Вязев рудник. Глава 6

Гроза какая.
Всполохи за окном с подтеками когда то белой масляной краски. Дождь навевает тоску, тоска выкручивает потроха внутри. В голове как будто листаются радиостанции, с такими четкими и неуловимыми словами в песнях и рекламных слоганах.
Что будет когда мы вернемся? Ощущение проебанного прошлого, его кастрации, ампутации и дичайшей фантомной боли. Невозможности. Памяти о том, как расстались, как он привел меня на кладбище и стал рассказывать про своего любимого, про то, как они занимались любовью с того времени, как ему было 8 лет. И как он его до сих пор любит, и память не дает ему любить кого то еще, быть с кем то еще а у меня темнело перед глазами. От дикости, от того что его не переубедить что это все не верно, что плохо, что ****ь это гребанная болезнь. Я немо стоял и смотрел на могилу его отца.
Тру лицо здоровой рукой, гоня от себя эти воспоминания и думая что нужно принимать людей такими, какие о ни есть, как завещал бы какой нибудь дао – инструктор по жизни.
- не спишь?
Я качаю головой, чувствуя, как сбитые перья в подушке уже приняли форму моего затылка. Лерка поднимается и я смотрю на его фигуру в сполохе молнии. Голый торс и приподнявшийся под трусами член. По шороху понимаю что он снимает белье а потом откидывает одеяло и садится верхом на меня. Бедра придавливает теплой тяжестью его веса, кладу руку на его колено, как хотел еще днем, проводя против волос и горечь мыслей смешивается с возбуждением. Я понимаю, как мне все это время не хватало его и его ласки, его близости. Таких вот объятий движений, которые как ни старайся делать бесшумно – все равно слышно. Даже на фоне ливня, который, надеюсь что смоет всю ту мерзость, которая здесь мерещится, которая, кажется подглядывает из окон и кидается старыми, перекормленными собаками, падкими на человеческое мясо. Вода стучит по карнизу и такой звук, как будто она бьет по чьему – то брезентовому плащу, и все равно слышно как Валера приподнимался и снова садился на меня, подгоняя постепенно движениями и целуя осторожно плечо раненной руки, трогает губами и языком пальцы, успокаивая ноющую боль от укуса своей заботой и желанием. На пальцах наверное еще привкус крови и спирта, так что нас накрывает каким то диким, первобытным ритмом с желанием изорвать друг друга, пока кровать отчаянно скрипит и ударяется спинкой о стенку под нашими телами.
- ****ь, в этой деревне свихнуться можно.
- и не говори. – я немного молчу, перебирая пряди его коротких волос в руке а потом добавляю тише – но я думаю что это нормальная плата за то, что бы побыть с тобой.
- и с тобой. – он целует меня, и кажется что правда все что было – происходило только к лучшему.

- слушай, а я не помню, мы когда выходили. Собака у калитки была? – я помешиваю борщ и макнув туда кусок простого белого хлеба, жую. Наконец то появился аппетит, хотя кусок мяса в тарелке мен почему то настораживает.
Лерка сидел за ноутбуком, архивируя фотографии, которые мы наснимали с утра на встрече с Петром Виссарионовичем, руководителем базы с конца восьмидесятых, когда на ней уже было тихо и безлюдно. Он провел нас по музею, в котором к нашему приходу вытерли пыль и повесили пару агит – плакатов. Я некстати вспоминал, что имя Виссарион на каком то из языков означает лесного царя и гладил руку через бинты.
- мне вообще кажется что тут ****ец, Витюш. Ты знаешь что до того как этой фермой диких собак стал управлять дед нашего Виссарионовича тут постоянно кого то грызли звери? Регулярно люди калечились, но в районный центр их не сдавали. Вроде как то ли долго взти было то ли еще что. А ты тут хоть одну могилу видел? – Влера включает по громче трансляцию футбольного московского матча и намазав на хлеб кусок масла жует его. – а после прихода старого пердуна сразу тишь да гладь.
- на фотографиях было кладбище, вспомни. Для тех у кого не было никого и их не увозили вполне обосновано. – я с сомнением пробую кусок мяса, пытаясь понять из какого оно места.
- где? – лерка хрурится, посматривая футбол.
- слева от стелы. Ну той, что при вьезде. Как раз между рощицей и дорогой. – я жую мясо, вспоминая фотографию и вспоминая нынешнюю планировку.
- постой..
Мы снова смотрим друг на друга, пораженные догадкой о местоположении бывшего погоста.
- как раз на месте участка сторожа? ****ь.. вот почему у него помидорки то такие наливные. Хороши удобрения.. как раз ведь между дорогой и рощей.
Я откладываю ложку, смотря на борщ, который мне резко разонравился и на картошку с мясом. Откусываю хлеб.
- ну знаешь, в послевоенное время к захоронениям относились спокойно, их было слишком много.
- места тут навалом, спокойно могли построить и перед воротами, ниче бы не случилось. Мерзость какая. – Лера тоже жует хлеб, следя за передвижением по полю.
- ничего. Скоро домой. – я смотрю на его профиль, на длинные и жилистые ноги, которые он вытянул перед собой на кровати и становится грустно от того, что скоро все в самом деле закончится. – сегодня отпрамим готовый материал частью, завтра после обеда сходим на сам рудник, там туда сюда, еще денек и можно будет по домам. Хорошо что обещали тачку посмотреть пока я только одной рукой могу к тебе прикасаться.
Валерка улыбается и поднявшись, подходит ко мне. Гладит по щеке, и я чувствую его спокойный и знакомый запах, даже с учетом местной воды, еды и пыли. Обнимает меня, так что я прижимаюсь щекой к его животу и шепчет что я и одной рукой прекрасно справляюсь, а когда будет снова две – он всерьез начнет опасаться за то что я его живым не выпущу из кровати.
И это такое больное и приятное обещание что я закрываю глаза и горячо выдыхаю, запоминая момент.

Она обычно никогда не срывалась. И тогда, когда они только встретились на жертвенном месте и все вокруг было мокрым и красным от человеческого мяса. И тогда, когда приходилось сбегать от прихода христиан, выжигающих старую веру вместе со старыми богами, и когда перестали прятаться и пришли в первое свое селенье строить хату, не ев почти пять лет, и когда работала она на медблоке – держалась, не давая ни себе ни ему кидаться, выходить из тени и до трапезы пробовать кого то, предназначенного к ужину. К их самому важному ритуалу. И он относился к этому с почтением, побаивался ее, чтил как образец тех древних правил, которые хранились в их головах, и которые было невозможно озвучить нелепым современным языком.
А тут. Обернулась шавкой и кинулась. Понятно что сами напросились – пришли на двор, прошли к алтарю, молодые, сочные, пахнущие друг другом. Жалко, конечно, что есть никак толком не хотели. Жрали хлеб, для которого уже и запасов натопленного жира то не осталось, сцеживали по бабьи жижу с супов, выгребали гречку из подливы а крохи сбереженного мяса не трогали, суки. Напитывались разве что своим беснованием по ночам, когда один давал себя другому, словно женщина, и от смеси запаха выделений и звуков которые они издавали можно было прокусить себе ладонь, зажатую между зубов очередной ночью под их окнами. Что то в них было, между ними, такое сладостное и горькое, что было давно забыто ими, живущими здесь, в чертовых угодьях на которые они променяли свободу. Все было слишком идеально, и место на кладбищенской земле, и лесок, в котором можно было в ручье промыть кости да закопать их под дубом, как положено, вместе с волосами. И сам рудник, вроде и в отдалении и при том постоянно полный советского, идейного народа. Откормленных руководителей, задастых секретарш и сухих, здоровых рабочих с горчинкой папирос. Они просто пришли на это место, вырвали свои сердца и закопали на месте, поверх которого залили фундамент дома. Сердца все еще бились там, глубоко внизу, под подвалом и среди прослойки трупов, и полы в комнате на том месте всегда были влажными, но достать их уже было нельзя. Они стали дарены этой земле вместе с телами ее и его. Поэтому так приходилось сначала подъедать оставшихся, то зеков, которых присылали разгрести остатки, то тех, кто тут еще оставался жить, то уходить на охоту и все дальше, насколько шли ноги, привязанные к руднику оставленным там сердцем. Но и села вокруг скоро опустели, люди перебрались в города и даже ломануть камнем по голове пастуха небольшого стада старых овец уже не удавалось. Который месяц на завтрак они пили козье молоко, смешанное с кровью и все больше думали почему им не дано спать или покинуть этот мир насовсем. Ясное дело что и нормы в головах стали тускнеть, не горели более золотыми жилами слова заповедей, не была горячей кровь в их телах, а когда пришли эти, пахучие жизнью, мясом, раскаленной похотливыми ночами плотью и она кинулась, наверняка целясь в шею гостю, но вцепившись лишь в руку тогда и у него была мысль схватить топор и просто срезать голову одному и огреть топорищем по затылку другого, которого на потом. Зубы полезли в желании наконец то окунуться в храм раздираемого тела , мышцы свело в предвкушении броска, но он сдержался. Она же прикрыла следы от ударов палкой своим ветхим платьем и помогала обрабатывать рану гостя. В доме нестерпимо пахло кровью, которую они потом стали слизывать прямо с пола, и у него даже случилась эрекция, пока они отбивали друг у друга каждую каплю, испорченную привкусом спирта и пыли. Они одичали, это было так очевидно, вдруг прояснившимся после человеческой крови разумом. Сидели на полу, оглушаемые вдруг ставшим таким громким и ярким днем вокруг и понимали что уподобились скотине. Было пора уже резать гостей. Оставалось дождаться, пока они сходят к Виссарионовичу, после чего попрутся на рудник и можно будет. А то Петр просил что бы тихо, не зря ж договор заключали, обмениваясь кровью своих женщин и держась хоть за этот договор.

- чем это от тебя пахнет?
- мылом, наверное. – я ерошу одной рукой короткую стрижку, сбрасывая капли воды.
- нет, еще чем то. Иди сюда. Никогда не замечал от тебя этого запаха. – Лерка приподнимается на кровати, подползая к ее краю и прижимается носом к моему животу, втягивая запах. Я перебираю пряди его волос, положив руку на голову.
- а ты пахнешь малиной.
- че?
- ну вот.. малинкой. – я тяну его за волосы назад, запрокидывая его голову и провожу ладонью по его шершавой с утра щеке, рассматриваю лицо, смотрю в глаза. – в детстве я любил лазить в малинник, только нужно было сбрасывать жуков – вонючек с ягод и можно было лежать между высоких стеблей, посаженных грядками, есть малину и материть кораблики из ее листьев.
- оо какие мы нежные оказывается. – Лерка улыбается так широко, так открыто и блин солнечно что у меня тоже тянет губы от какой то такой заразной радости.
- я не хочу уезжать.
Его улыбка меркнет, он закрывает глаза и со вздохом снова прижимается к моему животу.
- а я хочу. Тут ***во, тут какая - то немыслимая хуйня твориться на самом деле. Давай отсюда уже свалим а? Что тебя держит?
- ты.
Он отстраняется а я сажусь рядом, на провисающую кровать и смотрю под ноги.
- понимаешь, я ведь знаю, и ты знаешь, что там будет по - другому. Мне кажется, что мы с тобой возможны только тут.
Лерка кладет мне руку на плечо, горячую, знакомую пятерню, от которой спокойней и при этом как то опасней все, любое слово. И я колеблюсь, говорить все это, или нафиг надо, пустые слова и домыслы, которые только попортят последние наши часы здесь. Сколько раз уже решал, что лучше промолчать, что бы не проебать все. Слова то никто не слушает. Воспринимают только интонации, да и то не все.
- забей вообще, нам пора на рудник.
- бля, да что ты вечно затыкаешься, только начав говорить. Давай уж, я слушаю. Пока мы тут и твоими словами «мы возможны», пока нас не покусала еще какая то шавка и мне все мерещится ночами чувак за окном. – Лерка закрыл окно и сел напротив.
- а тебе тоже мерещится? Я думал это у меня глюк, ну может собака больная и кажется всякая херня. – я погладил руку по бинтам и посмотрел на Валеру который сейчас казался мне каким то открытым, таким которого я досконально знаю. Не смотря на то, что он столько врал, что столько ерунды мы оба делали, что он специально старался мне сделать больно, задеть, что бы увидеть реакцию и все это не так важно, я знаю его, а он – меня.
- кажется ему. Нет, что бы сказать! Мне тут постоянно мерещится всякая хренотень, я даже есть лишний раз боюсь, потому что кажется что там потрава, а стук? Ты слышал стук ночами? Как будто сердце здоровое где то бьется, и я блин лежу как малолетка и стараюсь слушать твой храп что бы не обосраться от ужаса.
- я не храплю.
- не храпишь, дышишь громко. – он вдруг улыбается, кидает в меня подушку, которая приземляется на пол, отбитая, и мне становится смешно. Потом поднимается и становится между моих колен, получается что мы меняемся позой, только на нем майка с шортами а я так и сижу в полотенце. – поехали просто отсюда. Напишешь отсебятину, никто проверять не станет, историю мы видели, от аборигенов информацию получили, я отснял. Там решим что будет, что мы, в самом деле.
Гладит меня по щеке и проводит большим пальцем по губам, раздвигая их, смотрит в глаза так, как смотрят когда просят и предлагают одновременно. Я приоткрываю губы, беря в рот его палец и тяну вниз шорты вместе с трусами, на которых уже появилось влажное пятно.
- я скучал.
- я тоже.