Вязев рудник. Глава 7

Он здоровается с рудником, сначала осматривает, потом кладет свои старые ладони на стену, смотрит как выпирают болезненно вздувшиеся узлами вены под рябой кожей, потом смотрит на стену, долго остающуюся безучастной, и только после первого рассветного луча увлажняющейся под его руками. Место тоже заснуло, так давно никто здесь не умирал жертвой древним, что и разрытым породам стало все равно. Животные больше не срывались в шахты под солнцем мертвых и нечистых – под луной. Никто не плакал жалобным эхом, подманивая местных, не сотрясал землю, напоминая Cтепному и его жене о том, что пора. Силы природы засыпают, боги закапывают себя в скалах, укрываясь содранной с людей кожей и мехом животных. Как будто время прошло, истлело, засохло без подношений. Может и их время прошло? И нужно раскопать землю, выстелить ямы не вянущими растениями, засыпать насекомыми, которые сплетут им плотные коконы вместо гробов и уснуть. Он знал, что она слышит его мысли, у них давно это было, сначала пугающее а потом привычное, знакомое ощущение что твои мысли не только твои. Но так же он чувствовал, что она не согласится, слишком изменилась за эти дикие, голодные годы в которые приходилось перебиваться скотом и самим становится другими, меняя свои обычаи.
По сводам потекло, стены стали влажные совсем, воздух всколыхнулся порывистым дыханием рудника. Она чертила пока на полу что то обугленным краем кости предыдущей жертвы, не отвечая на его мысли об уходе в сон. Сколько их, таких старых сил, которым сейчас нет места, которые притворяются слабей, чем есть, что бы люди, те, которые на самом деле слабые не задавили их совсем. Сколькие вовсе забыли что в них шевелится такое старое, что представить сложно.
Рудник проснулся, зажил, как раз стали слышны шаги жертв, даже они словно изменились за то время, которое находились здесь, разговор, слишком далеко, что бы понять, о чем он. Она поднялась, застыла всем телом, контур которого начал дрожать и чернеть. Он не узнавал ее, того, что с ней происходило и теперь не знал, что с нею делать. Шаги были все ближе, вход был ярким пятном утреннего света по сравнению с живой, мокрой и чавкающей в предвкушении чернотой рудника. Она дернулась всем телом, превращаясь в огромную, неповоротливую птицу с головой обезьяны и бросилась на гостей. Он бежал за ней, скользя, не понимая, что с ней, переставая слышать ее мысли. В голове теперь стоял собачий лай, хлопанье крыльев, крик и звуки раздираемой зубами одежды и кожи, лопающихся сухожилий, капель разбрасываемой повсюду крови.
Она напала не на тех, пришли не они. Пришел Виссарионович и из села соседнего. Они через рудник ходили поля смотреть, готовили программу какую – то по новым засевам, потому что земля стоит. Ей было уже все равно, она рвала тело председателя, заглатывая куски мяса, шевелящиеся еще пальцы, давилась костями, не превращаясь обратно в человека. Делать было нечего, он зашелся улюлюкающим зовом и кинулся на второго.
Теперь хоть кто то новый приедет, может даже будут засевать поля, после того, как про это место вспомнят, может даже люди снова приезжать начнут, жить здесь, дурманя запахом своих тел, с новыми привкусами, худых, но глупых, не везучих, не догадывающихся не жрать дармовое и не замечающие силуэтов за окном.
Она кормится, хрустит костями и ему приходит на ум что надо бы взять ружье, застрелить ее, потом разделить бессмертное тело на части и зарыть, а самому продержаться еще сколько сможет, пока не пропадет вся его глубокая когда то, космическая суть. А потом скормить себя собакам, или свиньям, надеясь что не дарует им вечную жизнь. Он уже смотрит в сторону дома, отрываясь от дергающегося, горячего мяса, прикидывая, успеет ли сходить за ружьем, как она вдруг замирает, потом они оба слышат, как открываются ворота и ее срывает с места в сторону выезда.

Я думал, мое лето будет другим. Дурманящим и жарким, с контрастным холодным душем дождей и прохлады от кондиционера в офисе. Я съезжу с друзьями покатать на водных мотоциклах, может быть возьму отпуск и схожу в поход через Кавказ. Или на неделю буду стандартным пользователем стандартной туристической путевки в пять звезд на берегу бассейна – моря и пляжа из шведского стола. Сниму себе загорелого спасателя, делая вид, что курортные романы и для меня даже – что то такое очень ничего, и я не понимаю, что все брехня. Что я заживу весь, переживу, стану толстокожим, спокойным и влажным от конденсата вечерней свободы за 30.
Валерка закидывает свою сумку, закрывает багажник. В администрацию позвонили, но там была глухая тишина, даже гудки не шли. Просто сказали сторожу в нашей гостинице, построенной когда то общагой для рабочих, предупредили о том, что срочные дела и отправим готовый материал почтой, что бы не просто так нас тут кормили всякой жирной тухлятиной и отводили глаза, не замечая наших с Леркой взглядов друг на друга. Сторож как будто проснулся, отвернулся от телека с мутными кровавыми новостями, ясно на нас глянул и кивнул. Сказал, что нам бы поторопится, и что Виссарионович ушел на рудник сам, по делам, и ему передадут о том, что статья будет позже. Странно было, до этого сторожа и местные были не прочь послушать новости и поспрашивать ни о чем, но было во всем какое – то такое ощущение, что и правда пора ехать, валить отсюда прямо сейчас, потому что неприятная такая паника, как когда отходняк или от левой наркоты – кажется повернешься а у твоего друга обглоданный бычий череп вместо башки. Понимаешь, что бред, а очко играет. И запах такой, как будто кошка рожает, крови, отошедших вод, или чего там. Все что надо в машине мы сменили, можно было двигаться. Я провожу рукой по бинтам, садясь за руль, касаюсь кнопок приемника. Все как во сне, пыльно – серое, с белым шумом фоном, душно, как обычно перед тем, когда небо закроется тучами и обрушится грозой. Мы молчим, от меня не отступает запаха крови и страх обернуться, а еще я все думаю что будет там, дальше, как только закончится эта командировка, мы въедем в город.
- да не парься – вдруг говорит Лерка, открывает окно, закурив, затягивается жадно, закрывая глаза.
- с чего ты решил, что я парюсь?
- сопишь как паровоз.
- иди ты. – я улыбаюсь, косясь на него. Мы подъезжаем к воротам, тормозим, потому что закрыты. Валера матерится, вылезает из машины, поднимает задвижки из земли, со скрипом разводит створки, смотрит на машину и вдруг бросается бегом назад, кричит, вваливаясь на сиденье, захлопывая дверцу, что бы я гнал. У меня ухает сердце, в нос бьет запах крови, я жму на газ, вылетая за ворота и дальше по раздолбанной, сука, дороге, стискивая руль, не обращая внимание на то, как заболела прокушенная рука.
- что там, ****ь? – у меня голос сиплый, жуткий.
- твою мать, гони, просто гони. – повторяет Лерка, всматриваясь в пыль за нами. – никогда такой ***ни не видел, вот же сука. – он пристегивается ходящими ходуном руками, я стараюсь не подкинуться на очередной выбоине в дороге.
Останавливаемся уже почти дома, проехав вывеску, оповещающую о пересечении границы города. Запах крови резко отступил еще несколько десятков километров назад, на трассе, сменившись запахом кондиционера в машине и зноем за окном. Сворачиваем на заправку, там, где стоят еще машины, люди покупают что – то себе в магазине и вообще движение живых, не похожих на советских призраков, людей.
Я выхожу и автомобиля, опираюсь на него, чуть наклоняясь, переводя дыхание. Лера стоит немного, потом идет в магаз, а меня все не отпускает ощущение, что мы оторвались от чего – то совсем жуткого, тяжелыми ударами гнавшегося за нами по разбитым совхозным дорогам. Он так и не смог током объяснить, что увидел, несущееся на машину со стороны рудника. Говорил, что тучи черные и как будто стемнело, и из этой темноты здоровенное что то на ходу заглатывая чье то плечо с рукой мчится к нам. Просто так сразу понятно, что именно к нам, чуть не поседел от ужаса, и в штаны не наложил. Думал, что если машина сейчас встанет – нас просто разорвут, раздавив тачку. Я почему – то не сомневался, кивал ему, пялясь перед собой, не мог ничего опровергнуть, потому что затылком чувствовал эту ***ню и видел его серое от ужаса лицо с распахнувшимся, искривленным ртом.
Валера протягивает воду. Пью жадными глотками нормальную минералку, без привкуса тухлятины, как на руднике, просто из под крана с содой, или как там теперь у нас разводят бутылочную бодягу. Пузырьки газа щекочут нос и покалывают горло, смывая в желудок налипшую там грязь.
- не было без газа.
- слей мне на руки.
Лера наклоняет бутылку, выливая в мои ладони.
- там сортир есть.
- я не дойду. Дай отдышатся – я растираю шипучую воду по лицу, тру шею, брезгливо стираю с рук, как будто на них что – то инородное. Сдираю бинт, оголяя болящую, как будто с инфекцией воспаленную, расползающуюся рану. Полощу ее, сжав зубы.
- надо с этим в больницу.
- надо. – я встаю ровно, смотрю на него. – а ты меня не будешь любить без руки?
Валерка стоит, уже не такой бледный, как в машине, смотрит на меня в ответ.
- буду.