Первенец

                Михаил Литов


                ПЕРВЕНЕЦ


                ГЛАВА ПЕРВАЯ


    Разругавшись со своей женой Агатой, я побежал жить в старом трехэтажном доме, стоявшем в окружении глупых высотных коробок современного градостроительства. Он предназначался на снос, и жильцы давно выехали. Стоял этот дом, как громом и молниями побитый, и только в одном окне уцелели стекла и даже занавеска. Я поселился в клетушке, настолько опустошенной и разоренной, что трудно было представить ее недавнее прошлое, может быть, вполне нарядное. Кровать мне заменила куча мусора.
    Миновала ночь. Оказалось, что за той занавеской, давно мной примеченной, живут люди -- мать и две ее малолетние дочери. Я прошел к ним познакомиться, и женщина, представившаяся Фенечкой Александровной, бурно приветствовала мое вселение.
    -- Почему вы не выехали вместе со всеми жильцами? -- спросил я.
    -- Как жили здесь, так и будем жить! -- решительно ответила Фенечка Александровна. -- Отсюда -- ни шагу! Здесь дух особый, флюиды такие… о, такие монады… здесь воздух напоен волшебством, и в любом другом месте нам будет просто-напросто никак…
     С внутренней усмешкой, защищавшей меня от этих неожиданных соседей, грязных и сумасшедших, я понял, что они ждут от меня страшных рассказов, объясняющих тайну моего появления в зловещем доме. Я сказал: пишу книгу, мемуары, воспоминания о своей многотрудной и остросюжетной жизни.
    -- А! -- воскликнула Фенечка Александровна. -- Вы писатель? Вы верите в Бога?
    Я пропустил ее религиозный вопрос мимо ушей. Фенечка Александровна была женщиной средних лет, с худым некрасивым лицом, странные, как бы запутанные черты которого зависали в воздухе плоским и словно покрытым слоем пыли рисунком. Она верила в нечистую силу, в переселение душ и, разумеется, знала, чье бренное тело носило ее праведную душу в прошлом. Не буду называть этих именитых и достойных граждан, отмечу лишь такое противоречие в умствованиях Фенечки Александровны: с одной стороны, она будто бы была некогда знаменитым поэтом, прославившим свое имя бесподобными одами и балладами, с другой -- всегда оставалась не чем иным, как Фенечкой Александровной.
    Эта семейка сочла меня человеком, крепко побитым жизнью. Чтобы как-то утешить меня в моем бедовании, они подарили мне подстилку и рваное одеяло; и они делились со мной скудной провизией, ибо я в эти дни вообще нигде и никак не добывал средств к существованию. Сами они кормились пенсией, которую им удалось вырвать за счет смерти или даже чуть ли не героической гибели отца девочек. Носила моя новая знакомая немыслимое рванье, однако ей для разных забот продления жизни приходилось иногда покидать наши развалины, а потому она имела для выхода более или менее приличное платье. Дочери же ее никуда не ходили и просто копошились в грязи. Их комната никогда не убиралась, ели они главным образом хлеб, и повсюду на полу лежали и пылились хлебные крошки. Меньшая девочка называлась Глорией, и в свои три года она говорила не лучше первобытного человека. Она то и дело гугукала с какой-то чудовищной утробностью, и это никому не нравилось, но когда она поднимала пространный, нескончаемый вой, ее мать и сестра уверяли, что малютка тем самым демонстрирует свою большую музыкальную одаренность. Вечно Глория с жалобным плачем выпрашивала кусочек хлеба,  а получив, принималась жадно есть и в то же время, расставив рахитичные ноги, справляла малую нужду. Мать с ругательствами гнала ее за половой тряпкой, вооружившись которой и ползая на коленках вокруг лужицы, крошка тут же цедила из своего вечно голого зада какую-то прямо-таки ветхозаветную гадость.
    Питание и переработка пищи были неизбывной заботой Глории, но не всегда старшие снисходили до ее голодных заклинаний, и тогда она обращалась словно бы к крестьянскому труду, собирая с пола урожай крошек. Большим счастьем для нее было обнаружить где-нибудь в углу заплесневелую корочку хлеба и мгновенно отправить в рот. Я не испытывал к ней жалости. Напротив, я испытывал к ней жгучую, невероятную ненависть. Не берусь и объяснить, как и почему я до неистовства возненавидел создание, которое в действительности заслуживало только жалости.
    Однажды Фенечка Александровна вызвалась устроить мне встречу с таинственным и необъяснимым, для чего я должен был выпить приготовленное ею зелье и начать длительное голодание. Подозревая, что в случае отказа женщина все равно обречет меня на голод, я согласился и только спросил, испытывала ли она предлагаемый метод на себе. Фенечка Александровна восторженно предалась воспоминаниям:
    -- На седьмой день я встретилась с тем, кто с той поры мой неизменный поводырь. Возможно, ты ничего не увидишь и никого не встретишь, Нестор, но!.. Ты обязательно испытаешь какое-нибудь сильнейшее чувство, какой-нибудь страх или восторг... На седьмой день ты достигнешь гениальности, а тебе, как писателю, это совсем не повредит.
    Я вспомнил, как сидел дома, под крылом у Агаты, и писал книжки. Мне было хорошо. А теперь все это рухнуло. Не пора ли начинать жизнь заново? Я выпил зелье и приступил к голоданию. Истощенный, я ждал обещанного дня откровений, который мог, однако, стать и днем страшного риска, когда я, вместо райских кущей высокой духовности, окажусь на краю могилы или, что отнюдь не лучше, в объятиях предприимчивой Фенечки Александровны.
    Вскоре у меня пропало желание думать о литературе, мой разум заволокла пелена отупения. Большую часть дня я проводил на подстилке, созерцая потолок. Не вымышленная, не фантастическая, а просто собачья жизнь. Моя наставница наведывалась каждый день, усаживалась на пол и смотрела на меня глазами просветленной мученицы. Я молчал и ответно смотрел на нее. Снова и снова приходилось пить зелье, которое она мне подносила, хотя вначале речь шла как будто всего лишь об однократном приеме. Судя по всему, Фенечка Александровна решила усовершенствовать свой колдовской метод и провести испытание на мне, раз уж я подвернулся под горячую руку. Как-то, может быть как раз на седьмой день моей подопытности, ей понадобилось отлучиться. Перед уходом она подала мне чашку с горьким пойлом, и я безропотно выпил. Трудно описать состояние разлада с самим собой, с миром, с жизнью, в котором я пребывал. Это была такая муть! Тошнота спазмами билась в горле. Я закрывал глаза, надеясь уснуть, но сон не шел. Терзала мысль о еде. А еще говорят, что голод особенно мучителен в первые дни. Чушь! Или у меня все не как у людей? Уходящая Фенечка Александровна велела мне не скучать. Без нее-то? Я слабо засмеялся ей вдогонку. Она попросила хотя бы изредка заглядывать в комнату к девочкам, присматривать за ними.
    Что-то мрачное и непостижимое вдруг легло на меня, мягко и неумолимо вдавливая в стену. И вот, сквозь эту ли стену или обычным путем, уж не знаю как, но я внезапно проник в комнату к проклятым девчонкам, доверенным моей опеке. Старшая сестра, Роза, тотчас нагло потребовала у меня подтверждений, что я безоговорочно признаю ее превосходство над всем сущим. Этот дикий ребенок не играл по мелочам, мыслил глобальными масштабами. Я пригрозил ей взбучкой, если она не заткнется, и девочка разразилась безутешными рыданиями. Как мне следовало вести себя? Я возник в центре комнаты и поднял руку к давно угасшей лампочке, чтобы произнести что-нибудь назидательное, но в эту минуту подумал: разве это орущее и топочущее ногами в пол существо -- ребенок?
    Мне хотелось задушить ее. Я, демонстрируя силу, выставил ей под нос кулак, впрочем, скорее для сравнения, показывая, что размерами он не уступает ее голове. Между тем Глория повсюду ковыляла за мной, цеплялась за мои ноги, плакала и скулила, выпрашивая хлеба. Тут я подумал, что в моем положении первым разумным шагом было бы самому что-нибудь съесть, и я тотчас это осуществил и выпрямился, моя осанка приняла достойный вид. А Глории, не отходившей от меня и не терявшей надежды с моей помощью утолить голод, я, жевавший хлебный мякиш, не без злорадства заявил, что весь хлеб мной съеден, но ее матери я скажу, что съела она, Глория, и ее за это накажут.
    Глория никак не могла уяснить, что же происходит, и смотрела на меня затуманенным взором, с мольбой. В конце концов я довел обеих девочек до немыслимого горя. Они бросились за ширмочкой на кровать, обнялись и завыли в один голос. Роза, изнуренная нервным напряжением, вскоре уснула. Я сидел в грязной, обшарпанной, далекой от жизни комнате и не знал, чем занять себя. Я с изумлением и возрастающим беспокойством вслушивался в беспрерывные всхлипывания и просьбы, доносившиеся из-за ширмочки.
    -- Дай хлеб! -- более или менее отчетливо выкрикивала Глория.
    В свою безнадежную и горестную просьбу она вкладывала всю душу, все свое детское, наивное и вместе с тем какое-то нечеловеческое страдание, перед силой которого я не мог не содрогнуться. Я падал в чернильную тьму, какие-то темные и непроницаемые твердыни стискивали меня со всех сторон. Уже не одна Глория говорила со мной из-за ширмочки, а все в комнате требовало хлеба: стол и стулья, вазочка с чахлыми цветами, драные обои -- все испускало ужасный звук, поглощавший меня, терзавший мою душу.
    Я встал и направился к их кровати. Но я будто видел со стороны, как иду к ней, как если бы кто-то другой шел в моем теле. Это было какое-то тяжелое, фантастическое продвижение, шаги как во сне, на месте и в бесконечности, в пустом пространстве и одновременно в неодолимо вязкой среде. А ведь участь Глории была уже решена.
    Я накрыл ее голову подушкой и придавил. Когда я убрал эту подушку, Глория больше не пищала и не смотрела на меня, а была грязным, крошечным, уродливым трупиком. Торчали в разные стороны кривые ножки и ручки. Перед тем как задохнуться, девочка, наверное, очень металась и билась. Еще не потерявшее теплый цвет лицо завалилось между подушками, ухо прижималось к плечу так и не проснувшейся Розы. Пол закачался у меня под ногами, и я не ведал, куда мне бежать, потому как был голоден и слаб. И я повалился во тьму, отдаленно сознавая, что самым невыгодным для себя образом падаю в обморок как раз на месте преступления...
    Очнулся я, однако, на своей подстилке. И сразу меня стала мучить мысль-память, что я убил человека, дитя, почти невинное дитя, даже в некотором роде забавное в своей несуразности. По глубокой тишине, стоявшей в доме и на улице, я определил, что сейчас далеко за полночь. Ну конечно же, я помню, что сквозь забытье слышал крики и топот ног, столь близкий, громкий шум, что он происходил, казалось, в моем сознании. Очевидно, люди ушли, увели Фенечку Александровну с Розой и унесли трупик Глории, а меня забыли.
    Убивший Глорию на седьмой день своих исканий гениальности и прозрения, я задремал. Наступило утро. Снова в коридоре и за стеной, у них, бегали и громко переговаривались люди. Я лежал на полу, под одеялом, немощный и неподвижный, неповоротливый. Погружался в дрему, просыпался, сожалея, что не умер во сне, и снова засыпал. Ко мне никто не входил, но я лежал, отвернувшись к стене, чтобы подумали, если войдут, что я сплю, и не тронули меня.
     Я не различал слов, которыми те люди выражали свои мысли и чувства, но почти ясно представлял себе, как хлопочут они над трупиком бедной девочки. В то время, когда я пьян голодом, бедой и страхом! Порой я вытаскивал из-под одеяла руку, поднимал ее и возмущенно потрясал в воздухе кулаком.
    Я перестал чувствовать движение времени. Меня разбудил какой-то шум, и, приблизившись к окну, я увидел, что эту девочку, Глорию, хоронят, она покоится в гробике, гробик заталкивают в похоронный автобус, а вокруг, поеживаясь от утренней прохлады, теснится небольшая кучка зевак. Фенечка Александровна и Роза были одеты в какие-то темные или просто очень грязные тряпки. Выходило довольно странно: я только вчера убил, а они уже сегодня ее хоронят. Хотя, возможно, я не одну ночь провел в беспамятстве.
    Они уехали, тротуар опустел, а я не вышел из дома и остался чего-то ждать. Мое положение становилось все острее и вместе с тем неопределеннее. Некоторое время спустя я услышал за стеной голоса Фенечки Александровны и ее дочери, вернувшихся с кладбища. Я представил, как они раздеваются, снимают  верхнюю одежду, устало присаживаются на стулья, ведут тихую беседу. Они подавленны, еще не вполне осознали свою утрату. А вот почему, спрашивается, меня до сих пор не арестовали? Я ждал объяснений столь странного хода событий. Все в доме стихло, и в мертвой тишине неубедительно прошелестели шаги. Тишина была как туман, как ночь, и я сделал вид, будто с трудом различаю что-либо в ней и просто диву даюсь, узнавая в возникшей на пороге фигурке Фенечку Александровну. Я нашел в себе силы встать, а она прошла близко, потом остановилась, и я почувствовал ее дыхание, однако нас по-прежнему разделял барьер какой-то тяжелой, душной многотрудности общения. Фенечка Александровна тоненьким голосом сказала:
    -- Вы уже знаете... моя дочь Глория, моя бедная девочка...
    -- Как?!  -- Я всплеснул руками. -- Та самая маленькая девочка? Что с ней случилось?
    -- Вы разве ничего не знаете? -- пробормотала женщина.
    Горький комок заскрипел в ее горле, она сдавленно вскрикнула, в голосе закипели слезы. Я только сейчас сообразил, что мы перешли на "вы". Почему? Я не спешил с выводами. Она могла видеть, что я не тороплюсь, задумчиво внимаю ей, отказываюсь сразу принять страшную правду.
    -- Моя девочка умерла, -- сказала Фенечка Александровна.
    -- Маленькая Глория?
    -- Сегодня похоронили, -- произнесла женщина почти сухо, с необычайной выдержкой.
    -- Погодите, погодите, я не понимаю... вообще трудно говорить, нам тут больше нельзя оставаться, это не жизнь. Вы говорите, что она умерла... трех лет от роду... но как же я не узнал об этом своевременно? Ведь я мог бы участвовать в похоронах, проститься...
    -- Мы все сбились с ног...
    -- Ну... и как бы забыли обо мне? -- подсказал я.
    Она кивнула, и я с торжеством подхватил:
    -- Понимаю, так бывает, я все понимаю. -- Я шагнул к женщине, взял ее руки и крепко сжал в своих. -- Примите мои соболезнования. Так вышло...
    -- А вы сильный, -- проговорила она отвлеченно.
    Я убрал руки, но не торопясь, чтобы не вызвать подозрений.
    -- Почему вы это сказали?
    -- Да просто... крепко сдавили мне ладошку. -- Она странно засмеялась. -- Только не слушайте мою болтовню, прошу вас... Я сама не понимаю, что говорю.
    -- Я теперь очень сдал... а раньше действительно был ничего. Но не сочтите это за похвальбу, я ведь так, для поддержания разговора, а думаю, в общем-то, о другом, о вашей дочери...
    Я задумался. И она размышляла. Я думал, не перевести ли беседу на Розу, интересуясь судьбой живых, а не мертвых. Но вид Фенечки Александровны, казалось, вообще не давал никакого повода к продолжению разговора; я понял, что она способна до бесконечности стоять молча и смотреть на меня как в пустоту, и решился нарушить паузу:
    -- Отчего она умерла? Мне это важно узнать… раз уж я все пропустил...
    -- От удушья...
    -- Вот как… Значит, задохнулась... Что, уснула где-нибудь? -- осторожно спросил я.
    -- Нет, она играла, а там были веревки, она и сделала петельку... Неразумная...  Запуталась...
    Теперь вдруг луч надежды сверкнул прямо перед моими глазами. Стараясь скрыть радость, я сказал:
    -- Подождите, дайте мне возможность хорошенько все уяснить. Вы говорите, она запуталась? В веревках? Сама?
    -- Да, -- ответила женщина, отозвалась, как эхо, с тусклым, не  опасным для меня удивлением.
    -- Это возможно? Это действительно могло быть?
    -- Ее же нашли в веревках, мертвую... И врач подтвердил.
    -- Приходил врач? А что же Роза? Почему она не уберегла сестренку?
    -- Она спала и ничего не слышала.
    Я стер пот со лба, задвигавшиеся по лицу руки остановились на висках, сдавили, пытаясь унять толчки загоревшейся крови. У меня не было оснований уличать во лжи Фенечку Александровну. Глория погибла по собственной неосторожности, и этот факт подтверждался следствием, выводами судебной экспертизы, суждениями опытного и честного доктора.
    Фенечка Александровна не без театральности, как мне показалось, закрыла лицо руками и горько заплакала. Я же едва не засмеялся. Но Глория и впрямь погибла, и для матери это было невосполнимой утратой. Да и закрылась женщина дрожащими руками не от меня, а вообще от кошмара, от слепого и гнусного случая, отнявшего у нее дочь, я же оставался для нее другом, у которого она искала защиты и утешения.
    -- А что же дальше? -- начал я проникновенно. -- Ведь должно что-то перемениться в нашей жизни. Я не поверю, если вы, Фенечка, скажете, что все еще хотите оставаться здесь. Нельзя! После случившегося? Нет, ни в коем случае... После всего, что так нас потрясло?
    -- Да, мы с Розочкой посовещались и решили покинуть этот дом. Нас давно уговаривали, даже угрожали... Мы завтра уезжаем.
    -- Вот! -- воскликнул я с торжеством. -- Вы решили, и я одобряю ваше решение. Но вы снова забыли обо мне. Я, знаете ли, не утверждаю, что с Глорией не приключилась бы беда, если бы вы своевременно уехали отсюда. Запуталась в веревках... Ну а я не запутался? Что со мной происходит? Зачем я сижу тут, глотаю эту пыль? Я голоден!
    Фенечка Александровна засуетилась, приговаривая: «Сейчас, сейчас...» Вышла, а через минуту вернулась, принесла мне внушительную краюху хлеба, на которую я с жадностью накинулся. Пока она отсутствовала, я успел овладеть собой и решил, что скорбь событий требует от меня строгих манер, печальных ухваток. Но вопреки всему я старался выгнуться и расшевелиться с какой-то хищной пакостностью, даже немного развеселить женщину, подбить ее на неожиданный шаг, который увел бы нас от опасной темы.
    Поскорее насытиться, набраться сил, убежать. Очнуться не среди развалин, а дома, на мягкой постели. Я жадно ел, желая подействовать Фенечке Александровне на нервы. Но она как будто не понимала моего настроения, внезапно приблизилась и, погладив меня по голове, задушевно произнесла:
    -- Бедненький, как ты проголодался...
    -- Хватит экспериментировать! -- грубо оборвал я ее. -- Баста! Мы зашли слишком далеко.
    Она признала мою правоту, простила мне мою грубость, мы, можно сказать, стали жить душа в душу. Я поел и принялся будто грезить наяву. Мне представилось, что толпы возбужденных обитателей коробок (и среди них моя жена Агата) выходят проводить принарядившихся мать и дочь в новую жизнь, рукоплещут, усыпают их путь розами.
    Теперь дом снесут, сила противодействия планам градостроителей выдохлась. Фенечка Александровна раздобыла где-то маленькую деревянную тележку, они погрузили на нее свой нехитрый скарб, подняли ручку, и два колеса застучали на камнях, точно пыжась и переругиваясь. Мать с дочерью на прощанье помахали мне, стоявшему в провале окна, и у меня защемило сердце. Скорбные фигурки удалялись по-иному жить среди людей, а я жалел их, понесших горькую утрату, и себя, который остался один в заброшенном доме. Я сел на подстилку и обхватил голову руками.
    Следовало и мне убраться отсюда, пора было возвращаться домой, к нормальной жизни. Но вместо этого я забрался под одеяло и хотел уснуть. Вот только сон не шел. Что мешает мне встать и уйти? Я и сейчас был до слез рад, что моя совесть чиста и я вовсе не убивал девочку. Но она все же мертва, и где-то за моей радостью крылась досада, сожаление, что не я стал виновником ее конца.
    Да, что-то тут не так. Пусть только в иллюзорном мире, но я имел намерение убить Глорию. Я и пальцем ее не тронул, однако она мертва. И все это странным образом совпало, завязалось в один узел, но что-то в то же время не состыковывается в этом совпадении. И если для окружающих -- для следователей и врачей и даже для самой Фенечки Александровны -- картина гибели Глории совершенно очевидна и понятна, то для меня она, похоже, становится чем дальше, тем непонятнее и запутаннее. Может быть, все дело в том, что отношение этих окружающих к плачевному концу девочку оставалось совершенно простым и определенным. Горестным, сочувствующим или безразличным. Сказать того же о себе и своем отношении я не мог. Я сам по себе стал... другим. Я вдруг с полной ясностью осознал, что не общение с Фенечкой Александровной и ее выводком и не ссора с женой удерживали меня в заброшенном доме.
    Зелье сумасшедшей и глупой колдуньи, чью дочь я едва не убил, а лучше сказать -- почти убил, перестало воздействовать на меня. Мой разум был абсолютно чист. Однако я не вставал и не уходил. В конце концов я, конечно, встал, но и тогда не ушел, Бог знает чьим чарам подвластный. И вот меня уже напугала мысль, что некое чужеродное, вряд ли исполненное добрых чувств и намерений начало внедрится в меня. А может быть, уже внедрилось? Закралось в мою душу? Свило гнездо в моем сердце? Страх заставил меня похолодеть, а вместе с ним пришла потребность в движении. Медленно проникла в мое сознание неотвязная мысль, что где-то в доме, околдовавшем меня, должен существовать настоящий, активно действующий наяву, а не только в моем воображении источник враждебной, понемногу забирающей власть надо мной силы.
    Я находился на втором этаже, а теперь мне пришло в голову, что необходимо спуститься вниз, на первый этаж или даже в подвал и все там хорошенько обследовать. Дневной свет хорошо освещал внутренности дома, поэтому я довольно бодро миновал коридор и лестницу. Но когда спустился к тяжелой металлической двери подвала и, приложив некоторые усилия, открыл ее, предо мной простерлась непроглядная темнота, и я спасовал.
    Собственно говоря, я и не собирался совершать что-либо героическое. Сердце не влекло меня к подвигам борьбы с невидимым чудовищем. И сказать, что я услышал зов, как бы даже приказ и ощутил потребность повиноваться, а потому и побежал туда, вниз, тоже было бы преувеличением. Просто мной на мгновение овладел исследовательский дух, но он иссяк, когда я убедился, что для полноты исследований необходимо углубиться в кромешный мрак.
     Я, стоя на пороге, вглядывался в этот мрак и вслушивался в тишину, невероятную, как тишина самой вечности. Дневной свет выхватывал лишь несколько серых ступенек, усыпанных штукатуркой. И запах... Он вдруг стал обволакивать меня. Я не назвал бы его вонью, но и приятного в нем было мало. Между прочим, мне внезапно пришло на ум, что он-то и выдает присутствие в подвале чего-то живого. Ну конечно! Там кто-то был, затаился, может быть, наблюдал за мной.
    У меня закружилась голова, как если бы я стоял над бездной. От запаха, если не от страха, к горлу подкатила тошнота. Я вдруг страшно обессилел, и мне пришлось ухватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Дверь, которую я при этом толкнул, легонько шевельнулась и жалобно скрипнула. Этот звук привел меня в чувство.
    С трудом я поднялся на второй этаж и доковылял до своего логова, мечтая об одном: поскорее лечь. Но там у окна стояла моя жена Агата. Когда я вошел, она повернула ко мне лицо и внимательно посмотрела. Не знаю почему, но я опустил голову, как провинившийся школяр.
    -- Как ты меня нашла? -- спросил я, тяжело опускаясь на подстилку.
    Она усмехнулась.
    -- Да я давно тебя выследила. И все ждала, что ты перестанешь дурить. Как теперь вижу, напрасно...
    Глядя на ее свежее красивое лицо, на которое как раз упал лучик заходящего солнца, я проникался верой, что еще в состоянии воскреснуть, отделаться от нелепых страхов и тех отвратительных выдумок, которыми жил в заброшенном доме. Я разволновался, ощутив прилив новых сил. Мой голос дрожал, когда я воскликнул:
    -- Я чертовски голоден! Даже устал здесь, хотя ничего не делал...
    -- Пойдем домой, Нестор.
    Она решительно шагнула к двери, а поскольку не сомневалась, что я последую за ней, то и шла не оглядываясь. И действительно, я проворно вскочил на ноги и побежал за своей женой.
       

                ГЛАВА  ВТОРАЯ

    Я отправился к своему дяде Самсону в надежде, что он даст более или менее разумное толкование происходящего со мной. Дяде было под пятьдесят, но немалая разница в возрасте не мешала нам прекрасно понимать друг друга. Этот чудак любил называть себя ученым. Он действительно интересовался разными науками и даже, говорят, собрал в свое время замечательную коллекцию редких камней, которую, однако, весьма быстро спустил на фу-фу, чуть ли не пропил. Но его главным увлечением были, я полагаю, всевозможные мистические направления, вроде парапсихологии и даже примитивной ворожбы.
    Выехал я к дяде теплым вечером. На пути к автобусной станции стояла маленькая и, если верить молве, весьма древняя церквушка, и, проходя мимо этого святого места, я увидел в пустом церковном дворике странную нищенку. Убогого вида, стояла она, опустив голову и крепко задумавшись. Я нищим не подаю с тех пор, как они, невероятно расплодившись, стали приметой времени, но тут я, Бог весть почему, ступил за церковную ограду, приблизился к старухе и протянул ей несколько скомканных бумажек. Она подняла лицо, глубоко запрятанное под грубым платком, и оно, старое и отталкивающее, поразило меня своим злобным выражением. Я отдернул руку, ничего ей не дал и поспешил прочь. Может быть, ее рассердило, что я полез к ней со своим подаянием в минуту, когда она вовсе не была "при деле", а просто стояла возле церкви, думая свою думку?
    Как бы то ни было, я продолжил путь к дяде Самсону, жившему в деревне, где он непонятно зачем купил год назад ветхий домишко. Сойдя с автобуса, я долго месил пыль на ужасной дороге и к месту прибыл уже глубокой ночью. А дядя был мертв.
     В общем, дело обстояло так. Я постучал в дверь Самсоновой развалюхи, и она ответила мне ворчливым скрипом неожиданно прочных запоров. Я заглянул в одно из темных окон, и мне почудилась в глубине комнаты, на кровати, чья-то весьма широкая тень -- дядина, как я тотчас решил, поскольку дядя был именно плотен и грузен. Я забарабанил по стеклу, но снова не добился никакого отклика. Не пропадать же было на улице... Я забрался в дом через окно, мне удалось его открыть. Включив свет, я увидел, что дядя лежит на кровати умиротворенный, бледный и бездыханный.
    Я бросился в деревню за подмогой, однако деревня спала, и никто мне не открыл. Тут не открывали по ночам разным незнакомцам и странникам. И даже человеку, который кричал, что дядя Самсон, обитатель этой деревни, отдал Богу душу.
    Я вернулся в дом, решив ждать до утра. Выключил свет и, не раздеваясь, лег на другую кровать в дядиной комнате. Но темнота словно приблизила труп, обожгла мне душу ощущением его непосредственной и почти осязаемой близости. Я вновь зажег свет и уже не мог оторваться от созерцания таинственного дядиного покоя. Я понял, что не усну. Странные мысли закрались мне в голову, я как будто чуял подвох в происходящем. Оглядел я комнату, но она если и говорила что-либо о дяде, то лишь о его неряшливости, беспорядочности, умении дробить все вокруг себя в мелочь и мусор. «Похожа на склеп», -- подумал я. Яркий электрический свет скоро меня измучил, и, найдя в кухне огрызок свечи, я использовал его. Теперь стало лучше, дядя уже казался чужим, колеблющиеся тени ласково укрывали его запрокинутое лицо, и я больше словно бы и не думал о нем. Мои мысли перебросились на другое. Чего я жду? Я поднялся на ноги, остановился перед окном и выглянул наружу. Я словно ждал чего-то от мрачной и неподвижной ночи.
    Тихий звук заставил меня обернуться. Дядя Самсон пошевелился, вздрогнул. Он открыл глаза, сел на кровати… Скажу сразу, пробуждался он тяжело, как после безумной пьянки или как человек, которого всю ночь терзали кошмары. На его широком небритом лице лежала, я бы сказал, печать страданий. Я стоял у окна, тупо глядя, как он там воскресает за тоненьким пламенем свечи. Волосы шевелились у меня на голове. Я высматривал на дядином лице признаки смерти, не находил ничего -- и уже не мог верить, видя перед собой его вполне здоровую физиономию, что он только что пребывал в подземном царстве, во власти дьявола.
    -- Ты здесь? -- воскликнул он, обнаружив мое присутствие.
    Я наконец обрел дар речи:
    -- Послушай, дядя, что все это значит? Ведь ты был минуту назад мертв?
    Черты его лица разгладились, то, что казалось мне печатью страдания или, по крайней мере, какого-то глубокого неудовольствия, сменилось добродушной усмешкой.
    -- Глупости... Просто мне что-то приснилось. Всякая мерзость. В общем, Нестор, кое-что дурное, скверное...
    -- Это не объяснение, -- возразил я. -- Нет... Когда человеку снятся кошмары, он вовсе не похож при этом на мертвого.
    Дядя беспокойно поерзал там, за свечой, размышляя о чем-то смутном и далеком от меня.
   -- А зачем ты разжег тут свечку? Отпевал меня? Ну, парень, ты смешной! Ты меня отпевал? Меня, самого живого из всех твоих дядюшек?
    Уже светало, и дядя задул свечу. Он подошел к буфету, достал бутылку вина. С улицы донесся тревожный крик петуха. Я нехотя сел напротив дяди и выпил стакан теплого вина.
    -- Рассказывай, дорогой, что с тобой приключилось, -- велел он мне. -- Знаю, ты не потащился бы в эту глушь, если бы не нуждался в моей помощи.
    Я не утерпел и спросил его, ожившего мертвеца:
-- Ты продал душу дьяволу? Или дьявол -- тебе?
    -- Перейдем к сути дела, -- отпарировал он довольно сурово, отпил глоток вина прямо из горлышка и поднял на меня отчужденно-проницательные серые глаза, приготовившись слушать.
     И я рассказал ему без утайки о происшествиях в заброшенном доме. В какой-то момент дядя задумчиво произнес:
     -- Эта баба... как ее?.. эта Фенечка Александровна опоила тебя какой-то гадостью, не так ли? Плюс к этому твоя знаменитая впечатлительность. Ну и начались галлюцинации, своего рода белая горячка.
    Я возразил:
    -- Однако девочка удушена.
    -- Не удушена, а задохнулась,  и твоей вины в том, что она погибла, нет. Что же тебя беспокоит?
    -- Если бы это было все, дядя, я бы и не приезжал к тебе. Но дело обстоит гораздо хуже... Дай мне досказать, история-то получила продолжение. Ну, сначала все шло отлично. Агата, вернув меня домой, была сама нежность, я снова стал пописывать рассказики для журналов, чтобы подзаработать деньжат. Мы на эти мои гонорары и живем. В общем, все вернулось на круги своя. И совесть моя была спокойна, я вполне убедил себя, что не имею никакого отношения к смерти Глории, и старался поскорее выкинуть из головы эту историю.
    Подозревал я, конечно, что Агата еще не скоро пришла бы за мной в тот заброшенный дом, если бы у нее не кончились деньги, но вслух я эту мысль не решался высказать. А с другой стороны, вполне вероятно, что она по-настоящему любит меня и затосковала, потому и пришла. Если вдуматься, я совсем не знаю, что творится у нее в душе.
    Но оставим эти подробности, они вряд ли тебе интересны. Так вот, несколько дней все шло просто великолепно, можно сказать, заведенным порядком, а потом… О, это я не могу вспоминать без содрогания! Это действительно страшно, необъяснимо… Допустим, я галлюцинировал, когда стоял на пороге подвала и чувствовал чье-то присутствие в темноте, но тут... Или вся моя жизнь уже превратилась в сплошную галлюцинацию?
    -- Очень даже возможно, -- заявил дядя Самсон, солидно и серьезно кивнув.
    Я продолжил рассказ:
    -- Вчера вечером я прилег на диван отдохнуть. Я был дома один, Агата ушла к подруге. А помнишь в нашей комнате шкаф с большим зеркалом? Агата вечно перед ним вертится... Я смотрел в окно, ни о чем не думая, но что-то заставило меня повернуть голову и посмотреть на тот шкаф. Я увидел зеркало, а в нем свое отражение... Но отражение ли? Как бы это могло быть моим отражением, если я лежал на диване, то есть пребывал в горизонтальном положении, а тот, в зеркале, стоял в полный рост? Ты можешь назвать это моим отражением, дядя? Отражение ли это вообще или что-то другое?
    -- Это очень серьезно, -- сказал дядя Самсон. -- Но ты... узнал себя?
    -- До малейшей черточки. Даже одежда на нем была моей. Что мне было делать? Убежать не получалось,  я вообще не мог пошевелиться. Лежать и смотреть -- это пожалуйста, сколько угодно. Я чуть не умер от страха, но все-таки рассмотрел хорошо. Это был я -- как живой, разве что куда более пасмурный, мрачный, чем я бываю в действительности. Нет, я таким не бываю, не быть мне таким никогда. А может, он просто очень злой, тот, в зеркале, как ты думаешь? Может, это и есть зло в чистом виде?
    -- Не торопись с выводами! -- одернул меня дядя строго. -- Тут надо анализировать... Скажи, как долго это продолжалось?
    -- Я не помню, -- ответил я. -- Он стоял неподвижно, стоял -- и больше ничего.       Смотрел...
    -- На тебя? -- живо перебил дядя Самсон.
    -- На меня... Но без особого интереса. Просто смотрел... А потом стукнула дверь. Это вернулась Агата. И он исчез... Рассеялся, как не бывало.
    Дядя долго молчал. Я не мешал ему обдумывать услышанное.
    -- Перед твоим приходом мне снились кошмары, -- сказал он после паузы и многозначительно посмотрел на меня.
    -- Перед моим приходом? Значит, ты связываешь свои кошмары с моим появлением?
    -- Я не исключаю, что тут существует связь... Но скоропалительных выводов, в отличие от тебя, не делаю. Мне снилось, что ко мне приближается что-то ужасное, опасное, что-то такое, что хочет убить меня и само по себе несет смерть...
    -- И потому ты был мертвым?
    -- Показался тебе мертвым, -- поправил дядя Самсон. -- Но к чему эти пустые разговоры? Я думаю, чем скорее мы во всем этом разберемся, тем лучше будет для всех нас.
    Он заявил, что мы сейчас же отправимся в город и побываем в заброшенном доме. Так мы и поступили. Однако до города добрались только к вечеру.
    Я снова увидел дом, который после моего недолгого, но запоминающегося проживания в нем предпочитал обходить стороной. Все те же обезображенные стены, окна без рам и стекол, зияющие провалы входов. Его так и не снесли. Более того, над одним из входов возникла новенькая табличка с надписью: "Акционерное общество "Удел".  Я с удивлением прочитал ее, а дядя, хмыкая, покачал головой, как если бы она подтвердила какие-то его догадки.
    Мы очутились в сумрачном длинном коридоре на нижнем этаже. Там, среди сырости и разложения, я устало прислонился к прохладной стене в ожидании, пока  дядя выяснит, куда нам двигаться дальше. Он принюхивался, вертел головой и напоминал жутко озабоченную гончую, которая на минутку сбилась со следа. Наконец он удовлетворенно крякнул и бодро зашагал в дальний конец коридора.
    Открыв дверь с такой же табличкой, как на парадном входе, мы увидели довольно просторное грязное помещение с массивным письменным столом в углу, за которым в кожаном кресле с важным видом восседал странный человечек в пестром жилете и с дымящейся сигаретой в зубах. Стремительно затушив сигарету в пепельнице и выбежав из-за стола, чтобы поприветствовать нас, он с воодушевлением пожал нам руки. Я невольно поморщился, убедившись, что перед нами сущий карлик. Это было не очень-то приятно, если принять во внимание могучие габариты дяди Самсона и мой солидный вес в литературном мире. А карлик уже юркнул обратно за стол.
    -- А вам туда, -- крикнул он, указывая на небольшой узкий топчан в противоположном углу. -- Это у нас как раз место для посетителей.
    Мы сели на покрывало сомнительной чистоты, и дядя спросил:
    -- Чем занимается ваше общество? И вообще, позвольте поинтересоваться... с кем имеем честь?
    Карлик ответил с достоинством:
    -- Я вице-президент акционерного общества "Удел".
    Тут словно что-то толкнуло меня в бок, и я пробормотал:
    -- А почему вы находитесь в заброшенном доме?
    -- Мы арендуем здесь площадь, -- сказал вице-президент, -- временно.
    Он уже принимал нас за праздношатающихся, уже не торопился обласкать нас и даже поглядывал нам прямо в глаза с нагловатой усмешкой. Раздраженный этим, я решил показать ему, на что способен, и заговорил громко и строго. Я сказал:
    -- Может быть, не лишним было бы, когда б вы потрудились объяснить, какой смысл вложен в название вашего общества.
    Карлик не остался в долгу. Он напустил на себя ужасно вальяжный вид и в то же время усмехнулся в мою сторону совершенно нагло.
    -- О, смысл, пожалуй, двоякий, -- возвестил он. -- С одной стороны, удел как участь, которая может быть и счастливой, если вы, конечно, не разеваете варежку... С другой стороны, не следует забывать о небезызвестном глаголе "уделать", на котором я не прочь даже самым решительным образом сосредоточить ваше внимание...
    Это было уже слишком! Я хотел вскочить и не мешкая выйти вон. Пора ребром поставить в печати вопрос о неразборчивости лиц, сдающих в аренду площади, хотя бы и заброшенные, разным подозрительным типам. Но дядя и не думал покидать поле брани.
   -- А скажите, -- начал он, -- в этом доме, от одного вида которого мурашки бегут по телу, не происходят ли всякие необъяснимые явления, какие-нибудь странные вещи?
    Дядя Самсон пристально смотрел в глаза карлику. И я смотрел пристально. Вопрос явно не застал того врасплох. Я готов поклясться, что в глубине его глаз мелькнула тень улыбки.
    Я крикнул нетерпеливо:
    -- Давай выкладывай, парень, не тяни резину! Приведи примеры!
    -- Отчего же и не происходить странным явлениям? -- отвратительно ухмыльнулся вице-президент. -- А примеры… Пожалуйста, вот вам пример!
    С этими словами он откинулся на спинку мягкого кожаного кресла, в котором почти утонул, и на наших глазах стал медленно, но неотвратимо преображаться. Легко представить мой ужас, когда я увидел, что в его уродливом облике проступают черты не кого-нибудь, а задохнувшейся девочки Глории. Но это была, не в пример настоящей, пухленькая, розовощекая и развязная Глория. Она развалилась в кресле и нахально посверкивала на нас живыми смеющимися глазками. Крик ужаса и отчаяния застрял у меня в глотке. Дяде тоже, думаю, стало не по себе, а тем временем карлик, ставший покойной дочерью Фенечки Александровны, с прежней отвратительной ухмылкой протянул руку к вившемуся по стене у него над головой шнуру, дернул за него, и... мы, я и дядя, вместе с топчаном полетели в разверзшуюся вдруг у нас под ногами яму. Удивляюсь только, как это мы не переломали себе кости. В акционерном обществе "Удел" был весьма тонко и точно обдуман прием посетителей. Створки люка сомкнулись над нашими головами, мы погрузились в кромешную тьму и не имели возможности выбраться из нее.
      Дядя, падая, больно придавил мне руку. Карлик сверху, посмеиваясь, спрашивал, удобно ли нам, и сулил скорую, верную и мучительную смерть -- его, этого подлеца, издевавшегося над нами, было отлично слышно. Я достал из кармана брюк зажигалку и выдавил крошечный желтый огонек. Мы находились в настоящей западне, тесной и смрадной. В первое мгновение меня больше всего поразил страшный, какой-то древний и как бы изможденный вид каменной кладки, перед которой мы сидели, приходя в себя после падения. Мы были замурованы заживо.
    Затрудняюсь сказать, сколько времени мы провели в той яме. Дядя Самсон поставил у стены уцелевший топчан, и мы сели на него. Карлик больше не апеллировал к нам, словно забыл о нашем существовании. Я подумал, что если так пойдет дальше, то нас ждет мучительная, но отнюдь не скорая, как он обещал, смерть.
    Над нашими головами раздавались шаги, голоса. Порой затевался какой-то спор, и тогда слышался переходивший на визг голос вице-президента. Затем долго и монотонно звучали глухие удары -- можно было подумать, что там, наверху, крушат мебель. И после этого наступила зловещая тишина.
    Дядя Самсон первый сообразил, что ждать больше нечего. Он сказал:
    -- Ты станешь мне на плечи и попробуешь дотянуться до люка.
    В темноте я взобрался на широкие плечи дяди, а дотянуться до люка не составило большого труда. Я толкнул его, и он на удивление легко поддался. Я осторожно,  остерегаясь внезапного нападения, выставил голову наружу. Уже наступила ночь, но огни соседних домов отбрасывали сюда кое-какой свет, благодаря которому я увидел, что акционерного общества "Удел" как будто и не существовало никогда. На всем лежала печать запустения. Письменный стол, правда, стоял на прежнем месте, но с него сорвали сукно, а чтобы привести его в окончательную негодность, нанесли ему парочку крепких ударов не то топором, не то ломом. Кресло унесли, занавески изодрали в клочья. Пол был покрыт толстым слоем пыли.
    Я выбрался в бывший кабинет карлика и помог вылезти дяде Самсону. Делать здесь больше было нечего, и мы отправились ко мне домой. По дороге я спросил своего спутника:
    -- Ну и что, дядя, ты по поводу всего этого думаешь?
    -- Думаю, дело нечистое, -- ответил он задумчиво. -- В доме, и это факт, нашли себе пристанище... темные силы, да, темные, но это… мягко сказано.
    Что и говорить, в унынии брели мы. Особенно смущало и угнетало меня то обстоятельство, что проклятый карлик преобразился именно в Глорию. Не думал ли он этим навязать мне чувство вины?
    Агата ночевала у родителей, а в комнате висел большой ее портрет, написанный одним нашим приятелем, и дядя Самсон с видимым удовольствием остановился перед ним. Агата, и в самом деле очень хорошенькая, на мастерски сработанном портрете выглядела совсем как живая и казалась воистину писаной красавицей. Поэтому у дяди Самсона были причины залюбоваться изображением моей супруги.
    -- Ну и красотка твоя жена! -- воскликнул он с восхищением. -- Да, будь я помоложе...
    Он умолк, заметив, что я слушаю его похвалы в адрес Агаты без особого энтузиазма.
    -- Ладно-ладно, -- сказал он примирительным тоном, -- не буду, а то ты еще не на шутку заревнуешь.
    Итак, он решил, что ему удалось возбудить во мне ревность. Но мое смущение объяснялось другим. Мне показалось, что краски на портрете сегодня смотрятся особенно ярко и живо. Однако, наверное, и впрямь только показалось. Просто так падал на картину свет, что возникала иллюзия полноценной живости. Следует также учесть состояние моего духа после нашего удивительного и непостижимого приключения в заброшенном доме. Мы прошли на кухню, я достал из холодильника закуски и открыл бутылку водки.
    -- Да, -- сказал дядя, опрокинув рюмочку, -- жена у тебя, Нестор, конфетка! Мне бы такую. Я же одинок, всю жизнь бобылем... Ты что, сердишься? Или в самом деле ревнуешь? Это ты брось, не дури! Я тебе никогда никакого зла не сделаю. А твою жену восхвалять не устану. Она у тебя и красавица, и умница, и добрая душа, и хозяйка отменная...
    -- Откуда ты знаешь, какая она? -- взорвался я. Мне были неприятны его пустые и бессмысленные славословия.
    -- По тебе вижу. Вижу, какой ты ухоженный, холеный...
    -- Это я ухоженный?
    -- А то нет! Посмотри на меня и сравни с собой. Я же по сравнению с тобой все равно что трухлявый пень...
    -- Слушай, дядя, -- перебил я с досадой, -- нам лучше поговорить о другом. Согласись, есть у нас с тобой и более важные темы, чем обсуждать достоинства моей жены.
    -- Это ты о доме, о карлике и прочем? -- Дядя Самсон снисходительно усмехнулся. -- А что об этом говорить? Это приходит и уходит, а красивая, умная и добрая жена, она остается, она как само солнце, и без нее нельзя...
    Мы с Агатой жили в маленькой квартире. И злополучное зеркало, и портрет, вызвавший у меня нынче какое--то смутное беспокойство, и наше супружеское ложе -- все это находилось в одной тесной комнате. Дядя Самсон, желая показать свою скромность, требовал, чтобы я постелил ему в кухне, но я, воспользовавшись отсутствием Агаты, уложил его на нашу постель, а сам лег на полу, подложив себе тонкий надувной матрас.
    Дядя, этот дикий сплав могучей плоти и несгибаемого духа, захрапел, едва его голова коснулась подушки, а я ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Все на свете теперь пугало и раздражало меня, а этот все усиливающийся храп казался и вовсе невыносимым. Сказать начистоту, он в некотором смысле даже заключал в себе нечто нечеловеческое, хотя, вернее, заключалось это нечеловеческое не в том, как храпел дядя, остававшийся безусловно человеком, а в моем отношении к его храпу. Я словно переместился внутрь дядиной жизнедеятельности и, мучаясь в ней, не только вторил издаваемым им звукам, но даже и старался опередить старика в их гнусном воспроизведении, за что глубоко и ярко ненавидел себя.
    Я скоро, очень скоро дошел до неистовства. В комнате, погруженной в ночную темноту, начиналось что-то нехорошее, бесовское, какая-то жутковатая свистопляска, дьявольский шабаш. Тем человеческим, что еще оставалось во мне и сопротивлялось входящему в меня злу, я понимал, что лучше, пока не поздно, разбудить дядю Самсона и предупредить его о грозящей ему опасности. Он перемежал громоподобные раскаты храпа выделыванием тоненького свиста и каких-то хрустальных вскриков.
    Я поднялся с пола, как лунатик. И первым делом мой взгляд упал на портрет Агаты. Она стояла в непринужденной позе и улыбалась -- такой изобразил ее художник, по всей видимости, влюбленный в мою жену. Но в том-то и дело, что я слишком ясно для ночной поры увидел ее. Правда, с улицы просачивался скудный свет фонарей, луны и звезд, но сомневаюсь, чтобы в нормальных условиях этого было достаточно для той пронзительной остроты, с какой внезапно явилось мне  изображение.
     Агата была как живая. Я не просто читал запечатленную кистью художника улыбку, я видел улыбку настоящую, исполненную лукавства, тайного смысла и затаенного зла. И это моя жена? Я в оторопи стоял перед портретом, забыв, что собирался разбудить дядю, пока он своим храпом не довел меня до греха. Я, как последний дурак, стоял в длинных, до колен, цветных трусах перед портретом своей жены, которая сверху вниз смотрела на меня с презрением и холодным, как бы шипевшим в змеиной усмешке ожиданием. И я сознавал себя беспомощным, маленьким и ничтожным. Вдруг она быстро подмигнула мне, а затем легко выступила из пределов картины и очутилась рядом со мной. Да, я ощущал ее, я сознавал ее присутствие, не мог сомневаться в нем. Признавать или не признавать это существо своей женой тотчас стало проблемой, которой мне не дано было сейчас заниматься. Теперь я знал, что должен делать, а вот правильно ли и справедливо ли я собираюсь поступить -- это уже было для меня из области вопросов, не поддающихся решению.
    Агата (а у меня нет выбора, я вынужден называть ее так) взяла со стола тяжелую фарфоровую вазу и направилась к кровати, где продолжал беспечно храпеть дядя Самсон. Мне из основательных предметов подвернулся только дурацкий белый слоник, и вот уже удары фарфора и мрамора посыпались на бедного толстяка. Он прежде всего издал недоуменный выкрик, который резко оборвался, а затем несколько раз взвизгнул полузарезанной свиньей и вскоре умолк. Агата же не проронила ни звука. Но я отлично понимал ее.
    Я отыскал вместительный мешок и упаковал в него труп дяди, ужасно разбитое, обезображенное тело. Эту скорбную ношу я с помощью веревок закрепил на тележке для ручной клади, -- трудно поверить, но мне удалось поместить крупного дядю на этом более чем компактном транспорте. Мы стащили ставшую громоздкой тележку со второго этажа вниз и спокойно, не очень-то торопясь побрели по улице. Я нес в свободной руке лопату.
    Волоча за собой тележку мимо спящих домов и с какой-то мечтательностью высматривая светящиеся лишь кое-где окна, я порой забывал о присутствии существа, которое мне приходилось называть Агатой. И тогда странные вопросы закрадывались в мою голову. Не о дяде, нет, я только и думал, как бы поскорее закопать его в землю. Я спрашивал себя: если те темные силы, о которых вечером говорил дядя Самсон, расположены к убийству, насилию, почему же они не действуют самостоятельно? Для чего им привлекать к своей деятельности меня? Зачем им действовать через столь ненадежного человека, как я? И прав ли я, думая, что через меня действуют какие-то силы? Не одно ли это воображение?
Однако труп дяди Самсона не был плодом фантазии. Вопросы я был еще в состоянии поставить, но все вероятные ответы на них спутывало это жестокое и, на мой взгляд, бессмысленное убийство. Мы вышли за границу города и остановились в рощице, где я и принялся копать могилу. Работа спорилась. Взошла луна. При ее бледном свете я внимательно посмотрел на Агату. Ее лицо было уже не таким живым и ярким, как тогда, когда она улыбалась и подмигивала мне с портрета. Оно было серым и пасмурным, что могло свидетельствовать об истощении сил моей ночной спутницы.
    Я тоже порядком устал. Но хоронить дядю Самсона, кроме меня, было некому, так что я, сцепив зубы, довел дело до конца и только потом позволил себе расслабиться, отошел, пошатываясь, в сторону, сел на землю у березки, привалился к ней спиной и мгновенно погрузился в сон.

 
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ


    Проснувшись, я растерянно огляделся по сторонам, не понимая, где нахожусь. Я сидел на краю небольшой поляны, у обрыва, а внизу змеилась между зелеными берегами узкая и, как мне показалось издали, быстрая река. Утро было чистое, нежное, прелестное.
    Мне бы следовало умыться росой и ощутить вечную свежесть природы, но тут в моей памяти восстановились события минувшей ночи. Я вскочил как ужаленный -- просто мне вообразилось, будто я расселся прямо на могиле моего дяди. Но подо мной была самая обычная трава. Я вспомнил, как тщательно выравнивал и утаптывал землю, прикрывал дерном место захоронения. Да только не приснилось ли мне ночное происшествие? Сейчас я не мог найти ни тележку, ни лопату, а ведь их я, ясное дело, в землю не закапывал вместе с дядей. Я с нарастающим удивлением озирался по сторонам, и тем временем гений зла, столь ретиво взявшийся за меня, готовил мне новые пакости. Некий человек нарушил тот хрупкий и относительный покой, в котором я безуспешно искал следы захоронения бренных останков дяди Самсона. Сначала благородная голова этого человека обрисовалась над краем обрыва, а потом предо мной сложился полнокровный образ великолепного самца, активного попрыгунчика. Его виски слегка тронула седина, он смотрел живо и как будто даже культурно, с некоторой поэтичностью и сатирой. Его сопровождали два дюжих, скроенных на один лад, в одинаковые серые пиджаки облаченных субъекта, которые внезапно появились между березками, на небольшом удалении от нас, где они прогуливались с деланно независимым и случайным видом.
    -- Отрадно видеть, -- воскликнул мой непрошеный собеседник, -- что наши литераторы не только упражняются в изящной словесности, но иной раз и предаются размышлениям на лоне почти дикой природы. Это воодушевляет нас, простых смертных.
    Я пробормотал:
    -- Прежде чем я вам что-нибудь отвечу, я хотел бы знать, кто вы такой...
    -- Что имя! -- Незнакомец тонко и пронзительно усмехнулся. -- Любите кличку! Она у вас есть? Я вам назову свою -- меня прозвали Скорпионом. Или вы полагаете, что взрослому человеку не пристало носить какое-то прозвище?  Несолидно? Напротив, очень солидно. Просто донельзя хорошо! Положение звезд, планет, дыхание космоса... человек в толщах мироздания... таинственное влияние на судьбу -- вот что мы слышим в невероятной глубине прозвищ, подобных моему. Пора и вам определиться, мой друг. Выбрать стезю, поприще...
    -- Послушайте, -- перебил я нетерпеливо и раздраженно, -- кто вы такой? Почему я должен слушать вашу болтовню?
    -- Ба! Вы в замешательстве и нуждаетесь в моем совете? Мой совет предельно ясен: выбирайте зло! Я настоятельно рекомендую вам это. Знаете, всякие мудрецы твердят, что мир сотворен добрым Богом, а зло произошло оттого, что он пожаловал людям свободу воли. Чепуха! Я без особых затруднений докажу вам, что тот, кого называют дьяволом, тоже приложил к творению руку.
    Я почти не слушал его. А он определенно упивался собственным красноречием. И говорил так долго, что инстинкт самосохранения как бы перестал действовать во мне, я забылся, сознание опасности, которую безусловно принес с собой этот господин, притупилось. Я позволил себе усмехнуться ему в лицо. После этого он взглянул на меня строго и с угрожающей сухостью в голосе произнес:
    -- Надеюсь, ваш дядя перед тем, как вы отправили его на тот свет, поведал, где он спрятал вещий череп?
    Кровь ударила мне в голову. Этот загадочный человек знал о ночном происшествии!
    -- Вещий череп? -- переспросил я с дрожью в голосе. -- Я не понимаю, о чем вы говорите...
    -- А вот этого не надо, -- резко оборвал меня Скорпион. -- Не прикидывайтесь простаком. Вы все отлично понимаете. Вам хорошо известно, о каком черепе идет речь. И вы отдадите его мне.
    -- Как я могу отдать то, чего у меня нет?
    -- Вы решили упорствовать? Жаль. -- Скорпион с притворным сожалением покачал головой. -- Очень жаль. Я питал большие надежды на ваше благоразумие. Думал, что у меня не будет оснований прибегать к крутым мерам. Я к вам все равно что с благодатью, с манной небесной, а вы… Очень жаль!
    Произнеся это, Скорпион отвернулся от меня и зашагал к обрыву. Только я решил, что освободился от этого ужасного человека, как его церберы внезапно задышали мне в лицо, и не скажу, что это было приятно. Они крепко схватили меня, обвили сильными руками и повлекли к обрыву, уже поглотившему их предводителя. Я, если память не изменяет мне, кричал. И спрашивал: «В чем дело? Что вам нужно?» Но когда я увидел внизу Скорпиона, спускавшегося по тропинке к реке, то немного успокоился: не так уж крут и опасен был этот обрыв.
    Впрочем, я до некоторой степени сопротивлялся. Они ведь хотели столкнуть меня вниз, а это было не совсем то, чего хотелось мне. Один из них вдруг извлек из бокового кармана пиджака бутылку вина.
    Они пили, передавая друг другу у меня под носом бутылку, обмениваясь плоскими шуточками на мой счет. Называли меня собутыльником!  Они наслаждались добрым вином, а я вынужден был гадать, трясясь от страха, что за этим последует. Огромный простор раскрывался предо мной, я был повернут лицом к нему, видел голубое небо, бесконечное и безмерно прекрасное, но не понимал, что вижу его. Не видел реки, легкой лодки, вытащенной на берег, Скорпиона, ждущего нас внизу. Хотя я, конечно, видел все это. Но меня ждала казнь, и мне было не до размышлений над увиденным.
    -- Ну, пошел! -- проговорил мне в ухо хриплый, жаркий голос.
    Грубые руки толкнули меня в спину. Небо и земля смешались, закружились перед моими глазами каруселью.
    Я не погиб. Хотя мне пришлось, разумеется, несладко, пока я катился к ногам Скорпиона, ждавшего меня внизу. Он с самой саркастической ухмылкой, какую только могла изобразить его смазливая физиономия, склонился надо мной.
    -- А ведь я вас предупреждал, молодой человек.
    В его глазах, когда он внимательнее взглянул на меня, сильно помятого, мелькнуло удивление, как если бы он и не предполагал, что падение с обрыва способно доставить мне какие-то неудобства. Когда подбежали его подручные, он заботливым тоном велел погрузить меня в лодку. Мы поплыли вдоль пологих зеленых берегов. Впереди замаячили какие-то домики, заборы и огороды -- вероятно, окраина города. Я призвал всю суровость, на какую был способен в своем жалком положении, и спросил:
    -- Должен ли я считать себя похищенным?
    Они сделали вид, будто слышат детский лепет или бред больного. Решили немного повеселить меня, отвлечь от беспокойных мыслей и ощущений. Оказывается, один из тех малых, что столкнули меня с обрыва, прозывался Овеном, другой -- Тельцом. Ну разве это не забавно? Разве не впечатляет? Но все было настолько странно, подозрительно и бессмысленно, что я не стал и вдаваться, кто из них Овен, а кто Телец. Они казались мне совершенно одинаковыми.
    Лодка наконец причалила к берегу. Овен и Телец помогали мне идти, а Скорпион величественно шагал впереди. Мы поднялись к высокому дощатому забору, отворили калитку и, миновав приятный, хотя и несколько запущенный сад, вошли в дом, где нас встретила миловидная девушка. Мои спутники, продолжая создавать иллюзию развлечения, рекомендовали мне называть ее Рыбой. Эта Рыба была настоящей красавицей, и ее красота несла на себе отпечаток чего-то из ряда вон выходящего, фантастического, даже сверхъестественного. И она была дочерью Скорпиона. Отец велел ей позаботиться обо мне. Я нужен им, я должен сказать, где спрятан вещий череп.
    Дом показался мне очень старым и каким-то необжитым, он скрипел и, судя по всему, разваливался. Старомодные вещи, составлявшие его скудную обстановку, все были в пыли, в углах живописно висела паутина, всюду возникали вдруг деловито семенившие пауки; в грязные окна едва проникал свет. Меня оставили наедине с Рыбой. Ее присутствие невольно заставляло подтянуться, но девушка не отличалась словоохотливостью, и мне оставалось только подчиниться ее воле, тому, как она исполняла навязанные ей отцом обязанности.
    Поскольку мой костюм после падения с обрыва представлял собой жалкое зрелище, она приказала мне снять его и отдать вошедшему на ее зов Овену. Или Тельцу. Я еще не разобрался в этих типах. Вошедшему было отдано распоряжение почистить мой костюм, и он, коротко кивнув, молча удалился. Мне же было велено лечь на диван и укрыться простыней. Я думал, эта прекрасная дама будет лечить мои раны, как это случалось в былые времена с рыцарями, пострадавшими на поле брани. Но до подобного доброта Рыбы не распространилась. Я лежал под простыней, а она сидела на стуле и смотрела на меня. И это все.
    Наконец она нарушила затянувшуюся паузу:
    -- Как вы себя чувствуете?
    -- Гораздо лучше, -- ответил я.
    И Рыба отправилась доложить отцу о превосходно выполненном ею поручении.
    К обеду мне вернули костюм, смотревшийся как новенький, и питаться я отправился с надеждой, что наконец-то, в ходе серьезного застольного разговора, узнаю, почему стал объектом столь обостренного внимания со стороны этой темной компании. Но Скорпион, настроенный благодушно, предпочитал пространно развивать свою идею о двойном, так сказать, происхождении мира -- от Бога и от дьявола.
    Стол был сервирован недурно, и я мог наилучшим образом утолить голод. Рыба успела переодеться в длинное, до пят, платье, главное богатство которого заключалось в таинственном глубоком черном цвете. Беленькая, хрупкая и молчаливая девушка выглядела в этом жутком черном мешке неземным созданием, порождением сна или страшной сказки. С нами обедал еще один человек, которого они называли Водолеем, -- жених Рыбы. Он поглядывал на меня с любопытством и как будто даже сочувствием, я не ощущал в нем ничего враждебного, на какое-то мгновение он даже показался мне еще более чужим и случайным здесь человеком, чем я сам. И вот именно этот красивый парень внезапно взбунтовался, взорвал ситуацию. Он выкрикнул в лицо Скорпиону, который болтал беспечно и, судя по всему, поставил себе целью доказать нам, что язык у него без костей:
    -- Надоело слушать! А ведь еще недавно я верил вам, Скорпион. Да я и сейчас продолжаю считать человечество огромным отвратительным муравейником, скопищем монстров, вместилищем порока и разной заразы... Это горькая идея... это крик души... великая и трагическая идея! И мне казалось, что вы ее отлично излагаете. Но вы ее извратили! Я верил, что вы намерены благороднейшим образом ликвидировать этот мир. А что происходит в действительности?
    -- Я и в самом деле, если вы успели заметить, принес людям немало вреда, -- заметил Скорпион, слегка нахмурившись.
    -- Вреда? -- подхватил Водолей. -- Не спорю. Но что это за вред? В чем он состоит? Да это уколы исподтишка, мышиная возня... Великое дело вы превратили в средство наживы, вы аферист, мелкий пачкун... Вы отвратительны! Я ухожу от вас. С меня хватит!
    Признаться, до того, как Водолей выступил, я видел в нем серьезного молодого человека, в его сосредоточенности словно бы читалась какая-то большая напряженная мысль. А он повел себя как мальчишка. Встав из-за стола, он в страшном волнении вышел на середину комнаты, его щеки покрылись трогательным румянцем, и он не столько говорил, сколько декламировал.
    -- А как же моя дочь? -- вкрадчиво осведомился Скорпион. -- Ведь вы, если я не ошибаюсь, обещали жениться на ней.
    -- Она должна решить... -- заявил Водолей менее уверенным тоном. -- Я ничего против нее не имею... я по-прежнему люблю ее и готов жениться... но я не хочу заполучить впридачу к ней и ее папашу... Либо я, либо вы, -- закончил он уже твердо.
    -- Что скажешь, дорогая? -- спросил Скорпион у дочери и доброжелательно усмехнулся.
    Рыба безмятежно ела, едва ли вслушиваясь в летавшие по гостиной слова. Но теперь, когда от нее требовали ответа, мрачная тень набежала на ее прекрасное лицо, и она с неожиданным и сильным раздражением отрезала:
    -- Отстаньте от меня! Эти ваши великие идеи... уничтожение мира... какое мне дело до всего этого?! Решайте ваши проблемы сами!
    -- Слышали? -- повернулся Скорпион к заметно оробевшему жениху. -- Моя дочь сделала выбор и готова освободить вас от данного ей слова. Она... но не я! Могу ли я отпустить вас на волю? Нет, тысячу раз нет! -- с пафосом, напыщенно воскликнул Скорпион. -- Вы слишком много знаете, мой друг. Вам известна тайна вещего черепа.
    -- Я ничего никому не скажу, -- пробормотал Водолей. -- Я хочу поскорее все забыть...
    -- Так все говорят, а потом идут и преспокойно доносят. Предают за тридцать сребреников. Или просто ради удовольствия. А это значит, что нам угрожает с вашей стороны страшная опасность. Мне и моей дочери. Этим славным ребятам Овену и Тельцу. И нашему новому другу Нестору. Иными словами, все говорит за то, что мы должны держать вас под строгим и неусыпным контролем.
    Водолей вспыхнул.
    -- Вы собираетесь удержать меня силой? -- закричал он.
    -- Прежде всего я хочу сказать вам пару слов наедине. А там посмотрим... Прошу!
    Поднявшись, Скорпион прошел к двери и жестом предложил Водолею следовать за ним. Тот повиновался. С их уходом в гостиной воцарилась гнетущая тишина. Впрочем, Овен и Телец продолжали набивать утробу и потягивать вино. Не думаю, что они были сильны в астрологии, пожалуй, единственной планетой, влияние которой они действительно испытывали на себе, был не кто иной, как сам Скорпион, их хозяин. Эти верные псы умели только подчиняться. Рыба же откинулась на спинку стула и, закурив сигарету, задумчиво пускала дым в потолок. Сквозь милые девичьи черты проглядывало нечто взрослое, даже немыслимо древнее и потому пугающее; сама ее красота была недетской. Так мы сидели, когда вопль ужаса и боли, крик предсмертной тоски донесся до нас из глубины дома. Рыба встала и решительно направилась к двери,  я счел за должное последовать ее примеру, хотя мне вовсе этого не хотелось. Мы образовали маленькую процессию, в хвосте которой с безразличным видом плелись сытые и хмельные пособники Скорпиона.
    Драма разыгралась в небольшой и очень запущенной комнате, среди ветхих и едва ли кому-то нужных вещей. Скорпион в состоянии какой-то рассеянной мечтательности стоял у окна, одной рукой опираясь на заваленный кипами пожелтевшей бумаги письменный стол, а в другой продолжая держать окровавленную пепельницу, которой он и нанес смертельный удар восставшему против него юнцу. Несчастный Водолей лежал у ног своего убийцы. Его лицо было залито кровью.
    -- Ты его убил, папа? -- спросила Рыба с удивлением.
    Скорпион утвердительно кивнул. Кажется, его неприятно поразило, что дочь после напряженного разговора в гостиной не предполагала подобного исхода.
    -- Я не собирался убивать его, -- сказал он. -- Мы здесь поговорили по душам и почти достигли взаимопонимания. Я уже отчасти расслабился и хотел угостить мальчика превосходной сигарой... как вдруг он сделал какое-то резкое движение. Кто знает, что он на самом деле замышлял... Но мне почудилась угроза, и я непроизвольно схватил со стола пепельницу. А вы обратите на нее внимание. -- Оратор выставил напоказ предмет, о котором рассказывал. -- Вы только посмотрите, что это за пепельница! До чего же она массивная! И надо же было такому случиться, что именно она подвернулась мне. Я ведь не собирался убивать этого мальчугана, так, немножко попугать, чтобы в следующий раз он не делал резких движений. Но у него просто глаза на лоб полезли, когда он увидел в моих руках тяжеленную пепельницу, он навел на меня настоящий ужас этими вытаращенными глазами. Что мне оставалось делать, если в них я прочитал, что моя жизнь висит на волоске? И я обрушил пепельницу на его голову. Он так и свалился, просто-таки упал навзничь. Даже не пикнул.
    -- Но мы слышали крик... -- возразил я.
    -- Слышали крик? Не буду спорить. Вполне возможно, что я и кричал. Весь этот ужас…
    Рыба приблизилась к телу, осмотрела его и, убедившись, что Водолея не воскресить, спросила:
    -- А что ты собираешься делать с телом, папа?
    Скорпион рассмеялся.
    -- С этим не будет никаких хлопот, -- воскликнул он. -- Мы сейчас же отправим его  в ад. Прямо в геенну огненную. Разве не там место нашему милому Водолею?
    Отложив наконец пепельницу, Скорпион шагнул к ширме, прикрывавшей часть стены, и быстрым движением откинул ее. Мы увидели без особого искусства выполненное, какое-то чересчур пестрое изображение дикого, на редкость безобразного и невероятного существа, смотревшего на нас, правда, довольно живым и бесконечно циничным взглядом. Изображалась, однако, только физиономия чудища, и хотя изображение, повторяю, смахивало на картинку из дешевого журнала, Скорпион повел себя возле него с торжественностью, не располагавшей к насмешкам.
    Он опустился перед чудовищной рожей на колени, и мы сделали то же самое. Да, и я опустился на колени, а как и почему это случилось, мне объяснить трудно. Могу только сказать, что, когда Скорпион начал свою молитву, рядом со мной неожиданно очутились Овен и Телец. И когда они опускались на колени, сила трения их плеч о мои не позволила мне удержаться в стоячем положении.
    -- Князь тьмы, повелитель зла, равный Богу и наравне с ним сотворивший мир! -- возвысил голос Скорпион. -- Обращаюсь к тебе! Прими жертву, которую мы принесли во славу твою!
    Он говорил долго и выходил уже не обыкновенным убийцей, а жрецом, действующим в более или менее законном порядке. Он на все лады уговаривал нечистого принять бренные останки Водолея и даже не скупился на описание его достоинств. И чем основательнее предлагалось дьяволу, а заодно и нам поверить в некую святость Водолея, этого агнца, отданного на заклание, тем очевиднее сам Скорпион вырастал в блестящую и даже величественную персону, которую грех было бы заподозрить в каких-то дурных наклонностях и темных делишках.
    Приблизившись к изображению, жрец нажал на невидимый мне рычажок, и то место, где был намалеван рот князя тьмы, внезапно раздвинулось в огромную темную пасть. Скорпион распорядился бросить в нее тело Водолея. Овен и Телец подхватили труп и, подняв его как перышко, сунули в дьявольскую дыру -- головой вперед. Я поймал на себе взгляд Скорпиона. Это был только мимолетный взгляд, однако я понял, что хозяин ждет от меня признания его необыкновенного искусства, его умения сообщаться с потусторонним миром. Как будто исчезновение трупа в какой-то дыре я должен был непременно признать за наглядное и бесспорное попрание материалистических законов!
    Но Скорпион торжествовал рано: что-то разладилось в действиях банды. Водолей лишь наполовину исчез в черном провале. Как ни странно, его ноги не свешивались, не болтались безвольно, а торчали прямо и ровно, как усики телевизионной антенны. Но дальше этого дело не шло, несмотря на все старания Овена и Тельца.
    -- Не лезет, хоть тресни! -- в отчаянии выкрикнул один из них.
    -- Продолжайте! -- подстегнул их хозяин. -- Жертва принята. Не нужно только торопиться...
    Прислужники удвоили усилия. Я вдруг сообразил, что фокус с дырой -- слишком ничтожная причина для того, чтобы я стоял столбом и безропотно наблюдал все это безобразие.
    -- Нет, не лезет! -- подтвердил неудачу Овен. Или Телец.
    -- А я вам говорю, -- сурово возразил Скорпион, -- что очень даже лезет. Вы слишком суетливы. Но если мы сейчас вытащим нашего бывшего друга назад, мы ясно увидим, что его душа уже узрела ад. Хотите убедиться?
    -- Нет, не хотим, -- сказала Рыба. -- Мы верим тебе на слово, папа. Только кончай все это поскорее.
    -- Минуточку, -- вмешался я. -- Так дело не пойдет. Может быть, нечистый и согласен принять жертву, но, я думаю, будет правильно, если компетентные органы обследуют это тело прежде, чем оно достанется ему на закуску.
    -- Это что такое? Что за демагогия? -- вскричал жрец.
    Овен и Телец стояли неподвижно, ожидая разрешения возникшего конфликта.
    -- Понимайте мои слова как угодно, -- заявил я твердо, -- но я запрещаю вам продолжать эту вакханалию.
    -- Свяжите его! -- приказал Скорпион, указывая на меня. Он был несомненно величествен.
    Послушные его воле псы устремились ко мне. У меня не было, разумеется, никакого ясного и четкого плана спасения, я только ждал, пожалуй, содействия со стороны Рыбы, какого-то жеста в мою пользу. Почему-то я надеялся на нее. Но она и не подумала выступить в мою защиту, и негодяи в мгновение ока связали меня.
    Усадив меня, связанного, на стул, они взялись за старое -- за проталкивание трупа в дыру. Но эта работа до того у них не клеилась, что я начал подозревать в ней какой-то фиктивный характер. А что, если им и не надо, чтобы Водолей исчез в дыре? Но в чем же тогда дело? Скорпион подбадривал своих работников, но довольно странным образом: он обещал им, что, как только они справятся с Водолеем, он отдаст им на растерзание меня и они смогут повторить ту же процедуру со мной.
    -- Взгляните на это ничтожество! -- взывал жрец, тыча в меня ухоженным пальцем. -- Он втерся к нам в доверие, чтобы в решающую минуту предать. Он думал, что это сойдет ему с рук. Не тут-то было! Мы и его отправим в ад. Живьем!
     Один из прислужников робко подал голос:
    -- Не лезет, и все тут. А у нас... вспомни, Скорпион... у нас дело в городе. Нам нужно поторапливаться...
    -- Да, действительно. -- Скорпион нахмурился. -- Ладно, оставим все это на усмотрение нашего господина и бога. Так! Сюда мы не вернемся... Поджигай, ребята! А бесы доделают то, что мы не успели!
    И они подожгли. Ветхие портьеры, всякие прочие тряпки занялись легко и весело, едва к ним поднесли горящую спичку. Негодяи ушли, бросив нас с Водолеем в безнадежном положении: тот выставлял прямые, негнущиеся ноги из дыры, а я сидел на стуле со связанными руками и ногами.
    Я был так напуган, что как-то даже не решился запросить пощады у Скорпиона, когда он на прощание подарил мне жестокую усмешку. Нужно ли говорить, что я переживал не самые приятные минуты в своей жизни? Конечно, я пробовал вырваться из пут, однако все, что мне удалось, -- это свалиться со стула. Я извивался на полу, корчился, но все впустую. Я громко закричал. Мой крик перешел в нечеловеческий вопль, в дикое верещание.
    Огонь подбирался ко мне. Я перекатился к двери, но открыть ее не смог, ее, видимо, чем-то подперли с другой стороны. О том, чтобы вырваться на волю через окно, не могло быть и речи, ибо путь преграждала бешено пылающая портьера. Я с тоской взглянул на ноги Водолея -- он был, по крайней мере, мертв, ему не предстояло мучиться в огне, сгорая заживо.
    Но это был не конец. Вдруг отворилась дверь, и вошла Рыба. Она склонилась надо мной, в ее руке тускло блеснул нож, она быстро и ловко перерезала веревки. Я был свободен. Прекрасная девушка сотворила чудо, которое, впрочем, заключалось в том, что в ее прелестной головке все же затаилась добрая и спасительная мысль обо мне. И это было очень кстати. Как ловко она провела своего папашу! Когда он окончательно уверовал, что моя печальная участь взволновала ее не больше, чем смерть Водолея, Рыба неожиданно ускользнула от него, вернулась в дом и спасла мне жизнь.
    -- А он? -- Я кивнул на видневшиеся конечности Водолея.
    -- Ему уже ничем не поможешь, -- возразила девушка. -- А вот нам надо поторопиться.
    Покинув горящий дом, мы бегом спустились к реке и помчались в противоположную от города сторону, надеясь скрыться в лесах, затеряться в полях. Нам чудились голоса преследователей, поэтому, укрывшись в роще, мы сидели на траве тихонько, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, затаив дыхание. Затем, сочтя, что опасность миновала, я спросил:
    -- И ты всегда так жила? Скрывая от отца свои мысли... скрывая, что не разделяешь его странных, мягко говоря, взглядов?
    Она немного отодвинулась и с удивлением посмотрела на меня.
    -- Зачем мне было что-то скрывать от него? Он мой отец. Я...  я просто люблю его.
    -- Однако ты спасла жизнь мне, его врагу.
    -- Да, спасла. Пожалела тебя... не вынесла мысли, что ты там, в огне... Это было как-то уж чересчур даже для моего папы с его неистощимой фантазией, с его богатым воображением. Поэтому я вернулась.
    На ее лице вспыхнула и медленно разлилась печаль. Она сокрушалась оттого, что, как ей казалось, предала отца, не оправдала его надежд, изменила своей любви к нему, доселе безупречной. Я постарался опередить ее, заговорить прежде, чем она даст волю своим чувствам:
    -- А кто он такой, твой папа? Чем он занимается?
    -- Папа большой человек, знаешь... он президент акционерного общества "Удел"!
    -- А, понимаю... И некий нагловатый карлик ходит у него в вице-президентах, не правда ли?
    -- Ну, есть карлик, -- признала Рыба неохотно. -- Я его не люблю, но папа прекрасно с ним ладит. А ведь это главное. Когда люди ладят между собой, работа спорится.
    Я усмехнулся.
    -- Согласись, странные для президента акционерного общества поступки совершает твой папа. Ну хорошо, допустим, твоего жениха он убил неумышленно. Но как он обошелся со мной! И объясни мне наконец, о каком вещем черепе он талдычил?
    -- О, вещий череп... Ты же знаешь эту историю про князя, которого ужалила выползшая из черепа змея. Только напрасно называют вещим князя, в действительности вещим всегда был и остается череп. Князь всего лишь подставил ногу под укус змеи, а вот не было бы черепа, в котором змея притаилась, не было бы и этой поучительной истории.
    -- Чушь какая-то... Да этот череп, если он вообще когда-то существовал, уже давным-давно сгнил...
    -- Напротив, совсем напротив! -- перебила Рыба с жаром. -- Он не только отлично сохранился, он к тому же обрел абсолютно волшебные свойства. И кто владеет вещим черепом, тот владеет всем миром. Папа хочет непременно найти его. Вот он и привлек тебя к делу
    -- Привлек? -- крикнул я. -- Это так называется? То, что он оставил меня связанным в горящем доме? Я бы назвал это преднамеренным убийством.
    -- Видишь ли, -- начала объяснять она с каким-то простодушным и в то же время терпеливым видом, -- что-то неожиданно изменилось. Он думал, что череп у тебя. Но пока ты отдыхал перед обедом, что-то изменилось, да, он, похоже, узнал что-то новое. И потерял к тебе интерес. Ты для него стал как бы игрушкой. А игрушки всегда ведь ломают, портят… -- Заметив, что ее рассуждения не производят на меня должного впечатления, девушка всплеснула руками: -- Ах, ты не понимаешь главного! Когда папа чем-то увлекается, он уже одержимый человек, его невозможно остановить. Он вообще необыкновенный человек! Так и в этой истории с черепом... В ней все необычно, но лишь потому, что необычен сам папа. А я сегодня предала его. Я не хотела, чтобы твоя кровь была на его совести... И все же я подвела его, разрушила его планы. Разве это не предательство?
    -- Да нет же, -- возразил я, чтобы утешить ее. -- Если он потерял интерес ко мне, то едва ли в его планы входило непременно убить меня. Тут, скорее, случай... И ты ничем не повредила ему. -- Я решил переменить тему: -- Скажи лучше, как тебя зовут?
    -- Это пустое, -- отмахнулась она. -- Мне нужно восстановить добрые отношения с папой. А если он по-настоящему рассердился, мне несдобровать. Он способен на что угодно. Я боюсь! Послушай... я, кажется, начинаю догадываться... начинаю понимать, что нужно сделать. Нужно найти вещий череп. Только в этом мое спасение. Помоги мне! Я спасла тебе жизнь, спаси и ты мою. Помоги мне найти череп, чтобы я могла отдать его папе... тогда он успокоится...
    -- А имя, имя... есть у тебя имя? -- сворачивал я на свое.
    Но она уже была как в горячке и не хотела меня слушать.
    -- Что имя! Я -- Рыба. Вот и все мое имя. И это не случайно.

   
                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

      Я стал в глазах Рыбы как бы дорогой, по которой она рассчитывала вернуться к отцу, средством, способным помочь ей вновь завоевать его расположение.  А еще этот вещий череп... Она навязывала мне его поиски. Ничего привлекательного не было бродить по лесу с девушкой в длинном, до пят, черном платье, с девушкой, погружающей меня в мифы, в мир призраков и химер. Ситуация складывалась фактически бредовая. Нам внезапно подвернулась деревенька, и Рыба сказала, что в ней есть дом, где мы можем поселиться и где нас никто не найдет. Я так и не понял, кому этот дом принадлежит. Он был старый, но в хорошем состоянии. Там мы нашли даже кое-что из продуктов. Мы будем коротать тут время, пока не придумаем что-нибудь, что поможет нам в поисках вещего черепа. Так думала моя спутница.
    Но меня тяготила неизвестность, я не понимал, для чего мне сидеть в этом доме с какой-то Рыбой и к чему это может привести. Под благовидным предлогом я подался в город. Рыбе я сказал, что мне непременно нужно побывать дома и что я скоро вернусь. Она догадалась, что я задумал бросить ее, и попросилась со мной, с обезоруживающим простодушием втолковывая мне, что мы как раз кстати и займемся в городе выяснением местонахождения черепа. Я категорически отказался взять ее с собой. Приняв внушительную и горделивую позу, я заявил, что вовсе не хочу ее бросать и в мои планы входит только повидаться с женой, а вот если я этого не сделаю, тогда мне, по ряду причин, придется худо.
    В городе я сразу побежал домой, нетерпеливо думая о поисках не менее странных предметов, чем мифический вещий череп. Если тележка и лопата дома, значит, ночью я вовсе не закопал в землю за городской чертой своего дядю Самсона. Вот что меня заботило.
    Но найти их оказалось не так просто: я рылся в кладовой, осмотрел кухню и коридор, и все тщетно. Вместе с тем меня не покидало ощущение, что они где-то здесь, почти на виду, но я, в силу какого-то недоразумения, не замечаю их. Или все-таки я ходил ночью закапывать труп? Ведь почему-то же встретил я утро не в своей постели, а в рощице за городом. Неожиданное появление Агаты помешало мне продолжить поиски.
    -- Не думал, что ты так быстро вернешься от своих родителей, -- сказал я, и не пытаясь скрыть недовольство.
    Она с удивлением посмотрела на меня.
    -- А я и не была у родителей. Только собираюсь... Ты что-то перепутал, Нестор.
    -- Ага, перепутал... -- Я почесал в затылке. -- Может быть, очень может быть... Так бывает. Возьмешь вдруг да перепутаешь все на свете.
    Агата прошла в комнату, устало опустилась на стул, и внезапно ее лицо озарилось счастливой улыбкой.
    -- Запомни этот день, двадцать седьмое августа, навсегда, -- сказала она. -- Сегодня я тебе объявляю...
    Сначала я решил, что ослышался. Двадцать седьмое августа? Я не дал жене договорить.
    -- Погоди-ка, -- перебил я, -- ты хочешь сказать, что сегодня двадцать седьмое?
    Я с тревогой ждал ответ. На календарь взглянуть не решался. Пусть она, Агата, ответит мне, просветит меня. Пусть подтвердит или опровергнет ту догадку, что сверкнула в моей воспаленной голове.
    Двадцать седьмого вечером я выехал в деревню к дяде Самсону. Не так ли? А ее, Агату, послушать, так нынче и есть двадцать седьмое, да не вечер, а только середина дня. Куда же подевались те две ночи, одну из которых я провел у тела  якобы умершего дяди Самсона, а во время второй убил этого же дядю и закопал в рощице?
    Агата, похоже, обиделась. Она хотела объявить мне что-то важное, а я пристал к ней с какими-то нелепыми календарными вопросами. Жена надула губки. Личико у нее при этом сделалось такое детское, нежное и славное, что я не выдержал и слегка усмехнулся. Присев перед ней на корточки, я зарылся лицом в ее теплые ладони и попросил, чтобы она поскорее поведала мне свою неотложную новость.
    -- Я беременна, -- сказала Агата.
    Я спросил:
    -- А сегодня двадцать седьмое? Это точно?
    -- Да что с тобой, Нестор? Ты какой-то странный... Ты действительно перепутал все на свете? Ну да, двадцать седьмое. Это тебя устраивает? Ты хоть понял, что я тебе сказала?
    Вопрос о ее беременности я пока оставлял в стороне. Если в этом вообще был какой-то вопрос. Для меня в настоящую минуту, пожалуй, и не было. Меня гораздо больше занимало, куда пропали те две ночи. Если, предположим, их в действительности не было, если, допустим, я вовсе не ездил в деревню к дяде Самсону, то каким образом я очутился утром в рощице? И почему Скорпион, в реальности которого у меня как будто нет оснований сомневаться, прямо указывал в нашем разговоре на то, что я отправил дядю Самсона на тот свет?
    Я постарался успокоить жену, сказал, что ее новость ужасно обрадовала меня, что я с нетерпением буду ждать появления на свет нашего ребенка. Но на самом деле меня тянуло прочь из дома. Сказав, что куплю шампанского и мы отпразднуем радостное известие, я выбежал из квартиры. Спускаясь по лестнице, я с неизъяснимым раздражением думал о жене, которую в действительности любил. Я не мог побороть это злое и подлое раздражение. Подумаешь, ворчал я про себя, ребенок, какой-то там плод, который вызревает в ее чреве только потому, что я с ней перепихнулся. Агата вдруг показалась мне женщиной, с которой я переспал совершенно случайно.
    Обеспокоенный и свирепый, я быстро зашагал по улице и вскоре сообразил, что направляюсь к заброшенному дому. Нет, ужас меня не охватил, когда я вспомнил, как в том же доме стоял на пороге, вглядываясь в беспредельную и непостижимую тьму подвала. Но внезапно я пришел в состояние какой-то бессмысленной заторможенности, даже непригодности. Раздражение и гнев, объектом которых стала моя ни в чем не повинная жена, улетучились, и я почувствовал себя просто тупым, едва ли не сломленным человеком. Я замедлил шаг, а затем и вовсе повернул назад. Решил в самом деле купить шампанского, посидеть с женой за добрым ужином, послушать ее мечтания о завидном будущем нашей семьи, которой Господь обещал послать прибавление.
     И тут я увидел Фенечку Александровну. Она прогуливалась с Розой возле высотки, где получила  квартиру взамен той, в заброшенном доме, за которую она столь отчаянно цеплялась еще недавно. И мать и дочь выглядели довольными своим новым положением.
    -- Итак, мы стали соседями, -- проговорил я кисло.
    -- И я очень этому рада, -- эхом откликнулась Фенечка Александровна. -- Мы должны почаще встречаться, Нестор. Это будет благоразумно.
    -- Вот как? Благоразумно? Наверное, ты права. Значит, ты теперь благоразумна, Фенечка? Это обнадеживает. А то сидела в дыре, в пещере и думала, что никто тебя оттуда не вытащит. Это было неблагоразумно. Ты очень изменилась за эти несколько дней.
    Я сказал правду: она действительно изменилась, немного даже похорошела. На ее щеках заиграл румянец, пока еще только, разумеется, зачаточный. И тут мне пришло в голову, что сам-то я ужас как зачах и истощился. Фенечка Александровна с воодушевлением описывала удобства, в которых теперь обитала, а я думал о том, что ее внезапная свежесть и моя такая же внезапная чахлость говорят об одном: она высосала из меня энергию, пока я в том проклятом логове доверчиво устремлялся под ее руководством к гениальности и прозрению.
     Затем мое внимание полностью сосредоточилось на Розе, которая, перебивая мать, то и дело вставляла свои не отличающиеся большим тактом замечания. Более наглого, отвратительного ребенка я не встречал на своем жизненном пути. Когда мы жили в заброшенном доме, Фенечка Александровна не раз повторяла мне, что Роза девочка болезненная, судорожная, истерическая и ее нельзя обижать, так что мои советы нещадно ее пороть нуждаются в пересмотре.  Пронзительный голос Розы, частенько пускавший слезливые интонации, дни напролет оглашал стены нашего жилища. И главным помышлением этого кошмара во плоти было внушить всем и вся, что все живое должно поклоняться ей, Розе. Фенечка Александровна не только не оспаривала эти нелепые амбиции, но даже поощряла их.
    Сейчас гнусное создание смотрело на меня строго и испытующе, ожидая, что я чем-нибудь выдам свое пренебрежительное отношение к нему. О, Розе только дай повод, она такую истерику закатит... Я понял, что, если еще немного постою в тесном кругу общения с новыми соседями, все неясное брожение мыслей из моей головы перетечет в сердце и наполнит его неукротимым желанием задушить девчонку. Раньше демон сидел в Глории, теперь он заселил собой Розу. А я-то думал, что он прячется в подвале заброшенного дома.
     Я, забыв о приличиях, грубо оборвал болтовню Фенечки Александровны, сославшись на необходимость срочного отъезда за город. Мне, мол, надо навестить своего дядю. И это было правдой, ибо я уже решил ехать к дяде Самсону. Убедиться, что он жив и здоров. Я зашел на минуту домой, сообщил жене, что отправляюсь по срочному делу в деревню. Она очень расстроилась, залепетала: а я надеялась… проведем вечер вместе… в разговорах о нашем будущем первенце. Я не мог рассказать ей то, что собирался рассказать дяде Самсону. Бог знает какие мысли одолеют и измучают ее, если она решит, что не в Розе, а во мне сидит демон и именно этот демон, а не я помог ей в зачатии.
    На улице мысли о будущем ребенке мигом вылетели из моей головы. Мне было, в сущности, все равно, кого родит Агата, в эту минуту меня занимала лишь собственная участь.
    Первенец! Первенец! Она, давно хотевшая ребенка, теперь предвкушала счастье материнства, а я, думая о неожиданных и страшных зигзагах своей судьбы, подозревал, что стою на краю гибели. Она продолжала жить и верить в будущее, а для меня время, похоже, остановилось.
    На пути к автобусной станции в церковном дворике, опять же пустынном, я увидел нищенку, стоявшую, как и в прошлый раз, с опущенной головой в грубом платке, закрывавшем половину ее лица. Упорствуя, подошел я к ней и протянул деньги. Она подняла на меня злые глаза. Меня попросту выталкивали из действительности, полноправной хозяйкой которой эта особа себя явно сознавала. Но я сцепил зубы и не отступил, я не уходил, стоял и упрямо протягивал ей подаяние. И она взяла.
    Я не ждал от нее благодарности. Вот только вопрос: как это нищенке не хотеть предлагаемых ей денег?  Мучит меня этот вопрос. Да будь я нищим… Но, может быть, она, как и я, по каким-то причинам застряла в пределах одного дня, а именно двадцать седьмого августа, и этим объясняется ее ожесточение?
    Смотрите! Моя жена Агата живет так, как если бы двадцать седьмое наступило в точном соответствии с календарными сроками. А нищенку я уже во второй и, возможно, не в последний раз вижу в одном и том же положении посреди церковного дворика. Сознает ли она, что повторяется? Если да, то почему задействована именно она, нищенка, с которой я не знаком и по-настоящему никак не связан? Если нет, то что может символизировать для меня ее стояние на посту в определенное время и в определенном месте? А если она что-то и впрямь символизирует, живой ли она в таком случае человек?
    Занятый этими мыслями, я катил в автобусе к городку, откуда мне предстояло пешком добираться до дядиной деревни. Непредвиденная заминка -- автобус сломался, и мы всю ночь простояли на глухом участке дороги в лесу -- перенесла наше прибытие в конечный пункт на утро.
    Необыкновенно свежий воздух окутал меня на мосту, неуклюже перекинутом через широкую ленту реки, я привольно дышал на узких, кривых, горбатых улочках славного городка. Что-то массово-культурное, почти курортное читалось в причудливых очертаниях каменных домиков на главной улице, где сбились в кучу лавки, магазины, рестораны, гостиницы. Я проголодался, но ресторан был мне не по карману, а кафе попроще не подворачивалось. Спросить же было не у кого, улицы городка были абсолютно пусты. Возможно, я все еще продолжал жить в пределах двадцать седьмого числа и никто не хотел жить там вместе со мной.
    Наконец я различил шевеление живого существа за пыльной витриной цветочной лавки и вошел в нее. Продавец, стоявший за прилавком, бросил на меня испытующий взгляд. Это был огромный, неприятно заросший волосами, матерый цветочник. Я спросил дорогу к ближайшей закусочной, но он лишь равнодушно пожал плечами и отрицательно покачал головой. Разумеется, он мне солгал, ибо, будучи местным жителем, не мог не знать всех здешних закусочных. Я уже двинулся к выходу, но голос цветочника, низкий и рокочущий, как морской прибой, остановил меня.
    -- Почему бы вам не купить цветы? -- спросил он.
    Я нутром почуял, что он не отпустит меня с миром, и откликнулся с напускным безразличием:
    -- Какие же, к примеру?
    -- Все зависит от повода... от цели вашего визита, -- ответил он глухо.
    Не знаю почему, но я вдруг стал безбожно сочинять:
    -- Я приехал поздравить своего дядю с предстоящим выходом новой книги...  Очень любопытная книжка. Описывает поиски вещего черепа, того самого, откуда выползла змея и ужалила князя, которого до сих пор по досадной ошибке называют вещим.
    -- Вам вот какие подойдут цветы, -- угрюмо сказал цветочник и, выйдя из-за прилавка, приблизился ко мне, с неожиданной предупредительностью подхватил под руку и вынудил проделать несколько шагов вглубь магазина.
    Он привлекал мое внимание к чему-то, находившемуся у меня над головой. Я посмотрел вверх и увидел днище довольно внушительного ящика, над краями которого текуче вились тонкие ветви темного, неизвестного мне растения. Цветочник отошел в сторону, и ящик тотчас стремительно полетел вниз. Я едва успел отскочить, ящик буквально взорвался у моих ног, посыпалась сухая земля. Цветочник в ответ на мой недоуменный взгляд развел руками.
    -- Чистая случайность, -- обронил он.
    Я пробормотал, что у меня еще будет время купить цветы, и вышел на улицу. Случайность? Или цветочник замышлял убийство?
    Пройдя несколько кварталов, я успокоился и вошел в небольшой продуктовый магазин, предусмотрительно одаривая приветливой и отчасти даже заискивающей улыбкой всех тех, кто мог мне там повстречаться. Стоявшую за прилавком толстую продавщицу в халате, давно сменившем белый цвет на неопределенный, я попросил отпустить мне немного сыра. Она знаком велела подождать, а сама скрылась в подсобке. Спустя мгновение эта женщина вновь возникла предо мной, прошла к входной двери и принялась невозмутимо запирать ее. Я увидел трех увальней в спецовках, грузчиков, они выходили из подсобки, где только что побывала продавщица. Я заблаговременно приметил боковую дверцу и теперь устремился к ней, ловко перемахнув через прилавок. К счастью, она была не заперта. Вся свора преследователей с гиканьем ринулась вдогонку. Из магазина я выбежал в хозяйственный дворик, а за ним простиралось вполне открытое пространство, может быть, чистое поле, что-то вроде бескрайней степи.
    Но путь мне преграждала гора пустых ящиков. Я бросился прямо в ее сердцевину и попал в натуральный лабиринт. Я спотыкался, вся пирамида угрожающе колебалась от малейшего прикосновения, и ящики падали мне на голову. Неуклюжим грузчикам было не под силу догнать меня, стройного, молодого и ловкого, и тогда один из них с рычанием зверя бросил мне вслед камень. Удар чуть не вышиб мне мозги, я пошатнулся, пейзажи городка, плясавшие перед моими глазами, словно замедлились, окутываясь густым и сырым туманом.
    Тем не менее я выбежал из опасной зоны и уже по проселочной дороге, перейдя на шаг, побрел к дяде Самсону, голодный и злой. Добравшись до деревни, я обнаружил в доме вместо дяди Самсона другого своего родственника, дядю Феофана, с которым были его дочери Полина и Клара и сын Митя. Они спали в комнате на стульях, уронив головы на стол. Вид у них был безнадежный, но я, уже наученный некоторым опытом, не поверил в эту иллюзию смерти. Впрочем, то, что они делали, было одновременно и иллюзией жизни. Я безжалостно растолкал их. Боюсь, напрасно я сделал это. Громко, как дикий человек, не понимающий необходимости ставить преграды своему оглушительному голосу, огромный дядя Феофан закричал:
    -- Нестор! Рад тебя видеть!
    Перед людьми подобной комплекции я иногда чувствую себя каким-то вечным студентом, почти что недорослем. Дядя обнял меня, прижал свою колючую щеку к моей, похлопал по спине. Я не виделся с ним уже много лет.
    -- А где дядя Самсон?
    -- Уехал, уехал... -- как-то неопределенно отозвался дядя Феофан и задумчиво побарабанил толстыми пальцами по столу. -- Уехал, а нам разрешил пока пожить в его доме... Поживи и ты с нами, Нестор.
    Круглые лица Полины и Клары сверкали молодостью, как только что вычищенные чайники. Кларе было, пожалуй, не больше восемнадцати, а Полине едва перевалило за двадцать. Великолепная грудь у малышки, подумал я, почему-то объединяя их в одно целое.
    Они отнюдь не бросились мне на шею и уж тем более не расцеловали, а всего лишь, нимало не взволнованные, подступили на довольно близкое расстояние и принялись рассматривать меня, словно какого-нибудь забавного зверька. Дядя Феофан, напомнив, что я родственник, "свой" и дичиться меня не следует, велел им вести себя раскованнее. И его слова сейчас же возымели действие. Митя, неслышно подкравшись сзади, ощутимо пнул меня в зад. Но я столько вытерпел за это утро, что уже не придавал значения подобным мелочам.
    -- Все понемногу уходят в мир иной... -- Дядя Феофан горестно вздохнул. -- Ты помнишь свою тетку? Тетю Домну? Это была моя жена. На вид ей можно было дать все сто, и она выглядела смешной рядом с таким крепеньким старичком, как я. А как ты объяснишь тот удивительный факт, что у старой перечницы были такие молоденькие дочери и вот этот замечательный юноша-сын? Она полулежала в кресле-качалке и даже не могла подняться мне навстречу, но всегда требовала... ну, этакими слабыми жестами... чтобы я подошел и добросовестно исполнил свои супружеские обязанности. Конечно, возраст заставлял ее понимать их несколько иначе, чем это в заводе у молодых супругов. Короче говоря, она требовала, чтобы я целовал ее в лоб и гладил по головке. Она была похожа на черепаху, выставившую из-под панциря отвратительный безмозглый отросток, но я целовал ее и гладил. Она умерла, Нестор, умерла, и мы безутешно оплакиваем ее...
    Я попытался отвлечь дядю от этих несвоевременных воспоминаний и направить к вещам, гораздо в большей степени занимавшим меня:
    -- Все-таки интересно, куда же уехал дядя Самсон? Хотелось бы знать...
    Дядя Феофан заявил, что мне следует отдохнуть с дороги. Клара повела меня в закуток, который они отвели мне. Эта девушка, гибко орудуя телом, подошла к кровати, откинула одеяло, взбила подушки и смахнула несуществующую пыль с простыни. Я был поражен изумительной грацией Клары. Готовя постель, она ни разу не улыбнулась мне, не сказала ни одного лишнего слова. Когда же, пожелав мне спокойного сна, она почти скрылась за дверью, я внезапно услышал какое-то бормотание, а затем девушка вернулась, с безмятежной строгостью посмотрела мне в глаза и произнесла уже вполне отчетливо:
    --  Хотим тебя предупредить, чтобы ты не волновался, если произойдет что-нибудь необыкновенное, необъяснимое... никогда не знаешь, чего ждать от такого человека, как дядя Самсон…
    -- Но дядя Самсон уехал.
    -- Это верно, однако он оставил множество незавершенных дел... вообще особый след... -- сказала она с улыбкой, странным светом озарившей ее лицо, и тотчас вышла, оставив меня в сильном замешательстве. Я улегся в тревожном ожидании опасных или, возможно, каких-то двусмысленных событий. Но все было тихо, и я уснул.
    Проснувшись вечером, я выглянул в окно и увидел гуляющего в саду Митю. Мне пришло в голову расспросить его о дяде Самсоне, поскольку то, что говорил об его отъезде дядя Феофан, звучало неубедительно. Я вышел на крыльцо, и Митя с радостным удивлением, широкой улыбкой обозначившимся на его физиономии славного простака, подбежал ко мне. Но не успел я раскрыть рот, как он попросил меня рассказать "что-нибудь значительное, незабываемое и просто выдающееся из жизни нынешних сочинителей".
    Я был польщен. Путь в литературу труден, карьера сочинителя не совершается сама собой. Все это весьма пространно я поведал Мите, положив руку ему на плечо. Я несколько увлекся и пропустил момент, когда в глазах юноши появились искорки насмешки, и мне оставалось уже только уяснить, что предо мной стоит совершенно наглый субъект, отъявленный негодяй, продувная бестия. Даже удивительно, что люди в столь раннем возрасте способны быть такими развращенными, циничными, подлыми. Я, сжав кулаки, перешел в наступление, намереваясь наказать зарвавшегося юнца. И у меня были стопроцентные шансы одолеть Митю. Его мускулатура не выдерживала критики, тогда как я обладал неплохой реакцией, определенной маневренностью, умел нанести рассчитанный и, стало быть, точный удар. Немаловажно и то, что я был в ярости, был вне себя. В общем, я бы достиг цели, если бы не Клара. Она неожиданно вылетела на велосипеде из-за угла и бешено понеслась прямо на меня. Я попытался отскочить в сторону, и мне действительно удалось уклониться от колеса, ослепляюще сверкавшего спицами, но колено подлой сестрицы, ее бок и плечо все же нанесли мне чувствительные удары. Я упал на траву. Падал я, кажется, как-то особенно обреченно и трагически.
    Вскочив на ноги, я стал судорожно выкрикивать: «С меня довольно! Я этого так не оставлю!» Клара и Митя вытаращились на меня в неподдельном изумлении и стояли, раскрыв рты, потрясенные моей впечатлительностью. Клара призналась, что, ослепленная совершенно необъяснимой неприязнью ко мне, задумала лишить меня части зубов, а Митя только посмеивался.
    Дядя Феофан высунулся в окно и позвал нас ужинать. Я решил придать разбирательству происшествия в саду более официальный, так сказать, характер, а за ужином было как раз впору поставить ребром вопрос об отношении ко мне со стороны некоторых родственников. Полина уже сидела за столом, ожидая нас. Она была чудо как хороша собой. Какая-то напряженная дума не то чтобы тяготила ее, не то чтобы омрачала ее лицо, а придавала всему ее облику выражение серьезности и даже некоторого глубокомыслия.
    Дядя предложил мне водки. Я не без резкости отмел это предложение и начал задуманную речь, но дядя знаком велел мне помолчать. Ведь он уже поднес к губам рюмку с водкой, и нечего было говорить ему под руку. Я сосредоточился на еде, а насытившись, удовлетворенно развалился на стуле, попивая кофе и дымя сигаретой. Дядя же после нескольких рюмок и обильной закуски впал в благодушие, рубаха у него расстегнулась, и наружу вывалилось объемистое волосатое брюхо. Я подумал: а не выпить ли в самом деле водки? Моя рука потянулась к бутылке, как вдруг я поймал на себе пристальный взгляд Полины, тотчас встревоживший меня. Можно было подумать, что мое желание выпить водки, забыв обо всех оскорблениях, каким я подвергся, задело ее за живое, даже оскорбило.
      Это было невыносимо! Я сжался. Я отвел глаза, несмелый и жалкий. И самообладание вернулось ко мне, я снова был господином положения, который не дает спуску никаким обидчикам. Я поднял вопрос. Дядя с удивлением уставился на меня, поскольку видел лишь мой поднятый вверх палец, но не слышал слов, хотя я уже горячо, страстно говорил. Его глухота объяснялась количеством выпитой водки, и Митя с Кларой смеялись оттого, что их отец, отгородившись от суетного мира, не желает вникать в мои ничтожные, на их взгляд, проблемы. Наконец до старика дошло, что я рассказываю о своих бедах. И я уже не мог остановиться, я перешел к подробным описаниям своих блужданий по городку, где цветочник, продавщица, грузчики, все как один, покушались на мою жизнь. Но тут старик прервал меня:
    -- А чего же ты ожидал, Нестор? Неужели ты думал, что здесь тебя встретят с распростертыми объятиями? Я считал тебя более дальновидным, даже трезвомыслящим. Прости, но такое впечатление, будто ты с луны свалился. Совсем не улавливаешь дух времени. Фантазер! А время фантазеров прошло. Вышло время всяких сочинителей, их тут и теперь ой как не любят! И коль ты не понял это своевременно, тебе пришлось испытать эту нелюбовь на собственной шкуре. Благодари Бога, что еще легко отделался.
      Дядя Феофан, довольный своей речью, усмехнулся и перевел взгляд на Клару. Он просто обожал малышку, и ему доставляла удовольствие мысль, что я выступил в роли курицы, угодившей под колеса ее велосипеда.
    -- Какое сегодня число? -- спросил я сухо.
    -- А ты не знаешь?
    -- Нет.
    -- Двадцать восьмое.
    -- Ну, я примерно так и думал...
    Однако Клара не согласилась с отцом.
    -- Двадцать девятое, -- сказала она.
    Они заспорили. Митя назвал тридцатое, и это только подлило масла в огонь. Спор разгорелся жаркий. Полина участия в нем не принимала, а мой интерес к числам, которые громко и сердито выкрикивали спорящие, быстро угас. За двадцать седьмое никто из них не высказался.

      
                ГЛАВА ПЯТАЯ


    Я ворочался в своем закутке без сна. Их спор укрепил меня в мысли, что день, который им так хотелось пронумеровать, на самом деле вообще не учтен календарем. Это, в свою очередь, наводило на сомнения в реальности моей встречи с семейством дяди Феофана. Не исключено, что подлинный дядя Феофан находится сейчас далеко отсюда, а не храпит за тонкой перегородкой. Подобное положение вещей лишь заостряло вопрос, куда же подевался дядя Самсон, а косвенным путем приводило и к подозрению, что, возможно, вовсе не в его дом забросили меня странные мои похождения.
    Мне послышался звук, похожий на стон. Потом еще раз. Я встал, вышел из своего закутка в большую комнату, где они все спали, и остановился, прислушиваясь. Было что-то жуткое в том мертвенном лунном свете, который заливал дом. Я различал кровати и на них очертания погруженных в сон тел моих родичей. Пол скрипел под моими ногами, но никто из них не проснулся. Хотел бы  я заглянуть в их сны.
     Звуки доносились из кухни, и в них мое чуткое ухо уже не улавливало ничего похожего на стон раненого или обиженного человека. Утомленный бессонницей, я прошел в кухню и сел за стол. Окно было как тонкая блестящая пластинка, непостижимым образом сдерживающая бесконечный разлив лунного тумана. От нечего делать я уставился на близкий лес, который был лишь маленькой тенью в этом тумане. Я сидел в одних трусах у окна, шевелил пальцами босых ног, убегая от прохлады пола, и думал о Полине. До чего же хорошо было бы, если б она пришла сейчас сюда потолковать со мной по душам.
    Потом я лег, но из кухни снова донеслись мучительные стоны. Одевшись, я опять пошел туда. Кухня соединялась с большой комнатой незакрывавшимся проходом, и я не стал включать там свет, это могло разбудить остальных, а я им не доверял. Даже Полине. Тот, кто испускал эти стоны, не доверял тоже: едва я входил в кухню, звуки прекращались, а как только удалялся от нее, неизвестный опять брался за свое. Он полагал, что я -- один из них. В подполе кто-то был. Я поднял люк и заглянул в яму, задуманную строителями дома как хранилище картошки. В ее сырой темноте что-то смутно шевелилось. Мне стало не по себе, но именно нарастающая тревога подстегнула мое упорство, и уже ничто не заставило бы меня бросить расследование. Откинув всякие предосторожности, я включил свет и вновь склонился над дырой. Я увидел дядю Самсона -- он лежал на дне ямы, связанный, с кляпом во рту, и смотрел на меня безумно вытаращенными глазами. Это его мычание разносилось по спящему дому. Это он метался в путах и плакал от бессильной ярости. Я спрыгнул вниз и первым делом освободил дядин рот от тряпки, которой его заткнули. Его губы судорожно запрыгали, мелькнул и красный язык, он пытался заговорить, но лишь нечленораздельные звуки вырвались из глотки. Вдруг в свет, падавший сверху, закрались какие-то тени, и, подняв лицо, я увидел свесившиеся над люком головы наших родственников.
    -- Этого следовало ожидать, -- сказал дядя Феофан. -- Шила в мешке не утаишь. А теперь, Нестор, развяжи своему драгоценному дяде ноги, а руки оставь связанными. И поднимайся к нам.
    О, на ужасные вещи способны эти люди! Они еще не объявили меня своим врагом,  но я понимал, что надо мной нависла страшная опасность. На ватных ногах я поднялся по деревянным ступенькам наверх и остановился посреди кухни, ловя взгляд Полины, на которую только и была вся моя надежда. Она, стоя в проеме двери, смотрела на меня, но с полным равнодушием.
    -- А теперь ты, Самсон, -- насмешливо и зло бросил в яму дядя Феофан, -- не торопясь и не раздумывая, явись нам во всей своей красе.
    Я отвернулся от бездушной статуи, в которую превратилась Полина, и вместе с главным заводчиком зла, каким предстал теперь мне дядя Феофан, а также Кларой и Митей склонился над ямой, откуда начал свое мученическое восхождение дядя Самсон. Едва его большая взлохмаченная голова с застрявшими в волосах комьями грязи и пучками соломы выросла над полом, Клара со всего маху ударила его ногой в лицо. Дядя Самсон охнул, его голова, отскочив, ударилась затылком о противоположный край люка, а затем он с протяжным воем повалился на дно ямы, где провел, подозреваю, не один день и не одну ночь.
    -- Нет! -- крикнул я. -- Вы не должны так делать!
    Дядя Феофан с легкостью оттеснил меня в угол кухни и злобно заорал мне в лицо:
    -- Заткнись! Не лезь не в свое дело, или мы оторвем тебе голову.
    Я выставил руки в успокоительном жесте, одновременно означавшем и мою капитуляцию. Дяде Самсону снова велели подниматься. Теперь ударил его Митя. Это повторялось не один раз, они по очереди сбрасывали его назад в яму, и мученик шлепался на земляной пол, как тряпочная кукла. Наконец дядя Феофан решил, что пытку следует прервать, и в той скороговорке, с которой он обратился к Мите и Кларе, я расслышал такие слова: «Теперь он нам все расскажет». Дяде Самсону разрешили подняться в кухню. На его окровавленное лицо невозможно было смотреть без содрогания. Что мог сказать этот несчастный кусок мяса, на котором, как мне представлялось, не осталось живого места? Чего они вообще добивались от него? Руки ему так и не развязали. У него был вид загнанного животного, он тяжело дышал, но на своих мучителей, как ни странно, смотрел без всякой ненависти, скорее, с глубоким и скорбным сожалением, как мы смотрим на тех, чьи заблуждения зашли слишком далеко.
    -- Ты скажешь? -- строго спросил у него дядя Феофан.
    -- Он не понимает, о чем речь, не в состоянии понять, что здесь происходит... -- сказал дядя Самсон, кивая на меня.
    -- А он непременно должен понимать?
    -- Думаю, что да, -- ответил дядя Самсон убежденно.
    Дядя Феофан с изумлением уставился на меня, как если бы факт моего присутствия только теперь открылся ему и он тотчас заподозрил в нем какой-то глубоко скрытый смысл.
    -- Хорошо, -- решил он, -- расскажи ему.
    Я вытянул шею, чтобы подчеркнуть особое внимание к дядиным разъяснениям и не пропустить из них ни звука.
    -- Они хотят, -- сказал он, указывая на наших бесноватых родичей, -- чтобы я отдал им вещий череп.
    Все посмотрели на меня, ожидая, какие выводы я сделаю из услышанного. Мне пришлось ответить как можно убедительнее:
    -- Я не очень-то верю в существование этого дурацкого черепа, но если он все-таки существует, так отдай его им, дядя. Ведь они все равно не оставят тебя в покое, будут бить, держать в подвале, издеваться над тобой... Теперь-то мы видим, что это за люди, -- заключил я и обвел присутствующих осуждающим взглядом.
    -- Так-то оно так, -- подхватил дядя Самсон, почти соглашаясь, но еще полный сомнений, -- ты верно рассудил. Но этот череп, он опасен, владеть им невозможно... Взять его в руки -- все равно что открыть ящик Пандоры. Бед не оберешься... Такое мое мнение.
    -- Оставь свое мнение при себе! -- взвизгнул дядя Феофан. -- Тебе -- мнение, нам -- череп! И мы без тебя разберемся, насколько он опасен!
    -- Не пудри нам мозги, дядя! -- поддержал отца Митя.
    Клара тоже не осталась в стороне от этой дикой, разнузданной критики, которой подверглась разумная осторожность дяди Самсона:
    -- Нашел дураков! Так мы и поверили тебе! Рассказывай свои сказки другим! Отдавай череп, а уж мы найдем на него управу!
    Лишь тупой фанатик продолжал бы упорствовать в подобной обстановке, а дядя Самсон был широким и свободомыслящим человеком. Не понимаю только, почему он не отдал пресловутый череп по первому требованию и довел дело до избиений и ямы. Он велел развязать ему руки, и, когда это было исполнено, мы расселись в большой комнате вокруг стола. Довольно странная подобралась компания. Дядя Феофан и Митя были в полосатых пижамах, а Полина и Клара -- в розовых ночных рубашках с какими-то лямками, бантиками и намеками на кружева. У давно не мытого дяди Самсона нос смахивал на подгнившую грушу. Он встал и, подняв руку, призвал всех к вниманию.
    -- Последний раз предупреждаю... -- начал было этот серьезный, не желающий совершать ошибок человек.
    Но нетерпеливая Клара прервала его:
    -- Хватит болтать, приступай к делу, дядя!
    Дядя Самсон потребовал поставить на середину стола большую свечу, а свет выключить. Когда ее пламя таинственно и жутковато озарило наши лица, он сел, скрестил на столе руки и на миг уронил на них голову, как бы предавшись порыву отчаяния. Но вот он стряхнул с себя оцепенение и печаль, выпрямился на стуле и принялся колдовать. Он взывал к бесам, называя их по именам, звал на помощь разных демонов, а возможно, что и самого князя тьмы. Я с любопытством ждал развязки, почти уверенный, что ничем дело кончиться не может. Голос дяди Самсона понизился до шепота, и к нему внезапно примешалось какое-то беспрерывное тонкое и противное гудение. Обежав взглядом присутствующих, я понял, что его издает Митя, на лице которого вздулись вены. По лицу его гуляла судорога, поднимая волну за волной. Он был первым, кому зло, к которому он с таким безрассудством устремился, вышло боком, и, похоже, малый ужасно страдал. Собственно, тот звук, который заставил нас сосредоточить внимание на Мите, по внутренней силе был настоящим криком боли, нечеловеческим воплем, но некая сила мешала ему развернуться в полной мере, получалось всего лишь ничтожное гудение.
    -- Что, мой мальчик? Что с тобой происходит? -- встревожился дядя Феофан, нагибаясь над столом, чтобы получше рассмотреть сидевшего напротив сына.
    А наш волхв увлекся, и лишь когда Полина толкнула его локтем в бок и велела умолкнуть, он прервал свои заклинания. Но было уже поздно. И без того длинный и острый нос Мити вытянулся иглой и с хрустальным звоном рассыпался, а затем по его голове, переживавшей нечто подобное страшному землетрясению, извилисто побежали трещины и стала с мерзким шуршанием лопаться кожа. В наступившей внезапно мертвой тишине на его плечах образовался тускло поблескивавший в скудном освещении комнаты лошадиный череп. На нас, потрясенных, хлынула лавина змей из пустых глазниц и как бы смеющегося провала рта. Черные и стремительные, они в мгновение ока заполонили комнату, сплетая грандиозные и чудовищные узоры на человеческих телах. Дядя Феофан сражался с ними, как Лаокоон. Под взметнувшимися бровями Клары глаза были как два прозрачных пузыря, неистово толкавших друг друга, и она криком пыталась выпихнуть проникшую ей в рот живую, вилявшую хвостом ленту. Дядя Самсон, судорожно подпрыгивая и сжимая руками голову, устремился к окну, а между ногами у него свисала черная, постоянно менявшая очертания гроздь. Вне себя от ужаса, я бросился к двери по живому мягкому ковру. Я смахнул с плеча гадюку. На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. У нее были глаза нищенки из пустынного церковного дворика.
    Белесый туман, в котором играли земля и лунный свет, принял меня. Его едва уловимые перемещения навевали покой. Я бежал и бежал, углубляясь в лес, громады которого все теснее обступали меня. Лес был уже и сверху, верхушки сосен доставали до луны. Отступив и уменьшившись, она смотрела на меня с невыразимой печалью, словно потеряв во мне верного спутника. Но ее свет помогал мне различать дорогу. Я быстро шел по широкой тропе, не разбирая, куда иду. Мне не терпелось подальше уйти от дома, где ночной кошмар слишком уж явственно заполнился гибкой и яростной плотью змей.
    Услышав за спиной шаги и тяжелое дыхание, я спрятался за дерево. На дороге появилась фигурка в розовой рубашке, я узнал ее: это была Полина.
    -- Полина, -- позвал я. -- Ты жива! Ты спаслась!
    С возгласом радости сестра подбежала ко мне, и я прикоснулся к ней. Просто дотронулся, чтобы почувствовать живое человеческое тепло, поверить, что я не одинок в лунном лесу.
    -- Что это было? -- восклицала Полина. -- Как такое могло случиться? Они все погибли?
    Уткнувшись лицом в мое плечо, она плакала. Ее крепко сбитое тело сотрясалось от рыданий. Я отстранил ее и окинул изучающим взглядом, соизмеряя ее готовность к испытаниям с тем, что уготовили нам ночь и лесная чаща.
    -- Тебе не холодно? В рубашонке-то? Легко ты, надо сказать, оделась, Полина...
    -- Я и туфли потеряла, пока уносила ноги от тех гнусных тварей, -- сообщила она, грустно улыбаясь сквозь слезы.
    Ее улыбка растопила мое сердце. Правда, у меня не было лишней одежды, поделиться с ней я ничем не мог. Но я раскрыл ей душу. Обнял  и привлек к себе. Пусть погреется возле моего тепла. Я всегда любил ее, и она, думаю, знала об этом. Потом она, отступив на шаг и положив руку мне на плечо, как бы с некоторого расстояния любуясь мной, излучая на меня сияние своих глаз, задушевно прошептала:
    -- Если бы вещий череп...
    -- Пожалуйста, не будем о вещем черепе, -- торопливо перебил я.
    -- Если бы он достался нам...
    -- Его нет и никогда не было. Что там у Митьки возникло вместо головы, это мираж один. А мы с тобой заслуживаем большего…
    -- Я хорошо все обдумала. Вещий череп... это прекрасно! Как только мы добудем его, я отдам его тебе, и ты будешь владеть им вечно.
    Я с сожалением посмотрел на это трогательное существо в ночной рубашке, жившее в сказке и не ведавшее, что я еще в состоянии в эту сказку не поверить. Мне показалось, что лунный свет пронизывает ее насквозь.
    -- Чем же я заслужил подобную честь, Полина?
    -- Слишком многое связывает нас. Может быть, ты самый близкий мне человек на свете. И тебе, Нестор, это известно не хуже, чем мне.
    -- Мне кажется, ты преувеличиваешь... Что я сделал такого?.. Чем это я ближе тебе, например, отца твоего? Ты, Полина... выражайся яснее.
    -- Ну, будь же мужчиной. -- Она странно усмехнулась. -- Зачем отрицать очевидное? Тебе нужен вещий череп и нужна я. И когда на тебя свалится все это богатство, ты найдешь ему достойное применение. Я верю в это, хотя еще довольно слабо. Это только ростки веры. Не дай же им зачахнуть. Докажи, что ты мужчина!
    -- Но как?
    -- Тебе виднее. А задатки, предпосылки ведь есть у тебя... Я думаю, ты сможешь. И весь мир будет у твоих ног.
    Весь мир! Мне бы из кошмаров, одолевавших меня, выбраться. Не скрою, намеки Полины насторожили меня в каком-то даже юридическом смысле. Я вдруг почувствовал себя почти уличенным преступником, над которым общественность вот-вот занесет карающий меч. И когда этот меч снесет с моих плеч голову, всем, в том числе и мне, станет ясно, какое именно преступление я совершил. А пока это известно одной Полине.
    Я больше не мог выносить на себе ее испытующий взгляд. Наконец мы стронулись с места. Куда ведет дорога, по которой мы шли, я не знал. Но раз есть дорога, куда-нибудь она да приведет. Светало. Под крик петуха, огласивший пронизанные серой мглой окрестности, мы вступили в деревню, которую я тотчас узнал: здесь я оставил Рыбу. Это было довольно странно, поскольку та деревня располагалась близко от города, а если мы действительно вышли из дома дяди Самсона, то должны были находиться как раз далеко от него.
    Я так устал, что у меня, кажется, пошла горлом кровь, -- во всяком случае, я ощутил во рту ее вкус. И он меня порадовал, он говорил о жизни и звал к битве за истину. Помогая мне верить в собственную подлинность, он и был моментом истины в той шаткой действительности, где деревеньки словно перемещались по воздуху, а человеки перебирались и тасовались, как колода карт. Я сел на придорожный камень и в двух словах рассказал Полине, кто такая Рыба и что меня с ней свело.
    -- Она враг, -- твердо заявила Полина.
    Безапелляционное до дикости и наглости заявление! Кровь бросилась мне в голову, и я выступил в защиту Рыбы.
    -- Так уж и враг! -- крикнул я. -- Она спасла мне жизнь. Еще надо доказать, что она враг!
    -- Все было подстроено ее папашей, -- с убийственным спокойствием возразила Полина.
    -- Вон ее дом, -- сказал я, тыча пальцем в предрассветную мглу. -- Я предлагаю войти. Враг она или нет, а приют она нам даст. Я полагаю, мы заслужили отдых.
    С этим Полина согласилась. Как только я встал с камня и мы направились к дому, в его окнах, обращенных на улицу, вспыхнул свет. Нас уже ждали, и у меня мелькнула шальная мысль, что, избери мы другой путь, ведущий мимо этого дома, он так бы и не ожил. Но вариантов тысячи, и невозможно знать, какой из них лучше. Не угадаешь, какой путь выведет тебя из лабиринта.
    Оставив Полину у крыльца, я бесшумно прокрался к окну и заглянул внутрь. В комнате за столом сидели Рыба, Скорпион, Овен, Телец и даже Водолей, которого, помнится, предварительно умертвив ударом массивной пепельницы, безуспешно запихивали в пасть рисованного чудища. Вся компания мирно завтракала. Мне бы вспомнить об осторожности, однако я уже перешагнул черту, за которой обычное и привычное знание, чего надо бояться, утрачивается. Я вернулся к Полине и сказал громко:
    -- Все в порядке!
    Беззаботно топая на крыльце, хлопая дверями, мы вошли в дом. Завтракавшие повернули головы и спокойно посмотрели на нас. Их взгляды не выразили ни удивления, ни смущения, ни радости; на нас устремились взоры безучастных, я бы сказал, туповатых людишек. Для того чтобы сойти за настоящих крестьян, им, конечно, не хватало двух-трех убедительных в своей грубости мазков, но все же они заметно оскудели в сравнении с теми бойкими и предприимчивыми господами, какими я знал их еще недавно.
    -- Гостям мы завсегда рады, -- сказал Скорпион, -- даже ранним и незваным. Прошу к столу.
    -- Итак, ты помирилась с отцом? -- спросил я Рыбу.
    -- Не понимаю, о чем вы говорите, -- пожала плечами Рыба. -- Вот мой папа... -- Она тихо и медленно повела рукой в сторону Скорпиона. -- Мы с ним и не ссорились.
    Я перевел взгляд на Водолея.
    -- А как ваша рана, которая очень была похожа на смертельную? Зажила? И даже огонь оказался вам нипочем?
    -- Все это какие-то странные речи, -- усмехнулся парень. -- Сначала вы удивляете мою невесту, заявляя, что она будто бы ссорилась с отцом, а теперь и меня...
    -- Не заметил, чтобы ваша невеста очень уж удивилась, -- перебил я.
    -- У нее есть основания показать, до какой степени она удивлена. Но она вправе и не делать этого. А вот я как раз очень удивлен и отнюдь не намерен это скрывать.
    Так, не по-крестьянски велеречиво, ответил на мое замечание этот человек от земли.
    -- Я удивлен тоже, -- вставил Скорпион. -- Сдается мне, вы принимаете нас за кого-то другого. А разве мы производим впечатление не тех, за кого себя выдаем?
    -- За кого же вы себя выдаете?
    Скорпион невозмутимо и обстоятельно разъяснил:
    -- Мы простые крестьяне, труженики полей. Мы встали ни свет ни заря, чтобы отправиться в поле и убрать урожай. Мы отправимся туда всей семьей: я, мои сыновья и дочь, а с нами и жених моей дочери. И мы будем работать на ниве с рассвета до заката, работать не покладая рук и не разгибая спины. Такова наша крестьянская доля.
    -- Прекрасно, прекрасно... -- Я, изображая восхищение, покивал на эту безупречную биографию, вмененную моим недавним гонителям. -- А как же разные фантазии? Куда подевалось ваше богатое воображение? Вы больше не мечтаете заполучить вещий череп?
    Скорпион снисходительно усмехнулся, обвел взглядом свое семейство, ожидая от него поддержки в трудном споре с моей недоверчивостью. Но остальные, казалось, и не прислушивались к разговору. Заскорузлыми пальцами они чистили картошку и запихивали себе в рот.
    -- Мы люди простые, и над нами легко смеяться такому образованному человеку, как вы, но мы не какие-то там чудаки, пустяками не занимаемся, -- сказал Скорпион.
    -- И о вещем черепе никогда не слыхали?
    -- Почему же, напротив! Мы читали о нем в книжке вашего дяди. Мы вообще поклонники таланта дяди Самсона. И только в этом смысле мы интересуемся вещим черепом, а чтобы верить в его реальное существование и отправиться на его поиски... такой наивности, прошу прощения, у нас нет.
    Я сел за стол и пригласил Полину последовать моему примеру. Ели в полном молчании, и слышалось только монотонное чавканье. Затем я осознал, что завтрак затягивается. Рыба вытаскивала из печи и ставила на стол все новые и новые чугунки с вареной картошкой, которая тут же и заглатывалась неутомимыми едоками. Видимо, в поле они не очень-то торопились, хотя биография и предписывала им срочную уборку урожая.
    Я встал и вышел. Думаю, никто из них, даже Полина, не обратил внимания на мой уход. Действие увяло, и ими овладело безразличие, они не знали, чем занять себя. Не выходить же им в самом деле в поле! Это была бы уже некая повинность и каторга, а не игра. Со своей стороны скажу: ничего, кроме тупого отвращения к их призрачному, но оттого не менее навязчивому существованию я не испытывал. Я хотел было просто уйти, углубиться в лес и помчаться в город, но меня удержала мысль, что им не составит большого труда в очередной раз возникнуть на моем пути. К тому же еще раньше заприметил я в сенях бутылку с горючей жидкостью. Я по запаху определил, что она горючая : от нее исходил ужасный дух ада. Пусть они сгорят в огне, эти химеры. И Полина вместе с ними.
    Я выплеснул содержимое бутылки в сенях на пол и стены, и скоро дом вспыхнул, как листок бумаги. Я едва успел отскочить на безопасное расстояние. Да, я причислил Полину к ним, оставил ее с ними, и сейчас мне казалось, что она всегда, даже в старые добрые времена, была химерой. А уж нынче и подавно. Когда мы минувшей ночью шли в лесу под луной, я видел, что она не отбрасывает тени. Я-то отбрасывал.
    Я остановился на границе леса, глядя, как догорает дом. Деревня словно вымерла, никто не забил тревогу, не кинулся тушить пожар. Те, в горящем доме, решили, судя по всему, как-то откликнуться на мое внимание, и до меня донесся дружный и стройный хор голосов:
    -- Люди добрые, помогите нам! Сами мы не местные! Не можем ничего!
    Так кричали они, но в их голосах не было страха и боли. Можно сказать без преувеличения, что этот хор потешался над моими тщетными усилиями избавиться от наваждения. Я раздраженно сплюнул, повернулся и зашагал прочь. Выйдя на дорогу и удалившись от деревни на почтительное расстояние, я устроился отдохнуть на обочине. И  меня быстро сморил сон.
    Разбудил же крик птицы, сердито описавшей круг над моей головой. Солнце уже стояло высоко в небе. Из-за поворота дороги, уходящей в лес, бесшумно и величественно выдвигался дядя Самсон. Заметив меня, он крикнул:
    -- Что случилось, Нестор? Что ты здесь делаешь?
    -- Я шел к тебе, -- объяснил я. -- Но утомился и прилег отдохнуть.
    -- А я иду к тебе, -- радостно объявил дядя Самсон.
    -- Зачем?
    Его не смутила бестактность моего вопроса.
    -- Решил навестить дорогих родственников. Давненько ведь не видались.
    Я признал его правоту. Когда я сообщил ему, что мы с Агатой теперь ждем ребенка, дядя Самсон потер руки в полном удовлетворении. Меня удивила его суетливость, безудержная жажда общения, это было мало на него похоже. Мало похоже на того отшельника, ученого затворника, посвящавшего все свое время таинственным опытам, каким мы все его считали. Поэтому я не без подозрительности спросил, почему он выбрал именно эту дорогу, чтобы добраться до города. Дядя Самсон легко развеял мои сомнения: тут все дороги ведут в город. Я подробно рассказал ему обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я, поссорившись с Агатой, убежал в заброшенный дом. Естественно, дядя Самсон внимательно слушал. Иного я и не ожидал. Он даже ни разу не прервал мой взволнованный пространный рассказ, похожий на исповедь.
    -- Я бы не торопился называть тех, кто участвует вместе с тобой в этой истории, химерами, -- сказал он, когда я умолк. -- Ты по каким-то причинам путешествуешь из варианта в вариант -- и все это варианты той реальности, в которой ты мог бы жить. А заодно скитаются и люди, окружающие тебя. Правда, они об этом даже не догадываются, и вообще, мой дорогой... в той символической жизни, которую ты теперь проживаешь, они, скорее, все-таки живые существа, а не только порождения твоего сна или воспаленного воображения. Особенно если принять во внимание, что это воображение -- не твое.
    -- Значит, Агата не беременна, -- заявил я.
    -- Нет, Агата беременна, -- уверенно возразил дядя Самсон.
    -- По-твоему, я совершал преступление, поджигая тот дом? Я причинил боль Полине, Рыбе и прочим? А тебе было больно, когда в тебя вцепились гадюки? Или когда мы с Агатой набросились на тебя среди ночи и забили до смерти?
    -- Но этого не было в действительности. -- И дядя Самсон взглянул на меня с огорчением, удивляясь, что я не понимаю очевидных вещей.
    -- Вот видишь! -- торжествовал я победу своей линии.
    Однако дядя лишь посмеялся над моей самоуверенностью.
    -- И все же твоя прелестная жена беременна, -- сказал он.
    -- Допустим... Но скажи, дядя, как возникло то, чего уж точно не может быть? И почему вокруг этого с такой настойчивостью вертится действие? Я говорю о вещем черепе.
    -- Что тебе сказать... Впрочем, не буду ходить вокруг да около. Этот череп придумал я, -- ответил дядя Самсон, смущенно посмеиваясь.
    -- Ты?
    Дядя Самсон даже зарделся и потупился.
    -- Да, я... Я написал книжку, в которой он фигурирует. Это добрая сказка, и у нее счастливый конец. Я как раз шел в город, чтобы принять от тебя поздравления. Тебе ли не знать, что никакой я не писатель. Но вот решил побаловаться на старости лет, и гляди-ка, сразу небывалый успех... Книжка скоро выйдет в свет.
    -- Ну что ж, прими мои поздравления, -- откликнулся я, делая вид, будто и в самом деле изумлен и обрадован, а насчет черепа, из-за которого было поднято столько шуму, теперь совершенно успокоен.
    Возможно, вещий череп выдумал он, но то, что он написал  книжку, это придумал я, пока находился в цветочной лавке. С моей легкой руки пошла гулять по миру (уж не знаю, какой из вариантов представляющему) легенда о дядюшке-писателе. Но я решил до поры до времени не указывать своему спутнику на это обстоятельство.


                ГЛАВА ШЕСТАЯ


       Дядя Самсон решил вплотную заняться моим возвращением в правильную действительность, туда, где меня ждала безоговорочно беременная жена. Мы прибыли в город и, по его настоянию даже не заходя домой, поспешили к церквушке, возле которой я уже дважды встречал  ядовитую нищенку.
    -- Как ты обычно поступаешь, когда нищие протягивают к тебе руки и поют Лазаря?
    -- Прохожу мимо, словно и не замечая их, -- ответил я сурово.
    -- Отлично. Так держать! Всегда и во всем неизменно следуй своим правилам, и никакой демон не доберется до твоей души.
    Его рассуждения заставили меня в сомнении покачать головой. Не смешно ли думать, что фантастические события и приключения закрутили меня лишь потому, что я, изменив своим правилам, свернул в церковный дворик и попытался всучить скромное подаяние нищенке, ни о чем меня не просившей?
    -- А если старухи не окажется там? -- спросил я.
    -- Который час?
    Я взглянул на часы.
    -- Половина шестого.
    -- Как раз в это время ты и спешил на автобус, чтобы ехать ко мне, не так ли? Я думаю, она там.
    Дядя Самсон не ошибся: она стояла, опустив голову, посреди пустынного дворика. Я бросил на нее полный ненависти взгляд.
    -- Не смотри на нее, -- процедил дядя Самсон, не разжимая губ, -- иди как ни в чем не бывало. Так, словно ты здесь раньше никогда не был.
    Меры предосторожности, которые он на ходу придумывал, были забавны. Смешно надеяться, что нищенка, если она и впрямь замешана в моем деле, не заметит меня, упустит шанс в очередной раз направить меня по ложному пути. Но вместе с желанием посмеяться над дядиными ухищрениями я почувствовал особое возбуждение -- возбуждение охотника. Вот только что за дичь мы преследовали? И не охотились ли в действительности на нас?      
    Мы прошли мимо церковной ограды, и ничего не произошло. Нищенка не бросилась за нами вдогонку, не пошевелилась, даже не подняла головы. Однако то, что последовало за нашим несостоявшимся общением с убогой и мерзкой старухой, было гораздо хуже того, что приключалось со мной после двух моих попыток всучить ей деньги. Я смотрел на улицу, на старые и неказистые дома, которые видел добрую сотню раз, на тротуар и мостовую, на проносившиеся машины, на желтые пятачки далеких лиц прохожих, залитых солнечным светом, и понимал, что все это ничего не значит для меня. И что сам я ничего не значу ни для этих людей, ни для самого себя. Я попал в совершенную пустоту. Это была абсолютная пустота, и мне в ней нечего было делать. Что мне дядя Самсон, исследующий мои проблемы и желающий мне добра! Пропади оно все пропадом!
     Почему я не сгорел вместе с химерами, которые с пародийным бесстрастием вопили, что они не местные и в огне очутились случайно? Я сейчас предпочел бы жить их странными случайностями, а не стоять в недоумении и замешательстве на знакомой, исхоженной мной улице. Следовательно, тот мир, где разгоряченные охотники за вещим черепом гоняли меня, как зайца, по лесам и полям, сделался для меня своего рода наркотиком, от которого я уже не мог отказаться, а этот, который и был, наверное, моим -- обычным и привычным -- миром, где меня ждало отцовство, вызывал отвращение.   Я повернулся, чтобы бежать назад к церкви, войти в дворик и заговорить с нищенкой. Но меня силой удержал дядя Самсон.
    -- Не дури, возьми себя в руки! -- воскликнул он. -- Тому, кто внедряется в твое сознание, эта улица, как и весь наш мир, действительно могут быть не по душе. Ему, а не тебе. И сейчас ты смотришь его, а не своими глазами. Не поддавайся! Если ты уступишь сейчас, тогда все, конец, ты проиграл, ты покорен, ты уже не Нестор, мой племянник, а кто-то, кого я не знаю, не хочу знать и должен уничтожить.
    «Он читает мои мысли, и это совсем не случайно», -- подумал я с печалью обреченного. Но как быть с нищенкой? Если она играет столь важную роль в поворотах моей судьбы, не должны ли мы с нее начать наше расследование?
    Дядя согласился с моей точкой зрения, и мы вернулись к церкви. Старухи там не было. Но и дворик уже не был пуст, тоненький ручеек прихожан тянулся к входу в храм, а у ворот сидели нищие, по-своему живописный и несчастный вид которых выдавал их подлинность. Мы с дядей щедро одарили их, а затем я описал им старуху в надежде, что они подскажут, где ее искать. Однако они в один голос заявили, что такой здесь никогда не было, а уж они-то знают своих наперечет. Мы побрели прочь несолоно хлебавши, и я, испытывая невыносимое разочарование, спросил:
    -- А может быть, это очередная вариация все на ту же тему?
    -- Вполне вероятно, -- ответил дядя Самсон. -- Но бить тревогу рано...
    Я с досадой перебил:
    -- А бей не бей, проку от этого мало. Закрутит так, что и не пикнешь.
    Дядя посмотрел на меня и осуждающе покачал головой.
    -- Я вижу, Нестор, ты опять поддаешься пораженческим настроениям. Это скверно. Более чем скверно -- это опасно. Ну вот что, не знаю, как ты, а я проголодался и испытываю потребность немедленно сунуть что-нибудь в рот. Вон, посмотри-ка, не забегаловка ли на той стороне?
    -- Пошли домой, Агата накормит нас, -- возразил я.
    -- Нам нужно поговорить, обсудить положение, но совсем не обязательно посвящать во все эти дела беременную женщину.
    Мы купили в магазине бутылку водки, а затем отправились в кафе, которое высмотрел дядя Самсон. Внутри было чисто и спокойно. Мы заняли столик в углу, пришла официантка, чтобы обслужить нас. Это была Фенечка Александровна. Она обрадовалась, увидев меня.
    -- А я теперь работаю здесь, -- сказала Фенечка Александровна, после того как я представил ее дяде Самсону. -- Место хорошее, я им дорожу.
    Странная мысль пронеслась, сверкнула в моей голове.
    -- Слушай, Феня, -- сказал я, -- один важный вопрос... Как твоя дочь?
    -- Роза? О, она как всегда...
    -- Нет, не Роза, -- перебил я, -- другая... Глория.
    Фенечка Александровна с печальным изумлением уставилась на меня.
    -- Но ты же знаешь, Нестор, ее больше нет с нами, она погибла... Неужели ты забыл это?
    -- Погибла? Ты уверена?
    -- Да что с тобой?! Это даже... это отвратительно... нельзя слушать! -- Она хотела уйти, но я схватил ее за руку.
    -- Не обижайся, Феня. Я ничего не забыл, просто я должен был кое-что уточнить, только и всего.
    -- Но я в самом деле не понимаю, что вы такое говорите. -- Фенечка Александровна надулась.
    -- Зато понимаю я, -- важно заметил дядя Самсон.
    -- И что же вы понимаете? -- резко повернулась к нему женщина.
    -- Мы кое-что уточнили, -- сказал я, -- но отнюдь не приблизились к постижению истины.
    -- Пожалуй, следует обратить особое внимание на то, что эта женщина опоила тебя каким-то там приворотным зельем.
    -- Приворотным зельем? -- вскинулась Фенечка Александровна. -- Вы обо мне? Это я опоила?
    -- Не горячись, Феня, -- мягко обратился я к ней. -- Ты же действительно поила меня...
    -- Это был напиток, я и поила... Ну, особого рода напиток, а пил ты его по собственной воле.
    -- А вы обрисуете мне его состав? -- спросил мой ученый дядя. И когда Фенечка Александровна ответила согласием, добавил: -- Но только после того, как обслужите нас. Мы проголодались как волки.
    Новоиспеченная официантка принесла нам отменный обед. Мы пригласили ее посидеть с нами, и она не заставила упрашивать себя. Не отказалась Фенечка Александровна и от стаканчика водки.
    -- Кстати, какое сегодня число? -- спросил я.
    -- Двадцать восьмое, -- ответили дядя и Фенечка Александровна в один голос.
    -- Та-ак, -- протянул я. -- Мертвая зона позади, но... где же я провел ночь? И что я скажу Агате?
    -- Вы объясните мне наконец, что происходит? -- спросила официантка.
    Она слегка захмелела, и на ее похорошевшем лице блуждала радостная улыбка. Она думала, что мы проводим время, разыгрывая какой-то забавный спектакль, в который хотим втянуть и ее. Пришлось со всей ясностью и откровенностью дать ей понять, что мы вовсе не шутим. Я коротко рассказал, в какой попал переплет. Протянув налившуюся здоровой полнотой руку, Фенечка Александровна жалостливо погладила меня по плечу.
    -- Но тот напиток... он безобидный, -- сказала она, заикаясь и заискивающе заглядывая мне в глаза. -- Если он не привел тебя к гениальности, как привел меня в свое время, ты не огорчайся, Нестор... От гениальности, скажу тебе, тоже немало бед...
      Дядя Самсон вдруг страшно увлекся гениальной Фенечкой Александровной и углубился в научную беседу с ней. Они обсуждали и состав, и качество изобретенного ею напитка, а я тем временем думал о путях, которые могли бы  привести меня к истине. Их было, кажется, два. Первый вел прямиком в заброшенный дом, в подвал, в кромешной тьме которого и притаился, как я полагал, мой недруг, а второй, нравившийся мне больше, предполагал умную борьбу, схватку интеллектов. Чудовище навевает на меня чары, надеясь таким образом сломить мою волю, но ведь и во мне жива еще фантазия, мое богатое писательское воображение отнюдь не угасло. И это не нравится противнику, в чем я убедился в городишке, где ловко ввернул вымысел о написанной дядей книге и где был только за это подвергнут гонениям, -- не изощренным, как в случае со Скорпионом и его компанией, а грубым, раздраженным и беспорядочным. Что ж, этот факт свидетельствует о страхе монстра перед моими фантазиями. Следовательно, образы, создаваемые моим воображением, должны быть куда сильнее и утонченнее образов, которые он внедряет в мое сознание. А что на таком поле брани он не всесилен, я убедился по тому, что дядя Самсон принял, а вернее сказать, вынужден был принять мою выдумку о якобы написанной им книге.
    Но его преимущество заключается в том, что он видит меня и многое обо мне знает, я же не знаю о нем практически ничего и не в состоянии представить себе, как он выглядит. Это преимущество я должен ликвидировать. Он заставляет меня проживать вероятные жизни, навязывая мне мой собственный образ, искаженный его вероломным вмешательством, и я должен поступить с ним так же, заставить его жить не настоящей жизнью, а вымышленной, жизнью образа, загнанного мной в его сознание. Но как это сделать? Как использовать подмеченную мной слабость врага, а именно -- его уступку моему вымыслу? Я взглянул на дядю Самсона. Его ученая беседа с Фенечкой Александровной завела обоих слишком далеко: женщина теперь сидела на коленях у моего родича и заливалась визгливым смехом, поскольку он игриво запускал свою огромную волосатую лапищу за вырез ее платья. Боюсь, забывшейся официантке грозило увольнение.
    -- Скажи, дядя, -- начал я, -- а когда тебе пришла в голову идея написать книгу о вещем черепе?
    -- Не сказать, чтобы очень давно, -- небрежно ответил он, продолжая заниматься своей новой подружкой.
    -- Но сначала, полагаю, ты придумал этот самый вещий череп, а уже потом решить писать книгу? И когда же все это началось?
    -- О, давно, -- отмахнулся от меня дядя.
    -- И все же? -- настаивал я.
    Тут до него дошло, что я настроен серьезно, и он пристально посмотрел на меня. Я усмехнулся:
    -- Этот вещий череп -- выдумка ведь довольно нелепая, даже глупая. А ты умный. Вот я и интересуюсь: когда, как и при каких обстоятельствах она пришла тебе в голову?
    -- Думаешь, я помню? Пришла и пришла... мало ли ветер наносит в наши головы всякого мусора!
    -- В своих похождениях я узнал о черепе раньше, чем ты мне сказал, что написал о нем книжку. Узнал от людей, с которыми ты сам никогда не встречался.
    -- Но они могут быть моими читателями... -- нерешительно подсказал дядя Самсон.
    -- Читателями книжки, которая в действительности еще не опубликована? Не смеши, дядя!
    Он заерзал на стуле и спихнул Фенечку Александровну со своих колен.
    -- Однако не забывай, Нестор, что все эти люди, о которых ты упомянул, всего лишь плод фантазии.
    -- Тем более не нахожу случайным, что их собственные фантазии вертятся вокруг вымышленного предмета. Поэтому я и прошу тебя покопаться в памяти.
    Невооруженным глазом было видно, до чего дяде не хочется исполнять мою просьбу. Он буркнул:
    -- Это было давно, очень давно... Лет десять назад. Тогда мне и вообразился этот злосчастный череп...
    -- А конкретнее? Где? При каких обстоятельствах?
    Он развел руками, изображая полную беспомощность перед угрюмым молчанием памяти. И тут вмешалась Фенечка Александровна.
    -- Вашу проблему, ребята, -- сказала она весело, уже позабыв, что дядя грубо оттолкнул ее, -- легко решить с помощью гипноза. Если хотите, мы хоть сегодня же проведем сеанс.
    Как ни странно, дядя Самсон с радостью ухватился за это предложение. Вероятно, почуял шанс выскользнуть из ловушки, в которую я его загонял. Я усомнился:
    -- Но ведь мы пили водку... какой уж тут гипноз!
    -- Никакая водка не помеха, если сеанс проводится настоящим мастером, -- возразила Фенечка Александровна.
    -- Мы на верном пути, -- подхватил дядя Самсон. -- Ты точно и безошибочно угадал направление, Нестор, а эта прекрасная женщина подвернулась нам как нельзя более кстати.
    Польщенная Фенечка Александровна просияла, расцвела. Ей, окрепшей и раздобревшей, не мог не нравиться мой могучий дядя, а его похвалы и комплименты сводили ее с ума, воодушевляли на подвиги. Сообщество пьяненькой гипнотизерши и придуманного мной писателя выглядело на редкость сомнительным, но я вынужден был в нем оставаться. Я не имел права отступать. Фенечка Александровна бросила свою трудовую деятельность в кафе, и мы отправились к ней домой провести сеанс гипноза.
    -- Но как нейтрализовать Розу? -- спросил я.
    -- А зачем ее нейтрализовывать? -- удивилась женщина.
    Ударив себя в грудь кулаком, я выкрикнул:
    -- Я ее ненавижу! С ней может случиться то же, что случилось с твоей младшей дочерью, Феня!
    Какое-то мгновение глазки Фенечки Александровны метались по тревоге, поднятой материнским чувством. Но скоро она успокоилась, сообразив, что я просто выпил лишнее. Мы пришли в ее новую и уже неплохо обставленную квартиру. Фенечка Александровна объяснила специально для меня, знавшего ее прежде в бедственном положении, что в кафе ей хорошо платят. Создавая подходящую атмосферу для предстоящего сеанса, она поспешила прежде загипнотизировать Розу, уложив наглую девчонку спать в соседней комнате, что было с ее стороны весьма гуманной акцией. Я сидел на диване и, прикрыв глаза ладонью, гадал, какие новые опасности подстерегают меня на пути, по которому мы устремились. Рядом сидел сытый, ублаготворенно отдувавшийся дядя Самсон.
    Остановившись перед диваном, гипнотизерша принялась с важным видом выделывать необходимые пасы. Она как бы дирижировала тем сном, который, витая пока где-то в неизвестности, должен был явиться на ее зов и околдовать нас. Дядя Самсон уснул сразу. Так затихает и превращается в безжизненный столб автомат, который перестала питать нужная для его деятельности энергия. Он не храпел и даже, как мне показалось, не дышал.
    Я бодрствовал, но внезапно поймал себя на том, что моя голова свободна от размышлений, ей не на чем сосредоточиваться, она парит в безмятежной, отрадной пустоте, похожей на легкое скольжение в сон. Я еще понимал, что Фенечка Александровна должна направить наше с дядей сознание на возрождение воспоминаний десятилетней давности, но не слышал ее наставлений, а она их, вероятно, уже произносила. Стало быть, я сплю?..
    Я шел по тропинке к особняку, в котором обитало семейство дяди Феофана. Разве это сон? В окне на втором этаже всплыло бледное и огромное, как полная луна, лицо тети Домны. Мне девятнадцать лет. Из дома выбежал маленький мальчик Митя и обхватил ручонками мои колени. Сон ли? В большой комнате на первом этаже неутомимо вертится юлой шалунья Клара, которой я дал в прошлый свой приезд пинка под зад, когда она запустила мне под рубаху горсточку дождевых червей. Дядя Феофан в майке и широких "семейных" трусах. Объявил, что пора обедать. Мы сели за стол. И мое внимание сосредоточилось на Полине. Тетя Домна с видом богини плодородия и угощений разливает суп. Понимая, что это сон, я открыто уделяю внимание своей двоюродной сестре. О, Полина! Ей едва стукнуло десять.
    Тем летом гостил у брата и дядя Самсон. Ему отвели угловую комнатку на втором этаже, откуда он почти не выходил, предаваясь своим таинственным экспериментам. Широкая душа! Он терпеливо сносил наши насмешки.
    Необыкновенно стройное, лишенное какой-либо подростковости телосложение Полины глубоко волновало меня, сводило с ума. Оно приходит в мои сны, не сразу принимая облик самой Полины, а складываясь поначалу в разные причудливые, дивной красоты неземные формы. Оно было живым и жило как бы отдельно от девочки, еще, естественно, не понимавшей, каким волшебным ключом к могуществу она владеет. Я люблю ее телосложение.
    Однажды ранним утром дядя Самсон вышел из дома и увлек меня в лес. Он назвал это прогулкой, своего рода пикником. Но я не понимал, почему он выбрал именно меня, не чувствовал, что нужен ему. Он шел молча, о чем-то задумавшись и не обращая на меня ровным счетом никакого внимания. Я плелся за ним. Так мы шли долго, и вдруг дядя вскрикнул, как вскрикивают от неожиданности или ужаса. Я увидел гладкий и блестящий лошадиный череп, мирно покоившийся на высоком мшистом камне.
    -- Сдается мне, это череп той лошадки, которой я в свое время выбил оба глаза зараз, -- сказал дядя.
    -- Ты выбил глаза лошади? -- удивился я.
    -- Да, был такой случай.
    Мне трудно было представить добряка-дядю в роли палача, обидчика ни в чем не повинного животного. Продолжая удивляться, я спросил:
    -- Но как ты это сделал, дядя?
    -- А вот как!
    С этими словами он расставил два пальца на правой руке вилкой и ткнул в пустые глазницы, смотревшие на нас с какой-то потусторонней грустью. Но тут же он отдернул руку, как если бы наткнулся на мощный разряд электрического тока. Его лицо исказила гримаса ужаса.
    -- Там не пустота! -- крикнул он. -- Там нет глаз, но есть что-то другое!
    Между тем внутри черепа раздался громкий и дикий скрежет. Когда он сменился голосом, мы, отпрянувшие в сторону, не уловили, но это был чистый и ясный голос. И мы услышали:
    -- Ты будешь думать обо мне до конца своих дней. А ты изнасилуешь девочку.
    Вне себя от страха, мы побежали прочь. Я не чуял под собой ног, а дядя бежал так, что тряслась земля. При этом он скулил, как зверек, которого травят собаками. Со временем мы снова перешли на мерный, прогулочный шаг. Я старался держаться поближе к дяде, ибо мне представлялось (и, видимо, не без оснований), что коль череп заговорил, то он способен и превратиться в коня, который помчится за нами, чтобы отомстить за давнюю дядину жестокость.
    -- Ты понял? -- вдруг спросил дядя Самсон.
    -- Что? -- встрепенулся я.
    -- Я спрашиваю: ты понял пророчество, которое мы только что услышали?
    -- Да как же его можно понять?!
    -- Очень просто. Одна его часть имеет отношение ко мне, другая -- к тебе.
    -- А как разделить эти части, если не были названы имена?
    -- Хорошо, поставлю вопрос так... Ты согласен до конца своих дней думать об этом черепе?
    -- Нет, зачем мне это?.. -- тупо возразил я.
    -- Значит, это мой удел.
    -- А мой?
    -- Изнасиловать девочку.
    Я вытаращил на дядю глаза. Ей-богу, порой он говорил такие вещи, что оставалось лишь удивляться, как земля тут же не заглатывала его.
    Дядя же, произнеся роковые слова, напустил на свое лоснящееся от пота лицо чудовищное выражение отвращения ко мне. Он уподобился богу, проклинающему свое творение. Он не хотел иметь дело с человеком, которому на роду написано стать насильником.
 
   
                ГЛАВА СЕДЬМАЯ               


    Дядя Самсон, как его ни уговаривали остаться, в тот же день уехал. Он, мол, огорчен тем, какое поприще для себя я выбрал, и не желает находиться рядом со мной, когда я возьмусь за дело и начну насиловать девочек.
    У меня после его отъезда остался горький осадок в душе. Это я-то склонен к насилию? Что дало дяде повод заподозрить во мне негодяя, высматривающего добычу среди маленьких девчушек? И еще: если принимать всерьез пророчество лошадиного черепа, то почему, собственно, я должен брать на себя наихудшую его часть, а дяде дарить ту, что полегче? Я чувствовал себя обманутым.
     Конечно, дядя Самсон быстрым жульничеством, которое он совершил с пресловутым  пророчеством, просто обеспечил себе спокойную старость. Но он мог, кстати говоря, учесть то обстоятельство, что я молод, а он уже прожил большую половину жизни. И будь он действительно благородным человеком, а не мелким подтасовщиком фактов, он взял бы зло на себя, зная, что ему потом недолго мучиться раскаянием, а не оставлять его мне, которому еще жить да жить.
    Длинными летними вечерами дядя Феофан и тетя Домна сидели в гостиной на диване, выпятив объемистые животы, и печально гадали, чем не угодили они гостю, покинувшему их резко и как будто в неудовольствии. А я замкнулся в себе. Естественно, я не мог рассказать им о черепе, поскольку не хотел, чтобы меня приняли за сумасшедшего. Но я заходил дальше: я вообще отказывался поддерживать разговор о дяде Самсоне, о котором все только и говорили в те дни. И в их глазах я получался легкомысленным и нагловатым юнцом, становящимся в позу, презирающим тех, кто заботится о нем. А когда между мной и ними наступил такой разлад, я сгоряча поверил, будто пропасть пролегла и вовсе между мной и всем миром. Я очутился вне общества, вне закона, вне действительности.
    Чем больше распалялось во мне негодование на подлое обращение со мной дяди Самсона, тем сильнее обуревало меня желание и впрямь совершить нечто из ряда вон выходящее. От беспокойства я не находил себе места. Мне казалось, что Полина попадается мне на глаза чаще обычного. Она стала моим наваждением. Я сторонился ее, но выражалось это лишь в том, что я не заговаривал с ней, а если она сама обращалась ко мне, то отвечал односложно и угрюмо. Однако мой взгляд то и дело присасывался к ней, как пиявка. Я мысленно раздевал ее.
    Теперь мне представлялось, что до пророчества я по-настоящему не думал о Полине, не любил ее, почти не замечал ее, зато после того, как я услышал, что мне уготовано, вся моя жизнь превратилась в сплошное вожделение, в желание обладать ею. Однажды меня в лесу настиг дождь, и я бросился бежать к дому. Но на поляне я увидел, что Полина (она была одна, и всю ее одежду составлял простенький купальник) ликующе и неистово танцует под этим теплым дождем. Ее длинные светлые волосы, напитавшись небесной влагой, сделали прелестно гладкой ее головку, прилипли к шее и плечам. Я остановился, пораженный красотой этого видения, а она не замечала меня и продолжала лихо отплясывать.
    Свет той жизненной энергии, которую она излучала, успевал, долетая до меня, потускнеть и накрывал меня уже как тьма. Я издал звериный рык и бросился к сестре. Полина испуганно вскрикнула. Она привыкла за последнее время, что я молча и немножко надменно всех сторонюсь, а тут я мчался к ней с искаженным от злобы лицом. Я повалил ее в траву. Она сопротивлялась, но вовсе не догадывалась, что я в действительности хочу с ней сделать, и думала, что я только решил за что-то побить ее. Поэтому она просто дралась со мной, защищалась от меня, взбесившегося дурака.
    Но когда я разодрал на ней купальник, стал мять ее маленькую грудь, лихорадочно целовать ее в губы и неопытно, трудно подминать под себя, она сообразила, что мои планы идут гораздо дальше обычной детской драки. Судорожно дергаясь, она запрокинула голову, и из ее разинутого рта вырвался вопль отчаяния и смертельной тоски.
    Наверное, я, захваченный собственными переживаниями, не вполне расслышал ее крик. Мне тоже было страшно. Я и сам был напуган своими намерениями, тем более что толком не знал, как должным образом их осуществить. Меня не покидала мысль, что эдак недалеко и до беды. В самом деле… Я протянул руку к ее лону -- и рука погрузилась во что-то вязкое, влажное, бездонное. Мои усилия вытащить ее обратно не имели никакого успеха, она увязала все глубже. Зажатая как в тисках,  рука опутывалась между тем паутиной, которую ловко набрасывал на нее живший внутри моей сестры человек, и безвольно влеклась в теплый внутренний мрак, а за ней влекся и я.
    Так вот почему много лет спустя Полина намекала мне, что меня привязывает к ней совершенное некогда преступление. Я закричал от ужаса. Мой крик, раскрывшись веером над пустыней жизни, отделявшей меня от будущих упреков и претензий сестры, слился с ее поросячим визгом, покатившимся далеко за пределы залитой дождем поляны, а чуть поодаль протяжно и жалобно захныкала Фенечка Александровна. Невероятным усилием выдернув руку из засасывавшей трясины, я с тонким крысиным попискиванием побежал по комнате, ныряя в углы и едва ли не всюду натыкаясь на испуганно вытаращенные глаза хозяйки.
    -- Нестор! Нестор! -- звала она. -- Успокойся, прошу тебя, все позади!
    -- Но этого не было! -- крикнул я. -- Не было! Это обман! Я не мог изнасиловать свою сестру!
     -- Не мог или не смог? -- спросила  Фенечка Александровна каким-то чужим голосом.
    -- Я мог думать об этом, мог этого хотеть, но сделать…
    -- Я тебе верю, успокойся, -- перебила женщина. -- Это был дурацкий опыт, мы совершили ужасную глупость, не нужно было этого и затевать... Но твой дядя, Нестор...
    -- Это он! Он исказил правду... оклеветал меня... заставил поверить в глупое пророчество...  Где он?
    Я огляделся. Дяди Самсона в комнате не было. Обескураженная Фенечка Александровна смотрела на меня побитой собачонкой.
    -- Я потому и прервала сеанс, что он внезапно исчез, -- сказала она. -- Ну да... Как если бы растворился в воздухе...
    Понемногу успокаиваясь, я пригладил рукой растрепавшиеся волосы. Расправил плечи, постарался взглянуть орлом.
    -- Этого следовало ожидать, Феня. Ведь мы имели дело с фантомом, а не с  настоящим дядей Самсоном. Он завел меня в очередной тупик, а сам увернулся, полагая, что отлично справился со своей задачей. Но не тут-то было! Меня так легко не сломаешь. И на мякине не проведешь. Я твердо знаю, что не насиловал сестру.
    Фенечка Александровна, одобрительно и торопливо кивавшая на каждое мое слово, смущенно пробормотала, едва я закончил свою гордую речь:
    -- Нестор, но еще одно... Ты изменился... Ты стал каким-то другим, Нестор...
    -- Не понял...
    Она взяла меня за руку и подвела к зеркалу. Сначала я не сообразил, что нового закралось в мое отображение, затем кое-какие смутные подозрения зашевелились в душе. Фенечка Александровна подтвердила их, выдохнув:
    -- Ты страшно помолодел...
    Вот именно что страшно -- я сбросил добрый десяток лет и выглядел просто молодцом. В каком-то смысле это было не так уж плохо. Многие согласились бы поменяться со мной местами. Но то, что внешне выглядело недурно, волшебно и заманчиво, по сути своей было более чем опасно. Если я назвал фантомом своего дядю, который исчез во время гипнотического сна, то разве не было теперь у Фенечки Александровны оснований считать таким же фантомом и меня?
    Защищая свою подлинность, я враждебно посмотрел на нее. Она-то ничуть не изменилась, изменился только я. Значит, время отнюдь не обратилось вспять, это я, я один перекинул мостик в прошлое и перебежал по нему, никого не увлекая за собой.
    -- Что же ты теперь будешь делать? -- спросила она с тревогой.
    -- Ничего... Жить... Пойду к жене. Ты вот не веришь, что я тот же, каким вошел в твою квартиру. А она поверит, потому что она любит меня.
    -- Нет, я тоже верю... Просто я подумала, что это... это преображение... убьет тебя. Сразит наповал,  я хочу сказать...
    -- Почему оно должно сразить меня наповал? -- откликнулся я с показной бодростью. -- Я чувствую себя превосходно.
    Не думаю, что Фенечка Александровна поверила в мой оптимизм и что в ее сердце разгорелась зависть. Однако возиться с ней было некогда. Я попрощался и ушел, пообещав в ближайшие дни навестить ее. Едва я оказался на улице, между темными, погруженными в сон домами, страхи и сомнения вспыхнули в моем мозгу как фейерверк. Вдруг Агата не пожелает признать и принять меня в качестве какого-то там местного Дориана Грея, прогонит меня?
    С другой стороны, мной владела молодость, мою грудную клетку распирала молодеческая сила. Я больше не хотел сопротивляться монстру лишь пассивно или вести с ним какую-то расчетливую войну. Я хотел выступить открыто, опрокинуть его и растоптать. Юный человек борется не за свою шкуру, как тот, кого уже потрепала жизнь, кто в глубине души даже и не против свести счеты с последней, но в страхе перед небытием цепляется за свое жалкое существование. Юность жаждет самоутверждения, она гордо и, если надо, грубо утверждает себя, и ее не напугает, а возмутит, если по странному стечению обстоятельств на том месте, на которое она претендует, вдруг окажется какое-то адское создание.
    Выяснив для себя свое новое положение и мировосприятие, я повернул назад к Фенечке Александровне. Она открыла дверь на мой стук, а из-за ее спины тут же вывернулась и ядовито посмотрела на меня Роза. Она была в одних трусиках, белая и тощая, с отвратительно мелкими и острыми чертами заспанного лица.
    -- Уйди, Роза, -- крикнул я раздраженно, -- или я за себя не ручаюсь! Я не из тех, кто балует детишек!
    Фенечка Александровна, может быть только из соображений безопасности, взяла мою сторону.
    -- Да, Роза, в самом деле, отвали, -- грубо сказала она дочери. -- Иди спать. Сейчас не до тебя.
    Бормоча себе под нос какие-то детские ругательства, Роза удалилась. Я прошел мимо Фенечки Александровны в кухню, а когда она шмыгнула туда следом за мной, без обиняков потребовал у нее все необходимое для изготовления факела.
    -- Зачем тебе факел? -- спросила она.
    -- Я пойду в заброшенный дом и покончу с этой тварью.
    -- Ты думаешь, тебе это удастся? Думаешь, ее легко найти? Легко одолеть? Думаешь, можно одолеть то, что способно изменять человека до неузнаваемости и заставлять его делать то, что он не собирался делать или даже никогда в действительности не делал?
    -- Я уверен, -- одним махом ответил я на все множество ее тревожных вопросов.
    Фенечка Александровна с восхищением посмотрела на меня.
    -- Ты герой, Нестор, ты настоящий герой! -- воскликнула она. -- Не знаю, поступаешь ли ты правильно и мудро, но в том, что это смелый поступок, я ни минуты не сомневаюсь...
    -- Погоди! -- Я поднял руку, пресекая поток ее красноречия. -- Сделай мне факел, а восторгаться мной будешь потом. Пока я еще не совершил ничего героического.
    Фенечка Александровна взялась за дело с просветленным лицом -- наконец-то она встретила настоящего мужчину. Она не понимала, что мое геройство и рыцарство коренились не в истинном мужестве, а всего лишь в возвращенном мне юношеском самодурстве, которое вполне могло толкнуть не только на схватку с чудовищем и мировым злом, но и на разные дикие выходки и даже на насилие по отношению к маленьким беззащитным девочкам.
    -- А что мне делать, если ты не вернешься? -- спросила Фенечка Александровна, когда факел был готов.
    -- Ничего не делать. Жить, как жила до сих пор.
    Я внимательно осмотрел факел и остался доволен ее работой.
    -- Я пойду к твоей жене. Все ей расскажу... Расскажу, как все это началось и чем закончилось... Она поймет. Поймет, что ты погиб, как подобает настоящему мужчине. Что ты жил, как истинный герой, и достойно принял смерть... -- лепетала Фенечка Александровна.
    Я лишь усмехался на ее слова. То, что она внезапно словно потеряла чувство меры и ударилась в театральность самого низкого пошиба, могло навести меня на мысль, что и она внезапно преобразилась и я имею дело уже не с живым человеком, а его карикатурой или даже натуральным призраком. Но я, преисполненный решимости покончить со всем этим бредом и кошмаром, уже не думал о подобных вещах. С факелом в руках я направился к двери.
    -- Я пойду с тобой, Нестор! -- слабым голосом выкрикнула Фенечка Александровна.
    -- Ни в коем случае, -- отрезал я. -- Меньше всего эта история касается тебя. Это мое дело. И я пойду один.
    -- Но разреши мне хотя бы немного проводить тебя, -- взмолилась она.
    Я разрешил. В конце концов, было даже приятно, что она так печется обо мне, это льстило моему самолюбию, поднимало мой престиж в собственных глазах. Я уже как-то свыкся с мыслью, что становлюсь героем, человеком, достойным неподдельного восхищения. И оттого, что это так, мне хотелось быть лучше, чем я был или чем вообще мог быть.
    Когда мы вышли на улицу и быстро зашагали в темноту, Фенечка Александровна, сознательно, хотя и робко прижимаясь ко мне, проговорила:
    -- Если бы ты знал, Нестор, как тяжело терять человека,  к которому успел привязаться!
    -- Рано ты меня хоронишь, Феня, -- усмехнулся я. -- Откуда у тебя такая уверенность, что я не вернусь?
    -- Да ведь ты покидаешь меня! -- воскликнула она с чувством.
    -- У меня вовсе нет ощущения, будто я иду на верную смерть. Может быть, это не очень-то и сложное дело. Может быть, это совсем простая работа, которую я обязан выполнить как можно скорее и лучше, и тогда...
    Я замялся и ускорил шаг, чтобы скрыть смущение.
    -- А что тогда? -- тут же подхватила она.
    Похоже, у нее сложилась иллюзия, что сюжет, начавшийся в заброшенном доме, настолько запутал нас, что наши отношения волей-неволей зашли дальше просто дружеских и, если мне суждено вернуться, я вернусь именно к ней.  Не мог же я, разрушая эту отрадную для нее иллюзию, прямо сказать, что вернуться предпочту все же к жене. Мне не хотелось обижать Фенечку Александровну, тем более в столь драматическую и торжественную минуту. И я молчал.
    -- Ах, если бы не было всего этого! -- продолжала она взволнованно. -- Ни заброшенного дома, ни этого неизвестного существа, которого я боюсь, как ничего другого на свете, ни этой ночи, ни необходимости расставаться...
    -- Не было бы... А что же было бы? Что должно быть, Феня?
    -- Я хочу, чтобы был ясный день, светило солнышко и были поля, и луга, и лес на горизонте, и травка чтоб зеленела... И чтобы мы, взявшись за руки, шли по полю. А смерти, такой, как у моей бедной Глории, смерти чтоб не было!
    Впереди темнела громада дома, в который мне предстояло войти, возможно, без всякого шанса благополучно выбраться оттуда. Мечты моей спутницы отчасти захватили меня. Я бы и сам не протестовал, когда б вместо ночи с таящимися в ней опасностями торжествовал ясный, солнечный день. Я остановился и, схватив Фенечку Александровну за плечи, с силой повернул ее к себе. В этот момент из-за туч выглянула луна, и в ее свете я увидел, что по бледным щекам женщины катятся слезы. Эта слабая и чувствительная душа любила меня. Пораженный открытием, я в замешательстве произнес:
    -- Все будет, как ты хочешь, Феня. И я вернусь, вот увидишь. Ты напрасно волнуешься. И я прошу тебя об одном: иди домой. Иди домой и жди меня. Я вернусь... Не стой здесь и не ходи за мной. Пообещай мне, Феня, что ты сразу же уйдешь.
    Извиняющаяся улыбка сделала ее лицо маленькой точкой, тускло мерцавшей среди падавших отовсюду теней.
    -- Да как только ты отойдешь от меня на шаг, я побегу отсюда не чуя ног, -- сказала она. -- Я ужасная трусиха.
    -- Хорошо, -- одобрил я. И собрался идти, но Фенечка Александровна, протянув руку, остановила меня.
    -- Можно, я тебя поцелую на прощанье? -- робко попросила она.
    -- Можно... только быстро... -- пробормотал я.
    Женщина выдвинулась из темноты, удалившей ее было от меня, ее лицо снова стало большим и достаточно ярким, она, следуя моему наказу, быстро обняла меня и поцеловала в лоб.
    -- Теперь иди!
    Я повернулся и пошел. Я остался один на один с заброшенным домом. Мне уже было не до забот о Фенечке Александровне, однако игра в эту заботу все же еще связывала меня с привычным миром, и я, не сомневаясь, что она стоит на прежнем месте и провожает меня взглядом, обернулся, чтобы погрозить ей кулаком. Фенечка Александровна во весь дух неслась прочь. Ну да, она трусиха, что поделаешь. Но обида занозой вошла в мое сердце. Пережевывая эту обиду, я приблизился к дому.
    Он не подавал признаков жизни, тьма, исходившая от него, была гуще ночи. Он вовсе не прятал в темноте своих тайн, а сам был мраком. И я не без страха подумал о том, с какой легкостью может этот мрак накрыть меня. И мысль, что я нужен чудовищу живым, а не мертвым, показалась мне утешительной. Вскоре я стоял перед дверью, дальше порога которой в прошлый раз идти не решился. Сердце как взбесившееся колотилось в груди. Я постоял какое-то время на месте, надеясь унять его неистовство. Из-за двери не доносилось ни звука. И так всегда: я не вижу и не слышу чудовище, а оно видит и слышит меня. Оно чует меня.
    Наконец я счел, что можно двигаться дальше, что там, внутри, все спокойно, а беспокойство сердца уже более или менее улеглось и больше не мешает мне действовать. Я поднес крошечное пламя зажигалки к тряпочному кокону на одном из концов врученной мне Фенечкой Александровной палки.  Факел  вспыхнул, огонь восторжествовал и пустился в пляс, танцуя ровно и изящно. Подвижный свет озарил мое местонахождение. Дверь и ступени. Все выглядело очень мрачно. Я толкнул дверь, переступил порог и стал спускаться вниз.
    Возможно, ко мне вернулась зрелость -- я больше не чувствовал себя небывалым молодцом, героем и богатырем. Правда, то, что я сейчас делал, никоим образом не связывало меня с миром, где имеют значение возраст человека и нормы поведения, где жили Агата и Фенечка Александровна и где каждый вынужден подчиняться одним и тем же физическим законам. Не только не связывало, но и отторгало меня от этого мира, и я не знаю, почему и как возникла такая отрешенность и абстрактность. Может быть, причиной было то, что делал я все это исключительно для себя одного, ведь никто не посылал меня на подвиг и никто не искал спасения от монстра, как приходилось искать мне. А может быть, мое делание было лишь видимостью, прикрывавшей совсем другие дела, совершаемые мной или от моего имени, и только неодолимая внутренняя слепота мешала мне разглядеть правду.
    Так или иначе, я внезапно осознал себя человеком без возраста, без имени, человеком, растерявшим все связи, какие когда-либо имел, и утратившим всякое представление о том, как живут в мире, который я покинул. Следовательно, и цели никакой у меня не было. Но я продолжал идти вперед. Можно сказать, что упорство двигало мной. Но так ли это? Несомненно, что мной двигала воля. Но была ли эта воля моей? Или она внедрялась в меня извне? Может быть, я понадобился теперь здесь, как еще недавно оказывался нужен в разных вымышленных деревнях призракам, надевавшим маски моих родичей, моих друзей и врагов?
    Миновав глухую серую стену, я свернул за угол и увидел перед собой длинный, теряющийся в темноте коридор, разделенный на небольшие отсеки. Я прошел его, освещая факелом, и не нашел ничего подозрительного.
    Я находился словно в безвоздушном пространстве. Наконец именно это и показалось мне подозрительным. Ведь в прошлый раз я явственно чувствовал запах, и этот запах выдавал чье-то присутствие, и он отпугнул меня. А нынче я продвигался словно среди образцовой стерильности, в славном местечке, где ничто не наводит на тревожные размышления, не заставляет насторожиться ни шорохом, ни шелестом каким-нибудь невидимым в темноте, ни похожим на дуновение прикосновением к затылку.
    Я остановился, прислушиваясь. И тотчас мне в нос шибанула вонь -- такая бывает на морском берегу от выброшенной на песок прибоем или рыбаками гниющей рыбы. Этот запах настигает того, кто устает жить возле моря или вдруг некстати перестает сознавать его близость. Он обрушивается плотной волной, одурманивает голову, пронизывает до костей, а потом преследует в краях, где о море знают лишь понаслышке и оно представляется разве что доисторической разнузданной стихией, откуда вышла страшная жизнь первых обитателей Земли.
    Теперь я не был один в неизвестности. Возник и шелест, как если бы его вызвала к жизни тоска моего одиночества. Волна наехала на песок и отъехала, балуя кудряшками пены. Замок, выстроенный на берегу из песка детскими руками, рассыпался с едва уловимым шорохом. Я ткнул факелом в одну сторону и в другую. Во все стороны света. Мой испуг был детским, как и предшествующее ему возведение замка, и я прятался за факелом, как за самым надежным из возможных щитов. Я находился в довольно просторном помещении. В этом подвале не было ничего, напоминавшего о деятельности человека, кроме, разумеется, самого подвала.
    Я крикнул: «Эй!» Зачем я провел этот звуковой эксперимент? Непонятно. Хотел привлечь внимание друзей и врагов, противников и союзников? Эхо моего выкрика долго, с жесткой и страстной силой носилось по пустым помещениям. Я повторил опыт, и снова никто, кроме эха, не откликнулся. Я поворачивал свой сияющий щит в разные стороны. Плясали языки пламени, и высокие сырые стены окружали меня.
    Наконец я увидел то, что искал. Где-то капнула вода. Существо устремилось на этот звук. Оно вышло из воды и пришло ко мне, не обремененному памятью о лености морской глади и ужасе океанских бурь, а теперь торопилось исчезнуть в пучине, где еще царит древность.
    Свет факела выхватил из темноты движущееся тело. Оно было похоже на ленту с одинаково острыми концами и утолщением посередине. Встав на один из концов, лента легко и плавно скользила, диагональю наклоняясь вперед. Все это тело, исполненное влажной блестящей черноты, пронизывала странная, возможно лишь кажущаяся, прозрачность -- так же прозрачна и вместе с тем непроглядна ночь. Тело переливалось, изгибалось, виляло, не делая при этом ни одного лишнего движения.
    Не исключено, что оно скользило на голове, хотя с равным успехом головой могло быть и то, что оказалось сверху. Трудно сказать, где у этого гада помещался разум, но он демонстрировал его уже тем, что улепетывал от меня. Он поступал весьма благоразумно, ибо я впал в ярость и не видел в нем ничего, что могло бы этой ярости достойно противостоять. Монстр, даже когда он вытягивался во всю длину, не превосходил меня ни ростом, ни общими габаритами. Я полагал, что мне не составит большого труда справиться с ним. Он умел напускать чары, но вряд ли располагал необходимой для физического сопротивления силой.
    Уверовав в близкую победу, я воодушевленно замахал факелом. Чудище проскользнуло в какой-то узкий проход, и я последовал за ним. Мы очутились в тесной каморке с низким потолком. На полу лежала квадратная решетка, а под ней плескалась и блестела вода. Мой вертлявый незнакомец замешкался, протискиваясь между прутьями. На миг он раскрылся, как бы повернувшись ко мне другой плоскостью, и оказался гораздо шире, чем я предполагал. В том месте, где его туловище утолщалось, вспыхнул и установился ровным мерцанием продолговатой формы глаз с едва очерченным зрачком.
    Он смотрел пристально и ярко, но без силы, которая могла бы меня парализовать. Я ткнул факелом в этот глаз. Раздалось шипение угасающего в водянистой массе огня, которому вторил тоненький писк ошалевшего от боли существа. Мы погрузились в темноту. Вдруг мне на плечи шлепнулось что-то мокрое и липкое.
    Я попытался вырваться из этих тошнотворных объятий, но они еще крепче стеснили меня, оторвали от пола, повлекли вперед, втягивая и заворачивая во что-то мягкое, плавное и холодное. Происходила борьба, но я в ней уже не участвовал. До меня внезапно дошло, что мы протискиваемся между прутьями решетки. Но как это могло происходить со мной, обладателем твердых костей, вовсе не приспособленных для проникновения в столь узкие щели?
    Среди черной прозрачности я каким-то образом увидел мелкую рябь воды. Она приближалась. Мы упали в нее, и ей, казалось, не будет конца. Я уже не улавливал никаких запахов, перестал различать тепло и холод. Мягкая и неподатливая чернота все теснее и гуще обнимала меня, сжимала, растекалась по мне, подчиняясь формам моего тела и одновременно уничтожая всякую форму. Свет, излучаемый не иначе как жаждой жизни,  померк в моих глазах.
 
                ***

    Не сомневаюсь, что продолжительное время находился в обмороке, который правильнее было бы назвать отсутствием существования. Когда сознание вернулось ко мне, я обнаружил себя в темноте, в мягкой и теплой безысходности.   Это значит, что оттуда не было выхода. Вернувшееся ко мне сознание не имело ни разума, ни памяти. Я просто лежал в теплой темноте, не чувствуя собственного тела. И у меня не было никаких забот.
    Но вскоре я сообразил, что если это место не позволяло мне двигаться, то само оно каким-то наружным образом все же передвигается. Так, человек неподвижно лежит в могиле, но в то же время продолжает вместе с Землей вращаться вокруг Солнца. Однако я лежал вовсе не в могиле. Моим местом стало чрево моей жены Агаты. Это открытие несказанно удивило меня, и удивление наладило усиленную работу сознания, пробудило разум и память. Судя по всему, я стал расти не по дням, а по часам.
    Открытия следовали одно за другим, и иные из них были настолько поразительны, что я, давая волю своим чувствам, исступленно сучил руками и ногами. Например, я узнал, что мои бренные останки все же преданы земле. Объяснить это обстоятельство, явно вступавшее в противоречие с тем, что я продолжал жить, было мне не под силу.
    Я все больше постигал действительность, которую мог неизвестным мне способом наблюдать прямо из своего укрытия, но в которую по-прежнему не имел доступа. Мне стало ясно, что Фенечка Александровна пришла, как и обещала, к Агате и рассказала о случившемся в роковую ночь. Женщины подружились и вместе оплакивали мою гибель. Они ходили на кладбище ухаживать за моей могилой. Дядя Самсон и дядя Феофан, опечаленные моей безвременной кончиной, выложили кругленькую сумму на памятник, а женщины, которым не давала покоя жуткая непостижимость моей гибели, придумали эпитафию, сентиментальные славословия которой завершались внушительными словами "победитель зла".
    Агата пришла в кладбищенскую контору договориться о возведении памятника. Выслушав пожелания заказчицы, начальник поднял на нее удивленный взгляд.
    -- Вы уверены, что хотите именно такую надпись на памятнике? -- спросил он.
    -- Да, -- уверенно ответила Агата. -- Тело моего мужа нашли в подвале заброшенного дома... с явными следами отчаянной борьбы... оно было ужасно обезображено...
    -- И это дает вам основание думать, что ваш муж победил зло?
    Да, моя жена, подстегиваемая неистребимым энтузиазмом Фенечки Александровны, именно так думала. И несокрушимо стояла на своем.
    Памятник установили. Не скрою, это меня порадовало. Когда женщины и мои дядья приходили на кладбище и, сгрудившись вокруг весьма величественного монумента, каждый раз заново вникали в громкий, едва ли не оглушительный смысл слов "победитель зла", я радостно посмеивался в животе у Агаты и мысленно потирал руки от удовольствия. Человек умирает, и порой случается так, что к нему приходит посмертная слава. Ну, собственно говоря, не к нему, он-то покоится в земле, и земное ему уже без надобности. А вот я скоро снова выйду на белый свет, и тогда слава, которую я снискал своими прошлыми деяниями, мне вполне пригодится.
    Однако вскоре я, предвкушавший счастливое и веселое будущее, споткнулся об это слово "посмертная". Почему же ожидающая меня на выходе из материнского чрева слава должна называться посмертной, если я вовсе не умирал? Или все-таки смерть в определенный момент вмешалась в мое существование и прервала его на какой-то срок? В таком случае какое же отношение я имею к тому Нестору, который нынче служит кормом для червей и удобряет собой почву?
    Никакого! Я постиг это. Меня ждет собственная жизнь, новая, молодая, значительная, совершенно не похожая на жизнь какого-либо другого человека.   Посетители кладбища, проходя мимо могилы Нестора и читая это выспреннее и в конечном счете неубедительное заявление о победе над злом, грустно покачивают головой. Они полагают, что скорбящие родственники покойного от горя лишились разума. И этих сторонних наблюдателей, у которых с их покойниками и могилками их покойников все в порядке, можно понять.  Существовал ли когда-нибудь на белом свете человек, который с полным правом носил при жизни или носит после смерти баснословное имя победителя зла?
    Чем основательнее я размышлял о Несторе, чьими глазами в силу нелепого заблуждения некоторое время смотрел на мир, тем все более и более сомнительным типом он мне представлялся. Все эти темные истории, в которые он попадал; и это его бесконечное блуждание в трех соснах... Разве было в его жизни хоть что-то, чему я позавидовал бы, что пожелал бы перенести в свою жизнь или по крайней мере продолжить в роли добросовестного наследника?  Ровным счетом ничего. И ничего общего с этим человеком я иметь не хочу.
    Выяснив это для себя, я стал с ужасающей стремительностью набирать самостоятельность, вес, значительность, мои запросы росли, я не шутя требовал выхода из этого узилища, ставшего для меня слишком тесным. И с такой же быстротой во мне угасала и исчезала память о человеке, чьей жизнью я чуть было не опутал себя как цепями, в простоте душевной приняв ее за свое прошлое.