Царство небесное. Часть 2 - Пепелище

Ярость – плохое настроение, ненависть, холодная горечь, лютое одиночество. Даже для разбойника, который по - хорошему должен быть злым и веселым, такой намного опасней отчаявшегося и загнанного человека. Или не совсем человека. Встретить такого по дороге на ярмарку или привозя товары из порта по городам – лютая участь. Он непредсказуем и безжалостен, полон сил, озорства и жгучего света, внутреннего танца в одном ритме со здешней смертью.
Вокруг меня теперь – леса и степи, лошади, которые спасают, согревают, становятся одним целым с тобой. У нас в шайке даже специальный блаженный есть, который по коням, думает вместе с ними, чертит на лбах узоры, пока из ноздрей лошади вырывается дыхание белым паром в рассветном тумане, полном изморози. Кормит, разрывая траву в зерна кормушек, спит с ними, роды принимает и может разом весь табун погнать куда надо, хоть через огонь, хоть под пули. У меня конь черный, не молодой, но высоченный, с белым пятном напротив сердца, быстрый и бесстрашный, молчаливый, отходящий подальше от стоянки вечерами, в сторону от костров и людей. У меня теперь он. Еще сумка через не мое седло, отобранное у того, кому не повезло попасть мне на пути. У меня все те же сапоги, в которые я был обут, когда старик меня нашел у реки, чужие алые шаровары с росписью, которые везли как экзотическую диковинку, а наши хотели порвать на лоскуты. Мне их узор напомнил что – то смутное из детства, которого я не помнил вовсе, а тяжесть и тепло от ткани вдруг обозначилось в голове словом «шелк». Хотя откуда бы охотнику, рыбаку и разбойнику знать о том, как выглядит шелк? Повожу плечами под легкой и драной шубой, перевязанной обрывками тканей и расписанных ремешков, прислоняюсь к боку дремлющей лошади, смотря на то, как движется на поленьях огонь, горячий даже для взгляда, синеватый. Слежу за тенями вокруг, слушаю звуки, думая о том, что зима в этом году будет лютая. Реки перемерзнут, деревья станут трещать от мороза и нужно будет искать где – то стоянку, как на том месте, где впервые встретился с этими разбойниками – у пепелища огромного поместья, с выгоревшими конюшнями, прудом дальше по аллее и обрушившимися перекрытиями этажей. Не помню, как набрел на него, зайдя так далеко от старика, у которого жил после того, как он меня выходил. Вроде и не охотился а просто шел, рассматривал обгорелые остовы и закоптелые стены, сбивал носком сапога хрупкие угли, отчего то не замечая холод и не спеша уходить оттуда. Там же проносилась местная шайка разбойников, от скуки разбирающих местные усадьбы, уничтоженные с год или два назад, в поиска хоть чего – то ценного. А молодым и крепким, умеющим помахать кулаками, ловким, к тому же знающим с какой стороны за кинжал хвататься – самая дорога в такие команды. Это сейчас они стали меньше квасить и нарисовали себе карты, стали захаживать к сделанным когда то в дальних деревнях, но своим детям, делится между собой мастерством, а раньше была откровенная банда, однако помнящая ритуал посвящения и связавшая меня им.
Когда я открыл глаза, он сидел напротив, сразу за костром, белая рубашка с раскрытым воротом, в котором видны мальчишески хрупкие кости, бледная кожа. Черные брюки для верховой езды, высокие сапоги. Холод, ночь, поздний ноябрь, я прячу ладони под намотанную на тело одежду, а он сидит на земле с прямой спиной в легкой рубашке. Смотрит. Вроде бы понятно, что неоткуда ему взяться, просто шалят местные духи, в них не особо верили мои товарищи по оружию, но дед меня учил что с местными землями надо внимательно, живет тут всякое, но у меня нет сил открыть рот и прогнать его. Смотрю, понимая, что у него глаза голубые, не смотря на расстояние, холодные, и костер словно не перед ними а за, там где то, внутри. На лице нет румянца, волосы за уши убраны, явно наваждение какого то знатного сынка, только что оно тут забыло? Смотрю на пальцы, длинные такие, и ладони такие, как бывают у не складных девчонок – подростков, которых мы гнали по лесу. Есть такие как породистые, не пышные беленые булки, а гибкие, худые и красивые девки, из которых вырастает потом самый сок и после того как разродится – не портится ни капли а только хорошеет. Так и у этого, красивые ладони. У меня даже голова кружится, с одной стороны кажется что я видел уже и их и похожие, на картинах в темных, устланных коврами холлах, а с другой – да где же мне это видеть было? Белые всполохи рубашки на ночном ветру, вечно мешающие рукава и эти руки. Мои руки. Смотрю, дернувшись всем телом, как растекаются контуры мальчика, чуть улыбающегося.
Поднимаюсь, качнувшись, как в первый раз у деда, когда встал с постели, не понимая даже толком зачем. И мы идем. Идем, только лес вдруг светится фиолетовым и изумрудным, а земля то черная то красная, и воздух густой, пряный, холодными комьями врывается в тело. Стволы у деревьев светятся белым, совы смеются на фоне рыжего неба. Словно все вывернули на изнанку. И она то сама смеется под моими ногами, то тянет вниз, грозя затянуть как в топь, пока мы не выходим на поля, а через них к садам, к озеру, за которым виднеются беленые конюшни и каменное, высокое здание, раздающееся в разные стороны галереями с выбитыми окнами за которыми как будто тлеет теплый свет. Но под подошвой что – то хрустит, как кость животного, кинутая в огонь. Я смотрю под ноги, видя пепелище, и озираюсь, стараюсь привыкнуть к внезапно обступившей меня темноте ночи, узнавая то место, на котором встретил разбойников и пролил кровь того, кто первым кинулся на меня, узнаю и то, что видел там, с обратной стороны – мой дом, родной, в котором я рос непослушным мальчиком в просторной белой рубашке и который разорили в одну из зим, спалив до основания, когда мне пришлось искупаться в ледяной, бурной реке, вымывая вместе с кровью из ран все свое самое дорогое, все свое прошлое.