Воробьи, воробьишки...

                Тишина тундры липкая и густая, заползает в уши, давит. Низкое облако сеет капли мелкого дождя, а земля вокруг подернута неприветливой мглой.
Изредка накатит ветер и всколыхнет все вокруг. Вздохнет чум ветхим покрытием брезента и чешуи бересты. То в одну, то в другую сторону конуса чума бьются дождевые капли, просачиваются внутрь. Я съеживаюсь, стараюсь уклониться от них, но они настигают, будто мысли, от которых нельзя избавиться.
Хмурость дождливого дня перепутала время и не понять утро сейчас или вечер.
     Странная весна. Нет, странное лето. Ведь уже лето. Начало июля. Стоит большая вода и кажется, что еще весна.  Кое-где островки ноздреватого и рыхлого снега, дождь съедает их.
И хотя месяц назад я понимал, что лечу далеко на Север, как-то неожиданно было вновь вернуться в зиму.
Еще  месяц назад я понимал, что лечу далеко на север, но все равно как-то неожиданно было вновь вернуться в зиму.
    Почти месяц назад, вертолет притундрился, едва касаясь колесами зелени её ягельного покрытия на проталине, я выпрыгнул. Мы с  бортмехаником быстро разгрузили мои вещи. Он их выбрасывал. А я оттаскивал в сторону ящики с фильмами, канистры с горючим.
    Пока я тащил по зеленому ковру в сторону семидесятикилограммовый железный  ящик электростанции - вертолет,  под наростающий свист и вой турбин, оторвался от земли. Чуть наклонился вперед всем телом  на высоте десяти пятнадцати метров и ринулся вперед, набирая скорость и высоту, подминая под себя необозримое пространство. Ушел в ослепительный свет бесконечного солнечного дня. Постепенно вдалеке затихали  частые вздохи его лопастей. Так я и  я остался в дальней оленеводческой бригаде.
   Потом было несколько переездов  из  бригады в бригаду. Оленеводы  каслали* к Северу, а мне надо было на Юг. Никто не хотел меня с моим грузом железа  везти специально, но с оказией удалось выбраться из тундрового пространства.  Двумя нартами побежали пастухи за отставшей части стада к югу. Они и подвезли меня к стойбищу пенсионеров, которое располагалось неподалеку от большой реки. Отсюда уже легче было добираться в поселок и я остался здесь в надежде, что либо по протоке, на которой расположились пенсионеры подбежит какой либо катер, мне сказали, что это может быть, либо еще какая-то , опять же, оказия, поможет мне добраться до поселка.
После оживления стойбища оленеводов, разговоров, бесед, когда невозможно было ни на минуту остаться наедине с самим собой,- наступила размеренность и спокойствие уклада жизни в чуме пенсионеров. И показалось мне, что я будто поезд,  который на большой скорости наткнулся на неожиданную преграду и теперь всё вокруг рушится. И что все это происходит помимо моей воли.
   Ночью в кустарнике назойливо кричал песец. Его тревожный крик будил меня. Я несколько раз выходил на крик из чума. Притравливал на крик Бано. Пес пару раз гонял зверька. Песец  умолкал, перебегал на другое место, а вскоре Бано  виновато  стал отказываться от погони, понимая, что это для него не добыча и не дичь. И что его гонять без толку! И все повторялось. Опять в кустах назойливо и монотонно звучал песцовый лай не лай, крик.
    А моим хозяевам хоть бы что. Они спокойно спали. И дети тоже.  Их в чуме трое.
    А, может быть, я просыпался от моих снов?

    В этот раз приснились воробьи. Они молча сидели на кустах, на совершенно голых ветках и вертели головами. Огромными головами. Затем стали увели¬чиваться в paзмерах, и вдруг залаяли.
    Я знал, что воробьи лаять не могут, что это лает Бано. В чум ему заходить не разрешалось. Даже зимой он сворачивался в пушис¬тый клубок возле  входа, а чаще за чумом, но обязательно возле того места, где устраивался на ночлег я.
    Позвал Бано в чум. Как он был доволен, мой Бано! Прежде всего, он деловито вытряхнул мне в лицо воду со своей густой шубы, потом вопросительно уставился на меня.  Я погладил его, и он приник ко мне всем телом, свернулся возле моего бока в клубок.
    С монотонным шорохом дождя  стала подкрадываться дрема.  Раз и  другой опять тявкнул в зарослях багульника песец, а потом снова назойливо заорал. Крик раздражал своей безысходностью. Начал считать про себя его выкрики, стараясь отвлечься. Загадывал, на какой цифре зверьку надоест орать. И не выдержал. Вскочил. Внутри сорвалась и стала стремительно разворачиваться пружина бешенства.
   Схватил ружье.
   Пристрелю! Разорву его крик грохотом выстрела, щелчками картечи по кустарнику.
   Бано метнулся к выходу, повизгивая. Я отбросил нюк*. Брызнул в глаза свет. Зажмурившись, спотыкаясь на кочках, пошел на звук. Бились о портсигар в кармане тушки патронов.
   Метрах в тридцати от чума разрядил по кустам один ствол. Широким снопом прощелкала картечь по прутьям кустарника. Песец умолк.
    Я присел на кочку и достал папиросы. Затянулся до горечи раз-другой. Было тихо. С шипением погас в луже между кочками окурок.  Мы  с Бано поплелись к чуму, а сзади, как будто в насмешку - снова тоскливо и монотонно заорал песец.
   С разворота швырнул два пулевых заряда по кустарнику. Вторая пуля ударилась в толстую ветку, выбила фонтан щепы и с фырчанием ушла в небо, а затем упала в кусты, впилась в землю. Бано белым комком метнулся туда, где она шлепнулась.
  Я не отзывал пса. Может быть, хоть он напугает зверька, прогонит тоску.
  Из чума один за другим показались его обитатели.
           -Кого стрелял?-спросил меня Сэроко.
           -Попугал песца, чтобы не выл.
           -Песса?-недоуменно переспросил старик.-  "Амге "песса"?
           -Ного! Ного! -стали наперебой объяснять ему ребятишки.
   Сэроко слушал, кивал. Стал что-то быстро и недовольно говорить, покачивая головой, глядя то на меня, то на ребят.
   -Дедка сказал,- перевел старший мальчик, -ного беспокоится, зовет кого то.  Песец, шибко зовет! Он венико* отзывает от своего дома. -Мальчик опять послушал Сэроко.
   -А может женку зовет.  Может, потерялась она. Понимаешь?
   А я совсем растерялся и не знал, что сказать. -Понимаю! Ох, как понимаю! -Так и рвалось у меня из груди. -3начит так зовут всю ночь напролет в тоске! Криком!
   -Чай пить надо, -сказал мальчик.

   Я смотрел на его лицо и никак не мог сообразить, кого же он мне напоминает. Двое ребят поменьше были  совсем на него не похожи.  Наверное, у меня был странный вид,  ВЗГЛЯД. Тогда мальчик осторожно тронул меня за рукав малицы.
  -Чай! Чай пить пойдем.
  Над чумом кудрявился  дымок.
    Чай пили молча. Только ребятишки шумно прихлебывали из блюдец. Бабушка все подливала и подливала его черную и терпкую жидкость в наши чашки. Особенно старался и от этого больше всех шумел самый  маленький из ребятишек. Даже облился. Ребята в своих балахонах малиц очень напоминали воробьев. Совсем, как мои знакомые в поселке. Знакомые! Три серые пичуги - крохотные комочки. Трое.
Всегда трое. Как  те так и эти.
                *     *    *
   Иногда между ребятами вскипали мимолетные ссоры, но и тогда они держались вместе и, казалось, что нет такой силы, которая могла бы их разъединить.
Вот утром дружная троица выпархивает из чума, чтобы первым делом обежать места, где они вчера припрятали свои нехитрые игрушки, проверит их сохранность.
   Старший обязательно должен взять в руки свой лук, который ему сделал из тонкого ствола лиственницы дедушка Сэрако. Пыри ежедневно стреляет в цель. Лук этот -предмет мечтаний младшего. Правда, он никак пока не может натянуть тетиву и каждый раз, пробуя это сделать, долго сопит и тужится, чем вызывает насмешки старшего. Но у меньшого братишки есть пучёк длинных заостренных стрел,  и он упрямо продолжает делать новые. Подбирает и привязывает к ним найденные перья в надежде, что и у него скоро появится свой собственный лук.
   Девочка верховодит, когда ребята дружно начинают ставить свой собственный чум и тогда их ничем не отвлечь от увлекательнейшего занятия.
В игрушечном чуме все так же, как и в настоящем. Нет только огня.
Чум готов и маленькая Савоне, напевая и приговаривая что-то, наводит порядок, деловито убирает вокруг него, но самая интересная минута наступает, когда она провожает на охоту Хозяина чума. Ловкого и сильного охотника. Потом ждет его возвращения, занимается выделкой шкур и заготавливает дрова. Даже песни поет. Мне удалось подслушать, как малышка нестройно выводила тоненьким голоском один за другим куплеты про голубой вагон и крокодила Гену. На чистом русском языке.
   Когда же хозяин игрушечного чума возвращался с охоты - Савоне заботливо помогала ему раздеться, осматривала обувь и одежду, что-то рассказывала, изображала дедушку Сэрако, его походку, интонации, движения.
   Как только ребята замечали, что я наблюдаю за ними - игра расстраивалась, а я себя чувствовал неловко, как бы виноватым, вынужденно отворачивался, и от этого становилось совсем одиноко. Ведь когда играли ребята, то и я как бы участвовал в их жизни. Только через несколь¬ко дней жизни в чуме я научился наблюдать за их играми краем глаза, делая вид, что очень занят своими делами, бумагами, незначительной работой или "умный" разговором с Бано.
Ребята за это время привыкли к моему присутствию неподалеку. В перекличке их звонких голосов я очень часто стал слышать слово "найва гелаку"* сопровождавшееся взглядом в мою сторону. Спросил у всех сразу, что обозначает это мудреное слово.
   -Нейвагелаку?*
   -Да, нэйва и гелаку. Что это такое?
   Ребята прыснули смехом, стали переглядываться. Маленький начал сосредоточенно ковырять кочку, Савоне сделала вид, что разговор ее совершенно не интересует, а старший, потупясь, коротко ответил: имя.
После этого разговора ребята стали произносить эти слова или слово гораздо реже, оглядываясь на меня с виноватым видом.
   Эх, вы, маленький народец, чирикающее племя. Наверное, они не хотели обидеть меня прозвищем, которым наградили русского, оказавшегося в их чуме и компании.
   Из большого чума Савоне приносила чайник с кипятком, продукты. Все было по настоящему.
Старший мальчуган, Пыри, продумывал для маленького самые различные роли. То малыш был ручным олененком - авкой, то братом хозяина, а то и сыном. Но они всегда и всюду были вместе, эти дети. Точь в точь, как дружная троица птиц в полярном  поселке. Воробьи. Это же надо! Далеко за Полярным кругом жили, зимовали, приспособившись к тяготам долгих девяти месяцев зимы.
Идешь по самой длинной улице поселка - целых сто пятьдесят метров она занимает - снег под ногами хрустит, даже попискивает, черев шубу и свитер мороз  добирается, а откуда-то сверху несется этакое,  нахальное и восторженное: «Жив, жив!».
   В первый раз я подумал, что ослышался, померещилось. От тоски по городу, по асфальтированным улицам, шумным осенним базарам птиц на деревьях и кустах скверов и парков. Но откуда воробьям взяться здесь?
   Дома в поселке были меленькими, стояли поодаль друг от друга, да и жителей всего- то две сотни человек на несколько десятков ты¬сяч квадратных километров округи. Разве, что уникальное строение -первый двенадцатиквартирный дом – строящаяся двухэтажная коробка - горделиво возвышалась над кубиками маленьких поселковых срубов, поблескивая фрамугами окон.
   По короткому скрипучему маршу поднялся я на второй этаж. Хотелось посмотреть, как выглядит поселок с высоты. И вдруг за дверьми одной из будущих квартир услышал чириканье.
  Стоп!Здесь.
  Приоткрыл дверь и вызвал этим целый переполох среди громкоголосой троицы.   Воробьшки заметались по комнате, ударяясь в едва оштукатуренные стены, стекла окон. Открыл окно, и птицы выпорхнули.
На полу валялись обрывки газет, рваный ватник.  В углу стояла надбитая трехлитровая банка с крупой. Зерна просыпались по мере того, как их склевывали птицы. Наверное, тут питались и мыши.
   Вначале я пожалел, что лишил зимовщиков крова и пищи, а потом успокоил себя тем, что до весны уже осталось немного.  Авось что-то найдут возле домов, выживут. Как они попали сюда?
                *     *      *

   В трудные минуты нас чаще всего хорошо понимают дети и собаки. Чувствуют наше настроение и стараются утешить своим ненавязчивым  вниманием.
Чем больше одолевало меня одиночество, тем ласковее был Бано. В особенности после той злополучной ночи, навеявшей тревожные  сны  призывными криками тоски.
   После моего возвращения из отпуска с Большой земли пес не отходил от меня ни на шаг. Терся о сапоги, стараясь обратить на себя внимание, а если я сидел на теплой кочке - устраивался рядом, клал голову на передние лапы и пристально наблюдал за каждым моим движением. Каждую минуту я ловил на себе его взгляд.
Утки сели на гнездовья и казалось, что даже в глазах Бано мелькало недоумение, когда я брал в руки ружье.
                *      *      *
   А может, остаться здесь навсегда?
   Ижевка тяжелила руку.  Последний патрон с пулевым зарядом я носил в кармане.
   Таинственной и грозной бесконечностью чернели глаза стволов. Представил себе, как выходит из их среза их снаряд, как тянется за ним огненный хвост. И невзначай заметил, что Бано настороженно наблюдает за моими движениями, а метрах в двадцати перешептываются между собой ребятишки.
                *        *           *
   Быстро разобрал ружье и затрубил в стволы, как будто только это и намеревался сделать.
   Звук получился хриплый, будоражащий, тревожный.
   -Хабарта!* Хабарта! -запрыгали ребятишки. -Хабарта! -повторяли они незнакомое мне слово. Я протрубил еще раз, и ребята взорвались хохотом.
   Возле чума стоял Сэроко, и удивленно оглядывая тундру. Ребячий смех нельзя было унять. Вот, кажется, что уже успокоились стали серьезными, но одна две фразы -снова и  снова смех.
   Старик скрылся в чуме, а я, чтобы потешить ребят, затрубил    опять.
 Удивленное лицо старика снова показалось в разрезе нюка, а дружная тро-ица так и повалилась на траву от хохота.
   -Хабарта! -указала на меня старику Савоне. -Вы даже дедушку обманули,    
 -сквозь смех прокричал Пыри. -Хабарта.- Ткнул в мою сторону пальцем маленький.
   -Что значит "хабарта"? -наконец вставил вопрос я.
   -Это значит ...-замялся Пыри ,а малыш вдруг сделал грозное лицо, приложил к голове обе руки с растопыренными пальцами и пошел на  меня.
   -У-y-у…-Хабарта - это сохатый, лось, -пояснил Пыри.-Он так ревет в августе, когда жену ищет. Вот дедка и выскочил из чума, мясо добывать.      Только один Бано оставался невозмутим. Он все так же лежал на кочке и, прищурясь, наблюдал за происходящим. Нa всплески ребячьих голосов реагировал подергиванием острых трехугольников  ушей.
   После этого веселого эпизода я стал ребятам чуть ближе, но товарищем они меня все же не признали. У них был свой мир, и  мне в него доступа не было. Все так же я оставался один на один со своими мыслями. Правда, ребята уже не уходили от меня, как прежде. Теперь они чаще молчали, сидя рядом на кочках, а когда я заговаривал - то повторялась одна фраза.
   -Нэйвагелаку, няна-на  кован сяна  харва*.
   Я чувствовал, что речь идет обо мне, но не переспрашивал. Неосознанно понимал, что необходимо подождать, когда все станет понятным. В жизни очень часто необходимо, совершенно необходимо уметь терпеливо ждать.
А надежды скоро выбраться из этого района все не было. Нет, я не ругал себя за опоздание к месту, где в назначенный день меня должен был ждать катер, пробравшийся в Халмер-яху по высокой вешней воде.

   По-прежнему дождило, а в редкие солнечные часы из тундры тянуло одуряющим ароматом цветущего багульника. Запах навевал сон. Тяжелый. После этого сна побаливала голова и ничего не хотелось делать. Вот так бы и заснуть, думалось мне. Только без снов.  И становилось стыдно. Как будто кто-то мог слышать мои мысли. О случае с ружьем вспоминать не хотелось, а Бано никому и никогда не расскажет о той моей минутной слабости.
   Я все так же наблюдал за ребятишками и невольно вспоминал се¬рую троицу в поселке. Невольно сравнивая их. Такие же беззаботные.
   Такие же?
   Тогда, в конце зимы, подвалил снег. Морозы штурмовали жилье по всем арктическим  правилам. Холодная пора еще властно держала все вокруг в клещах холодов. Звонко ахали по вечерам углы в моей крохотной комнатенке, а печку приходилосьтопить дважды в сутки.
   Однажды утром, проходя мимо поселковой пекарни, услышал, как в тугой и звенящий от мороза воздух вплелось бодрое чириканье. Я даже приостановился. Сдвинул на затылок ушанку. Может, показалось?
   Песенка повторилась.
   Возле трубы, прижимаясь к теплым кирпичам, то одним, то  другим  боком, ютились трое бездомных.  Но настроение у них было бодрое и деловое.
Выкатившийся из-за  горизонта багровый солнечный диск стал понемногу накаляться, белеть. Птицы встряхнулись, коротко и повелительно  чирикнул самец. Вспорхнул с кровли и низко пронесся над соседними домишками. Следом полетели и самочки. Казалось, что они только на доли секунды раскрывают крылья, чтобы снова и снова обнимать ими свои крохотные тельца, чтоб только не упасть от холодного, колючего воздуха.
   Несколько дней я наблюдал их по утрам на крыше пекарни. Стал хорошо различать  каждого их зимовщиков в отдельности.
   Главным  в дружном товариществе был Воробей Воробеич. Он ко¬мандовал всем распорядком дня. Но из двух дам обращался только к одной. Ей и только ей Воробей Воробеич чаще всего выкрикивал: "Жив! Жив!!" Она же держалась независимо и строго.
   Кудa летели они от теплой трубы по утрам? Где искали себе каждодневное пропитание?
   Пирамида нашего чума все так же олицетворяла собой спокойствие загадочной вечности. День, когда теперь сюда могут заглянуть рыбаки, известен не был. Вода с каждым днем убывала и о том, что-бы сейчас в приток зашел катер, уже не могло быть и речи. И хотя я, знал, что обо мне помнят в поселке, что должны принять какие-то меры, но легче от неопределенности не становилось.
Хотя бы «воробышки» приняли меня в свою компанию! -думал не раз.
И решился. Расспросил Пыри, где впадает в главную реку приток на котором стоял наш чум, сколько надо плыть  по течению, чтобы добраться до судового хода? Но как? Лодки на стойбище нет.  Разговор у нас получился, и я признался мальчику, что не могу сидеть в чуме врос то так без  всякой пользы, что мне стыдно ничего не делать, что если у ребят есть букварь или другие школьные учебники - мы сможем про-водить время гораздо интереснее.
   -Ведь ты уже, наверное, в четвертом классе?
   -Не знаю, -уклонился он.
   -Как не знаешь? -Этим вопросом я чуть было не погубил весь, так хорошо начавшийся контакт.
   Пыри стал терять интерес к  разговору сразу же, когда мы заговорили об учебе. 
    После  вопроса мальчик совсем замкнулся. Я понял, что надо сейчас же сказать   
ему что-то другое.  Решение пришло мгновенно.
  -Я не знаю вашего я языка, а ты бы меня учил. По  букварю. Ладно?
  Мальчик растерянно пожал плечами.
  -Ты меня учить будешь, а брат и сестра тоже учиться станут. Я по ненецки, а ты по русски. Ты будешь главный учителем! А я школьником.
   Против соблазна быть учителем, да еще главным - мальчуган не устоял.
   -И школу устроим! В чуме! У нас! -загорелся он.
   -И школу. И звонки будем, давать.
   -Только если бы уроки были короткими.
   -Ну, это тебе решать, какие уроки у нас будут. Ты же главный  учитель, -подсластил пилюлю я. -Теперь тебе надо собрать учеников, поговорить с ними и объяснить зачем нужно учиться, а потом и занятия начнем.
   На том и порешили.

   В Пыри была заметна обидчивость и порывис¬тость ущемленности. Хотя  за все время, что я провел среди ребят, ему ни разу никто не указал на его недостаток - хромоту - именно этот недостаток больше всего давал о себе знать. От природы маль¬чик был очень деятельный, вскипая, загоревшись, чем либо, он вдруг, в самый разгар игры мог сникнуть. Он был очень похож на взрослого, несущего потаенно свою боль, свою обиду, свою беду.
   Савоне - хорошая женщина - так переводилось имя девочка -во всех играх была степенна и серьезна, всегда гото¬ва ко всем неожиданностям тундровой жизни.
   Третий из «воробьишек» - Ачики - полностью оправдывал свое детское имя. Особенно, когда оказывался в луже между проталинами.Общими усилиями Пыри и Савоне извлекали его оттуда. И облачко обиды недолго затеняло его мордашку.  Горькие слезы иссякали вместе с водой, выжатой из одежды. И снова Ачики - торопливо натянув кисы - бежал вдогонку за вспорхнувшими и понесшимися по каким то своим делам, которые были известны только Пыри и Савоне.
Эх! Воробьишки - ребятишки, серые спинки.
Сходство троицы с воробьями особенно было заметно в  Ачики. Это сходство  придавал нашитый на малице меньшего под самым подбородком кусочек замши. Совсем, как темный галстук у Воробья Воробеича. У Ачики тоже был такой темный галстук. Ведь во время  чаепития нет-нет и проливал малыш на этот фартучек чай из блюдца, ронял с хлеба масло.
   И, всё таки, ребята  старательно что-то от меня таили. Даже когда уже была организована школа, где я стал учиться ненецкому языку. Ребята протестовали против того, чтобы я  брал с  собой Бано, когда мы прогуливались по берегу реки. А он так и норовил  всякий раз увязаться за нами. Тогда ребятишки начинали тревожно чирикать, а я, чтобы не будоражить их, либо возвращался вместе  с собакой к чуму, либо устраивался на кочке. Рядом укладывался и пёс.
   Снова обрушивалась тишина, катил то теплые, то прохладные волны воздуха ветер из тундры, доносил аромат тающего снега, удивительно напоминающий запах  только что разрезанного зрелого арбуза.
Разом зазеленели лиственницы, а вдали на склоне начали вытаивать какие-то черные ящики. Это оказались халмеры - могилы, ненецкие гробы. Над каждым строгой вертикалью возвышался  хорей.*
   -Пыри, ты совсем не похож лицом на брата и сестру. Почему?-Спросил я как-то. Разрез глаз, чуть опущенные уголки губ явно говорили, что мальчик принадлежит другому роду. А Пыри сделал вид, что не расслышал моего вопроса. А, может быть, и в самом деле не расслышал? Он порывисто встал, на правах старшего что-то резко скомандовал малышам, и тут же занялся каким-то очень важным для него делом. И опять между нами пролегла трещина отчуждения.
                *         *        *
   Бодрое чириканье командира раздалось с крыши коровника. Птицы сидели на её покатой поверхности. Заскрипели дверные петли, и кто-то из рабочих направился к сеновалу. А когда  двери снова открылись, и тюк сена стал вплывать в их проем - вспорхнула самочка, зависла перед открывшейся воротиной - затем ринулась в клубы пара. За ней в коровник влетели и остальные.
   А в коровнике птицы чувствовали себя, как дома. Деловито прыгал по настилу пола Воробей Воробеич, собирал рассыпанные зёрна комбикорма. Дамы с туго набитыми зобами сидели на балке под потолком, прихорашивались и болтали.
Может быть, тогда они говорили о будущей весне, а может, обсуждали нездоровый интерес к ним кота Матвеича - мышинного истребителя из пекарни…
   -Кормятся, -указал я на птиц доярке?
   -И-и,- отозвалась она, выгребая подстилку из стойла, -ночуют иногда здесь. Если никто не напугает. И как только попали к нам в этакую  даль?
Я и сам задумывался над этим. Скорее всего, что «приехали» они в трюме какой либо самоходки-баржи с продуктами или комбикормом.
   Ещё много раз я видел своих знакомых на крыше пекарни, на ферме, а однажды наблюдал, как они тащили овёс прямо из под морд лошадей  в конюшне. Несмотря на холода - бодрились. Всё так же выкрикивал свой восторженный клич Воробей Воробеич - Командир.
   Но всё пристальнее поглядывал на них с крыльца дома напротив пекарни Матвеич. Он часами грелся на солнце, надувшись, как шар и распушив пышные усы.
   Матвеич не голодал. Мышей в пекарне было достаточно, а в мучном складе  просто изобилие. Но беда всегда пристально наблюдает за нами, а мы, порой, даже и не подозреваем об этом. Вернее не обращаем внимания на мелкие приметы надвигающейся опасности.  Не так сказанного слова, строчки в письме, вопроса.
И только позднее, обдумывая произошедшее, припоминаем мелочи, которые, как бы предупреждали о надвигающейся беде. Так случилось и с воробьями.
Домик пекарни венчала четырехскатная крыша. мартовские бураны намели под одной из стен высокий сугроб, и я уже подумывал над тем, что-бы раскидать его как то. Ну, хотя бы завтра. А завтра - снова завтра. А через несколько дней, когда я с лопатой оказался возле домика пекарни,  а возле трубы увидел только двух птиц.
Командира среди них не было.
   Возле электроввода стояла забытая электриком лестница. По заснеженной крыше тянулась ровная цепочка следа. Возле трубы был примят снег, а из его складок торчали несколько перышек.
   В сердцах я обрушил лестницу в сугроб, но с той поры птицы возле трубы больше не ночевали.
    Матвеич все так же часами грелся на солнце, затаив в желтых глазах подробности событий злополучной ночи.
   -У-У, злыдень, каждый раз говорил я ему, проходя мимо крыльца. Бано так же не упускал случая доказать мне, что он тоже кое что понимает, облаивал разбойника, загоняя на поленницу возле дома.
                *        *       *
   Прошло ещё несколько дней нудного ожидания. Хотел было уже вибираться с Халмер-яхи пешком. Посоветовался с Сэроко, но старик запротестовал, говоря, что на пути к большой реке будет ещё несколько мелких речек пресыхающих озёр-хасыреев, которые сейчас полны воды. Оставалось ждать. Вообще о моём уходе старик говорил очень неохотно, хотя я чувствовал, что я здесь не очень желательный гость. Меня не упрекнули ни в чём, ни в чём не отказали мне, но я постоянно ощущал, что от меня что-то скрывают. Это было заметно и по ребятам.
   -Рыба в реке есть, - Спрашиваю старика, что-бы как-то разговорить его. Он вопросительно смотрит на меня. Переводчика Пыри нет рядом и объясняться сложно.
   -Халя! Халя! - Вспоминаю нужное ненецкое слово и почти кричу. -Там, в реке. Яха! Яха!
   -Халя юнгу, нету. -отвечает он мне тихо. - Халмер-яха, Халмер-яха,- добавляет несколько раз.Халя там, - он несколько раз указывал мне еще один приток, который был расположен неподалеку.
   -Понял! Понял! - Снова кричу и вдруг спрашиваю себя. -Зачем кричать? Ведь  Сэрако и так хорошо меня слышит. Ведь вокруг такая глухая тишина. Разве что за  чумом  звонко чирикают ребятишки.
   -Тарем мась, -Говорю старику тихо. Это обозначает, что я понял, а одновременно  и спасибо и довольно.
   -А птица есть? Утка? - И вижу, что опять не понят. - А-алык, а-алык, - пытаюсь изобразить крик утки-морянки или авлыка, как её здесь называют. Старик меня понимает и отрицательно качает головой, потом, подумав:
   -Мало, мало, там, -взмахивает неопределённо рукой похожей на сухую ветку в сторону того самого притока,. И снова будто забывает о моём существовании.
Чум пенсионеров всегда без особых достатков. Наш стол скуден, а я так  и вовсе уже две недели без продуктов, но законы тундрового гостеприимства не щадят моих хозяев.  Мне, гостю, наливают самую большую чашку чая. Возле меня кладут конфеты, на которые с завистью поглядывают воробьишки, не смея протянуть к ним ручёнки. Бабушка уже несколько раз осматривала мою малицу. Чинила её.
   
   Треплет ветхую кровлю чума ветер, насквозь местами пробивает дождь, и я думаю, как приеду в посёлок и первым делом «выбью» на складе штуку брезента и, может быть, этот чум покроет новая кровля, а пока я ничего не говорю. Сочтут за трёп. Лучше сделать это молча. Без обещаний, но сделать. Так, как здесь всё делают для меня. Как же иногда и во многом надо нам, жителям средней полосы, порой, учиться у этих людей, которых  мы  называем  малыми, коренными народами, мудрости и  сдержанности, такту, а зачастую  и гостеприимству.
   А пока что смотрю на зависшие в дырочках брезента-покрытия чума водяные капли. Какие они холодные и тяжелые. Особенно, когда неожиданно  щелкают по шее, лицу, рукам. Кажется, что эти капли иногда пробивают сердце насквозь.
                *      *     *
И выглянуло солнце! И на душе посветлело! И маленькие капли превратились в крохотные солнца. За чумом оживление. Это весело зачирикали ребятишки-воробьишки.
В прорези нюка появляется  черная-пречёрная  причёска Пыри.  Затем и сам он протискивается в чум. Некоторое время топчется возле меня, посапывает и вдруг.
-Пойдём, Нэйвагелаку, - зовёт он. Чувствую, что лучше сохранить безразличие, не выдать радость от того, что мальчуган сам зовёт меня с собой. Глазами спрашиваю, куда?
-Мы тебе что-то покажем.
Не спеши. Не спеши. Чуть притормози. Прояви безразличие. Вставай неторопливо. Где пояс? Так. Старательно подбираю малицу и защёлкиваю поясную пряжку.
Скользнул по мне безразличным  взглядом Сэрако. Загребаю со стола конфеты. Ведь они мне предназначались, и  я ими распоряжусь. Эти конфеты мне выкладывали хозяева к чаю все дни, и  я их знаю уже по обёрткам-фантикам. Прячу горсть в карман.  Пыри даже отвернулся.
   В зарослях, на противоположной стороне от тех кустов, где кричал песец и куда ребята обычно со мной не ходили - Савоне, Ачики что-то внимательно высматривают.
   Пыри осторожно берёт меня за руку. Маленькая и шершавая рученка вся поместилась в моей замытой и загрубевшей лапе. В такт шагам она чуть подёргивается. Это от хромоты. Пыри приволакивает ногу.
   В последние дни ребята  стали особенно часто подшучивать надо мной. Временами это бывает обидно. Ведь я многого не знаю из обычаев  людей, которые живут в чуме. Но в итоге над всеми моими промахами мы  смеемся вместе. Да и после моей оплошности ребята стараются мне все подробно растолковать, и я взамен им тоже что-то рассказываю.
Например, как делают хлеб или конфеты. И они с недоверием слушают то, что в больших чанах варятся  сладкие сиропы, которые и превращаются в карамель или в шоколадные конфеты,  в плитки самого шоколада. Особенно интересует Пыри, как делаются различные вещи из железа. Что для этого надо? Или как делается оружие. Он несколько раз рассматривал мою двустволку, вертел её в руках, пробовал приложить к плечу  приклад. Целился в кустарник и что-то шептал. Лицо становилось чужим.

    А сейчас они, наверное, снова надо мной смеются? Может быть, это очередная шутка?
   -Вон, смотрите, -зашептал мальчик. Указал рукой в кустарник. -Ну, вот, вот, -совсем тихо повторял он.
    А я ничего не замечал, пока с места, куда он указывал, с жалобным писком не не вспорхнула серая пичуга. И тогда только я разглядел гнездо, свернутые в гнездо стебли травы и крохотные яички в нём.
   Мальчик отошел и жестом отозвал меня.
   -Вас хозяйка испугалась. Сейчас вернётся,- прошептал едва слышно.
   Мы замерли, выжидая. Птица несколько раз озабочено пискнула, перепрыгнула по веткам ближнего куста ближе к гнезду и, наконец, устроилась в нём, слившись раскраской оперения с травой, нависшими ветками кустарника.
Мы чуть приблизились - она шевельнулась. Пыри придержал меня рукой на месте, а сам придвинулся ближе. Птица не шевелилась. Она не боялась Пыри.
  Позади раздался шорох. За нами осторожно крался Бано. Ноздри пса раздувались, подёргивались.
  -Скажите ему, чтобы он не шел сюда! Он нашу «звероферму» поломает. Он съест яйца! -Заволновался Пыри.. -Хань! Хань! Как Матвеич!
Бано уловил мой взгляд и остановился.
   -Нельзя, Бано. Уходи! -Я понял, что тоже должен уйти. Тогда пёс пойдёт за мной.
   Накануне вечером я рассказал ребятам историю воробьишек, но только сегодня, сейчас нас  стало четверо. Оказалось, что и Савоне и Ачики по русски говорят. Просто ребята меня стеснялись, стеснялись своего неправильного выговора некоторых слов. Растолковали мне ребята и название реки, которая несла свои воды поблизости. Оказывается, что Халмер-яха - Мертвая река. Что-то было в её воде такое, что в её воду не садилась утка и в ней не жила рыба.
   Больше того, ребятишки показали мне камешки, которые находили в песке на мысках. Легкие, пористые, отсвечивающие желтоватым цветом окатыши. После того, как их вынимали из воды, они через несколько дней темнели, становились невзрачными, как сказал Пыри.
   -А если за вами приедут, вы не заберёте меня в посёлок?
Вопрос Пыри меня озадачил.
   -Ты хочешь в посёлок?
   -Нет! Нет! - Затряс головой мальчик. И только когда я  ему твёрдо пообещал, что не возьму его с  собой – рассказал, что несколько дней назад ночью приезжал с реки рыбак, друг Сэрако. Но старик его сразу же отправил назад.
   -Он даже чай пил в соседском чуме. А вы тогда  спали.
Я недоумевал.
   -Так почему же ты молчал!? Почему вы все молчали!? Я ведь мог  с ним уехать!
   Пыри потупился.
   -Серако боялся, что вы заберёте меня  с  собой.
   -Он из школы сбежал. -Внесла ясность Савоне. -Он не доучился. Его учитель  хотел наказать. Вот он и убежал. С нами на катере уехал.
   Многое стало ясно.
   -И все эти дни…- Да что там было говорить! -Как же так, что твой дедушка не хочет, что бы ты учился?
   -Он не мой. Их. -Пыри кивнул на Савоне и Ачики. -А мой чум далеко. Вы говорили, что были в нём. -Он назвал дальнюю оленеводческую бригаду, откуда я начал своё путешествие. Назвал имя пастуха, в чуме которого я жил несколько дней.
   Так вот кого напоминал мне мальчик! Множество вопросов возникло у меня и первый - о его матери. В чуме отца хозяйничала очень молодая женщина.
Пыри отрицательно покачал головой.
   -Это не мама. Это другая жена отца. А мамы нет. А почему вы не застрелили Матвеича?
   А вообще пуля разве выход - подумалось мне.
   -В посёлке стрелять нельзя. - С запозданием ответил ему я.
   -А в тундре можно. -Одновременно отвечая мне и своим затаённым мыслям тихо проговорил Пыри.
   -Ты к отцу поедешь?
   -Серако не пустит.-Видя мой немой вопрос пояснил. - Он мою маму вырастил.
   -Она тоже в тундре? -Осторожно спросил я.
   -Там, -махнул он рукой в сторону почти совсем вытаявших на склоне ящиков-халмеров.
   Я ничего не мог понять и он, видя мою растерянность,  пояснил.
   -Ворк*  в чум пришел. «Тот самый*». Меня забрать хотел. Мама  его супом горячим облила. Тогда он её  в тундру потащил. Серако его стрелял. Только ранил. Но он маму уже сломал.
   Мы помолчали. Так вот почему он хромает!
   -Только я всё равно его застрелю.- Недобро усмехнулся Пыри, -будет у меня такое ружье, как у вас. А ваши воробьишки тоже построили бы себе дом, гнездо, если бы дожили до лета? Вам их было жалко? Да?
   -А вы на наших птичек смотрите.- Предложила Савоне. -Пусть  они будут и вашими тоже. Пусть будут?
   Я нащупал в кармане последний патрон  с пулевым зарядом. Достал. Подбросил на ладони тускло отсвечивающую  тяжелую тушку латунной гильзы.
   -Возьми, юро*. -На память. Подрастешь. Может быть, он тебе пригодится. А учиться надо. У тебя получится. Будешь?
Пыри молча решительно кивнул.
   -Нейвагелаку, вертолётан хантан?* - Потянул меня за рукав маленький.
   -Обязательно. Если прилетит.
   Возможно, даже завтра, подумалось мне. Возможно сегодня вечером. Просвистит вертолёт вначале турбинами в стороне, затем сделает круг над чумом, распугает тишину, растреплет тугим потоком ветра от винта ближний кустарник на взлете. Сольется пирамида чума с тундровым рельефом, исчезнет из глаз. Но останется память о вас, мои воробьишки, о том, как  в трудную минуту вы подарили мне самое дорогое, что может подарить человек другому человеку - доверие.
   Подарили вы его мне со всей щедростью, на какую бывают, способны только дети.
   Вытеснили своей нечаянной бедой - мою беду.
   Воробьи мы - воробьишки.
   Сны мои неспокойные.
 

*Каслание - кочевье, (ненецк.) Здесь и далее примечания автора.
*Ачики - ребёнок,(ненецк.) Традиционно до определённого возраста  у ненецких детей как бы нет имени.Оно появляется по какому либо признаку или событию в начале отрочества.Это постепенно отходит, но  старики придерживаются этого правила.
*нюк -(ненецк) Чум,зимний, состоит из трех конусных сшивок большого количества специально обработанных оленьих шкур,нюков, которые накладываются на составленные конусом шесты, как бы оборачивают это основание.Третий нюк,подвижный. Он и первый, закрепленный за шест основания, образуют вход в чум, своего рода мягкую дверную створку.Нюки-покрытия летних чумов могут быть  брезентовыми и выполняться из проваренной в солевом растворе бересты. 
*Нэйвагелаку-белоголовый, (ненецк.)
*Юро -друг (ненецк.)
*Венико -собака (ненецк.)
*Халмер -(ненецк.) -объёмистый ящик из очень толстых хорошо протесанных и тщательно пригнанных между собой досок для захоронения  на поверхности земли умершего человека и сопутствующих ему в "верхней" жизни личных вещей.
*Хорей - шест, которым  управляют оленями в упряжке.(ненецк.)
*Хабарта - лось. (ненецк.)
* Ворк - медведь. (ненецк.)
* «тот самый» (медведь). Имени медведя в тундре называть не принято, применяется  своего рода имя - определение.
*-Нейвагелаку, вертолётан хантан? -Белоголовый, ты улетишь вертолетом? (ненецк.)