Триста метров под Шарлеруа

Это история о том, как быстро забывается все плохое, и как скоро обнаруживаются изъяны в негаданном хорошем.


И.Х., как было сказано, выбрал свободу.  И хоть за жизнь, что оказалась длинной, я повидал немало народу, в сходных обстоятельствах уверенно избиравшего неволю,  до сих пор решение И.Х. представляется мне  логичным и единственно верным.

А дело было так.

Судьба советского дипработника забросила И.Х. в малярийные джунгли Центральной Африки. В джунглях испокон веку шла межплеменная резня, принимаемая наивными кремлевскими мечтателями за освободительную борьбу народов. Наше посольство поддерживало племена, резавшие оппонентов под красным флагом, американцы споспешествовали успехам тех, кто резал племена краснознаменные. И среди этого непреходящего африканского кошмара светились островки спокойствия и благополучия, где обретались дипломаты  обоих лагерей, бельгийские плантаторы,  южноафриканские наемники на отдыхе, индийские и ливанские скупщики алмазов (в те времена их еще не называли кровавыми: считалось, что все без исключения алмазы, прежде чем обрести покой в нежном ухе или на наманикюренном пальце, проходят трудный, обильно орошаемый черной кровью путь).

Это были африканские резервации наоборот:  здесь собирались белые люди, здесь горели огни баров и ночных клубов, крутились рулетки, рекой лился джин (известное средство против малярии и ностальгии), и здесь же, по очевидному формальному признаку, оказались и посланцы страны Советов, хоть им и полагалось всеми силами демонстрировать, что никакие они не «белые», а наоборот, всей душой с угнетенными черными братьями.

Правда, попытки жить непосредственно среди братьев всегда кончались трагически. Кто разминулся с пулей бойца из враждебного племени, того отправила к праотцам  муха цеце, а кто ушел от мухи цеце, не ушел от пули враждебного бойца.  В итоге серьезные люди из большого дома на Смоленской набережной решили, что из двух зол надо выбирать несмертельное, и советские дипработники смогли поселиться в рассадниках неоколониализма.

Обо всем этом хорошо знал И. Х., к тому времени уже опытный дипработник. За плечами его была школа советского посольства  в сонном азиатском королевстве. Посольство было маленьким, зато страсти  в нем кипели шекспировские, интриги плелись такие – никаким Борджиа не снилось – и взаимная неприязнь сотрудников была никак не меньше  той, что испытывали друг к другу вожди воюющих африканских племен.  Словом, И.Х. был стреляный воробей.

Но ведь и стреляный воробей не застрахован от заряда дроби...

 

***

В городе действовала только одна школа – при французском посольстве. Располагалась она в самом респектабельном районе, в старинном особняке португальского посланника, надежно охранялась отрядом фламандских наемников, а занятия в ней вели монахини кармелитского монастыря. Покровительствовала школе святая Тереза Авильская.

Сюда и устроили первоклассницу, и бездетные посольские  коллеги отпраздновали начало учебного года за семейным столом довольного отца.

Была, правда, еще одна школа.  Она располагалась в крытых банановыми листьями бараках в восемнадцати километрах от города, и добираться до нее предстояло по лесной тропе, обильно сдобренной противопехотными минами (контроль над районом переходил от одного племени к другому). Единственное достоинство этой школы заключалось в названии.

Она носила имя «Ильича Ленина».

Важные  дяди со Смоленской  набережной  с пониманием встретили выбор  в пользу святой Терезы Авильской.

Однако еще более важным дядям с площади Дзержинского он  не показался таким уж очевидным.   И над стреляным воробьем стали сгущаться тучи (увы, слишком поздно понял он, что и на новом месте кипят те же страсти и плетутся те же интриги – иначе откуда бы серьезным дядям с площади Дзержинского узнать про измену «Ильичу Ленину»?)

Сначала коллеги  (те самые, что праздновали устройство дочери в школу сестер-кармелиток) при встрече с ним стали скорбно поджимать губы,  как это делали сами  сестры-кармелитки  при виде блудниц из квартала борделей.

И. Х. несколько встревожился.

Потом они и вовсе стали смотреть сквозь него, словно колдун-вуду превратил советского дипработника в существо, невидимое человеческому оку. 

И. Х. разволновался не на шутку.

Прошло несколько дней, и природа загадочного поведения коллег открылась самым неожиданным образом.

И. Х. отвез дочь в школу, довел ее до дверей класса, а вернувшись к машине, обнаружил заткнутый за дворник листок. Это была перехваченная шифровка, в которой советнику по культуре (а  кто не знал, чем занимались советники по культуре в советских посольствах?)  приказывалось доставить «изменника» на борт  самолета «Аэрофлота». В любом виде.

И.Х. оглянулся. Рядом стоял джип с номерами американского посольства. Из-за опущенного стекла ему незаметно кивнул отец  дочкиной одноклассницы. Потом поднял стекло и медленно отъехал.

Ближайший борт Аэрофлота прибывал утром следующего дня.


                ***


Пригород маленького валлонского городка, где много лет назад поселилось семейство нашего беглеца, в девять вечера погружался во тьму.  Местные жители рано укладываются и рано встают. И только в саду у  ces  foux  russes   свет горел далеко за полночь: под дижестив гости предавались воспоминаниям.

Растения в саду росли парами: предприимчивая супруга нового бельгийца умело эксплуатировала доверчивость местных негоциантов, высылавших второй саженец в случае, если первый не прижился.

Я сидел между двумя кустами малины, мой брат – ежевики, сам И.Х. устроился в тени двух карликовых яблонь. Кто-то прислонился к стволу одной из двух груш. В дальнем углу сада, между кустами лесного ореха, вспыхивали огоньки: там собрались курильщики.

Хозяин рассказывал, как в ту ночь, перед  рейсом Аэрофлота, их вывозили в ледяном чреве американского грузового самолета, как они летели над джунглями, где хозяйничали красные повстанцы, и вздохнули лишь тогда, когда  шасси коснулось пыльной полосы аэропорта Киншассы.   И если мы могли бы  знать, что настанет день, и нам  самим придется  выбираться с милого  севера в сторону южную в грузовом отсеке ржавого транспортника, что летел над  горами Алатау и пустынными песками  Бетпак-Далы  с выключенными бортовыми огнями, мы бы, наверное, слушали предшественника внимательней.  А  не отвлекались на прояснение животрепещущего вопроса, правда ли, что Багира - страшная, как черный призрак мозамбикских болот собака наших хозяев  -  лакает украдкой шампанское из бокалов зазевавшихся гостей , или на нее возвели напраслину...

***

Эта длинная преамбула понадобилась  для того, чтобы  объяснить читателю, сколь тернист был путь, что привел  Полину Андреевну на темный участок трассы Е42  под Шарлеруа.

Полина Андреевна  -  почтенных годов интеллигентная дама  -  приходилась тещей сбежавшему дипломату. В стародавние времена она преподавала в консерватории, удачно, как ей тогда казалось, выдала замуж единственную дочь – жизнь была  безоблачной и не предвещала никаких неприятностей.

Все кончилось в тот день, когда советник по культуре не справился с заданием центра. Неделю Полина Андреевна провела в беседах с коллегами советника  - те никак не желали поверить, что она не знала о предательских планах зятя и дочери. Она уже смирилась с мыслью, что старость ей придется встретить в Сибири, но в семидесятые в Сибирь уже не ссылали (как доподлинно нам известно теперь в наших парижах и лондонах) .

Но и преподавать композицию советским студентам ей, конечно, позволить не могли – и почтенная дама из интеллигентной ленинградской  семьи встретила старость, сводя концы с концами частными уроками. Иногда  среди ночи раздавалась  длинная телефонная трель – сквозь треск записывающей аппаратуры она убеждала дочь, что у нее «все прекрасно».

Однако настоящий кошмар ждал впереди.  Новая власть отчего-то не спешила возвращать  Полину Андреевну в высшую касту: касты она отменила.  А заодно отменила электричество, горячую воду в кране (а потом, подумав, отменила и холодную), и скудную пенсию, конечно, тоже платить перестала.  И Полина Андреевна с ужасом поняла: призрак голода и холода, навсегда поселившийся в этом прекрасном страшном городе, заглядывает в темные окна ее квартиры все чаще и чаще.

А потом ее вывезли в Бельгию.

***

 

Бельгию, между прочим, видно из космоса.  Национальные трассы, проселочные дороги, улицы и переулки,  подъездные пути к заброшенным шахтам Шарлеруа и даже тупик между двумя сараями на заднем дворе И.Х. – все освещено ровным желтым светом. 

И только триста  метров  трассы Е42 под Шарлеруа погружены во тьму – из-за инженерной ошибки осветить этот участок не удается уже несколько десятилетий. Одна партия сменяла другую, клятвенно обещая ликвидировать «национальный позор», ей на смену приходила третья – все напрасно, заколдованный участок никак не хотел освещаться.

Шел второй месяц новой жизни Полины Андреевны.  Она уже отошла от первого шока, перестала захлебываться рыданиями  при виде двадцатилетней внучки и, кажется, постепенно начинала верить, что случившееся с ней – не сон.

Мы возвращались домой после концерта в Брюсселе 

(и это был не сон – Полина Андреевна в новом вечернем платье сидела в партере и слушала настоящий симфонический оркестр),

а после концерта ужинали в китайском ресторане на рю Бланш

(и это был не сон: миниатюрные сестры-китаянки носили и носили дымящиеся плошки, и в их ароматном дыму, в уютных огоньках  разноцветных фонариков   таяли и пропадали  призраки отпустившего ее города).

Домой, в  валлонский городок, ехали по трассе Е42.   

За десять километров до заколдованного участка светящиеся вывески стали предупреждать об опасности. Дисциплинированный подданный короля Бодуэна, конечно, видел в жизни участки и пострашнее (лесную дорогу до школы Ильича Ленина, например),  однако послушно сбросил скорость до положенных  пятидесяти километров и включил противотуманные фары.

И мы въехали в темноту.

- Какое безобразие, - воскликнула Полина Андреевна. – Неужели так трудно осветить дорогу?