Если б я имел коня

Кому из нас не приходилось в самый, казалось бы, не подходящий момент быть накрытым, одновременно оглушённым и окрылённым небывалой волной вдохновения. Рождаются строчки, мелодии, линии и формы, идея и её воплощение приобретают мистический дух единства, целостности, простоты и гармоничности сложной системы. Обманчивое ощущение прочности явленного вам чуда, надежда на память, тысячи неотложных дел оборачиваются позже мучительными попытками вернуть то, что теперь распалось на атомы, рассыпалось как песочный замок, растаяло как туман.
Сколько раз, ненаученные горьким опытом, мы вновь и вновь повторяем ошибку пренебрежения  моментом вдохновения, принесённого крылатым Пегасом. Где, в каких слоях пространства вариантов остались ненаписанные стихи, мелодии, картины, несшитые платья, неприготовленные кулинарные шедевры, несозданные спектакли, несыгранные произведения …
К счастью, память хранит и те немногие счастливые случаи, когда доверившись зову сердца и полностью окунувшись в процесс творчества, переживаешь удивительные периоды времени, не имеющие деления на часы и минуты, а позже остаётся бесценный сухой остаток – ТВОРЧЕСКИЙ ПРОДУКТ. Что-то записано и бережно хранится, что-то раздарено друзьям и знакомым, что-то утеряно, но всё равно навсегда осталось с вами, вновь и вновь заставляя тосковать и мечтать, маяться и блаженствовать в вечном ожидании прилива новой волны.

***
Моё первое серьёзное знакомство с Пегасом было одновременно драматическим и комическим, и запечатлелось памятью со всей отчётливостью первого неудачного опыта. Именно этот опыт пережитого вдохновенья, а не первая любовь, как принято считать, сохранился в мельчайших деталях и позже, многократно повторяясь в удачных и неудачных вариантах, ещё раз доказывал, что все и вся родом из детства.
Случилось это, когда мне было примерно 8-9 лет. Мы с моей старшей сестрой учились в специальной музыкальной школе-одиннадцатилетке для особо одарённых детей, что изрядно урезало обычную часть нормального детства с играми на улице, беспечными часами шаляй-валянья в период между окончанием школьных занятий и приходом родителей с работы, выходными, праздниками и каникулами. С другой стороны, эстетический крен, который вольно или невольно испытывала на себе избранная часть «особо одурённых» детей, побуждал нас крениться ещё больше в сторону творчества во всех его проявлениях.
Саша, будучи старше на два с лишним года, всегда являлась для меня источником новых знаний, житейских секретов и откровений. По ночам с жаром мне пересказывались похождения трёх мушкетёров, приключения капитана Блада, страдания несчастной головы профессора Доуэля, а также перипетии интриг в её классе и прочие новости науки и культуры. Как-то раз, не дождавшись ночи, -- обычного для нас времени задушевных разговоров, Саша с волнением и жарко пылающими щеками поведала о снизошедшем на неё поэтическим вдохновении и представила своё творение под названием «Весна» (за окнами как раз набирал силу  март).
Весна, весна, весна, весна,
Спеша летит она сюда.
Ты посмотри: а там за ней
Летят две стаи журавлей,
И серых уток, и гусей …
Весна украсила поля,
Луга и берега.
И заглянула к нам домой:
У нас повеяло весной.
Цветок зацвёл и распустился.
Он улыбнулся, озарился

Не стану описывать свои впечатления; об их характере и силе можно судить по тому, что и теперь, по прошествии более 40 лет, я воспроизвела стихотворение почти целиком.
Со всей отчётливостью я помню, что в первую очередь меня поразил не сам факт внезапно возгоревшегося поэтического таланта, и, видимо, по этой причине, отнюдь не зависть к тому, чем я не могла похвалиться (пока!), а именно механизм самого процесса, который, со слов Саши, был порождён и практически смоделирован некоей силой извне. – Вдохновение, таинственная и могучая волна, подобно эпидемии неведомой болезни, поражает отдельных индивидов, слабых иммунитетом, или уже имеющих особого рода сбои в генной программе. Творчество как вирусное заболевание!
Тут было над чем призадуматься и потерять покой! Если это «оно» витает в воздухе, причём, совсем рядом, то почему бы и мне не заразиться, так сказать, по-родственному, воздушно-капельным путём?
Едва покончив с восторгами и искренними похвалами по поводу произошедшего чуда, я с несвойственной мне рациональностью принялась во всех подробностях выспрашивать сестру относительно сопутствующих обстоятельств; что предшествовало, о чём думалось, что виделось, может чего такого съела? Со всей дотошностью опытного клинициста сняв полный анамнез «заболевания», я огорчённо поняла, что «дело не шьётся»; ни одной зацепки, ничего такого необычного. Ну, шла домой из школы, думалось как-бы ни о чём, смотрелось вокруг, в весенний день. Никаких полётов гусиных и утиных стай, таинственным образом озарившихся цветков не наблюдалось. И тут – бац тебе,  взяло и накатило от начала до конца сразу целиком!
Скудные результаты на пути поисков методологии творческого вдохновения диктовали мне примерно следующий план действий: смотреть как бы вскользь, вокруг, ни о чём при этом не задумываясь, замечая и одновременно не обращая внимания (много позже у Кастанеды я нашла подробное описание практики расфокусировки, для того чтобы сместить «точку сборки») . Весь оставшийся вечер я исправно косила на всех и вся и в конце концов расфокусировалась настолько, что голова пошла кругом. Спалось плохо, хотя ни о чём не думалось. За окном поднялся ветер, застучал дождь, позже превратившись, судя по звуку, в мелкую ледяную сечку. С прилётом весны, по-видимому, ещё не всё было решено окончательно.
На следующий день я пребывала в состоянии апатии, получив замечание в школе за невнимательность. Дедушка, который как всегда встречал меня после уроков, также обратил внимание на моё необычное состояние и поинтересовался, не отравилась ли я жженым петушком на палочке. (Эти пресловутые петушки, продававшиеся возле школы сомнительного вида тётушкой, были притчей во языцех, являясь вожделенной мечтой малышей и причиной опасений учителей и родителей). Нет, петушки меня перестали занимать, я прислушивалась к себе, тщетно пытаясь обнаружить симптомы творческой интоксикации.
После обеда мне как обычно следовало приступить к обязательным ежедневным занятиям за пианино, что и было сделано под давлением  бабушки. Движимая грандиозными планами относительно моей пианистической карьеры, моя бабушка всегда имела на готове подходящую историю или высказывание кого-нибудь из именитых артистов, музыкантов. Подобного рода допинги, согласно её замыслам, должны были всколыхнуть во мне амбициозные струнки. Данный момент для этих целей совершенно не подходил, хотя по странному совпадению в качестве напутствия она процитировала известную сентенцию П.И. Чайковского: «Вдохновенье – гостья, которая не любит посещать ленивых».
Напутствие было очень в тему с той лишь поправкой, что я ожидала вдохновенье иного рода, нежели то, которое имела ввиду моя честолюбивая бабушка. И вот оно пришло: в то время, как я совершено бездумно в который раз выстукивала крепкими пальцами (так было записано в дневнике с домашним заданием) этюд, в моём сознании как на экране выскочило   странное четверостишье, чудеса, да и только!
Все полянки белизной
Дед Мороз обделал.
Снег идёт и валит град,
Бушуют метели!

Я могла тысячу раз поклясться в том, что к этому артефакту не имею никакого отношения, он появился непонятно откуда, хотя на самом деле всё было более чем понятно: меня посетило Вдохновенье, крылатый Пегас пронёсся мимо, оставив мне в знак своего расположения маленький презент! Я рассматривала его и так и сяк, повторяя про себя строчки с упругим, как бы пританцовывающим ритмом, и чем дальше, тем больше своей чудноватостью и какой-то непосредственностью он всё больше мне нравился. Нет, сочинить его сама я не могла; не встречались мне в ближайшее время обделанные белизной полянки с трудолюбивым затейником- Дедом Морозом, не видела я снега с градом и метелями, ну, разве что, погода чуть испортилась с ночи … И всё же не кому-нибудь, а именно мне было доверено озвучить это творение, и, поняв, что никак не смогу вытерпеть до вечера, до встречи с Сашей, я, спешно накорябав на листочке заветные строки, вихрем понеслась к дедушке, и вот почему:
Начиная с наиболее ранних, обрывочных воспоминаний детства, одним из самых близких и любимых в них присутствовал дедушка Иван Данилович, в моих глазах великий учёный, естествоиспытатель, путешественник, сказитель и песенник (последнее, наверно, только для меня одной!). Его  кабинет представлял собой настоящую обитель мага-алхимика с четырьмя массивными шкафами, полными книг, склянок, трубочек, реторт, снадобий из трав и кореньев, с большим двухтумбовым письменным столом, заваленным рукописями, записными книжками, с аптечными весами и гирьками и ещё тысячей разных непонятых и притягательных предметов. А ещё там было большое во всю стену окно, заставленное высоченными фикусами в деревянных кадках, между которыми гроздьями свисали фиолетовые традесканции, воинственно топорщились колючими ластами алоэ. Мне всегда казалось, что комната плавно переходит в дикие джунгли или полный тайн экзотический Эдемский сад. Дедушка был в едином лице Пифагором, Ибн Сина и Леонардо да Винчи. Он неизменно что-то мастерил, изучал и записывал, ставил опыты, находя при этом время петь со мной песни и читать сказки, а ещё! и сочинять их, решительно вплетая дэвов и пери, греческих богов и Бабу Ягу с Кощеем в пёстрый ковёр необычайных приключений, от которых пересыхало в горле. И на этот случай был припасён в фарфоровом чайничке холодный зелёный чай с душистыми горными травами, а иногда, в виде особого бонуса, вкусный напиток из чайного гриба, созревавший до поры в тёмных недрах шкафа.
Дедушка выслушал всё очень внимательно и мастерски спрятав улыбку в усах (а иначе и быть не могло, поскольку с чувством юмора, как и с тактом у него был полный порядок!), поздравил меня с начинанием, отметив, в не помню каких, но доступных моему тогдашнему пониманию выражениях, что стихотворение не лишено свежести и оригинальности. Но, при всех достоинствах, ему требуется шлифовка и это обычный для поэтов этап творческого процесса.
Всё дальнейшее мне совершенно не понравилось; критическому разбору подверглась каждая строка, причём особенно досталось существительному «белизна», глаголу «обделал» и последним строчкам с описанием природной аномалии, где единовременно смешались в кучу дождь со снегом, градом и метелями.
 Уж не знаю, был ли в широком употреблении во времена моего детства продукт бытовой химии с названием, фигурировавшем в рассматриваемом тексте, но дедушка мягко и настойчиво рекомендовал найти более удачный синоним слову «белизна» (как будто свежевыпавший снег имеет какие-то иные цветовые характеристики!). Столь же необъяснимым для меня было полное неприятие глагола «обделать» (умиляйтесь святой наивности!), который, по моему разумению, свидетельствовал о тщательности действий Деда Мороза, особенно если принять во внимание масштабы предприятия – все полянки!, а сколько их в лесу, умаешься, покуда каждую обделаешь!
Не знаю почему, но принципиально важным для меня было использование приставки «об», о чём я напрямик и заявила дедушке. Но все его попытки редактирования это строчки с учётом пожеланий (варианты «обкрасил», или ещё более неудачное с каким-то кондитерским привкусом «обсыпал») напрочь лишали стихотворение той самой самобытности, с которой он меня же и поздравил.
Не мог согласиться дедушка и с возможностью сочетания снега, дождя, града и метели, хотя именно такой лихо закрученный в двух коротких  строках сумбур очень удачно, как мне казалось, отражал буйство разгулявшейся стихии.
Продавать задёшево то, что имело для меня непреходящую ценность, я не собиралась!  И дело было не в упрямстве; если бы вознамерившись написать стихотворение на заданную тему (Зима), я вымучивала - выдавливала слово за словом, выбирая, примеряя и отбраковывая не понравившиеся, то поискать ещё какие-нибудь варианты – не вопрос. Но сочиняла-то не я, мне была оказана великая честь быть одареной Пегасом, которого я звала, приманивала и, наконец, дождалась! Поступать так с подарком, особенно принимая во внимание перспективы нашего дальнейшего сотрудничества, ( в чём я не сомневалась), было бы глупо и кощунственно. Не найдя возможности посвятить дедушку во все обстоятельства своего творчества (уж очень интимной мне казалась тема), я смело бросилась на защиту, выдвинув тот час пришедшие мне на ум аргументы.
Нужно сказать, что в нашей семье было принято выражаться  правильным литературным русским языком. Лучшие его образцы постоянно загружались в наш с Сашей банк памяти также благодаря традициям семейного чтения, -- таким чудесным и, к счастью, по сей день продолжающим жить в нашей семье. А поскольку в выборе чтения в первую очередь ориентировались на Сашин возраст, то я получала концентрированные дозы духовной пищи, так сказать, с опережением. Что же касается апокрифической (по крайней мере, в моём ближайшем окружении) части великого и могучего русского языка, той, что принято ныне именовать частью народного фольклора и щедро использовать вплоть до самых высоких этажей электората, то в компетентности по этой части я была безнадёжно отсталой, получив первые уроки от подружек по двору лет в 9-10. Самые обыденные ругательства, вроде дуры, среди взрослой части нашего семейства вообще не употреблялись, а  мы с сестрой за невоздержанность в языке  могли схлопотать и по губам.
Имелась в ходу, правда, иная, может не столь ругательная (в смысле матерная), но достаточно обидная часть великого украинского языка, посредством которого происходили время от времени словесные батлы между бабушкой и дедушкой. Неизменной темой споров был вопрос о степени высокородности и древности происхождения обеих линий: бабушка вела начало от семейства польских голубых кровей Вишневецких, а дедушкины корни восходили к опальному украинскому гетману Мазепе. Таким образом, с самых младых ногтей, когда я восседала на высоком детском стульчике в кухне и, пользуясь моментом предоставленной свободы, измазывала кашей всё в пределах доступности, слушая перекрёстно несущиеся с обеих сторон  сочные и цветистые украинские выражения (с бабушкиной стороны часто звучало «пся крев»), я не слишком вдавалась в их смысл. Важно было то, что по обеим линиям, и польской и украинской, моё происхождение, вне всякого сомнения, было высокостатусным, что ко многому обязывало, заставляя гордо нести себя по жизни, следя при этом за чистотой и грамотностью речи. И это стало само собой одним из внутренних императивов.
Тем не менее, в школе по русскому языку я никогда не дотягивала до пятёрки, в большей степени, по причине чрезмерно вольного употребления знаков препинания. Для меня они служили в качестве индивидуального способа передачи всех тонкостей личной интонации и поэтому препиналось мне не там, где этого требовали правила, а там, где подсказывало сердце.
Особо чутко был настроен мой слух на всякого рода корявые и косноязычные выражения, ошибки в произношении слов, и по причине наивности и житейской малоопытности (кто-нибудь пускай назовёт это элементарной невоспитанностью) я не раз попадала в неприятные ситуации.
Так, например, в детском саду, где мне то и дело приходилось сталкиваться с надругательствами над языком в среде однокашников и одногоршечников, ошибки из уст взрослых резали ухо с невыносимой силой. Особенно меня коробили два слова – «калидор» и «тубаретка», постоянно бывшие в ходу у нашей воспитательницы Таисии Алексеевны, настоящего тиранозавра в юбке, выполнявшей преимущественно карательно-надзирательные функции. Изо дня в день на нас сыпались грубые окрики: «Выдь в калидор и стань к углу!» и «Сядьте на тубаретки, руки на колени!».
Моё терпение лопнуло в один не прекрасный момент, когда наступило время обеда и мы по традиции получили громкую команду №2. Сочетание злосчастной тубаретки и абсолютно лишённого какого-либо смысла требования сложить руки на коленях (мир, что-ли, перевернётся, если кто-нибудь положит руки на стол или в носу поковыряет!) совершенно взбесило меня. Тихо и при этом достаточно внятно я сказала Таисии Алексеевне, что предмет мебели, который нам предложено занять, именуется табуреткой. За внесённое замечание я немедленно получила половником по лбу. В течение оставшегося дня меня изводили мелочными придирками и, конечно-же, напоследок была применена санкция посредством команды №1.
После этого случая моя жизнь в саду всё больше протекала по углам, где я предавалась философским размышлениям о тщете попыток изменить мир к лучшему, что, в свою очередь, не без пользы перенаправило мои преобразовательные устремления в интроспективное русло.
Но если уж быть откровенным, то литературные шероховатости замечались мною не только в непосредственном окружении, но и в святая святых – творчестве русских классиков. Редко, и поэтому, слишком заметно! Недремлющий внутренний цензор, выполнявший функцию компьютерной клавиши F7 (проверка), тотчас брал на заметку сомнительные с точки зрения литературной безупречности эпизоды. Поскольку указать на досадные промахи и предложить более удачные редакции авторам я не могла (все они уже пребывали в ином мире), то все эти находки без дела складывались в копилку памяти и, как оказалось, совершенно не напрасно. Ружьё выстрелило; в нужный момент со склада мне были предоставлены необходимые тематически соответственные примеры.
Первый, принадлежащий перу А.С. Пушкина:

Зима, крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь.
Его лошадка снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь.

В последней строчке были сплошь противоречия. Рысь, как мне казалось, довольно скорый темп в арсенале лошадиных скростей, плестись можно шагом, но никак не рысью. «Как-нибудь», завершавшее строку сводило на «нет» все данные ранее подробные, хоть и взаимоисключающие, указания.
Не давала мне покоя Некрасовская строчка из поэмы «Крестьянские дети»: «В лесу раздавался топор дровосека». Поэт, конечно же, знал, что раздаётся стук топора, но, видимо торопился, подгоняемый вдохновеньем (вот счастливец!), думал: «Потом исправлю», да и забыл.
Может показаться, что с юных лет я отличалась редкостной ядовитостью нрава, докучая окружающим советами, критикой и насмешками. Совсем наоборот! Испытывая трепет восхищения перед талантом и способностями тех, кто по праву этого заслуживал (в том числе и своей сестры!), я возносила их на высокий пьедестал совершенства и стояла на страже их реноме, пытаясь всячески оправдать досадные промахи, сделать их незаметными для окружающих. Всегда готовая прийти на помощь, спасая от расправы жестоких мальчишек котят, устраивая дома ветеринарный лазарет для нуждающейся живности, становясь на сторону «козлов отпущения» в классе и во дворе, я как могла, боролась с несправедливостями этого мира. Искренне желая помочь поэтам, которыми безмерно восхищалась, я, не откладывая на потом придумывала более удачные, на мой взгляд, варианты: для Пушкина предлагался такой-вот «ход конём»: «Его лошадка, снег почуя, пустилась в рысь, расправив грудь!». И Некрасов не остался без дружеского совета: «Послышался стук топора дровосека».
Возвращаясь к указанным дедушкой недостаткам своего (а скорее Пегасова)  поэтического опыта, немедленно был найден прецедент погодных аномалий в высокой поэзии:
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи, --
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
Никак невозможно, чтобы в трескучий мороз с гор вдруг побежали ручьи, когда там, в горах и летом-то снег не всегда успевает растаять.
Дедушка и в ус не дунул, только улыбался, дивясь моей задиристости. Все аргументы он порушил одним махом, назвав найденные корявости особенностями индивидуального поэтического слога, художественными допущениями и гиперболами для усиления воздействия на публику. Он говорил что-то ещё, но я уже не слушала, потому что в очередной раз за свою короткую жизнь получила подтверждение несправедливости правил этого мира.
Каждый мало-мальски наблюдательный ребёнок довольно скоро начинает понимать, что жизнь полна двойных стандартов, порождённых непримиримыми противоречиями во взаимоотношениях взрослых и детей. Опыт сложившейся ситуации явственно указывал на то, что система двойных стандартов действует и в мире творчества. Тем, кто успел застолбить место в поэтическом пантеоне, многое прощалось, оправданное особенностями творческого почерка. Реши Некрасов или Пушкин отправить Деда Мороза обделывать белизной полянки, никто бы и слова не сказал. В моём же случае это называлось поэтическим браком, требующим переделки.
Было очень обидно. Мир перед глазами замерцал и потерял чёткость очертаний, а в носу противно защипало. В атмосфере запахло осадками.
Если память мне не изменяет, к категории  плакс я не относилась. Единственным ярким примером, опровергавшим вышесказанное, были утренние доставки меня в ясли. Я орала на всю улицу и царапала маме лицо, протестуя в самых решительных формах, по-видимому, интуитивно предчувствуя, что в будущем эти места временного заключения детей готовят мне калидорно-тубареточные неприятности. Все прочие случаи, отмеченные локальным повышением влажности, в основном можно было классифицировать по двум признакам. Первый, когда слёзы лились градом во время наложения жгучих ядовито-зелёных печатей на мои разбитые в кровь коленки и локти. Второй же, где горько-солёные осадки именовались словосочетанием «нюни распустить». Как правило, нюни распускались в моменты горькой обиды и разочарования, когда, к примеру, не пускали на улицу или немеченый воскресный поход в горы отменялся по причине репетиции в зале перед концертом в музыкальной школе.
Была ещё одна разновидность, по общим признакам похожая на первые две, но производившаяся «всухую». Я панически боялась темноты, и если ближе ко сну нам читали Гоголя или некстати вспоминались страшилки с чёрной-чёрной комнатой и гробом на колёсиках, то ночью я принималась тихонько скулить и подвывать, действуя всем на нервы до тех пор, пока Саша или мама с папой, сжалившись, не брали меня к себе в постель.
Сидя рядом с дедушкой, я отчётливо понимала, что «нюней» не избежать. Всем известно, что подавить слёзы, особенно в стадии запуска процесса, очень трудно, иногда почти невозможно. Но мне удалось это сделать. В последний момент что-то внутри подсказало, что данный случай -- совсем особый, и это «что-то» помогло отменить команду на «нюни». Полагаю, что «этим» были мои высокородные предки, незримо столпившиеся за моей спиной; по одну сторону – гордые и надменные панове, а по другую – горячие и отчаянные казаки. С интересом наблюдая за происходящим, они, верно, уже делали ставки относительно того, как я буду держать удар.
Проклятый статус давил на меня тяжким бременем, обязывая      хранить достойную мину при  самом плохом раскладе, и взяв себя в руки, я уже согласно кивала: да, никаких проблем, конечно, попробую поискать, подправить …
Мой милый внимательный дедушка всё же уловил произошедшую перемену в моём состоянии и, как мог, постарался смягчить удар: это, мол,  первая проба пера, в следующий раз выйдет лучше. Если бы он мог знать, как дорог мне был этот первенец. На память тут же пришёл жестокий спартанский обычай: на глазах у убитой горем матери неумолимые старейшины кидали младенца, имевшего явные физический изъяны, в пропасть, ободряя несчастную: «Не реви, другого родишь, здоровенького!»
Мои глаза вновь увлажнились и исход сложившейся ситуации не смогли бы теперь изменить ни панове, ни казаки, но неожиданно на помощь явилась бабушка. Заглянув к нам, она заметила, что перерыв в занятиях  затягивается, и поспешила вновь направить меня на штурм музыкального Парнаса. Что и было сделано с большим облегчением. Не то, чтобы мне туда очень уж хотелось; просто под звуки выстукиваемого крепкими пальцами этюда я могла без помех обмозговать происходящее.
В те далёкие счастливые времена я не умела длительное время предаваться печали, направляя своё внимание на поиск путей, выводящих из затруднений. В ход пошла иная версия: что если Пегас оставил мне не готовый продукт (много чести одаривать всяких заносчивых пигалиц перлами несравненной красоты!), а заготовку, своего рода полуфабрикат, чтобы проверить на что я гожусь и смогу ли в дальнейшем рассчитывать на энную часть акций в предстоящих совместных предприятиях.
С энтузиазмом и всей имеющейся изобретательностью я приступила к этапу доработки. Вертя и так и сяк уже завязшие на зубах четыре строчки, я, к ужасу, начинала понимать, что конструкция сработана намертво, словно на неё было наложено заклятье. Все попытки осторожненько заменить одно слово другим вели к непоправимым деформациям. Сражаясь с «белизной» я меняла её то на «белый снег», то на «снежную вату», то на «снежную пыль», попутно решая, какое рифмующееся слово использовать в третьей строчке. Изрядно промучившись и оставив наконец «белизну» на прежнем месте, я мёртвой хваткой вцепилась в глагол «обделал». И тут у меня решительно ничего не получалось. Дед Мороз упрямо гнул свою линию, ни в какую не соглашаясь «обмазать», «обклеить», «обвесить» свои распрекрасные полянки. В полном отчаянье, я примирилась с  дедушкиным вариантом «обкрасил», но тут же столкнулась с необходимостью замены «метелей» на что-нибудь подходящее по теме, и, в то же время согласное по рифме.
К тому времени блок памяти в моей голове перегрелся окончательно и стал выдавать «глюки», предлагая абсолютно не относящееся к теме «рыбное меню» из двух блюд: иваси и караси (они обещали рифмоваться с «обкрасил» при условии ударения на втором слоге). В гневе вытолкав и тех и других взашей, я приступила с другого конца, выстроив в уме цепочку из всех известных мне зимних осадков и атмосферных явлений. К уже имевшимся прибавились буря, туман, буран, ураган, изморось, наледь и даже пороша. Но ни по отдельности, ни в различных комбинациях все эти варианты не вписывались в композицию. Пегас сыграл со мной злую шутку, а отмщённые Пушкин и Некрасов могли довольно потирать руки.
Время пролетело незаметно, за окнами начинало темнеть. Погрузившись с головой в решение Пегасовой загадки, я побила все рекорды пребывания ребёнка за фортепиано. Доведённые до автоматического совершенства этюды, звучавшие в качестве саундтрека ко всему этому спектаклю, я теперь легко исполнила бы даже в состоянии глубокой комы. С минуты на минуту за мной должна была прийти мама, чтобы забрать домой – мы жили на соседней улице. Пока я одевалась в коридоре, бабушка с удовлетворением отметила, что сегодня я хорошо потрудилась. Тут она была права. Почти права, ибо труд мой, при полной самоотдаче, оказался безрезультатным. В глубине души зрел очень неприятный вывод: я бездарная тупица с раздутым донельзя самомнением.
Дома, собравшись всей семьёй, мы сели ужинать. Уютное тепло кухни, аппетитный дух еды, милые и доброжелательные лица всех сидящих, и мамы с папой, и Саши, -- от всего этого веяло надёжной уверенностью, обещанием поддержки. Я знала, что здесь меня любят и балуют, и постараются помочь в любых творческих начинаниях. Но сейчас я была просто не в состоянии вынести даже самые безобидные подтрунивания и советы, и совсем недавнее желание поделиться новостью угасло само собой. Тем не менее, идея-фикс не давала мне покоя; проклятый стишок как вирус неведомой болезни, подавляя всякое сопротивление изнутри, победно занимал всё новые рубежи моего измученного сознания.
Желая направить беседу в интересующее меня русло, я сделала пробное вбрасывание; как, по мнению присутствующих, происходит процесс творческого воплощения идеи в конечный продукт. Тема нашла живейший отклик, завязалась дискуссия. К немалому моему сожалению, Сашу, как раз имевшую чем поделиться ввиду недавнего удачного опыта, отослали делать уроки. Дальнейшее обсуждение продолжили в более тесном кругу, и я услышала много ценного.
Папа, архитектор по профессии и талантливый художник по призванию, владевший всеми мыслимыми видами техники живописи, отличавшийся скромностью и даром лаконично излагать мысли (что я, увы, не унаследовала), поделился следующими соображениями. Идея, прежде чем получить воплощение, должна пройти этап творческой ферментации. Нужно до самых мельчайших деталей проработать в воображении картинку, добиваясь её чёткой проявки, как в фотолаборатории. И лишь когда зуд в руках станет невыносимым, а картина запросится на бумагу, время браться за кисть.
Мама подошла к решению вопроса с другой стороны. Порывшись в нашей богатой библиотеке и отыскав нужную книгу, она посвятила остаток вечера чтению фрагментов, где Марина Цветаева описывала своё детство. Знаменитая русская поэтесса, как оказалось, имела в ранние годы драматический опыт приобщения к музыке. (Мой же путь в музыку, в отличие от Цветаевского, был на редкость лёгким и безоблачным вплоть до пятого класса, когда впервые получив на экзамене «пять с минусом» я переживала случившееся как катастрофу). Из всего услышанного, весьма косвенно относящегося к интересующему меня вопросу, можно было сделать следующий вывод: творческий опыт в любом виде художественной деятельности, пусть и неудачный, может иметь универсальную ценность и позже, предположительно, даст успешные всходы на другой ниве. Кто знает, не промучайся Марина Цветаева с изучением нот и прочими исполнительскими хитростями, мир, быть может, лишился поэтессы.
Не скажу, что полученные уроки при всей их ценности, меня в тот вечер обрадовали, но я почувствовала небольшое облегчение, отвлекшись от терзавшего меня наваждения.
На следующий день, всю его первую половину, благодаря школьным заботам, общению с подружками и новым порциям познавательной информации, симптомы творческой лихорадки не давали о себе знать. Я временами возвращалась мыслями к обделанным белизной полянкам, но по-прежнему безрезультатно и, как ни странно, почти равнодушно.
Дедушка, единственный, кто был в курсе (да и то не полностью) всех моих поэтических затруднений, по дороге из школы деликатно поинтересовался, каковы мои успехи. Пришлось признаться, что никаких успехов нет, я нахожусь в творческом кризисе.
Лучше бы он не спрашивал! Весенний день в моих глазах тут же растерял всю яркость красок, свет померк и творческий недуг заявил о себе с новой силой. И тут мой дедушка неожиданно  прибавил  к пышному букету своих талантов ещё один – педагогический, предложив  совместить сразу два эвристических метода для раскалывания «крепкого орешка» -- крошечного стишонки в четыре строки! (Спустя сорок с лишним лет методы эти, весьма почитаемые в педагогике, особенно для творческих дисциплин, получили мудрёные названия:……… Дедушка же, не прибегая к сложной терминологии, очень доходчиво разъяснил их суть, что называется, на пальцах).
Для тренировки было предложено обкатать приёмчики на каком-нибудь хрестоматийном примере, ну хотя бы на Пушкинском Лукоморье. Ухватившись за идею, которая могла стать волшебной палочкой-выручалочкой, наскоро пообедав, я решительно засучила рукава… Но не тут то было! Бабушка, несокрушимая как Троянская стена, стояла на страже интересов Музыки, отыскав по случаю пословицу: «Делу – время, потехе – час».
Пришлось открыть музыкальный дневник и освежить в памяти задание на дом. Кроме этюдов крепкими пальцами, там значился ещё и разбор новой сонатины, которую я и в глаза не видала. В сознании замигала красная лампочка, --  урок по фортепиано должен был состояться на следующий день! Сообразив, что если сегодняшний день не будет посвящён неведомой сонатине, то завтра меня ожидает ещё одно потрясение. Выбора не оставалось: собрав волю и внимание в кулак я приступила к знакомству с такой настойчивостью, что через каких-нибудь пару часов  мы с сонатиной уже были на «ты». Покончив с делом, я перешла к «потехе», право на которую честно заслужила.
Переведение «Лукоморья» в формат картины оказалось чрезвычайно увлекательным занятием. Забравшись с ногами на стул, обложившись цветными карандашами и высунув от усердия кончик языка, я с большим удовольствием погрузилась в процесс рисования.
Пушкин действительно был ГЕНИАЛЬНЫМ ПОЭТОМ!. Слышанное тысячу раз это банальное выражение, до сего момента как-то незаметно проскальзывающее и растворяющееся в сознании, именно теперь обрело истинный смысл! Всё, о чём говорилось в «Лукоморье», легко, без малейших усилий рождало зрительные образы, которые сами собой ложились на бумагу. И это было чудом!
Нужно признаться, что пренебрегши папиным методом, не раздумывая ни секунды, я одним махом нарисовала во весь лист большой раскидистый дуб, сразу же почувствовав, что неподрассчитала. Предстояло разместить с большим или меньшим комфортом всех насельников Лукоморья, число которых переваливало за три десятка, а места почти совсем не оставалось. По-хорошему следовало стереть дуб с лица земли и вырастить новый, поменьше размерами, но остановиться было не возможно! Дав себе обещание расселить всех нуждающихся, я попыталась более осмотрительно отнестись к разделу оставшихся земельных угодий, располагавшихся по правую и левую сторону от дуба. Административные проблемы, куда более сложные, нежели художественные, множились и росли как снежный ком. Пришлось всё же остановиться и бегло от начала и до конца просмотреть всё «Лукоморье», чтобы окончательно не сесть в калошу. Очень своевременное решение, потому что территорию, пригодную для обитания, пришлось сократить, отдав часть под морскую стихию, которая плескалась волнами  у самого подножия дуба, грозя подмыть корни. Так никуда не годилось, поскольку вскоре ожидалось прибытие тридцать витязей с Дядькой. При отсутствии полноценной береговой полосы, молодцам пришлось бы прямо из пены волн карабкаться по дубу вверх. Оставив этот вопрос на потом, я вновь обратилась к Пушкинскому тексту и начала приём обитателей Лукоморья строго по очереди.
Первым по списку значился кот, при ближайшем рассмотрении оказавшийся ещё тем типом. Избрав двуличие в качестве жизненного кредо, он, по-видимому, не в первый раз обращался к практике двойных стандартов. Идя налево, кот принимался орать дурным голосом, намекая на возможность перехода к более решительным агрессивным действиям. Направляясь в противоположную сторону, он тут же менял личину и с самым невинном видом мурлыкал, плетя всякую небывальщину. Не спрашивая желаний двуличного кота, я без раздумий отправила его направо и усадила на златую цепь, натянутую между противоположными ветвями. (Забыла сказать: расшифровывая ребус с тем, как виделся поэту кот, ходящий по цепи кругом: то ли  это был злющий цепной кот, то ли кот-канатоходец, развлекавший себя экстримом, -- я выбрала второй вариант).
То и дело внимательно анализируя текст, я с восхищением отмечала, насколько мастерски Пушкин завладевает вниманием публики, взахлёб описывая свои впечатления от Лукоморья,  рассыпая чудесами как из рога изобилия. Тут мне в голову пришла мысль во что бы то ни стало увязать в единую линию всех персонажей, как-то заставить их взаимодействовать. Нельзя было допустить, чтобы собравшиеся на поляне толпились словно на вокзале, никак не реагируя друг на друга.
Поставив перед собой ещё одну сверхзадачу, я обратилась к Лешему. В моей рисованной интерпретации он был похож на слегка опустившегося, полностью заросшего волосьями мужичка. Видимо крепко выпив, тот заплутал в лесу и, услышав мурчание кота, вышел на полянку к дубу, задрал вверх голову, да так и обмер: чуть повыше кота, изящно примостившись на ветке, сидела прехорошенькая нагая русалка. Неведомые дорожки, о которых говорилось у Пушкина, как раз и были той звериной тропкой (я обозначила её пунктиром), по которой Леший пришагал на зов кота. Избушка на курьих ножках, изобразить которую без труда может любой младенец, поместилась у подножия дуба. Чуть подправив ракурс русалкиной головы, я направила её взор отнюдь не на Лешего. (Безответные чувства казались мне более романтичными, да и сам Леший не тянул на роль героя-любовника). Моя русалка с сомнением разглядывала бунгало на ножках, размышляя, стоит ли ей занять эту жилплощадь или остаться сидеть, как птица, на ветке.
Я спешила дальше.
Там лес и дол, видений полный …
Представителем от леса выступал дуб в единственном числе. Заниматься озеленением территории, прежде чем найдёт себе место каждый обитатель Лукоморья, было несвоевременно. Что-такое дол, я представляла смутно: (нужно порасспросить дедушку).
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой
И тридцать витязей прекрасных …   


Метнувшись на правый фланг, я занялась подготовкой к приёму десанта «Морских дьяволов». Тут уж мне пришлось попотеть и не раз воспользоваться ластиком. Увеличив береговую полосу, я закончила её обрывом, усложнив тем самым задачу молодцам, рассчитывая на их физическую подготовку: пускай карабкаются, как могут. (На самом деле я схитрила, упростив для себя задачу: вместо всего отряда, из пены вод пока показались три головы в шлемах. Прежде, чем покончить со всеми этими хлопотами, памятуя о сверхзадаче, нужно было понять, зачем они вообще сюда прибыли – не на пикник же! Я ещё раз обратилась к Пушкинскому тексту, и ответ ждал меня через четыре строчки:
В темнице там царевна тужит …
Ясно как день: это операция по спасению особы монарших кровей. Чтобы расставить точки над  «и», я пририсовала первому витязю руку с малюсеньким биноклем, направленным на искомый объект. Сам объект, точнее его место заключения, разместился по центру внизу, меж корней дуба. Там было сооружено нечто вроде полуврытого в землю блиндажа с небольшим забраным решёткой оконцем, за которым виднелось бледное заплаканное личико царевны. Для большей наглядности я соединила окно и бинокль едва заметной пунктирной линией.
Раз уж я перескочила через четыре строки, занявшись судьбой царевны, тут же у темницы вскоре появилась фигура волка. Для полновесного хищника места не хватило и получился такой маленький волчок, похожий на дворняжку. Он стоял на задних лапках (служил!) и преданно заглядывал в окно царевне, всем своим видом словно вопрошая: «Чего желать изволите?»
Снова вернувшись назад к пропущенному фрагменту, я запечалилась: на левой части картины вот-вот должно было состояться пленение королевичем грозного царя, а опыта в изображении батальных сцен у меня не было никакого. Но дело близилось к концу и до сих пор всё выходило так  ловко, что мысль эта придала мне уверенности. Вскоре на свободном пятачке стояли друг против друга, воинственно подняв мечи, высокий рускудрый королевич и маленький, толстенький, плешивый царь. Колдун с богатырём (ещё одна батальная сцена!), к великому облегчению, сцепились высоко в облаках: можно было ограничиться неясными очертаниями двух козявок (кому интересно, кто они – пусть рассматривают в бинокль).
В каждой строчке Поэт заставлял меня думать, анализировать, расшифровывать загадки и даже обращаться к философским и социологическим вопросам, непосильным для детского ума. Так, размышляя над тем, что есть народ и как его рисовать,  воображение подсказало, что нет здесь никакой проблемы: народу под дубом собралось итак предостаточно.
Последние свободные места разыграли между собой Баба Яга в ступе и Кащей, а что касается Русского духа, то сомневаюсь, что нашёлся бы умник, знающий как воплотить это нематериальное явление на картине.
Всё! Можно было бы трубить победу, но у меня всё внутри вдруг похолодело: а как же Пушкин, как быть с ним?
И я там был, и мёд там пил …
Места на листе не оставалось, только в облаках, но ведь он же не Карлсон? Взяться за новую картину уже не было сил, -- все они без остатка ушли на «потеху» (как это называла бабушка!). Призвав всю свою изобретательность, я вновь и вновь вчитывалась в оставшиеся строчки, и ответ родился сам собой: да, был здесь Пушкин, и море видел, и дуб, и кота, только был он в другое, более спокойное время. С комфортом разбил бивуак на бережку, с наслаждением потягивая из фляжки сбитень, он грезил под нескончаемые байки кота (тот, как обычно, плёл свои были-небылицы).
Поздравив себя с удачным окончанием, я представила на дедушкин суд свой «потешный» лист и заслужила похвалу. Дело было за малым, -- проделать тот же фокус с собственным стихотворением.
Развитое воображение всегда было моей отличительной особенностью. Постоянно находясь под сенью этого раскидистого дерева, я питалась изобильными плодами, щедро сыпавшимся с кроны. Доверчиво принимаясь за очередной, я никогда не зала заранее его вкус, свойства и последствия употребления. Иногда это были безмятежные грёзы-мечтания, иногда – хитроумные планы с подробной сопроводительной информацией, а порой и леденящие душу кошмары. Такое частенько происходило по ночам: любой шорох, колеблющаяся на стене тень, неясные силуэты предметов в комнате становились знаками опасности, подступавшей ко мне со всех сторон. Однако, пережив очередной кошмар, память спешила поскорее упрятать его в свои потаённые шкафчики под замок, а я приступала к дегустации очередного фрукта не сомневаясь, что впереди меня ждут необыкновенные приключения, пусть и опасные, но непременно с хорошим концом.
Как обычно, я обратилась к своему волшебному дереву, но увы! Впервые в жизни оно оказалось бесплодным, сколько я  не трясла ствол. И ведь ему не стоило труда сотворить качественную картинку с  лесом, полянкой и Дедом Морозом. Но дерево словно подменили: картинка всё время плыла перед мысленным взором, менялась в деталях, не желая проявляться с должной чёткостью. В сердцах пнув вредное дерево, я перевела воображение в режим ручного управления.
Не без труда удалось представить голый предзимний лес. За свою жизнь в настоящих лесах ещё не бывала, больше знакомая с горными ландшафтами и холмами. Дала команду «поляна», поместила на ней фигуру Деда Мороза. Дальше дело застопорилось. Понукаемый моими требованиями, главный герой медлил, нерешительно топчась на месте. И оно понятно, поскольку мы оба не имели никакого представления о технологии «обделывания полянок»: то ли нужно было дать ему в руки метлу, то ли решето, то ли следовало широкими жестами сеятеля разбрасывать препарат при поступательном движении.
Как и в случае с Лукоморьем, я попыталась двинуться дальше, надеясь, что Дед Мороз как-нибудь сам решит, что ему сподручнее. Но дождь со снегом, метелью и градом налетал с такой силой, что видимость падала до нулевой отметки. И так много раз подряд.
Уже лёжа в постели, мне на память пришла утешительная сказочная формула-заклинание: «Утро вечера мудренее».
Сознание отключилось. Но тут же эстафетную палочку приняло подсознание, на свой лад пытаясь внести лепту в общее дело. Сон той ночи, чудной и нелепый, как детские стихи-потешки, запомнился во всех подробностях.
По мрачным буро-коричневым небом, которое можно увидеть только облачной зимней ночью, неподвижно замер в ожидании лес, состоящий из гигантских искорёженных тяготами жизни деревьев, воздевший вверх тысячи крючковатых рук-пальцев. Посреди поляны стояла фигура в странном одеянии, похожем на плащ-палатку и в высоких резиновых сапогах. Сзади на плащ-палатке было написано крупными белыми буквами «Дед Мороз». Если это и был он, то выглядел  и вёл себя очень странно. Подняв руки к небу, в едином с деревьями порыве, он совершал ими непонятные пасы и кажется,  шептал заклинания. Слов было не разобрать из-за назойливо лезущей в уши музыки. Подсознание не сильно утруждалось с поиском подходящего саундтрека и использовало уже знакомые этюды (исполняемые ну очень крепкими пальцами!). Музыка прибывала, ноты склеивались в сплошной пласт звуко-стука, постепенно переходящего на визг на самых высоких частотах. Потом всё резко оборвалось и над лесом зависла оглушительная тишина. /Дальше картинка обрывается. Эпизод следующий/
Время суток непонятно. Неопознаваемый небесный объект (для солнца слишком тусклый, для луны – через чур яркий) освещает следующую сцену: все полянки уделаны белизной, да не простой, а голографически мерцающей и переливающейся всеми цветами радуги. При внимательном рассмотрении белизна оказывается сплошным ковром мелкой шевелящейся рыбёшки, исхитрившейся также налепиться на стволы и ветки деревьев. Выглядит всё более чем необычно и потрясающе красиво! Буря нагнала рыбных осадков (это старые знакомцы – иваси с карасями), наверное сверх месячной нормы, если таковая существует. На поляне, утопая по колено во всём этом великолепии, Дед Мороз неловко переминается с ноги на ногу. В своих резиновых сапогах и плащ-палатке он здорово смахивает на тральщика рыболовецкого судна после удачной путины. (Подсознание заранее заготовило такой сюжетный выверт и предусмотрительно упаковало главного героя в соответствующий костюм). Дед-мороз-рыбак в растерянности обозревает неожиданно свалившееся на его голову рыбное изобилие, не в силах решить, что со всем этим делать. Звучат знакомый саундтрек с этюдами, но уже мягким, ласкающим туше.
Что было дальше? Видимо, жизнь двинулась своим привычным курсом, без особых происшествий. (По крайней мере, детально восстановить дальнейшие события в памяти мне не удалось). Я как обычно погружалась в тысячи новых увлекательных занятий, уходя в каждое с головой: лепила из глины божков, посуду и эксклюзивную дизайнерскую мебель для пупсиков; шила чудесных мышат, в очередь за которыми выстроились все мои одноклассницы; завела коллекцию кактусов; изобретала новые блюда; изучала жизнь насекомых, приютив в большой коробке семейство тараканов. Позже, совместно с лучшей подругой мы работали над созданием воздушного шара; всё было не просто в прожектах, -- уже были произведены необходимые расчёты, сплетена маленькая корзинка из прутьев (воздухоплавателем предстояло стать моему коту), испорчено четыре простыни (по две с каждой стороны). К дальнейшим удачным совместным проектам можно прибавить неоконченный научно-фантастический роман, издание журнала «Чернильница», сценарии к капустникам и КВНам.
Болезненной для меня темы вдохновения я старалась не касаться. Как-нибудь переживём! Стойло Пегаса, возводимое с таким старанием и надеждами, я разрушила до основания; пусть вообще забудет сюда дорогу! И знает, что я сама так решила. (Со свойственной детству непримиримостью и гневом за причинённую боль, я пыталась таким образом хоть как-то отомстить. Вердикт относительно творческого таланта мне ясен, выслушивать его от какой-то коняги совершенно излишне!)
Помимо всех моих увлечений, удивительные мгновения мне не раз посчастливилось испытывать на сцене. Как это называлось – никак, табу! Но на самом деле, вдохновенье, подобно волшебнику из сказки, всё это время издали продолжало наблюдать за мной, появляясь в нужные моменты под маской, чтобы до поры не быть узнанным, и раскрыло своё инкогнито много лет спустя, когда я неожиданно вновь начала писать стихи, по-настоящему удачные. И всё происходило именно так, как в далёком детстве: взяло и накатило от начала до конца сразу целиком!
Мне думается, что Пегас осуществил своего рода пролонгированный педагогический эксперимент, заставляя меня раз за разом без оглядки и компромиссов растворяться в любимом деле, при этом, не ставя во главу угла результат и его стороннюю оценку. Он приохотил меня к самому процессу, проявив терпение, настойчивость и может, немного безжалостность. Нередко я обращаюсь к высказыванию П.И. Чайковского, иногда соглашаясь с ним, но, порой, и возражая. «Вдохновенье – гостья, которая не любит посещать ленивых!» Чудеса, всё же, случаются …

***
Пришло время поставить точку в этой забавной, с лёгким привкусом грустинки, истории, но напоследок я испытываю необъяснимую потребность поделиться одним немаловажным для меня открытием. Задумав описать этот полностью реальный эпизод своего детства, так сказать, забавы ради, -- уж очень веселит меня сей незамысловатый стишок, из-за которого много лет назад едва ли не разыгралась буря в стакане воды, -- и начав переводить картинки памяти в текстовый формат, я постепенно убеждалась в том, что не всё  так просто: спрятан здесь какой-то фокус, который непременно следует разгадать. (Рассказывая обо всём произошедшем в несколько пренебрежительном, ироничном ключе, я в тайне завидую своему тогдашнему по-детски наивному нонконформизму и даже определённой тотальности, с которой я умела, нет, просто иначе не умела, погружаться во всё, что делала с увлечением. Мне очень не хватает такой способности сейчас!)
Восстанавливая в памяти эпизод за эпизодом, работая то с помощью лупы, то лопатой и ломом, я, по сути дела, производила археологические изыскания в хранилищах и запасниках собственной души. Всё это сопровождалось странным двойственным чувством; наряду с энтузиазмом и воодушевлением имелось неприятное, почти физически болезненное ощущение. – Так бывает, когда надавишь шишечку-мозоль, под которой покоится давняя вовремя не извлечённая заноза, которая, миновав стадию воспаления и надёжно закапсулировавшись, даёт о себе знать лишь при неловком прикосновении. Именно в этой двойственности я находила своеобразный мазохистский кайф, всё стремительнее приближаясь к его таинственному источнику. Работа продолжалась уже наощупь, вслепую, одними ощущениями: пыль и тлен на задворках памяти хранили следы едва уловимых запахов из детства, лица касались сети паутины – наверное, давным-давно они были детскими фантазиями, в которых так легко и так приятно запутываться. Ватно-глухая тишина, на самом деле, состояла из неясных шорохов, шёпотов, далёких отголосков смеха и музыки. И вот, я уже у цели – намертво запечатанного ящика или шкафа. Глотнув побольше воздуха, из всех сил дёргаю дверцы на себя!
Скелета в шкафу не оказалось! Да и сам шкаф, надёжный лишь до первого прикосновения, рассыпался в труху, и когда пыль немного осела, я почувствовала струю холодного, свежего воздуха.
В это трудно поверить, но мне стало легче дышать.  Мне вообще стало значительно легче! То, что я в детстве, не разобравшись с перепугу, запечатала как джина в бутылку и зашвырнула подальше на чердак подсознания, оказалось химерой. (Более профессионально, на языке психоанализа, химера эта именуется комплексом несоответствия собственным идеалам и требованиям). Сколько же таких ящиков, шкафов, сундуков хранит наше подсознание; сердобольная и по-плюшкински запасливая память, начиная с самого раннего детства, складирует неясные страхи, несбывшиеся мечты, невыполненные обязательства, превращающиеся в комплексы. Нет сомнений, ею движут самые благие побуждения: уберечь, охранить, укутать потеплее. И если вдруг нам захочется отчаянно рискнуть, сделать резкий разворот от намеченного разумом  курса, изменить привычное и надоевшее, то память, указуя на чердачную дверь, уже приступает с назиданиями: «Ух, какие мы смелые и решительные! А если  сейчас свет погасим и бука выскочит?»
Никакого буки нет! Ручаюсь, большая часть всех сундуков и ящиков пуста! Я уверена в этом! Почти уверена, пока не потушили свет …
Вряд ли у меня хватит сил и мужества, чтобы наведаться туда ещё раз и основательно разобраться со всем накопившимся хламом, ну хотя бы с ещё одним саркофагом, скрывающим химеры моего детства. Только, разве, если подвернётся оказия, воде этой.

Мы с Пегасом продолжаем сохранять тёплые дружеские отношения. Хотела написать – партнёрские, но поостереглась, вдруг спугну осторожное и обидчивое животное. Хорошо понимаю, что он навсегда останется диким, неприрученным, и никогда не позволит превратит себя в послушную цирковую лошадку, реагирующую на каждый свист. И пускай, так даже лучше! Но, как мне кажется, я умею ему нравиться, и коник время от времени возвращается в своё персональное стойло, которое я по мере сил и времени поддерживаю в сносном состоянии, ожидая очердного визита и никогда не ведая заранее, долго ли коротко придётся ждать.
Кто знает, может именно благодаря нерегламентированным перерывам в общении, мы оба успеваем соскучиться и искренне рады встрече. Мы не изводим  друг друга, подобно любовникам со стажем,  мелочными упрёками и ядовитыми комментариями; с его стороны: «Как можно было так загадить мои личные апартаменты?», «Хозяйка, почему опять не готов обед к моему приходу!», «А на что, ты, милая, рассчитывала, с твоей-то ленью?»; с моей стороны: «Зовёшь, зовёшь, не дозовёшься, когда нужно!», «Явился-не запылился, где шлялся всё это время?», «Не очень-то и рады, без тебя уже почти управились!».
Сколько бы ни пришлось ждать, он безошибочно чувствует: пора, время пришло! Но как гость с особым статусом, позволяя себе опаздывать к началу торжества и являясь в самый разгар, а то и  ближе к концу, он обязывает меня проделывать довольно непростую, иногда нудную, больше, чем просто подготовительную часть нашего совместного проекта, оставляя за собой режиссёрско-дизайнерские функции (может, я не совсем справедлива?). Так или иначе, но если мне удаётся правильно расшифровать едва различимый шёпот своего сердца, подсказывающего интересную идею или тему, я твёрдо уверена, что не останусь без помощи Пегаса. Если же тема выбрана неверно, не от сердца, то природное чутьё мудрого животного не позволяет ему участвовать в заведомо пустом предприятии, и тогда оно обречено.
 P.S. Маленький свет в тему: Никогда не пренебрегайте мимолётным вниманием Пегаса; он обидчив и порой злопамятен. Если именно сейчас он приглашает вас к флирту, не раздумывая соглашайтесь, отбросив все дела. Любое промедление обернётся позже тщетными попытками вспомнить и записать, наиграть, напеть, набросать (и т.п.) то, что казалось навечно запечатлено памятью в целостности и во всех подробностях. Но увы! Пегас уже унёсся к другим, более отзывчивым, а вам останется лишь кусать локти и с сожалением, в сослагательном наклонении, размышлять примерно так:
Если б я имел коня,
Это был бы номер!