08-20. Два зеркала

Размышление о сущности истинного Я и об иллюзии его разделения на множество отдельных материальных тел не так уж абстрактно, как кажется. Если рассматривать образы людей, встретившихся нам на нашем жизненном пути, как галерею зеркал нашей личности, то приходишь к пониманию, что каждый из них – только грань нашего Я, высвечивающая часть того, что было сформировано в нас жизнью. При всем внешнем разнообразии эти образы-зеркала, отражают одно и то же: нас – многоликих и многоголосых, противоречивых и лгущих самим себе, бессознательных и упрямых. 

За примерами далеко ходить не надо. Трудно себе представить людей, более несхожих, чем Добрусины и Людмила Григорьевна. Разный менталитет, разные условия жизни, характер, убеждения, поступки. И все же они одинаково рождают во мне проблему взаимоотношений, заканчивающуюся конфликтом, источником которого являюсь я сама. И Добрусины, и Людмила Григорьевна отражают особенности моего характера и показывают мне мое собственное несовершенство.

1. Добрусины

Машин приятель с детских лет и мой потенциальный зять - Паша   Добрусин стал для меня незаслуженным подарком. Впрочем, если взглянуть на ситуацию с другой стороны, этот подарок  кажется мне троянским конем, который в любой момент  может обернуться большим свинством.  Если у Маши с Пашей не сложатся отношения, – а для этого есть много причин: слишком в разных мирах мы  живем, - то Маша, привыкшая к хорошему, будет страдать от обычного и вряд ли устроит свою личную жизнь.

 Хорошее – это, прежде всего, дары  и щедрость, с которой отец и сын Добрусины раздают их окружающим. Вот уж, поистине, у кого практика жертвования поставлена на высоту! И накопленные ими заслуги работают убедительно и зримо: у них  масса друзей во всех частях света, – добрым быть выгодно во всех отношениях. Тем не менее, меня тяготит их доброта, обволакивающая меня, как сладкая паутина, связывающая по рукам и ногам и вынуждающая соблюдать ритуалы вежливости, например, слушать рассказы Александра Михайловича о способах жизни, которые мне чужды и не одобряются. К тому же тяжело быть одариваемой и облагодетельствованной без возможности ответить тем же. Мне «делают хорошо»,  будучи уверенными, что в понятие «хорошо» мы с Добрусиными вкладываем одинаковые понятия. Когда тебя закармливают добром, оно начинает тяготить. Едва ли это понимает тот, кто привык закармливать, утверждаясь на своем делании добра и не подозревая, как чувствует себя одариваемый.

 Мне часто бывает сложно в обществе моего бывшего мужа - Машиного отца, чьи мнения, оценки и жизненные интересы – приоритеты, не совпадают с моими. Но я имею возможность не жертвовать ему свое личное время и свободу и, если меня не привлекает ход его мыслей, я не напрашиваюсь на общение с ним. Мы в хороших - очень хороших отношениях, мы помогаем друг другу, чем можем и когда это нужно, но я ничем не обязана Валере, а он - мне. Он меня не одаривает,  я не связываю его своей заботой, если он этого не просит. Меня такие отношения устраивают.  В последнее время я вообще берегу свое личное время, которого осталось немного, не трачу его на общение с людьми, если в этом нет для меня удовольствия. Это плохо: надо жертвовать людям успокоение и сострадание, а я уклоняюсь.

Я не всегда соблюдаю ритуал вежливого общения, если такое общение меня связывает. На Александре Михайловиче – Пашином отце, добродетели которого не оставляют меня свободной, я уже не раз срывалась, и мои срывы каждый раз ложатся на меня тяжким грузом вины и приобретенной дурной кармы. Могу ли я после этого ему радоваться? 

Восьмое лето подряд в ее единственный в году месяц отпуска, моя дочь живет в городе, куда к ней из Германии прилетает Паша. Маша радуется его приезду:  с ним весело - масса впечатлений, новые тряпки, приключения. Я дочке такого праздника устроить не могу.
 
Паша не утончен, не изыскан в нарядах, он не озабочен красой ногтей и чистотой рук, от него  не пахнет духами, он раскатисто и очень  непосредственно смеется в театре над весьма незатейливыми остротами, он не склонен к философии и романтике.  Все это Маше не слишком нравится, но, на мой взгляд, в этом нет ничего страшного. С Пашей мне просто – я не стараюсь с ним казаться лучше, чем есть, не стесняюсь своего домашнего вида или неубранной квартиры. Паша мне нравится. Особенно то, что он искренен, добр и, к тому же, с руками: перечинил нам всю испорченную домашнюю технику, причем, не создавая из этого проблем. Он не просит у меня инструмента и не морочит голову техническими вопросами, как Валера, а сам принимает решение, приносит необходимый инструмент, даже покупает нужные запчасти. Не человек – клад! 

Пашины золотые руки и характер – заслуга его отца. В последний приезд Добрусины по собственной инициативе купили и сменили нам бачок в туалете, сэкономив массу денег на вызов водопроводчика. В прошлый приезд наладили в ванной раковину – с пробивкой стены, с бетонированием. Причем, все это без моего участия и присутствия, прямо как бойцы невидимого фронта! Добрусины присутствовали на всех важных для нас событиях жизни – на зачислении Маши в институт, на ее защите и при получении Машей красного диплома. С ними я словно попадаю в волшебную сказку, как из волшебной шкатулки на меня сыплются их сюрпризы! Мне бы только радоваться, а мне тревожно и плохо.

 Во-первых, берущий увеличивает свой долг, свою карму, дающий – накапливает заслуги. Это я понимаю, не только повторяя истины Учения, я чувствую это нутром, и мне все тяжелее и тяжелее. Во-вторых и в главных, мне тяжко, потому что не разделяю многих их убеждений, привычек и мнений. Они - космополиты, напрочь лишенные русского патриотизма, ностальгии и возвышенных идеалов, которые, наверное, кажутся им смешными и беспочвенными. При этом любовь к исторической родине – Израилю, в Добрусине–старшем проявляется и в словах, и в делах и не скрывается. Паша на тему еврейства не говорит, для него все люди – друзья. Меня злит и раздражает стиль жизни Александра Михайловича, который все, даже то, что того не требует, делает не по правилам, а через знакомства и взаимовыгодный обмен. Образ «Блондинки за углом», из одноименной кинокомедии, есть стопроцентно точное отражение жизни Добрусиных. Героиня, роль которой исполняла Догилева, при всей ее примитивности была хорошим человеком, и жить с ней, наверно, было удобно, - «как в сказке», но ведь сбежал же от нее ее возлюбленный, роль которого в фильме сыграл Андрей Миронов! И я его понимаю, верю, что такой сюжет - это не идеализация режиссера.

 Я в раздоре сама с собой: мне претит образ жизни  Добрусиных, но я не имею сил отказаться от их даров, да и Маша мне бы не простила, разорви я их дружбу. Паша будет жить и работать в Германии, через полгода он пойдет служить в части спецназа НАТО, где заработает хорошие деньги и приобретет дополнительную возможность для социального роста. А мои мама и бабушка некогда ели кошек в осажденном немцами блокадном Ленинграде, куда этих немцев никто не звал...

 Добрусин-старший, проживая в Германии, регулярно посещает Петербург и, являясь большим человеком здешней Синагоги, оказывает материальную помощь питерским евреям в выезде за границу, распространяет в городе иудаистскую религию, проповедующую богоизбранность и особость еврейской нации. В нашем доме и за нашим столом он рассказывает о прекрасной жизни  за границей  Машиным друзьям-евреям, Полине и Жене, которые и без него спят и видят, как бы рвануть туда, где  лучше, получив отсюда все, что можно. Меня раздражает это строительство пятой колоны в нашем доме и в нашей стране, которую Александр Михайлович  покинул – никто не гнал! Раздражают его бесконечные истории о том, как он всю жизнь жил не по правилам, влезал во все авантюры, как с ним постоянно что-то случается, и какой он рисковый парень и интересный человек, хотя мне так вовсе не кажется. Я люблю жить по правилам, а уж если правила мне не нравятся, бороться за изменение правил, а не за обход их. Я люблю свою страну, даже видя ее недостатки, я не космополит по определению. Я, наверное, ужасно скучный человек.

Все кончилось так, как должно было кончиться со мной: я не выдержала и поссорилась с Александром Михайловичем. А он со мной нет. Видимо, слишком хорошие люди бывают настолько сострадательны и великодушны, что убогим и порочным от них хочется убежать.

Итак, я поссорилась с Добрусиным-отцом, а вскоре приехал сын. Потом у  нас сломался туалетный бачок и Александр Михайлович в мое отсутствие, никак не прореагировав на мои резкие слова, поставил нам новый, а я снова почувствовала себя свиньей. Я опять была опутана сетью добрусинской доброты и снова, сидя с ним за обеденным столом, слушала то, что не разделяла душой – веселый рассказ о его последней поездке из Германии в Россию и о его ловком обхождении с российскими таможенниками. Снова я, мучаясь от внутренних противоречий, отдавала дань вежливости и благодарности человеку, живущему в мире других стереотипов поведения, интересов и возможностей. 

Есть и еще одно забавное наблюдение. По судьбе мне дано постоянство материальных благ. Не быть мне богатой никогда, но, впрочем, и от бедности я, вероятно, застрахована. Именно поэтому я не радуюсь находкам и  боюсь чужой, несоизмеримой доброты – каждый раз она идет у меня параллельно с потерями – пусть в другом месте и по не связанным с приобретениями причинам, но …. так ли уж не связанным? В мире Форм другие законы, а именно там творятся наши обстоятельства.

Мне нужно научиться дарить людям, жертвовать имеющимся, искоренять в себе жадность. Не могу не согласиться с Учением. Даже с чисто корыстной точки зрения это выгодно – пусти свой хлеб по водам, и он вернется к тебе с маслом! Но что-то мешает мне расставаться с моим, я не люблю чужого, но и своего не отдаю. Глупо, стыдно и тяжко это сознавать. Я не умею жить легко и просто, не заботясь о завтрашнем дне, не анализируя, не впадая из одной крайности  в другую.

Настроения меняются быстрее, чем этого хотелось бы. Проходит время, и на те же самые события мы смотрим совершенно иначе. Иначе можно посмотреть и на проблему моих отношений с Добрусиным. Я веду себя с ним не интеллигентно и усложняю жизнь собственной дочери, которая, как и я по отношению к своей маме, подвержена влиянию моим настроениям. Я создаю ей те же трудности, что мама создавала мне, вне зависимости от того, насколько дочь не соглашается со мной, насколько имеет свою точку зрения и даже пытается ее отстаивать. Между прочим, лучше бы она отстаивала ее чаще – ее доводы и, главное, произнесенные вслух слова влияют на мое настроение не меньше, чем мои на ее. Мы в нашей семье (впрочем, не относится ли это и ко всем людям?) чрезвычайно гипнабильны: настроения, отрицательные эмоции, мнения, как зараза, передаются друг другу и оживляют в нас разные персоны, желательные и нежелательные.

Не приедь к нам Паша, какое скучное лето провела бы дочка. Он расшевелил ее компанию, подарил массу новых, ярких впечатлений, дал почувствовать себя женщиной – любимой и нужной, разве это пустяк? Да сам Паша мне все больше нравится – он никогда не хвалится, но имеет так много по-настоящему мужских качеств – работоспособность, энергию, интерес к жизни и приключениям, потребность и умение подставлять плечо, защищать, принимать решения. Маша рядом с ним становится той, кем должна быть женщина - терпимой, послушной, красивой и заботливой. Я очень рада видеть ее такой, я сильно проигрываю в собственных глазах рядом с ней как по отношению к моему прошлому, так и к настоящему. А что плохого сделал мне Александр Михайлович? Покушается на мою свободу мнения? Так это – моя проблема, а не его. Никто не заставляет меня играть в чужие игры, я могу быть свидетелем их, но у меня нет права покушаться на его свободу жить, как он считает правильным. Никто не заставляет меня присоединяться к их жизни, я имею право и обязанность не вмешиваться в то, что меня не касается, и не реагировать на это. Никто не заставляет меня отождествляться с ролью облагодетельствованной. Чем меньше я выступаю, тем меньше совершаю ошибок. Моя беда в том, что я не умею быть пассивным слушателем и наблюдателем.
 
2. Людмила Григорьевна

С Людмилой Григорьевной всегда было не просто. Более правильного, чем она, человека, я не встречала. В прошлом бухгалтер-экономист, петербурженка, из семьи обрусевших немцев. В ней чувствуется врожденная деликатность, строгость нравов и дотошная, немецкая обязательность. Ее мать исповедовала баптистскую веру, об отце ничего не знаю. Муж умер еще до момента нашего с ней знакомства. Познакомились мы в 1976-ом, в самый первый год моих занятий в группе  Володи.
 
Людмила Григорьевна пришла в йогу  достаточно поздно - в возрасте 49-и лет, но осталась там надолго. Володя пленил ее воображение и за короткое время превратил в одну из самых преданных ему учениц. Она снимала залы, помогала Учителю книгами, вещами и личным временем и впитывала каждое его слово. Именно Володя превратил ее в образцового йога, свято соблюдающего принципы правильного поведения. Кроме того, он «посылал ей энергию и пробуждал мистические способности». До сих пор одна из любимых тем Людмилы Григорьевны – воспоминания о том, что случалось с ней на тонком плане, насколько велики были магические возможности  Володи и его роль в ее успехах. Володя любил и умел делать себя темой для разговоров своих учениц. Его неоднозначные поступки и неординарность личности не только затрагивали женские сердца, но и поворачивали их на путь эзотерики. Не все при этом различали в его влиянии духовное и физическое.

Вскоре после нашего Памирского похода многие, включая и героиню моего сюжета, ушли от Володи. Людмила Григорьевна начала вести собственную группу. Она сознательно и жестко оборвала с Володей все контакты, за исключением самых внешних, и сильно отождествилась со своим «нежеланием» находиться под его влиянием, получая от него помощь. Скорее всего, все приобретенные ею мистические достижения на самом деле были не его, а ее собственной заслугой, но убеждать в этом было бесполезно. Людей одинаково связывает как страсть, так и подчеркнутое нежелание быть во власти страсти. Чем тверже и решительнее Людмила Григорьевна повторяла свое намерение  не иметь больше никаких дел с Володей, тем было очевиднее, что она отождествлена этой проблемой, что не изжила в себе привязанности и  на самом деле не имеет  того безразличия, на котором так решительно настаивает.  В упрямстве, непримиримости и полном неумении увидеть себя со стороны, она могла бы посоревноваться со мной. Цепь ее умозаключений и оценок, выкристаллизованная до твердости алмаза, была неизменна, неподкупна и не подлежала никакому иному рассмотрению.

Личность у Людмилы Григорьевны была огромной. Это была великолепная личность – честная, чистая, добродетельная и неподкупная: сбить  ее с Пути просто не представлялось возможным. Но упорство на добродетели столь же опасно, как упорство на пороке. Иногда такое упорство величают ханжеством, слепотой, фарисейством. Мы не имеем права быть уверенными в своей правоте только потому, что доверились определенным авторитетам и досконально выполняем их требования. Сама жизнь гораздо сложнее любых правил, она требует от нас гибкости, самокритичности и адекватности моменту, все наши жесткие установки ошибочны и показывают скорее слабость, чем силу. «Слабое и гибкое  живет, жесткое и сильное умирает», - говорит Сталкер в одноименном фильме Тарковского.   

Почти 7 лет дисциплинированно посещая занятия и по очереди замещая Учителя, мы с Людмилой Григорьевной подружились. Разница в возрасте не чувствовалась – с одинаковым интересом мы с ней  обсуждали наши скромные успехи в продвижении на духовном пути, местные происшествия, а позже, с появлением в группе Моны, интриги. Самой главной темой разговоров оставался Володя и его постоянные выкрутасы. Мы были на «вы», и наш диалог всегда оставался достаточно светским. В те далекие времена я еще не позволяла себе вслух высказывать свое критическое отношение к мнениям собеседника, особенно годящемуся мне по возрасту в матери. Мне искренне жаль тех времен: сейчас я с трудом держу дистанцию с кем-либо, могу любому человеку в глаза сказать все, что думаю о нем, отчего и не вызываю в людях симпатии.

Группу Людмила Григорьевна вела так же, как и жила – строго в соответствии с канонами. Максимум практики, пранаям и медитаций, минимум разглагольствований и философии. В отличие от меня, она не просиживала в библиотеках, готовясь к занятиям. Я же увлеклась теорией: сама и на  свой страх и риск анализировала разные пути, обобщала, сравнивала, пыталась дать на занятиях синтез Учений. Людмила Григорьевна  философии почти не давала. Я втайне осуждала ее методику, она – мою, обеим казалось, что коллега действует неправильно, что группа другой –ниже уровнем, чем собственная. 

Мы просто были разные. Испытав за последнее время кое-что из опыта тонких миров, я прихожу к мысли, что сейчас ее группа мне понравилась бы больше. Мне уже не нужна философия, я с удовольствием уплываю внутрь себя во время специальных упражнений. Но это произошло потому, что этап накопления информации я уже прошла. Людмила Григорьевна с самого начала от него отказалась. Мне ее мир казался узким, ей мой – суетным. Наверное, мы обе были правы.

Прекратив вести занятия в собственных группах, мы стали встречаться крайне редко. У обеих начался не самый лучший в жизни период – засасывал быт. Имидж бывшего Наставника обеим мешал снова стать учеником: не просто заставить себя слушать известные поучения разномастных Учителей, узнавших об эзотерике лет так на десять позже нашего! И хотя многое уже забыто и утрачено, а тело одряхлело и расслабилось, трудно снова начать с ним борьбу в новом качестве. Не без усилий над собой, я преодолела свою спесь и снова стала на путь ученичества.  Я ничуть об этом не жалею. Ученик имеет не меньшие  возможности для дальнейшего роста, чем Учитель. Каждое новое занятие поднимает меня на ступеньку вверх, но уже не теоретически, а практически, что на духовном пути наиболее важно.
 
Людмила Григорьевна продолжала цепляться за свое славное прошлое. Отношения с невесткой – женой ее сына, разладились, жизнь становилась невыносимой.  В подобной  ситуации наилучшим избавлением от бытовых проблем было бы  посещение какой-нибудь группы и начало нового витка жизни. Каждый путь дает нам новые возможности, новые грани понимания. Преодоление собственного тщеславия, глубоко запрятанного в подсознание, невидимого нам и не принимаемого за данность, может быть, важнее приобретаемых знаний и умений. Это самое трудное, но и самое эффективное духовное упражнение. Преодолев себя, мы вырастаем.

Увы, моя приятельница продолжала проигрывать до боли знакомые мне пластинки: «я не хочу ходить ни в какую группу», «мне не надо другого, у меня есть книги моих Учителей». Нам только кажется, что мы способны сохранять направление импульса наших намерений долгое время. Жизнь сносит нас, мы расходуем прежние заслуги, не приобретая новых, не испытывая новых толчков, мы засыпаем и начинаем все более жестко и механически реагировать на настоящее.

С каждым годом Людмила Григорьевна становилась все жестче, упрямей, не подвластной  сомнению и переоценке самой себя. Я заранее знала все, что она скажет по тому или иному поводу, а это уже скучно. Когда же  упрямство сочетается с подчеркнутой скромностью, то необходимость вежливого невозражения начинает утомлять. И я сорвалась.

 Я даже не заметила, как это произошло, ибо самой мне в тот злосчастный день не показалось, что я говорю что-то грубое или обидное. Я думала, что если говоришь правду, причем, человеку духовному, она не может причинить обиду. Увы, как раз правда обижает нас больше всего, и особенно, если человек осознает, что сказанное – правда. Но он не хочет ее слышать, не хочет, чтобы она была произнесена вслух, потому что его Личность не желает быть разрушенной. Редко встретишь людей, умеющих слушать критику в свой адрес, я сама – не исключение. Устав уговаривать Людмилу Григорьевну, я обратила внимание на её излишнее  упрямство и убежденность в своей абсолютной правоте, на то, что все ее друзья давно уже подыгрывают ей, чтоб не обидеть и не спорить, ибо переубедить ее в чем-либо просто невозможно. Я надеялась, что мои слова окажут ей помощь.

Я, все-таки, неисправимая дура. Именно о своих недостатках человек не хочет слышать. Он хочет, что бы его хвалили и поддерживали его иллюзии, он совсем не хочет меняться, тем более, меняться с помощью чужих мнений. Разве я на долгие дни не «делаюсь больной» после отдельных высказываний Олега, которые кажутся мне неуместными или несправедливыми? Критика не столько исправляет меня, сколько отвращает от источника критики и заставляет замкнуться в себе еще больше. 

Спустя почти три месяца я снова позвонила Людмиле Григорьевне – от нее давно не было вестей. В ответ услышала вежливый, но холодный тон, явное нежелание развивать тему. Я почувствовала неладное и спросила, что произошло. Оказывается, на меня все это время были обижены. «Все верят  тому, что я говорю, а вы не верите. Как я могу продолжать поддерживать с вами отношения?». Я растерялась.

Внимание к себе заставило мою приятельницу помнить мои слова спустя три месяца после нашего разговора. Внимание к себе – это когда мы все происходящее оцениваем с позиции  интересов нашей Личности. В этом случае для нас имеет значение только то, насколько по достоинству все окружающие нас оценивают или насколько ущемлены интересы нашего Я. Отождествление с собой заставляет нас думать, что другие люди что-то должны нам и не могут не замечать наших чувств. Почти 99% наших реакций состоят из отождествления собой, не важно, сознаем мы это или нет. И 99% процентов нашей энергии тратится на это ошибочное реагирование, причем, тратится впустую.

Моя ошибка состояла в том, что меня не просили говорить то, что мне казалось правдой. Из-за этой правды со мной не хотели больше поддерживать дружескую беседу. В одночасье я стала изгоем. Я потеряла друга, старого друга. Мне было ужасно горько и обидно. Можно было бы постараться все обратить в шутку и рассыпаться в похвалах достоинств Людмилы Григорьевны лишь бы спасти наши отношения. Я не умею этого делать, да мне и не хотелось. Так ведут себя со слабыми или глупыми. Людмилу Григорьевну я такой не считала.  «Я вас обидеть не хотела, - сказала я. - Я говорила то, что думала, что вы должны были услышать. Я не ожидала от вас такой реакции. Мне искренне жаль». Наш разговор  иссяк, и я попрощалась.

Мне безумно больно, что я, как и в молодости, осталась недипломатичным медведем, слоном в посудной лавке, не желая того, разрушающим то, чем искренне дорожу. Ко мне, как из зеркала, вернулось мое отражение в ситуации с Добрусиным.  Но зеркала были разные. В обоих случаях мои попытки изменить взгляд человека на его жизнь оказались безуспешными и не нужными. Но Добрусин мудро не принял обиду на свой счет, более того, ответил мне добром на зло, и этим дал мне урок. Не важно, что было истинной причиной его поступка. Людмила Григорьевна предпочла защиту своего Я любой ценой. Эта цена не шла ни в какое сравнение с тем, во что она оценивала наше, почти двадцатилетнее знакомство.

Все мы – и духовные, и недуховные, молодые и старые, одинаково  управляемы внешним миром. Мы так часто настолько не дорожим своим прошлым, что любая мелкая или не мелкая, но разрушающая наше ложное Я, обида может в одночасье разрушить все, что уже никогда больше не склеишь. Я тоже закостенела  в привычке обижаться на  критику. Как и все, я так же не хочу поддерживать отношения с теми, кто когда-то сказал мне в лицо горькую правду. Я могу соглашаться с ними и даже понимать, что они быстро забудут то, что сказали, ибо  озабочены собой, а не мною, - но я уже не хочу их видеть. Я ничем не отличаюсь от Людмилы Григорьевны. И пусть я не люблю себя такой, какая есть, но не имею энергии измениться. Если бы мои буферы были прочнее, мне было бы легче. Мои буферы сломаны, и без них мне невыносимо трудно жить, но, видя свое убожество, я  снова совершаю ошибки.

Хочешь иметь друзей – не пытайся их изменить, принимай такими, как есть, всячески «поглаживай» их. Это верный путь к популярности. Вадждряна настоятельно рекомендует хвалить других. Она не советует говорить правду. Она только запрещает лгать. А я имею пристрастие говорить то, что думаю, что никогда не приносило мне пользы.