Колосья по серпом... исход источников 31

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740

                Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 30" http://www.proza.ru/2014/11/13/913

ХХХІ
 
Майка - май, Майка - май, - звенели за окнами капли. И Майка Раубич,  рассмеявшись от счастья и предчувствия, приникла к окну. Зеленоватые, как морская вода, глаза девушки жадно смотрели на мокрые деревья, на белехонький сад, на черные куртины, по сторонам которых уже цвели бархатные братки.

Полумрак  надвигался  на  сад.  Мягкий,  влажный, майский.

Только что отгремела первая гроза. Нестрашная, громыхливо-радостная, майская гроза. И теперь под окнами старого теплого дома аж бесилась лиловая и синяя сирень.

Мокрый и сладкий ветер летел в окна.

Весь этот день большой дом в Раубичах аж кипел в сумятице и толкотне.  Готовились  ехать  на  бал  в Загорщину. Подшивали, утюжили, мылись. Нити аж свистели в руках швей. Шум утих только час назад. Михалина стояла у окна,  положив руки на подоконник, словно отдав их нежным поцелуям свежего воздуха.

Это все же было счастье. Счастье первого "взрослого" бала, счастье первого  "взрослого" бального платья, белого в почти белом, только немного голубом кружевном чехле.

И стыдно, и немножко горделиво было смотреть на оголенные плечи и руки, еще тонкие, но уже не детские, на бело-розовую розу в пепельных, с неуловимым золотистым оттенком волосах.

Она не знала, красиво ли это все: матово-белое, с прозрачным глубинным  румянцем  лицо, рот - одним уголком немного вверх, брови - длинные и причудливо сломанные, и потому немножко горделивые.

Но она видела себя словно новой, чужой, и эта чужая шестнадцатилетняя девушка нравилась ей. Огромные, темно-голубые, как морская вода, глаза смотрели на нее из зеркала настороженно, любознательно  и счастливо.

И это было такое счастье, что она рассмеялась. А в соседней комнате глупая  нянька  Тэкля расталкивала Наталью.  Не  могла  подождать,  пока поедут.

- Вставай... Встань, ласочка... Уснула, не помолившись... Нельзя спать без молитвы...

Наталья бормотала что-то и отталкивала руки старухи. Боже мой, ну зачем это. Вот глупая нянька. Ради молитвы будит ребенка. Ничего не скажешь, резон.

- Надо ати боженьке сказать...  Иначе волчок за бочок схватит.

Это надо же... Так важно.

- Да я не хоч-чу, - хныкала Наталья. - Я... спать.

- Читай-читай.

Майка  прислушалась.  Сонный  голосок  читал  в соседней комнате:

                Среди ужасного тумана 
                Скиталась дева по скалам.
                Кляня жестокого тирана, 
                Хотела жизнь предать волнам.

- Да-да, - одобряла ее Тэкля.

                И опять шелестел сонный голосок:
                Теперь куда я покажуся,
                Родные прочь меня бегут.
                Нет, лучше в море погружуся,
                Пускай оно меня пожрет.

Майка прыснула.

- Все, - со вздохом сказала Наталья.

И вдруг добрая жалость охватила Майкино сердце. Она быстро прошла в сестрину комнату. Наталья, заспанная и розовая со сна, тыкала чернявой головкой в подушку. Девушка, чувствуя какую-то очень близкую, совсем не сестринскую, жалость к Наталье, подошла к ней и взяла на руки, вовсе не боясь, что  изомнет платье. Наталка раскрыла черные глаза, охватила Майкину шею горячими тоненьки руками.

- Майка, - сказала за спиной пани Эвелина. - Немедля положи. Изомнешь платье.

Наталья прильнула крепче, как спасения ища. У Майки сжалось сердце:

- Мамочка, возьмем Наталью, возьмем Стася... Загорские обижаются, когда не берем...

Темно-голубые  глаза  пани Эвелины смотрели на сестер. Потом улыбка тронула ее губы:

- Н-ну...

- Едем, едем... Наталечка, едем...  -  и  Майка запрыгала вокруг матери.

...Выехали все вместе, в дедовской карете-прорве, которую держали специально для таких случаев. Майка чувствовала себя странно. Сердце захлебывалось от ожидания. Чего она ждала - она не знала и сама. Скорее всего - беспричинного, молодого, такого большого, что аж сердце останавливается, счастья.

С Алесем они мало виделись все эти годы. Раза два. Ведь она была в институте. Он - в гимназии. А летом, когда он жил в Загорщине, отец возил ее то на воды, то в гости к теткам. За годы невольно выросла какая-то странная отчужденность. Чужим и почему-то более молодым, чем она, казался ей соседский хлопец, какому она когда-то подарила свой железный медальон.

И все же она ждала.

У нее был такой счастливый вид, что Ярош Раубич склонился к ней. Глаза без райка виновато улыбнулись.

- Что с тобой, доня?

-  Ничего,  - растерянно сказала  она.  -  Мне кажется, должно что-то случиться.

- У тебя всегда должно что-то случиться, - сказал солидный Франс.

А пан Раубич смотрел на детей и думал, что Франс взрослый хлопец. Да и Майка уже почти взрослая барышня... Он  думал  и  с мучительной  улыбкой, словно  каторжник  свою цепь, крутил железный браслет с трилистником, всадником и шиповником на грани. Крутил вокруг запястья руки.

...Итальянские аркады белого дворца, перечеркнутые черными факелами тополей, открылись в конце аллеи. Пылали сплошные окна. По кругу медленно подъезжали к лестницам кареты и брички. Плыла ступенями вверх пестрая толпа. Майка сошла на землю  и, рядом с Франсом, тронулась навстречу музыке, свету,  душистой  теплоте. Музыка пела что-то весеннее, такое мягкое и страстное, что слезы просились на глаза.

На верхней ступеньке стоял Вежа с паном Юрием и пани Антонидой.

- Раубич, - тихо сказал он. - Радость, радость мне... А ты слышал, что царек сказал на приеме московских дворянских предводителей?    1

Поднял палец:

-  "Существующий  порядок  владения  душами  не может остаться неизменным…" О! Как думаешь, радость?

Широковатое в челюстях лицо Раубича заиграло жесткими мускулами. Тень легла в глазницах.

- Если бы это от чистого сердца - радость была бы. А так это, по-моему, что-то вроде предложения Брониборского. Говорит о радости, а у самого жабры, как в голавля. Жадные.

- И я думаю, - иронично улыбнулся дед. - В либерализм играет. Как его дядя. Ну и закончит  также... соответственно... Гудели все... Les merveilles gymnastiques    2.

Узкая, до смешного маленькая ручка пани Антониды тронула деда за локоть.

- Отец, тут дети.

Дед замолчал. Потом взглянул на сноху и довольно добродушно улыбнулся. Он стал мягче к снохе за эти годы: был благодарен за внука.

- Госпожа Эвелина, - улыбнулся Юрий, - радость райская, что приехали... Франс, вы солидный, как магистр масонов...А Стах... Нет, смотрите вы, какой наш Стах... А ты, Наталечка, все молодеешь. Что же с тобой дальше будет, оленёнок?

Смеялись снежные зубы.

- И Майка, - неожиданно серьезно сказал он. - Вы сегодня дивная, Майка... Алесь  сейчас придет. Он пошел разместить хлопцев.

Вежа смотрел на Майку. 

- Ты! - спросил он. - Сколько же это?

- Шестнадцать, - сказала госпожа Эвелина.

-  Та-ак.  Пожалуй,  теперь  уже  тебя  не  назовешь чертиком...

- Что странного, - сказал Раубич. - Закончила институт.

Детей отвели в их зал, в тот самую, где когда-то дети разбили вазу. Майка вспомнила:  черепок  с хвостом синей рыбки и поныне лежит в коробочке.

В зале лакеи скребли восковые свечи на дубовые кирпичины пола. Дети потом,  танцуя, разнесут все ногами. Будет лучше, чем нарочно натереть.

Майке сразу подумалось: "А нам теперь сюда, в эту комнату, уже нельзя. Мы теперь взрослые". На  минуту пришла грусть.  А  потом опять вернулась радость.

Она вступала в зал с тем самым чувством, что и раньше. Видела, как от дверей смотрят на нее глаза пана Юрия и пани Антониды. Смотрят с каким-то  осторожным ожиданием. И в сердце  родился  неосмысленный  протест: "Зачем они так смотрят на меня?"

Мысль сразу же исчезла. Ведь пестрая стайка людей окружила ее.

- Это кто? Бог мой! Ядя! Ядечка!

Ядечка стояла все такая же самая, все так же похожая на куклу. Но она была.. она  была  чуть ли не с Майку ростом. Тоненькая, стройная...

- Маюнька! Маюнька! - смеются синие глаза.

А потом пошло. Черный улыбчивый Янка и его руки, что крепко сжимают ее ладошки.

- Майка! Майка! - смотрит в глаза, словно не верит. - Как мы рады! Как обрадуется Алесь!

- Тебе хорошо, Янка?

- Мне хорошо. Я теперь сын, речёный Ян Клейна. 

...Куда это смотрит через нее длинный, такой "постаревший" Янка?

Михалина посмотрела туда, и в тот самый момент на хорах запели скрипки. Словно нарочно. И от их задумчивого пения опять глубоко упало сердце.

За пять шагов от нее стоял Алесь и странно, словно испуганно, словно не узнал, смотрел ей в глаза.

Она также не сразу узнала его. Совсем взрослый. Вытянулся почти как пан Юрий и, видимо, будет выше. И такой же загорелый. Лицо даже оливковое, и на нем в особенности светлые - даже светятся - темно-серые широкие глаза.

Но почему он так растерялся, словно увидел чудо? И что это в нем такое новое?

Ага, глаза стали не такие мягкие. И в фигуре нет ничего от медвежонка: стройная, гибкая фигура.

Алесь склонился и поцеловал ей руку.

- Я очень обрадован, - голос почему-то осекся. - Мы так давно не виделись.

- Очень давно. И хотя бы... одно письмо.

- Эти вы, Ма... Михалина, не ответили мне.

- Я, по-прежнему, Майка.

Пауза.

- Сходим к Вацлаву. Я из Вежи.  Еле  успел переодеться.

В "зале разбитой вазы" Стась, Вацлав и Наталья играли в жмурки. Водил Вацек, и Алесь нарочно "попался" ему.

- Поймал!

- Нет, брат, этот я тебя поймал, - сказал Алесь.

И поднял Вацека высоко-высоко.

- Алеська! Братка! - крикнул Вацек, болтая ногами в воздухе.

- А показать тебе, как барсук детей гладит?  - спросил Алесь, прижимая брата к груди.

- Не-а, - малый закрыл голову руками. - Против шерсти гладить будешь. Дули ковырять.

- Ты у меня разумный, - рассмеялся Алесь.

Майка засмотрелась на него. Высокий, широкий в плечах, он стоял, держа брата, как пёрышко.

Наталья тихо подошла к Майке и потерлась щекой о ее ладонь. Михалина присела и,  раскрасневшись, провела носом по глазам сестры.

Как раз в этот момент Алесь, подхватив на руки еще и Стася, взглянул на девушку. Что-то растерянное опять мелькнуло в его зрачках.

- Ну, хватит уж, мальчики, - глуховато сказал он. - Хватит.

- Алесь, - визгнул опущенный на пол Вацек. - А Наталья хорошая. А Наталья говорила, что ее не брали, но потом Майка взяла. Она понимает, что мне без Стася и Натальи грустно. Она хорошая.

- Очень хорошая, - сказал Алесь. - Играйте, хлопцы.

Подвел, подтолкнул  хлопцев к Наталье, обнял всех трех. И тут его рука случайно дотронулась  Майкиной руки.

Майка вдруг почувствовала: случилось что-то неведомое. Взглянула на Алеся и убедилась, что он также почувствовал, задержал на ее плечах и руках чужой взгляд. Случилось неисправимое.

А  в  зале  нежно  звенела  музыка,  зовя  их  к друзьям.

...Они танцевали вместе вальс, и это было страдание. Приходилось держаться подальше друг от друга. И он стал чужой. И они стали чужие. И невозможно было больше танцевать вместе. Потому, что все смотрели и все-все видели. Потому  Михалина даже обрадовалась, когда перед мазуркой увидела у колонны двух друзей. Она не любила Ходанского, но тут он показался ей свойским, дурашливым. Стоял себе, покручивал золотистый чуб.

Вот заметил  ее, склонился к Мишке Якубовичу и что-то шепнул ему на ухо. Гусар рассмеялся, показывая белые зубы. И видно, что дурак, но приятный дурак, также  свойский. И нет в нем того, что так ее пугает в Алесевых глазах. Просто хват в блестящей форме. Белозубый и дерзкий, щедрый пьяница.

Когда Ходанский перешел зал и пригласил ее на мазурку, она пошла танцевать, даже не взглянув на Алеся. И еще  раз с Ходанским. А потом с Якубовичем. А потом еще с Ходанским.

Нарочно не смотрела на Алеся. Раз только случайно встретилась с ним  глазами  и  увидела суровые  глаза  и несчастное, печальное лицо.

Наконец Алесь заметил, как она незаметно выскользнула на террасу, и решительно вышел за ней.

Над темным забором трепетали где-то далекие зарницы. В свежем от дождя воздухе стоял  влажный аромат сирени.

Алесь прошел в самый конец террасы, куда не падал свет из окна, и там, у перил, увидел тонкую Майкину фигуру. Майка не обернулась на шаги, а когда он позвал ее,  косо вскинула на него  диковатые и словно разгневанные глаза.

- Что с тобой?

- Так, - опустила она ресницы.

- Ты делаешь мне больно. А я помню тебя.

- Разве?

В ответ он распустил галстук и потянул с мускулистой и стройной шеи цепочку.

- Вот твой медальон.

Вместе с железной цепочкой потянулась и золотая. Она была привязана к железной цепочке. Когда Загорский взял Майкин медальон на ладонь, золотой соскользнул с ладони и закачался в воздухе, свисая между большим и указательным пальцами.

Амулет старого дутого золота, тусклый и яркий. А на нем Всадник с детским, словно опухшим, лицом защищает Овечку от Льва, Змия и Орла.

- Все как раньше, - сказал Алесь. - Благородное железо, а в нем прядь твоих волос и надпись по-белорусски... Твой... Первый... Ты помнишь вербу?

- Нет, - сказала она внезапно каким-то жестоким, словно не своим, голосом. - Не все, как раньше.

В первую минуту она почти что обрадовалась, а потом в радость прокралась боль. Она сама не знала, что с ней.

- У тебя еще один, - сказала она. - Чистое наше железо променял на золото.

Ей почему-то хотелось еще раз поразить его. Она не могла иначе, так с ним было теперь непросто.

- Конечно, - сказала  она, - кто же будет держаться обычного железа? Кому оно теперь нужно?

- Я...

- Не надо мне твоего "я". Защищай свою Овечку, какая первому-лучшему дарит трехсотлетние фамильные медальоны.

- Михалина, - сказал он, - если ты будешь так...

Она не ответила. Крутнулась. Пошла террасой. Все быстрей и быстрей. Ночь и свет из окон, чередуясь, бежали на тоненькой фигуре. 

И началось издевательство.

...Играли в загадки. Вела Майка. Тот, кто отгадает, должен был поцеловать ту барышню, которая приказывала. Франс Раубич и неестественно оживленный Мстислав так  и следили за губами Ядечки, когда наступала ее очередь.

- Ядвинька спрашивает, что растет без корня, а люди не видят.

Молчание.

- А главные враги - улитка и порох, - добавила Михалина.

Франс и Мстислав аж ногами копали. Алесь давно догадался, но не хотел мешать им. Майка залилась смехом. Он звучал  весело  и  немного издевательски, особенно после того, как она взглянула на Алеся.

- Панове, - сказала Майка, - что же вы, панове? Некоторые почти закончили гимназию.

Глядя ей в глаза, Алесь небрежно бросил:

- Камень. Камень растет без корня. Порох разбивает его снаружи, камень улитка точит изнутри.

Ядечка протянула ему губы. Молодым людям накрыли головы вуалью. Сыграла на хорах скрипка. И в снежном полусумраке Алесь увидел, как опустились ресницы прежней куклы, и понял, что он не безразличный ей.

Когда вуаль с шелестом сползла с их голов, Алесь заметил настороженные глаза Франса, грустно-улыбчивый взгляд Мстислава и еще губы Михалины. Уголочек Майкиного рта приподнялся выше, чем обычно. Алесь  взглянул  в  глаза  Мстиславу  и медленно опустил веки в знак того, что он все понял.

- Загадка про человека, - сказала Майка. - Задаю я.

Загорский видел суженные, чем-то недобрые глаза.

- Боженькин ленок, - сказала Майка, на ходу плетя словесную вязь, - свил с цепочкой цепочку. Променял железо на золото. Золотой саблей хочет неизвестную овечку защищать.

Это была глупость. Нескладная, недобрая. Никто, конечно, ничего не понял и не мог отгадать.

- Гм, - сказал Мишка Якубович, смеясь черными глазами. - Боженькин ленок - это, конечно же, я. 

Захохотал:

- И железо на золото я променял, взяв на год отпуск. И овец от меня защищать надо.

Алесь смотрел просто в Майкины глаза.

- Я, - сказал  он. - Объяснять не буду, но я. Надеюсь,  панна Раубич не  откажется,  если в сердцах земных девчат осталась искра искренности.

...На их головы набросили вуаль. Вежа издали смотрел на всю эту историю очень непохвально. Алесевы  глаза  смотрели  в  Майкины глаза.  Между ними легко мог бы стать третий, так далеко стоял Алесь.

- Спасибо вам, Михалина  Ярославна, - тихо сказал Алесь. - Не бойтесь. Я просто использовал последнюю возможность остаться вдвоём. И потом, я же должен был отгадать. Просто чтобы вы знали, что я ничего не боюсь и ни о чем не жалею.

- За что спасибо? - тихо спросила она.

- За честность. За то, что  никого не пустили в нашу детскую тайну.

Увидел растерянные глаза и сбросил с головы вуаль. Все, наверняка, смотрели с непониманием на две фигуры, что так и не шевельнулись под флером. Ну и пусть.

Вуаль сползла на пол. Алесь подошел к Мнишковой Анэли и склонил голову. И, словно в ответ, с честью и уважением склонил у стенки голову старик Вежа.

...Весь остаток вечера они танцевали порознь.

Сначала Майку давил гнев и глубокая обида.

Но потом она вспомнила, что сама добилась этого, вспомнила тот страх, который чувствовала, когда Загорский был рядом, вспомнила, с какой радостью, как избавление от смерти, приняла она приглашение Якубовича. И тогда она повеселела.

Вечер был короткий. Она сто раз до этого видела его в сне. Видела этот пир, и музыку, и зарницы за окнами, и нестерпимое счастье от танцев и собственной молодости. Всему этому невозможно было ставить границ. А Загорский был такой границей. Пусть привлекательной, но и страшной в своей безоговорочностью.

Она танцевала, и ей хотелось танцевать, как иногда хочется спать во сне. И потому, когда вдруг танцы закончились, когда  пригласили на ужин, слезы появились на Майкиных глазах. Так не хотелось этого ненужного ужина, так не хотелось терять времени.

За ужином опьянение прошло. Она заметила, что Алесь так и не пришел, не сел за столы. К концу ужина исчезла из-за стола Ядечка. А потом незаметно,  словно  их  и  вовсе не  было,  сумели  убежать Мстислав и Франс.

Мишка Якубович сидел напротив, шутил, оскаливал белые зубы. Черные глаза нагло и дерзко смеялись. И вдруг Майка почувствовала, как рождается где-то в душе  тревога. Она не знала, откуда она, тревога. Казалось только, что теряешь  что-то  важное. Наконец она  не  выдержала  и, под умоляющим взглядом глаз молодого  Ильи Ходанского,  поднялась  с  места  и  оставила застолье.

Вышла на террасу - никого. Обложенный тучами, словно в мешке, глухо стоял загорщинский парк. Зарницы стали ярче. Они вспыхивали и вспыхивали. Это,  наверняка, от них делалась нестерпимой тревога.

Майка обходила дворец. Слегка хрустел под ногами гравий.

От площадки с качелями долетел голос Ядечки:

- Алеська! Где это ты исчез? Иди к нам. Мы качаемся.

- Ну и хорошо, - сказал Алесь. - Чего эти вы, как маленькие, с бала и на качели? Платье помнешь.

- Алесик, дорогуша, смотри, какая ночь! Какие зарницы! Только и качаться.

Заскрипели в тишине канаты: видимо, Алесь сильно налег ногами на доску качелей.

Майка подошла совсем близко. В этот момент вспыхнула зарница, и девушка увидела  Алеся,  который возносился головой просто во вспышку.

Он, казалось, был выше деревьев, выше столбов качелей, выше всего на земле.

Опять вспышка. И опять он высоко. Он один, ведь Франс за его спиной: видимо, вставал на нижней точке полёта, толкая челнок.

- Алесь! Алесь! Ну, ты просто как архангел! И голова в тучах! - кричал Ядвинькин голос.

- Архангел с рожками и хвостиком, - смешливо сказал Мстислав.

Майка оперлась ладонью на ствол липы. Сердце у нее падало от ощущения неисправимости  того, что  сегодня случилось...

Зарница рассекла тьму, и в пугливо-ярком свете Майка увидела, как откуда-то, из зарева, падал просто на нее человек с распростёртыми руками, угрожающе темными глазницами и волосами, что стояли дыбом над головой.

- Смотрите, - скрип вплелся в слова Франса: юноша, видимо, налег на гальму, - Майка тут. Майка пришла.

-  Сидишь  ты  тут,  Ядвинька,  как цветок в  крапиве,  - сказала Майка.

- Это кто крапива? Мы? - с угрозой спросил Франс. Майка понимала, что им с Мстиславом  плохо. С неосмысленной враждебностью и за себя, и за брата, и за Маевского она чувствовала, что Ядечка дорого дала бы, чтобы быть на качелях вдвоем с Алесем, что она тянется к нему. А брату плохо. И Мстиславу с его солнечными глазами - плохо. Ей казалось, что она страдает главным образом за них.

И еще она знала, что Мстислав прощает Алесю неумышленную обиду. Просто потому, что любит его нерушимой братской любовью, потому, что  им, пострижным братьям, никогда нельзя ссориться. А Франс не простит никогда. И эта настороженность может повредить ей как ничто.

-  Слезай, Франс,  -  сказала  она.  -  Уступи  мне,  пожалуйста.

- А я куда?

- Перейди к... Мстиславу.

Красный сполох прокатился над площадкой, и она увидела, что Алесь смотрит на нее.

- Я слезу, - сказал он. - Раскачивать будет Франс.

От прыжка под его ногами скрипнул гравий.

- Решили убежать? - почти шепотом спросила она. - Достойный поступок. Испугались моих остроумий?

- Нет, Михалина...  -    также шепотом  ответил  он.  -  Просто...

И, подсадив ее, пошел прочь.

...Через час она стояла в том самом темном уголке террасы  и смотрела в парк. Дождь слегка спрыснул траву и цветы, боком зацепив Загорщину. Вспышки  полыхали теперь где-то далеко-далеко.

Пани Антонида заметила Майку у перил и подошла к ней.

- Ну что? Что с тобой, девочка?

У Майки перехватило горло от неожиданной нежности этой женщины.

- Не знаю... Но мне что-то так тяжело! Я такая несчастная!

- Я понимаю... Понимаю... - и нежно-тонкая рука ее легла на Майкину руку.

- Этого не надо делать, девочка. В этом нет правды... И ты ничего, ничего не сделаешь...

- Почему не сделаю? - с ноткой протеста спросила она.

- Так... Такой уж закон, -  и, улыбнувшись виноватой улыбкой, пошла.

... Майка шла через зал в комнаты, сама не зная, куда она идет. У самого выхода в зимнюю лоджию навстречу ей попались отец и пан Юрий. Пан Юрий только улыбнулся ей.

- Молитва девы, - весело сказал он. - Выше голову, панна Михалина.

Отец отстал от него и, дождавшись, пока пан Юрий удалится, тихо сказал дочке:

- Мы с ним немного выпили в буфетной... Ему неприятно... Хотя он и не говорит.

- Ах, отец, что мне до этого? - неожиданно страстно сказала она.

- Не мучь хлопца, - жестко сказал пан Ярош. - Не играй людьми в этом доме. Держи  себя, как подобает девушке. Не нравится, то и молчи. Словно обрадовалась, что можешь все делать... А душа человека не в человеческой, она - в божьей руке.

Впервые в жизни она видела отцов гнев.

- Больше ты сюда - ни ногой. Достаточно мне стыда. И если еще увижу эти твои гули – поедешь на Пинщину, в Боево, материнским приданым управлять. Под наблюдением Тэкли. Качнулся. Пошел догонять пана Юрия.

Михалина  вышла в лоджию. Небо очистилось, и за безмерно высокими окнами мерцали бесчисленные звезды.

-  Ах,  и что  они  все  привязались?  -  вырвалось  из груди.

Вырвалось  вместе с плачем.  И  она,  опершись на подоконник, заплакала.

Что они знали? Что они знали о ней, и про медальон, и про хлопца, какой возносился головой в зарницы? Что они знали о том чувстве позорного предначертания, какое весь вечер владело ей?

Словно и сражаться нельзя. Словно все давно решено за нее на небе, а она просто жалкий котенок, с каким судьба делает все, что захочет.

Никто не думает, что она человек. Ни бог, ни взрослые, ни Алесь, ни... она сама. Но никогда не скажет этого. Никогда. Она знала, что она  и  впредь будет язвительной  и нехорошей. Просто потому, что  нельзя,  чтобы  предопределение ломало тебе руки. Но, пусть ей простят все, она не хотела терять юношу, который летел среди зарниц.

Почти потеряла его. И за волной презрения пойдет волна покорности, и, возможно, унижения. И так будет всегда. Бейся в когтях судьбы, как пойманная птица.

"Я не хочу! Не хочу! Боже, как я хочу этого!"

Вместе со слезами словно исчезало что-то. На место решительности приходила безнадежная покорность. Звезды за окном радужно расплывались в ее глазах. Среди них, где-то у Волчьего Глаза, были их звезды. Где они были сейчас, звезда Майка и звезда Алесь?

И вдруг сожаление и неутолима, острая, никогда в жизни еще не испытанная нежность овладели ей. Она  уже  ничего  не  боялась,  ни  о  чем  не  думала, ничего  не собиралась утверждать. Она просто прошла лоджией и спустилась ступенями в парк. 

Звёзды сияли над головой. Она шла и шла аллеями, словно во сне, не в состоянии дать себе ответ на вопрос, куда и зачем она идет.

Звёзды сияли над головой. Вдруг словно кто-то сыпанул их и в траву. Слабые, зеленоватые, они мерцали в ней, почти под ногами.

Это были светляки.

Полностью неосмысленно она брала холодные огоньки в руку. Наконец рука засияла, словно в ней рдел зеленый жар. Выдернув из  головной  сети несколько  серебряных нитей, она ловко плела их пальцами. 

Она делала это, не зная, что сотни поколений женщин делали это до неё. Делала, словно во сне. Потом она подняла готовую диадему и повязала ее вокруг головы. В  сумраке над ее челом  вспыхнул  нимб  из зеленоватых холодных звезд.

...Аллея за аллеей. Майку почему-то тянуло к пруду, где стояла "хрупкая" верба. Но она не успела дойти к ней. Когда к пруду осталось уже совсем немного и оттуда дохнуло влажным  дуновением,  она  увидела  тень, что  двигалась  ей навстречу.

- Ты? - спросила тень.

- Я.

Никогда еще ему не казалось таким нужным быть с ней. И никогда еще он так не гневался.

- Возьми свой медальон, - сказал он. - Я не думал, что это будет так. Но, видимо, правда, что на земле нет ничего вечного.

Звёзды сияли над ее головой. Звёзды сияли в волосах. 

- И ты можешь? - глухо спросила она.

- Ничего, у меня останется еще один. Это теткин медальон.  Он,  как  она  говорила,  трижды три раза спасет меня. Чушь. Жаль, что она не дала мне ничего от мелких  женских поступков. Наконец, ничего. Справлюсь сам.

И протянул цепочку:

- Возьми.

Она вдруг сделала еще один шаг. Безвольно и смиренно упала головой на его грудь.  Он  стоял, протянув руки вдоль туловища.

- Алесь, - сказала она. - Алесь...

Была ночь и верба. Был восход. А потом было солнце.

И, когда оно поднялось над деревьями, от круглых листов водяных кувшинок легли на дно тени.

И тени белых водяных лилий на дне пруда были, как всегда, почему-то не круглые, а напоминали разорванные пальмовые листы.



               
1     30 марта 1856 года.
2      Чудеса гимнастики (франц.).


Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 32"  http://www.proza.ru/2014/11/18/1371