвальдский набат».  Витин звонкий голос был напористым, жестким. Его глаза синели до черноты. А Сан Саныч еще требовал, "чтобы весь хор становился набатом, чтобы  все были, как призыв, чтобы все своим певческим духом были на страже, чтобы, - когда вы поете!- вас слушали!"  Это запомнилось.
 
   И  потом Витя запевал еще одну, совсем другую песню, песню  про «Черное море мое».  Когда Витя эту песню пел, то море, невиденное степными детьми, представлялось им таким заманчивым, таким зовущим, таким влекущим в большую жизнь, в те самые еще не познанные ими «дальние дали», которые были для них еще все впереди.  И  Витя, когда пел эту песню, казался взрослым человеком из другой жизни, до которой Нина еще совсем не доросла. Говорили, что его родители приехали  в совхоз из Крыма или с Кавказа, в общем, откуда-то из книжкиных морских краев.

   Откуда Сан Саныч брал те песни? Наверное, из радио. Нина припомнила физрука,  как тот играл  на баяне без всяких нот и  сидел лицом к хору, и всегда смотрел чуть в сторону, нацелив на детей свое большое левое ухо.

   А ведь мы хорошо тогда пели.

   Удивленно первый раз в жизни пришла Нине в голову оценка тому далекому детскому хору.

  Тогда еще, со школы, она полюбила навсегда хоровое пение и художественную самодеятельность, когда так много людей вместе фантазировали, учили, исполняли, волновались, вдохновлялись заслуженным признанием земляков-зрителей. Это было  в том целинном поселке, куда забубенные, легкие на подьем  ее родители, приехали строить свой новый совхоз, где они родили  своих детей, и Нина была вторая.
 
  Да, наша школьная самодеятельность гремела тогда, на районных пионерских слетах на нас пальцем показывали и говорили, что у нас хор был, «как из одной глотки»,  а на Витю смотрели влюбленно не только малыши, но и…
   
 Мы тогда прославились песнями из репертуара  Магомаева, только я этого  тогда не знала. Или сейчас забыла это. «Набатом» он начинал в Хельсинки и стал этой песней известен. Через его "Набат" раз и навсегда врезалось в сознание: "Война- это зло. Мы не хотим войны".
А «Черное море» у него в шестидесятых в записях  мелькнуло. Это теперь Нина в интернете с удивлением запись той песни в его исполнении нашла, и по этой песне про Витю Чебрикова вспомнила.
Но Нина никак не могла вспомнить сам голос Магомаева  из тех своих лет. Даже сама его фамилия вошла в ее сознание много позже.
   
   В ее, зимой, по крышу снегом занесенном, совхозе, был свой радиоузел,  по которому днем программа радиостанции «Маяк» шла, со всеми  концертами «По заявкам». Нине из того местного радио больше запомнился скрипучий голос «своего диктора» соседа дяди Миши, то есть, Михаила Петровича,   всегда в Че-геваровском берете, и то, как он старательно, - под московских подделывался!- серьезно объявлял: «Уважаемые родители и товарищи учителя, сегодня в связи с погодными условиями — бураном, вьюгой и скоростью ветра до  семнадцать метров в секунду, занятия в школе отменяются.»
Да, это передавали в половине восьмого утра до середины марта.
 
 Весной в совхозе всегда бывали смотры художественной самодеятельности, тогда не только школы, но и взрослые выступали. Пели, танцевали, читали стихи,   ставили сценки и цирковые номера столько много, что смотры в совхозном клубе шли по два дня.
   
    Мама Анестика Костаса, с ним Нина сидела за одной партой, была гречанка, она пела на родном языке, да так, что многие в зале плакали, жалели ее почему-то, а  Анестик в классе невпопад рассказывал, что его мама «вообще, один раз услышит песню и может ее сразу повторить».
   
    Еще тогда твист  на сцене танцевали, правда, чтобы посмеяться над ним, и для этого артисты одевались посмешнее. Твист всем нравился.

   И  уже где-то в седьмом классе на школьных вечерах, с шести до восьми часов вечера,  они под пластинку сами выделывали что-то такое, что   называлось «Черный кот», и его все любили. Ну, Миансарова и Пьеха были любимицами, их все знали.

   А фамилия Магомаев все еще не светит в памяти. Стоп. А ведь про меня именно тогда соседский Ромка фыркнул: «Королева красоты.»  Это было, когда я к Гердтам днем в синем платье пришла, мамка его мне по журналу сшила,  да я еще накрасилась, ноги-пятки отдраила и новые босоножки надела, Ромкиному старшему брату, он же курсант был, хотела понравиться. Выдра в четырнадцать лет.
       Сколько же во мне тогда жизни было, как мне легко тогда  все новое  давалось, все меня  радовало, и я всех любила, - позавидовала старая (степенная, укрощенная болезнью)  Нина  себе самой, той,  молодой...

   Это Нина уже под утро до магомаевской «Королевы красоты» дошла.

   Она пытливо спросила себя: вот почему, он поет,  а я все себя тогдашнюю вижу, вся в собственных прошлых годах, как будто я  его песнями лечусь, и будто они мне - бальзам? Школа, все наши девочки-мальчики встают передо мной, все то  советское, - как окаянное, социалистическое время, а для нас - единственное время нашей жизни, другого  у нас не было, и потому для нас - натуральное,  нормальное,- наше! А сейчас, вроде, и неприличным считается тосковать по тому времени,  называть   его  его же собственным, прижизненным именем.

  Но это же была моя жизнь, единственная во всей  м о е й  вечности.
 
  И  это была моя жизнь в той стране, которой теперь уже нет, со всей   е е   короткой вечностью.

  И все это вспоминается  потому,  что я  сейчас слушаю магомаевские песни.
 
  И как же мне теперь, слушая голос Магомаева, легко от самой себя становится...


                Август, 2012 - октябрь, 2014

                (Развитие наваждения следует дальше.)