Гибель четвёртой торцовки

Архангельску.
Геннадию и Алексею Кремлёвым.
Володе Лисицыну.
Павлу Зарубину.
Борису Артемьевичу Радевичу....
И всем лесопильщикам города...

Эту книгу я мечтал написать тридцать лет...

Всё не было времени... Пишу... Спешу...

Это - самое главное, что я хотел написать в своей жизни...

1.
Наш ансамбль готов. Мы будем сегодня исполнять свой главный танец: танец с досками.
На четвёртой торцовке второго цеха СЛДК. В нашей группе три исполнителя. Точнее один исполнитель и две исполнительницы. Меня зовут Алексей. Их зовут Тоня и Оксана. Мы - сыгранная группа. Мы - лучшие на торцовке и лучшие в цехе. Поговаривают, что и в первом цехе такой группы нет. Мы уже год танцуем и играем вместе. Каждый в своём месте. Но слаженность работы обеспечивается именно мастерством всех трёх исполнителей. Мои партнерши - как на подбор. Невысокие. Худенькие. Похожи чем-то на Люду Брагину. Танец - дело тонкое и крайне продолжительное - семь с половиной часов с крошечным перерывом на смену постава. Во время этого перерыва можно и перекусить и малёха поспать. Мы профессионалы. Пять минут едим и пятнадцать спим. Спим как убитые. А потом воет сирена и мы поднимаемся, профессионально протираем глаза влажными платками и снова начинаем свой смертельно опасный танец.
Вы конечно видели канатоходца, который по канату идёт над пропастью. Без страховки.
Он рискует головой каждый миг. Целых две минуты. Балансируя по самому краю.
 Рядом с Тоней  вращается огромная торцовочная пила. За тысячные доли секунды она может отхватить ей и руку и голову. Пила не понарошечная. Пила жуткая, страшная, с зубьями заточенными так, что толстенная доска распиливается ею легко, как кусочек масла ножом. В руках у Антонины крючок. Крючок - это основной инструмент в нашем танце. Это кусок стали особой формы, тщательно выпиленный из канадской - лучшей в мире - пилы.
Крючок необходим, чтобы именно им поймать доску и резко выдернуть её на себя. Для этого надо аккуратно перегнуться над ползущей прямо на уровне пояса цепью. А цепь состоит из специально выставленных над звеньями шипов. Эти шипы хватают доску, прижимают её к пиле и, проплывая мимо. горделиво уносит  лучшую часть доски дальше по столу торцовки, а отпиленный обапол падает под стол, легко брошенный туда изящным движением руки Антонины. Каждый миг при неточном движении шип может зацепить одежду Антонины, например фартук, и вдавить её в лезвие пилы. Случаи такие были, и были не раз! Руку может захватить за рукавицу доской и шипом, и опять туда же. Неточное движение и просто можно второй рукой задеть чудовищное лезвие...
Но Тоня - мастер высочайшего класса. Когда она танцует, внешнему наблюдателю всё в её движениях кажется безумно лёгким и безумно изящным. Мелькают, как крылышки бабочки, ручки, летят под стол отпиленные обаполы, весело бегают доски по столу - туда-сюда, тело женщины только красиво поворачивается вправо-влево на треть оборота, да ноги мягко меняют направления носков. Это подлинный танец! Танец весёлого крючка! Танец с доскаами! Под музыку ревущей от голода пилы. Она ненасытна! И этот танец на грани жизни и смерти длится все семь с половиной часов. Он захватывает! Он потрясает! Это одиннадцать тысяч высмотренных, проконтролированных, отобранных и точно обработанных досок в смену. От Тони вращающиеся вдоль стола барабаны катков отправляют доску на другой конец стола к Оксане. Она точно так же стоит перед гигантской ревущей пилой. Только у нее не правосторонняя, а левосторонняя стойка. Она торцует доски с другой стороны. И танец у неё такой же изящный и такой же точный, легкий, непрерывный! Только руки мелькают, только крючок сверкает в руке, как сабля, а пила продолжает орать. И надеяться попить подлинной крови. Пила - она любит человеческую кровь больше, чем смолу сосны. Она визжит от голода! Она охотится! Она готова в любой миг! Только зазевайся, только расслабься на секунду!
А откуда берутся доски на цепях торцовочного стола? Со стола приёмного их подаю на торцовочный стол я - рабочий на поштучной выдаче досок. Именно поштучной, и именно выдаче. И танец мой другой, но тоже смертельно опасный. Пилы рядом со мной нет. Но рядом со мной колонна. Стальная. И если доска схваченная шипами цепей немного высунется за стол из-за моей оплошности, меня прижмёт к этому столбу и моментально раздавит мои бедра, с хрустом, безжалостно и навсегда. Я стою в специально выработанной стойке. Одна нога немного вперед. Одна рука - левая - в перчатке в любой момент готова вмешаться, а в основном служит для тонкой балансировки тела в момент основного движения в танце. Во второй руке - стальной длинный крючок, который я держу весьма необычным способом - здесь важна каждая мелочь, иначе кровавый мозоль за полчаса обеспечен! На каждую доску у меня две с половиной - три секунды. На столе приёмном лежит гора досок. Они падают на этот стол сверху, пачками с обрезных станций. Цепями, нажимая на педаль, включающую мощный двигатель, расположенную внизу у стола, пальцами правой ноги, я подтаскиваю очередную гору досок к краю стола. Они лежат переплетённые, внахлёст. Длиной пять-шесть метров. Толщиной два-два с половиной сантиметра, шириной от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров. Сырые. Я выбираю очередную - удобную для подачи - доску, и своим крючком поддеваю её за ребро - попадая точным движением точно посередине. Крючок очень острый и легко входит на полтора-два сантиметра в дерево.  Теперь рывок всем телом. Включение мышц идёт почти такое же, как у метателя ядра. Только у метателя ядра оно идет от стопы до кончиков пальцев волной по всему телу, а у меня здесь наоборот - от кончиков пальцев руки, через плечевой пояс, мышцы спины, поясницу и бедра к ахилловым сухожилиям. Я буквально вырываю доску и поднимаю её над столом, вращая поперек, рассматриваю, как положить её обзолом кверху, а затем резко выдираю крючок и прихлопывая сверху кладу её поперек движущихся цепей между шипов и обращаюсь к следующей доске, а только что положенная мной уже ползет в сторону Антонины в бесконечном ряду уже выложенных ранее досок. Со стороны кажется, что податчик досок пританцовывая печёт пирожки. Легко и просто. Мне эта простота давалась жестокими болями, опухшими руками, когда всю ночь или весь день я отсыпался с обёрнутыми в бинты руками, а потом, перехватив их тяжами снова шёл на смену. Цена этого искусства танца с досками необычайно высока. Через год люди, как правило, остаются без рук. В том смысле, что у них становятся хроническими растяжения сухожилий и другие серьёзные травмы. Но мне нравится моя работа. Я чувствую себя мастером своего дела. И я его люблю. О том, что неизбежно придёт, я не хочу думать. Я хочу работать именно здесь. Здесь наша группа танцует уверенно и мощно. Смена. Вторая смена - халтурим на бревнах. Потом одна смена - отсып. И снова торцовка! Восемьдесят децибел, когда не слышно крика рядом стоящего и орущего в ухо. Не совсем яркий свет. Сквозняк. Страшные, смертельно опасные цепи и пилы! Это - моя стихия! Это - моя поэма жизни! И у нас фантастически красивая группа. Мы в совершенстве владеем этим искусством. Мы сыграны. Мы понимаем друг друга с полуслова и вообще без слов. Мы торцуем одиннадцать тысяч досок в смену. Нам неинтересны подсчеты экономистов. Зарплата у нас стабильная и вполне нас устраивает. Тем более, что еще смен пятнадцать в месяц мы халтурим в других цехах. А иногда просят отстоять вторую смену подряд, если не вышел сменщик.
Мы молоды. Мы сильны!
Это наш цех. Это наша торцовка.
И здесь мы чувствуем себя востребованными и нужными.
Танцуем! И торцуем!

2
Мой учитель подачи досок - прекрасный маэстро из первого цеха. Его специально пригласили на три смены - обучать меня. Он красиво подаёт доски. Мне нравится его техника. Я рвусь в бой, а он останавливает меня: отдохни! Еще наподаёшься! Но мне стыдно просто стоять рядом. Я - ученик. Но я очень хочу уже работать. Наконец он отдает мне крючок и предлагает свое место широким жестом. Я пытаюсь попасть в доску крючком. Он делает это легким движением, а у меня ничего не получается. Но я упорен. С двадцатого раза стягиваю первую доску на стол, за ней ползут еще три, их разворачивает поперёк стола. Таня - сегодня она стоит  слева от меня, смеётся. У тебя не получится! Не твоё это, говорит она. Вздыхает? "Господи, и где только такого урода нашли?" Этого я ей не прощу никогда. Потом, через полгода она будет умолять меня встать с ней в бригаду. Но я откажусь. Мягко скажу ей: "Ну зачем же тебе урод на смене? Полно нормальных вокруг!" А пока всё это еще впереди. Вскакиваю на стол, стукаюсь головой о потолок - он низкий - и быстренько поднимаю и разворачиваю доски, возвращаюсь на место подачи. Мой педагог улыбается: "Давай! Давай, Леха! Уважаю настырность твою!"
Через несколько минут мучений я сдаюсь - давай повторный курс молодого бойца! Он приступает. Все идет споро. Приёмный стол быстро пустеет. Что-то там на рамах случилось, раз доски не падают. Когда там - наверху - всё в порядке, доски падают непрерывно! Досок почти нет. Он передаёт крючок мне: пока досок мало - учись, студент! Я и вправду студент. Студент философского факультета. Об этом здесь никто ничего толком не знает. Я ведь только пришел. Кто я есть. откуда взялся - никому не интересно. И мне это нравится. Жизнь с чистого листа. Я упираюсь. Вечером у меня будут очень сильно болеть мышцы. Но я давно не бегал и забыл это чувство смертельно уставших мышц. Рвусь в бой. Мне уже удалось подцепить пару досок и поднять вверх. Всё-таки легкоатлетическая история полезна. Техника иная, но смыл тот же: упорно тренируй тело и координируй его под поставленную задачу. Я утонул в этом искусстве. Я провалился в него всем, что во мне есть. Через три дня обучения уже никто не смеётся над новичком. Мы уже просто работаем вместе. Еще месяца два я буду набирать форму,  спасая вечерами и ночами опухающие руки. Но всё увереннее мой крючок будет впиваться в ребра досок, всё безошибочнее будет мой глаз отыскивать самую удобную для подачи доску в завале. Всё быстрее и быстрее будет ритм моих движений в этом танце жизни и смерти. И бригада моя постепенно проникнется уверенностью: с Алексеем мы любые завалы одолеем. Конструкторы распределения поставов учитывают составы работающих на торцовках. Чтобы торцовка не держала потоки, самые производительные по доскам поставы дают на торцовки лучших бригад. Поэтому доски падают непрерывно, гроздьями, пучками... Они обрушиваются сверху с грохотом и мы встречаем их с упорством трехсот спартанцев. Вперёд, Лакедемоняне! Мы противостоим им  с упорством троянцев. И как бы быстро не работали обрезные станции над нами, мы быстрее. Мы уже практически не пропускаем мест в ряду шипов на цепях. В каждый рядок доску, а когда постав на четыре дюйма - мы кладём и по две доски в рядок.
Где-то там - за стенами цеха бесшумно плывут и плывут бревна под воздействием багров толкателей на перегонных бассейнах к окорочным станциям. Над нами рамщики первого ряда мастерски захватывают окоренное бревно и уверенно вгоняют его в ряд ревущих лезвий пил рамы. И бревно превращается в аккуратно опиленный с двух сторон кусок дерева. Он перехватывается рамщиками второго ряда и теперь идет поперечная прогонка бревна. И заготовка разваливается в пучок параллельно распиленных досок.
Распил валится на приемные полозья обрезной станции. и здесь в четыре руки загоняется в это стремительное обрезание кромок доски с обзолом. Обзолистые кромки летят в желоб  на рубительную машину, а обрезанные доски падают на просторное поле транспортирующих цепей, которые волокут доски к щели в конце этого раздолья - и там они проваливаются на мой приемный стол. С грохотом. А от нас обрезанные и отторцованные доски подаются на сортировочную площадку где десятки людей выдергивают "свой" размер и укладывают в штабеля досок, готовых перекочевать на сушку. Там работают в основном приходящие случайные люди и элтэпэшники и химики. Те и другие - дармовой рабочий материал, зарплаты у них мизерные и заинтересованности великой в этой одуряюще однообразной работе у них нет. На всех уровнях, кроме рамы первого ряда мы все работали. Подхалтурить всегда полезно. Поэтому каждый профессиональный кадровый лесопильщик прекрасно знал всю технологическую цепочку. Каждый, без различения пола, возраста, физических кондиций. Все мы рано или поздно тягали доски в пакеты на сортировочных линиях, толкали бревна в перегонных бассейнах, суетились на окорочных и обрезных станциях, стояли подрамщиками первого и второго рядов. отслеживали щепу за рубительной машиной. Каждый ходил точить свой крючок в заточную, где в основном затачивают пилы для поставов. Все мы в той или иной степени помогали при случае электрикам и механикам. Без этого цех немыслим. Все мы халтурили на укладке пакетов досок на сушку. С течением времени весь гигантский СЛДК превращался в абсолютно изученный пятачок земли. Точнее в группу островков - Архипелаг СЛДК. И в поселке Первых Пятилеток - именуемом в народе Сульфатом - и на развилке дорог на Маймаксу и на Сульфат... Здесь на берегу одного из самых главных судоходных рукавов Северной Двины раскинулись бесконечные штабеля подсыхающих досок, цеха готовящие  обработанный лес к отправке на корабли, которые везут его на экспорт. Однажды именно сюда пришел работать мой товарищ Борис Артемьевич Радевич. Пришел и остался здесь до выхода на пенсию. Но сейчас речь не о том. Речь о гиганте Лесопильной промышленности СССР, самом большом лесопильном комбинате Европы, двадцатичетырёхрамном суперлесопильщике страны. Гордость России. Превосходивший даже ЛДК имени В.И. Ленина, тоже не хилый лесопильный гигант на пути из центра Архангельска на Факторию - фабрику по переработке морских уловов рыбы.
Причастность к великому делу лесопиления окрыляла нас. Мы были рядом с действительно потрясающим и неповторимым.
И когда наша бригада вставала на вахту на своей торцовке, мы точно понимали, частью чего мы являемся, что здесь творим, и за что здесь нам платят зарплаты.
И это было прекрасно!

3

Семь металлических этюдов

Детская коляска

Сегодня в цеху что-то не так. Вернее всё так, но прямо напротив меня у дальней стены, идущей вдоль нашей четвёртой стоит детская коляска. Это неправильно. У меня у самого дети еще маленькие. Не колясочные, но маленькие. Коляска в цеху - это дикость. Восемьдесят децибел!!! Взрослые глохнут. Я потом из-за пониженного слуха всегда буду слишком громко разговаривать, особенно волнуясь. Это станет весьма серьёзной проблемой. Пока я этого ничего не знаю. Но знаю, что лялька в коляске здесь находиться не может. Место относительно безопасное, согласен. Немного пыльно, немного опильно. Опилки летают в воздухе постоянно, но это можно пережить. Коляска занавешена марлей. Голубенькая колясочка. Мальчик? Кто его знает. На улице минус двадцать пять. На улице коляску поставить негде. Где же мать? Во время короткой паузы на смену порванного ремня у редуктора ближней пилы перебегаю прямо по столу к Оксане.
- Чья это?
- Моя. Бабушка заболела. Сидеть некому.
Бегу назад. Всё понятно. Мест ни в яслях ни в садике нет. Она в очереди. Муж давно попал в лагеря. Его мать живет на другом конце дельты - в районе Гидролизного. Приезжает редко, когда не пьёт, а пьёт она постоянно. Своя мать часто болеет. Сейчас видимо занемогла так, что ребёнка оставить не с кем. Здесь он под присмотром. Его задача спать все восемь часов смены.
Я бессилен. Что я могу предложить? Стать няней? Кто будет кормить моих собственных детей и кто ей так хорошо подаст доски? Заменить её? Кто даст ей денег на еду? Лялька спит. Уже второй час честно спит. Мы танцуем свой страшный неповторимый танец смерти. Но если обычно бросив на стол доску я полсекунды расслабляюсь, то сегодня расслабления нет.
Во время всех наших первоначальных разборок с мастерами - а такие случались - коляска куда-то переместилась. Уже потом я узнал, что одна подружка Оксаны приехала из отпуска как раз в тот день, пришла в цех и забрала малютку. Но детки в цеху время от времени всё же случались. В том числе и мои.

Пальчик на проверку

Однажды к нам прибыла одна юная мастерица. Выпускница техникума из Сибири.Она спросила у одного работяги-обрезчика. указывая на гигантский двигатель: "Включен ли он?" Обрезчик обладал большим чувством юмора и решил просто пошутить над высокообразованной дивой: "А ты сунь сюда (за решётку ограждения крылатки вентилятора, чудовищной скорости и жёсткости) пальчик и проверь - крутится. али нет!" - посоветовал он прямодушно. Она же, недолго думая, последовала его совету буквально. Не успел бедолага и глазом моргнуть и фаланга пальчика с ноготком изящно упала ему под ноги.
В общем казус вышел нехороший. Пальчик забинтовали, отрубленную часть завернули в тряпицу и отправили её в город к хирургам. Те что-то как-то пришили и спустя три месяца я видел этот скукоженный уродливый огрызок на своём законном месте. Понятно, что после этого случая наши представления о качестве подготовки в наших техникумах и об умственных способностях юных мастериц укрепились на знаке с большим минусом.

Усталость металла

Я иду наверх на отметку плюс пятнадцать искать Серёжу. Зачем он тогда мне был нужен - уже и не упомню. Подо мной мой родной цех и стол с досками расположенный прямо над нашей торцовкой. Поднимаюсь по металлической лестнице, ступеньки которых - приваренное рифленое железо - обрезь былых пайолин - громадных листов железа, которым в цехах выполнены полы. Металл прочный, тонкий, надёжный. Я поднимаюсь как матрос корабля, держась за поручни. Вообще-то держаться за них мне не нужно, я прекрасно контролирую своё тело. Но привычка берёт своё. Наступаю на очередную ступеньку и моя нога проваливается в пропасть... Ступенька беззвучно летит вниз. Внизу, слава Богу, никого нет. Перерыв! Спускается Сергей. Видит меня сидящим на ступеньке в странной позе - одна нога в провале внизу, руки вцепились в поручень.
- Ты же весь белый! - кричит он.
- Это усталость металла - выговариваю я свой уже поставленный ступеньке "диагноз".
- Тут всё надо переваривать!
Осторожно спускаемся вниз. Я безутешен.
Усталость сварного соединения - это ужас.
Иллюзия прочности обманчива.
Бойтесь сварных соединений!
Рано или поздно они просто разваливаются. От малейшего усилия. А иногда и совсем без усилий. И тогда - край!
Надо мной летает мой ангел. Он оберегает меня в таких случаях.

Рубительная машина

В цеху работал электрик. Не помню уже ни имени, ни возраста. Лет сорок- сорок пять. Жилистый. Высокий. А вообще бесперебойная работа цеха обеспечивается рубительной машиной. Рубительная она потому, что рубит всё подряд. В щепки. Бросьте на транспортерную ленту деревянный брусок.
Легкий "ж" и бруска нет.
Если в него летит толстое бревно, то раздается довольно внятное "р-р-р-р" и бревна нет, а на транспортерной ленте - прекрасно нарубленная щепа.
Рубительная машина - это громадный стальной барабан с толстыми остро заточенными лезвиями, как у современных бритв. Только размеры этих лезвий чудовищные - метра полтора длиной. сантиметров пятнадцать шириной и заточены, как бритвы. Барабан вращается с чудовищной скоростью, обладает жуткой инерцией и останавливается полчаса. Запускается громадным двигателем. Сколько он делает оборотов в минуту - не помню. Может десять тысяч, может тридцать. Бревну хватает, чтобы в две секунды стать горой щепок. К барабану ведет сужающийся прямоугольный желоб под углом градусов в сорок-пятьдесят. В этот желоб со скоростной ленты транспортера летят все отходы и рубительная машина со страшным воем превращает всё это в щепу. Когда работает смена заключенных, то, желая отдохнуть, они приносят в жертву рубительной кошку. Тогда на щепе появляется набрызганная кровь. Весь цех останавливают и всех пересчитывают - ищут того, кто пропал. Зэки знают, что никто не пропал, кроме кошки. оказавшейся не в том месте и не в то время...Зэки блаженно вытягиваются на своих местах и отдыхают, пока не подается сигнал на продолжение трудов и подвигов.
Вот над жерлом этой рубительной машины электрик описанный выше и вкручивал лампочки. Но сорвался и полетел в жерло. С высоты метров в девять. А жерло длинное и с изворотом. Наблюдающий за цехом диспетчер из своей будки прекрасно видел падение и немедленно вырубил цех. Всё встало там, где застало отключение. Диспетчер выбежал из будки и полетел вниз, к транспортеру щепы. Здесь с фонариком внимательно все обследовал. Набрызганной крови не было видно. Побежал и посмотрел в жерло сверху - никого! А вдоль короба ведущего к рубительной есть лючки специальные для осмотров и удаления засоров. Вот с гаечными ключами и пошла группа спасателей искать электрика. В первом - самом далеком от рубительной отсеке - никого и никто не отзывается. Во втором никого. Когда открыли ближайший к рубительной - его увидели. Если Вам довелось видеть фильм "Особенности национальной охоты", вы должны были обратить внимание на эпизод с коровой. Её пытаются сбросить из бомболюка с высоты, а она всеми четырьмя ногами упирается в самый край бортиков открытого люка. Вот именно в такой позе прямо перед барабаном с лезвиями и замер наш электрик. Упираясь ногами и руками - пятками и ладонями в еле заметные изгибы последнего отверстия. Он не мог ни говорить, ни расслабиться. Так и застыл в этой потрясающей позе. Его чуть не час извлекали, грели, поили чаем. Он молчал, был жутко. смертельно бледен. и его увезли в больницу. Больше я его на заводе ни разу не видел.

Рекорд распиловок Мусинского

Мусинский, именем которого названа одна из улиц Сульфата - идущая вдоль берега Кузнечихи - последователь Стаханова. Стаханов нарубил уголька столько, что потом группа бригад растаскивала. А Мусинский напилил столько леса, что потом весь цех растаскивал. Но рекорд был и потому в ознаменование оного ежегодно проводились рекордные распиловки имени Мусинского. По сути это были дни состязаний рамщиков первого ряда. Поставы ставились такие, чтобы как можно быстрее прогонять лес через раму. Мне посчастливилось принимать участие в трёх таких распиловках. Наша задача была тривиальной. Танцевать. Но в такие дни все работало как-то особенно надежно, потому что накануне все ременные приводы обновлялись заранее, поставы пил брались самые прочные, электрики заранее осматривали электрооборудование, станки брались наиболее безотказные. С восьми утра и до четырех вечера мы танцевали непрерывно. Досок падало небывало много. В такие дни вместо привычных десяти - одиннадцати тысяч досок их падало до четырнадцати тысяч. Правда многие совсем не нуждались в торцовке. Завалы мы разбирали быстро. Вечером подводились какие-то итоги, которые никого нас не интересовали. К итоговой зарплате участникам рекордных распиловок добавляли традиционную десятку. Двадцатку на СЛДК платили за пакет в тысячу концов. Червонец был сказочно крупной надбавкой за "подвиг". Народ в такие дни вспоминал недобрым словом стахановское движение в целом. О том, что всё это показуха и никакого отношения к трудовому подвигу не имело. Но развлекаловка всё равно получалась. Так или иначе, но имя Мусинского в такие дни было у всех на устах. Потом народ в основном шёл "отмечать". Я был просто непьющим и потому ни в какой коллектив не вписывался. Спешил домой. Или оставался на вторую смену подхалтурить.
Однажды я решил подсчитать свой личный "рекорд Мусинского" - общий объем перекиданных своими руками досок за три с половиной года безупречной работы на четвёртой торцовке. Три года - это триста двенадцать дней. Всего 312+312+312+156 = 1092 дня. Умножаем округленную тысячу на округленные десять тысяч - и получаем десять миллионов досок. Это с учетом работы в одну смену. Понятно, что те двести-двести пятьдесят прихваченных сверху смен и фактические одиннадцать тысяч досок в смену меняют картину, но не будем мелочиться. Вот эти аккуратно отработанные десять миллионов досок я и называю про себя своим личным "рекордом Мусинского". Кто сможет - подайте больше. Обычно мужики на этой работе плакали и работали максимум - пару лет - а потом либо забирались на рамы, либо уходили с безнадежно больными руками. Мне предстояло этими своими руками еще треть века работать. И всё равно это было самое восхитительное время моей жизни. Такой чистоты и простоты отношений, как на Соломбальском ЛДК я не встретил больше нигде в жизни. Такой прозрачности взглядов, открытости намерений и бесхитростности поступков не породила ни одна организация в моей жизни. Чем выше я поднимался - тем всё фальшивее и фальшивее становились глаза, всё скрытнее и скрытнее становились мысли. На своих играх я часто говорил участникам: будьте проще. Не ищите того, чего во мне нет. Никаких скрытых смыслов, тайных намерений или подлых желаний. Если мне что-то нравится, я говорю: "Нравится". Если не нравится, я говорю "Не нравится!" Эта великая песня "Стрелять, так стрелять!" про Соломбальский ЛДК. Любить, так любить, летать так летать! Посылать так посылать.

О летящей пиле

Пилы не люди. Они летают! И если б вы только могли видеть, как они летают!
Когда пила в поставе рвётся на очередном бревне, она вырывается из постава силой инерции и взмывает над цехом на пять, а то и все восемь метров. Она играет! Вибрирует. как тело только что пойманной щуки! Это незабываемое зрелище. Сверкает в лучах ламп или солнца лезвие в воздухе. И сказочной птицей летит вниз. Как правило рядом никого нет. Потому что все знают, что пила может взлететь, а потом она точно упадёт. И оттого вокруг бешено работающей рамы народ не суетится. Рамщик в своей кабинке более или менее защищен. Подрамщик вдали, на мостике с багром управляется. И потому падение страшного разъяренного лезвия - это соло звенящей стали. Это музыка Морриконе. Это полонез Огинского восхищенными зубьями, увидевшими мир с высоты птичьего полёта. А вид и вправду величественный и прекрасный. Двенадцать рам! Одна другой краше! Два ряда мостиков подрамщиков. Шесть рвущих дерево обрезных, рев двух рубительных, каскады транспортеров и ползущих цепей. Есть чему изумляться, есть от чего приходить в восторг!!! Пила падает. Пилорама останавливает своё вечное качание, подрамщик летит за новым поставом, а у рамщика здесь уже заготовлен резервный. Старый постав пил извлекается из рамы и в него вставляется новый. Закрепляется и натягивается как струна. Не допиленное бревно уже возвращено кареткой в исходное положение. Движение волшебника-рамщика, чудовищный маховик - гигант начинает своё бешеное вращение, рама взвывает и начинает строчить как из пулемёта. Всё! Бревно пошло в пасть пил. А порванная пила уже в заточечной стремительно превращается во всевозможные инструменты - крючки, заточки, клинья. Металл канадских пил чрезвычайно ценится. Ножам, из них изготовленным, нет сносу. Крючок из такой пилы не порвётся даже когда податчик вертит в воздухе семидюймовую шестиметровку. Чудо сталь!

Состязания с крючком

Податчики тоже имеют собственные виды состязаний. Состязаются они на точность попадания при развороте. На поверхность стола торцовки ставится пустой открытый на две трети коробок из под спичек. Податчик его не видит. Задание: разворачиваясь попасть концом крючка в торец открытой коробочки и аккуратно - не сломав коробка закрыть его. И всё это одним движением. Не забываем, что крючок с лету пробивает дюймовую доску насквозь. Если бить  как при подаче. Никто не ведёт никакой статистики таких состязаний. Но занятие захватывающее. Спорят обычно на традиционную "бутылку", то есть поллитровку водки, которую тут же и распивают вместе с болельщиками, которые в таких случаях всегда в избытке. Я, как непьющий всегда мазал губы, чтобы не оскорбить общество, а потом с удовольствием участвовал в общей беседе. Это были редкие случаи. когда и Тоня и Оксана делили со мной стол. Ну еще отмечали дни рождения и дни рождения детей. Дети - это святое.  Отдельная тема - встреча отдельных дней календаря. Новогодние и Рождественские посиделки, Пасха, Троица. Хорошо пилось Первого Мая и Седьмого ноября. Впрочем, пилось на СЛДК вообще хорошо. Природа и наличие неограниченного числа посадочных мест и удобных импровизированных столов располагало.


4.
На торцовке

На торцовке я редактирую первый сборник своих песен
Торцовка останавливается по разным причинам. То на десять секунд, то на десять минут. Слетел ремень редуктора торцовочной пилы или торцовщица (так и хочется написать "танцовщица"!) остановила цепи поправить доску, переложить обапол, поправить одежду - или, вдруг, затор наверху и доски не валятся снопами на приёмный стол.... Первое, чему учится податчик - это мгновенно принимать позу кучера на своей табуреточке и спать. Двадцать минутных снов за смену и Вы можете работать без сна! Так мне удавалось работать две смены подряд и топать в мединститут, вести семинары со студентами. Потому что умение мгновенно спать - это роскошное искусство. Встали цепи - рухнул на табуретку, колени расставил. локти на колени, руки вместе, кисти расслаблены, голова свешена вниз, глаза закрыты, глубокий вдох и ты спишь! Поза кучера открыта именно кучерами. Знали люди толк в глубоком мгновенном сне. Штирлиц на пятнадцать минут заснул - это непозволительно много. Это уже настоящий жир. Тридцать-сорок секунд! Вот это класс!  Двадцать остановок и ты как огурчик! Студенты на семинаре даже не догадывались, что преподаватель отработал две полновесные смены, в тяжелом цеху, кряду. А к четырём снова на смену! Дома переоделся, покемарил часик, схватил "тюху" - и в цех!
На торцовке у меня на стальной колонне прикреплён, сделанный мною из проволоки собственноручно, держак для книг. Кидаю доски, а сам, нет-нет, да и схвачу фразу из изучаемого текста. И пока кидаю на автомате доски, текст промысливаю. Весьма позитивно влияет на всё! В том числе и на оценки во время сессии. Там, в Питере, я сдаю по десять экзаменов за день. Потому что зверски готов. Почитайте Камю вот так, швыряя шестиметровые хлысты - один за одним. Вот это Камю, так Камю!!!  И "Флорентийские ночи" Генриха Гейне совсем иначе воспринимаются. И "Наука логики" Гегеля сверкает совершенно новыми гранями! В такой обстановке точное слово на вес золота! А молчание гарантирует жизнь.
На торцовке я работаю над своей теорией игр. Фиксирую вопросы и ответы. Фиксирую гипотезы. Два месяца проверяю следствие из теории. Лемму, которая кажется мне просто дикой. Ищу опровержение. Его нет. Упорно ищу! Его нет. И только в начале февраля осознаю, что напоролся на восьмое чудо света, на Море Игр. На океан игровых логик. Как и полагается, начинают отрабатывать версии подачи материала. Здесь, на торцовке я учусь быть предельно лаконичным. Как рассказать про устройство цветного телевизора за тридцать секунд? Нет ничего проще. Пожалуйста: цветной телевизор это три чёрно-белых в одном. Только экраны у них покрашены в три цвета: зеленый. красный и голубой.
Новых форм игр - биллионы. Решаю представлять их по четырём основным группам: приоритетные - неприоритетные, пульсирующие -последовательные. Как отразить, как выразить словами понимаемое мною состояние игрового поля с миллиардами клеток. непрерывно меняющими свой цветовой индекс? Останавливаюсь на слове "мерцание".... Именно здесь я пишу первые строки: "Мы ныне стоим на пороге мира мерцающих плоскостей..."
Торцовка - это единственное место, где я пишу новые песни вне транспорта. Но здесь транспорт несёт доски мимо меня. Цепи ползут и движение все равно присутствует.
Любая пауза используется максимально эффективно. У меня только одна жизнь. Вот эта. Здесь и сейчас.
И мне нравится кидать доски и одновременно обосновывать запрет на взятие короля, в случае вскрытого шаха. Мне нравится читать Фихте под звон цепей, задеваемых падающими досками. Я люблю сыграть партию с Сергеем в перерыве. Семь шахматных минут и я снова весь в запахе свежей сосновой смолы.
Сквозняки я игнорирую, пока однажды не разразился радикулит. Схватило так, что почти час просто не мог дойти до раздевалки. Шкафчики там никто не закрывает. В них нет ничего кроме повседневной одежды. А она предельно проста и неприглядна.
Вот на скамейке в раздевалке я стонал полтора часа, пытаясь переодеться. Верный Сергей был рядом. Он помогал, чем мог. Но я был неподъёмен и зафиксирован адской болью. И всё-таки мы переоделись и он на себе протащил меня до трамвая, а потом от трамвая до турнирного помещения около развязки первого и четвёртого маршрутов. Это уже в Соломбале перед самым Кузнечевским мостом. В партии первенства района мне довелось пожертвовать ладью за центр и потом мощной атакой раздавить позицию партнёра. Это была одна из лучших партий в моей жизни. Позже я узнал, что при радикулите в кровь попадает мочевина и мозг работает лучше. Выражение "моча ударила в голову" легально! И это очень полезно для мозговой активности! Так сквозняки в цеху позволили мне создать небольшой шедевр за доской!!!
Володя Лисицын оценил эту партию так: "Достойна финала города!"
Потом Сергей тащил меня до дома. Вскоре я узнал чудо реопирина. Но первый радикулит переносил тяжело, продолжая швырять доски. От боли буквально и выл и плакал. Но танцевал! Торцовка стала для меня больше чем домом. Она стала одним из смыслов моей жизни. На столе я танцевал свою "Эврику!", когда открыл новый класс игр. На торцовке я праздновал окончание расшифровки своей фонограммы "Как я пишу песни"... Я слился с ней. Мне нужна была её звериная чистота и первозданность. Мне нужен был этот бешеный ритм, потому что в нём я возвращался в свою юность и занятия марафоном.
На ней я чувствовал себя сильным, здоровым, всемогущим. Я владел и телом и окружающим сонмом механизмов. Я вписался в этот коллектив молчаливых работящих людей. Здесь металл и дерево царили над хаосом окружающего мира.

Новая технология убивает старую

Совсем рядом, за дверями нашего цеха начинается строительство нового торцовочного узла. Доски обещают торцевать с помощью компьютеров. Нам сообщают, что постепенно торцовки будут ликвидированы. А значит мы обречены. Я хожу смотреть на это чудо современной техники. "Компьютерная" торцовка, которая "погубила" наши торцовки. Рольганги, кабина оператора, датчики, совсем другая система перемещения досок. Когда её начинают обкатывать, она двигается чудовищно быстро. Мы ей не конкуренты. Пока идет подгонка и наладка мы еще нужны. Но я понимаю - это не надолго. К тому же у меня начинаются хронические растяжения сухожилий рук. Я - отработанный материал. Пора задуматься о том, что я буду делать дальше. Наша торцовка еще живёт. Но это - последние танцы. Девочек обещают куда-то перевести. Я обдумываю форму и способ ухода. Университет закончен. Пора искать работу адекватную полученному образованию. Кроме того меня совершенно не устраивают жилищные условия.  Прихожу в облоно, и мне подсказывают, что есть посёлок, в котором требуется преподаватель истории. Жильё дают сразу. Меня это устраивает. Да, на краю области. Да в глухомани. А почему бы и нет. Меня тянет к размеренной сельской жизни. Всю жизнь мечтал иметь свой огородик и тепличку. Понятно, что всё это очень туманно, но я решаюсь. Так мы расстаёмся с моей четвёртой торцовкой. Она гибнет для всех, а во мне она живёт. И пока живу я, она будет! Потому что я не хочу, чтобы она умирала.

Финал

Мне снится мой цех. Мне понятно что это не более, чем сон. Но он мне очень нравится. И я не хочу, ни за что не хочу просыпаться! Я вижу свою четвёртую торцовку. Своё рабочее место. Завал досок на приёмном столе.  Оксана и Тоня  уже вооружились своими крючками и застыли в немом ожидании. Мы все готовы! Я киваю едва заметно Тоне и она включает цепи. Пилы взвывают и я поднимаю в воздух первую шестиметровку. Танцуем!!!



http://www.stihi.ru/2018/02/11/11164 Кёрлингистам России на ОИ-2018