Критик

В оперном театре одного из российских городов давали «Пиковую даму». Публики собралось немного, поэтому перед спектаклем сделали объявление, чтобы те из зрителей, которые приобрели билеты на галёрке, пересаживались на свободные места в партере. Минут десять в зале было движение, наконец, все угомонились, дирижёр поднял палочку, и зазвучала увертюра.
В первом ряду партера сидел критик местного журнала «Облагородимся музыкально» Серёгин. Третий его развод в конец расшатал ему нервы. Худое тело критика постоянно ёрзало по креслу, отчего рядом сидящие зрители начали уже косо поглядывать. И только работа в журнале, к которой Серёгин относился с трепетом, приводила его в равновесие. Когда после последних звуков увертюры был поднят занавес, критик закинул ногу на ногу, вынул из кармана пиджака ручку, блокнот, и приготовился записывать сиюминутные впечатления от спектакля.
В театре Серёгина давно все знали. Он любил музыку и частенько приходил послушать оперу. Именно послушать, поскольку всегда сидел с закрытыми глазами; так ничего не отвлекало его от музыки и голосов исполнителей. Но сегодня Серёгин выполнял задание редактора. Он должен был написать критическую статью о возобновлённой постановке оперы, надо было отметить и актерскую игру исполнителей. Поэтому, он с жадностью устремил свой взор на сцену.
После окончания спектакля, когда публика после аплодисментов и вручения артистам цветов начала расходиться, Серёгин тоже встал со своего места и отправился за кулисы. Шёл он в кабинет художественного руководителя театра Моисея Борисовича Гнучкина.  Гнучкин в это время сидел за дубовым столом, уютно расположившись в глубоком мягком кресле, и пил чай с лимоном. Весь его облик говорил о довольстве жизнью, полувековой юбилей которой он недавно отметил в кругу семьи. На жизнь Гнучкин глядел просто, никогда не расстраивался из-за пустяков, следуя принципу: если нельзя что-то исправить, надо с этим смириться. Так он думал и про свою когда-то богатую шевелюру, на месте которой теперь сияла лысина, а главным образом обо всём том, что было связано с работой театра. Сегодняшним спектаклем худрук был вполне удовлетворён: и как пели певцы, да и игра их была убедительна. Конечно, есть кое-какие недостатки, а где их нет? А в целом, несмотря на небольшие сборы, театр работает стабильно.
И всё же, каждый раз, когда  критик Серёгин появлялся в его кабинете, Гнучкина охватывала лёгкая тревога. Кто его знает, что ему вздумается написать в журнале о театре, поэтому старался держаться с ним мягко, особо не возражать. Гнучкин усадил Серёгина за стол, предложил стакан чаю.  Серёгин вынул свой блокнот с записями, которые только что сделал, и началась беседа.
– Что это у вас, Моисей Борисович, Герман с Лизой не больно свежие, в смысле не очень молодые? – начал критик Серёгин.
– Где ж молодых взять? – уклончиво отвечал худрук. – Молодые поработают в опере годок, другой, да быстрёхонько на эстраду ретируются, там деньги-то не такие, как здесь. Думают, раз консерваторию окончили, их там с распростёртыми объятьями примут. Наивные. Не понимают, что не в образовании дело, а в связях. Есть связи – будешь и без образования деньги лопатой грести, а нет – уж изволь.… А в театре остаются, как вы изволили выразиться, не очень свежие, но ведь поют как…слышали, какие голоса?
– Да, поют хорошо, драматизм ощущается, – хмуро соглашался критик. Но всё же не с такой внешностью были задуманы Пушкиным эти образы, – Серёгин опять посмотрел в свой блокнот. – Потом, почему это у вас певец в белых рейтузах всё время как будто пританцовывал? Ноги так и егозят, так и егозят, да такие мускулистые, словно он танцор балета.
– Он и есть танцор балета, а также в опере подрабатывает,– невозмутимо отвечал худрук.–  Не смущайтесь, он заглавные партии не поёт. А какие поёт – голос вполне подходит.
– Согласен. Но с солистами всё же разберитесь. Видно же, что им шестой десяток пошёл. Никак нельзя представить даже при очень сильном воображении, что это юноша с девушкой, – высказал своё мнение критик и машинально отхлебнул чай.
– Куда же прикажете их девать? – не сдавался худрук. – Не на улицу же выгонять. Голоса-то уникальные.
– Ну, не знаю. Пусть в концертах, что ли, выступают. Или, коль на то пошло… килограммы лишние спускают. А то смотришь на них, как будто только что из-за стола вышли после сытного обеда – бабка с дедкой. Лиза в корсет не помещается, у Германа брюхо торчит, словно блинов объелся. Чёрт знает что, – пробурчал критик. – Гримёры у вас есть? Пусть морщины хоть загримируют.
Худрук только развёл руками.
– А потом эта ваша Полина, Салазкина то есть.… Прикрывай, не прикрывай торс шарфом, а всё равно видно, что на сносях.
 – А поёт как!.. – выдвигал свои аргументы худрук.
– Поёт действительно недурно,– соглашался критик.– Но впечатление от этого какое-то… шокирующее.
– Да, скоро родить должна. Уже и подарок заготовили, – улыбается худрук.– Обещала старшенькую свою дочку вместо себя прислать, она музыкальное училище вот-вот закончит.
– Ну и как же они дуэт «Лизы и Полины» будут петь? Это же подруги, одного возраста, а тут что будет – бабушка с внучкой?– Ну, ладно, вижу, что ситуация у вас действительно тяжёлая. Ну а вот скажите, что это у вас произошло в сцене «в игорном доме»?
– Вам не понравилось? – поднял свои густые брови худрук, искренне удивляясь.
– Наоборот, превосходно. Но…я прежде никогда не видел, чтобы эта сцена проходила в таком азарте, на таком подъёме, уж слишком натурально, что ли.
– Заметили. Горячие парни подобрались для этой сцены. Вот вам, пожалуйста, и молодежь, от души играют.
– И пьют тоже, по всей видимости, от души. Раскраснелись даже. Что там у вас в графинчике было, к которому они уж больно часто подходили, словно жажда мучила?
– И это заметили. Ничего от вас критиков журнальных не скроешь. Ничего из виду не упустите. Да, у баритона Митрохина сегодня день рождения.
– Так не на сцене же во время спектакля отмечать.
– Что ж тут плохого, что на сцене, сами говорите, что понравилось. И зрителям эта сцена всегда нравится.
– Так это они всё время таким манером играют?
– А вы представьте, что бы было, если бы вместо водки в графинчике вода была?
– Да, действительно, нетрудно представить. Лица у всех были бы, как пить дать, постные.
– Ну вот. И я о том же. Парни молодые, певцы удалые, порезвиться охота. Кому от этого хуже?
«Хорошо и спели и сыграли, всё как в жизни», – отметил в блокнотике критик.
Худрук Гнучкин допил чай, поставил стакан на стол и начал подниматься со своего кресла.
– Не обессудьте, – сказал он, – все уже разошлись. Пора и мне домой отправляться, жена, дети ждут. Пишите в своём журнале всё, как есть. Как есть, так и пишите. Только уж про Салазкину не упоминайте, родить скоро должна. А то расстроится, как бы чего не случилось.
– Не напишу. Упомяну только, что голос прелестный, игра восхитительная. Тонка, стройна, лирична. Пока статья выйдет, к тому времени дочка её, может быть, на сцену явится. Все подумают, что про неё писано, – буркнул Серёгин, покорённый мягкими манерами и жизнелюбием худрука.
– Вы бы видели её дочку, – задержавшись в дверях кабинета, улыбнулся своей открытой улыбкой Гнучкин. – В три обхвата. Но не беспокойтесь, в театре долго не задержится, на эстраду поскачет. Зато нормально будет смотреться в дуэте с подружкой Лизой. Гримёру, конечно, придётся изрядно поработать. Либо эту под ту гримировать, либо ту под эту, потом разберёмся. Ох, работы в театре неимоверно много,– вздохнул Гнучкин. – Ну, пойдёмте, пойдёмте.
Они направились к выходу из театра. Возле гардероба всё ещё стояли уже переодетые актёры из сцены «в игорном доме». Они, как будто и не выходили из образа: всё также гоготали, но пили уже не водку, а шампанское из бокалов, которые на подносе принёс им буфетчик Фёдор.
Увидев приближающихся худрука с критиком, компания закричала:
– О! Моисей Борисович, Всеволод Васильевич! Идите к нам! Фёдор, принеси ещё два бокала. Худруку и критику налили шампанского, и вся компания дружно выпила за здравие виновника торжества Митрохина.