Александр Зотов. Крапива

 1
Владимир Михайлович вскрыл конверт. Отец писал: «Живу хорошо. Подстроил дом.… А вот здоровье пошаливает. Ты бы приехал, сынок…»
Отец жил недалеко от Омска. Он оставил семью, когда Владимиру не исполнилось и четырнадцати.… Владимир Михайлович не знал толком, кто был прав из родителей, но он твердо знал, что отец есть отец и второго… не будет.
Решение принял, не раздумывая.
Командир части, выслушав подполковника, с пониманием взглянул на него и, ни слова не сказав о графике отпусков, согласно которому только через три месяца Владимир Михайлович мог получить свои календарные, поставил на рапорт размашистую подпись, сказав:
— Что ж, поезжай, комбат.
2
Скорый поезд Москва-Омск мчал на восток. Менялись в купе пассажиры. В Казани вошла молодая чета. Пока молодежь устраивалась, Владимир Михайлович вышел в тамбур и стал пристально всматриваться в голубую даль.
Первый раз он ехал по этой дороге семнадцать лет назад: осенью собирался в армию, а летом подумал: «Съезжу к отцу…»
Отец в то время работал шофером и, как только Володя приехал к нему, в тот же день повез его сначала на пасеку, а потом на ферму. Там-то, на ферме, он и познакомился с белокурыми девушками — Ритой и Тоней.
Увидев его, те переглянулись: «Не местный. Откуда?..» А, узнав, что приехал из Курска, заулыбались.
— Надолго? — спросила Антонина.
— Пожалуй, на лето.
— На все?
— Ну, конечно, Уж если приехал…
В райцентре встретились на следующий день. Гуляли втроем. И еще больше понравился девушкам Владимир: внимательный, чуткий. Тоня так и льнула к нему. Однако, несмотря на ее откровенность, самому парню больше понравилась Рита. У нее были голубые глаза, темные брови, волнующий взгляд, удивительный голос…
Второй раз Владимир Михайлович побывал в Вяжлях совершенно случайно, проездом, будучи уже офицером.
Риту встретил на улице. В тот день шел снег. Кружась, крупными хлопьями он медленно ложился на землю и деревянный настил, покрывая их белым ковром.
— Я писал… — начал было Владимир Михайлович, но Рита его прервала тихо, но твердо, на мгновенье коснувшись его сильной руки.
— Я знаю. Но долго, слишком долго шли до меня твои письма. Ты помнишь Тоню? На почте она работала… Так вот, Тоня сделала свое дело.
— Не может быть! Ты хочешь сказать… — Владимир Михайлович изменился в лице. — Но, Рита, неужели теперь ничего не поправить?!
— К сожалению, нет. Ты не поверишь, но за прошедшее время многое успело измениться. И я — тоже. И я теперь с тем, кто не дал мне уйти на панель. Конечно, мне очень хотелось бы иметь рядом любимого человека, детей, хотелось бы согласия и мира, но, видно, это не мой удел. И еще… Хотя…
С этими словами она повернулась и пошла. Владимир Михайлович больше не окликнул ее.
А потом Афганистан, семья, академия…
И только год назад, после назначения в Курск, он узнал, что в Вяжлях у него растет дочь.
3
Замедлив ход, поезд приближался к станции Вяжли. Отца и его жену, Валентину Николаевну, Владимир Михайлович заметил, выходя из купе. Они медленно шли по перрону и всматривались в каждый вагон. У отца не та была поступь. Ниже плечи. «Сколько ж не виделись мы?..» — подумал Владимир Михайлович. Они обнялись:
— Отец…
— Сынок…— Руки отца, точно клещи, впились в сыновнюю спину. — Сынок, — повторил он, — сы…нок…
От станции до райцентра, которые разделяло широкое поле, добирались на «Москвиче». «Асфальт проложили, — подумал Владимир Михайлович. — Раньше его не было. И построек вон тех тоже не было».
— Смотрю, земля сухая, — сказал он, глядя на приближающийся поселок. — Наверно, не балует вас дождь.
— Ну, как же, — отец оживился, — позавчера всю ночь лил. Гроза. Гром. А вот разведрилось.
— А как наши родственники поживают, Андрей Андреевич, Клавдия Ивановна?
— Помаленьку. Старые стали. Хозяйством уже не занимаются. До недавнего времени корову держали, а вот теперь и ее продали.
К дому подъехали со стороны леса. Отец специально сделал так, чтобы провезти Владимира Михайловича через весь поселок. «Пусть посмотрит». Машину хотел оставить на улице, а, поразмыслив, решил: «Поставлю в гараж. Все равно ехать никуда не придется».
— Вы идите, я скоро, — сказал он и выжал сцепление.
* * *
Переодевшись с дороги, Владимир Михайлович прошел в зал. Там уже ждал накрытый стол, шампанское… Вскоре вошел отец, за ним Валентина Николаевна. Она поставила на стол фрукты — последнее приготовление к ужину — привычно пригладила волосы и, улыбнувшись, добродушно сказала:
— Вот, теперь все.
За стол сели дружно.
— Что будем, — спросил отец. — Шампанское? Водку?
— Пожалуй, шампанское.
— Оно и верно. Если говорить по правде — он тоже улыбнулся — то и не помню, когда спиртное в рот брал, а сегодня вот — выпью.
Выпили. Заговорили. Владимир Михайлович опять спросил о здоровье отца. Отец — о родственниках, знакомых. Было видно, как набежала тень на его лицо.
Спросил о службе в Афганистане… Налили еще по одной.
Расспросам отца, казалось, и конца не будет. Его интересовало все: дом детства, город, земляки…, но на полуслове он вдруг замолчал, на какое-то время опустил голову и, облокотившись на стол, негромко сказал:
— Ладно, сынок, пора отдыхать, устал ты теперь с дороги. А завтра… завтра пойдем в парк. Концерт там будет. Автолавка из Омска должна приехать. Ведь завтра День молодежи.
4
Как и предложил отец, на следующий день он, Владимир Михайлович и Валентина Николаевна пошли в сельский парк культуры. Он находился почти в его центре поселка и значительно отличался от городского: был меньше, скромнее, но уютен, с бильярдной и, что немаловажно — с аттракционами.
Люди шли сюда семьями, улыбающиеся, и, точно стремясь поддержать их настроение, из глубины этого благоухающего парка неслись слова веселой и мелодичной песни:
Малиновки заслышав голосок,
Припомню я забытые свиданья,
В три жердочки березовый мосток
Над тихою речушкой без названья.
Прошу тебя, в час розовый
Напой тихонько мне,
Как дорог край березовый
В малиновой заре.
 
Сделав в автолавке нужные покупки, вместе направились к летней площадке. По дороге встречались знакомые. И отец не пропускал случая, чтобы представить:
— Мой сын. Мой… сын.
— «Тещу» видел? — спросила Валентина Николаевна, когда сели напротив эстрады.
— О теще — шутка. Однако Владимир Михайлович понял, о ком идет речь.
— Тетю Галину?
— Ее.
— Она здесь?
— У сцены. Смотрит… Узнала… Нет, догадалась.
— А Люба?
Дочь… О, как он хотел спросить о ней вчера, как он хотел!
— Сейчас посмотрю, — Валентина Николаевна осторожно посмотрела по сторонам, назад, кивнула. — Да. Недалеко… С подругой.
Владимир Михайлович тоже повернулся назад. Хотел спросить, а кто же из девушек Люба, но, присмотревшись, нашел, что этого делать не надо, что девушка с русой косой и карими проницательными глазами действительно похожа на него.
Дрогнуло сердце, кровь густо прихлынула к его щекам.
— Подойдем? — спросила Валентина Николаевна.
— Так сразу? — В эту минуту Владимир Михайлович с любопытством смотрел на дочь. Узнав о ее существовании, он думал: «Правда — неправда?» Теперь сомнений не было.
— Они уходят…
— Вижу. — Водил в бой взвод, роту, а тут — пробила испарина.
…Из парка возвращался сам не свой. Вплоть до дома только и говорил о ней:
— С кем живет?.. С бабушкой? Значит, уехала мать? Н-да…
У дверей замолчал. Ушел в себя. Вида не показывал, а на душе кошки скребли. Взял газету — не читается. Телевизор — не смотрится. И лишь когда пришли гости и заиграл магнитофон, настроение поднялось.
Особенно Владимир Михайлович обрадовался, увидев Андрея Андреевича и Клавдию Ивановну, одних из немногих родственников, которые жили на омской земле. Именно они когда-то сильнее других осудили отца за развод с его материю, откровенно высказали ему свое мнение, но потом сжалились, приютили и помогли построить небольшой бревенчатый дом.
Надо сказать, что сам Андрей Андреевич был на редкость гостеприимным человеком, он умел ценить родственные отношения, будучи помоложе, часто приезжал в Курск и хорошо помнил дедов и прадедов, о которых с любовью рассказывал маленькому Володе.
— Однако силен, — взглянув на Владимира Михайловича, сказал он с доброй улыбкой. — Какой рост, стать. А то, что шрам на щеке, так шрамы красят мужчину. Или я не то говорю?
5
Шрам…
Не один год Владимир Михайлович провел в Афганистане, в самом пекле, где шли бои, погибали товарищи и почти каждый день, сквозь пороховой дым, он видел огонь, кровь и смерть.
Никогда Владимиру Михайловичу не забыть сержанта Глызина, который в предсмертный час лежал на пригорке, прижимал к себе разбитый автомат и истекал кровью, сочившейся сквозь толстые бинты.
— Вы не представляете, товарищ старший лейтенант, какая боль, — сказал он, попросил воды и… замолчал.
Играя желваками, Владимир Михайлович закрыл парню глаза, разжал ладонь, в которой он держал автомат, и осторожно поднял с раскаленной земли.
Ему не забыть рядового Ситникова и лейтенанта Кузнецова, которые вынесли его, раненого, в безопасное место и наложили повязку.
— Ничего, товарищ капитан, мы еще повоюем — сказал лейтенант Кузнецов.
А через неделю, в неравном бою, прикрывая отход группы, он последней гранатой подорвал себя и душманов…
6
Как только Люба узнала от бабки — так она звала свою бабушку, — что высокий мужчина, который смотрел на нее в парке, есть не кто иной, а ее отец, она тут же отправилась к Инне.
Опускались сумерки. Накрапывал дождь. И все равно, несмотря на это, она словно на крыльях неслась вдоль переулка, чтобы скорее увидеть подругу и рассказать ей потрясающую новость: другого человека, которому она откровенно могла бы поведать свою тайну, у нее не было.
— Что с тобой? — удивилась та, увидев Любашу.
— Пойдем.
— Куда?
— Пойдем-пойдем, сейчас узнаешь. — Люба лихорадочно потянула Инну во двор, потом в огород. — Вон видишь дом, рядом гараж… Так вот, в том доме сейчас мой отец.
— В доме?!.. Там?!.. — Инна с еще большим изумлением вскинула брови. — Не хочешь ли сказать, что тот мужчина, который смотрел на нас в парке…
— Да.
— А дядя Михаль?
— Да-да. Сколько сразу родни. С ума сойти можно.
— И впрямь. Послушай… а что если тебе… с ним познакомиться!
— Ты всерьез? — Люба недоверчиво посмотрела на Инну, снова на дом и тут вспомнила, пожалуй, самый горький день в своей жизни: ей шел четвертый год, она подошла к столу, на нем — ни крошки; хватив лишнего, сорокалетняя бабушка лежала невменяемой, мать уехала… «Бабенька, встань», — попросила она, вышла на улицу, упала, плакала, звала родителей, а подняла ее совершенно посторонняя женщина.
— Но ведь они предали меня! Предали самым настоящим образом! — вскрикнула Люба с таким ощущением, как будто хлестнули по сердцу ей жгучей крапивой. — И мать, и отец! Спасибо хоть дядьке Ивану. Это он втрескался в бабку, жалеет меня, кормит, одевает… А если бы не он, не выбраться нам из того жуткого болота.
— Ты говоришь, предали? — Инна взяла Любашину руку. — Но разве мог предать человек, который ни разу не видел тебя?
— По-твоему выходит… Ты не представляешь, какая боль, — сказала Любаша, и слезы, горючие слезы сами собой покатились по ее щекам.
7
Отец старался. Точно за пару недель, отведенных для встречи, он хотел отдать сыну всю ту теплоту, которой когда-то его обделил.
Ненавязчивое внимание, удивительная мягкость… А на неделе, вспомнив о детском увлечении Володи и скрыв при этом, что его вновь начал беспокоить полиартрит, предложил съездить с ним на рыбалку.
— Не повредит?
— Будем надеяться.
Выехали рано. Из-за тайги поднималось лучистое солнце. Вдоль реки проплывал сизоватый туман. Блестела роса у дороги и дамб. И лесные певцы начинали романс…
Ехали недолго. На поляне остановились. Взяли нехитрое рыбацкое снаряжение, мазь от комара и по откосу спустились к гряде. Приглядели местечко: отмель, камыш. Михаил Георгиевич развернул удочки, бросил приваду.
— Ловись, рыбка, большая и малая, — сказал он и приладил червя.
Клев пошел сразу. Одна за другой рыбины бойко ложились в просторный садок. Прав был Андрей Андреевич, когда говорил: «Поезжайте к дамбам, там рыба всегда». «Каков поклев, — думал про себя Михаил Георгиевич, — и бредня не надо…» Однако не ради рыбалки он приехал сюда, а ради сына, и потому подолгу останавливал на нем свой задумчивый взгляд. Ему не верилось, что этот молодой, мужественный человек — его сын, кавалер боевых орденов, подполковник, трудом и потом делающий себе карьеру.
Не так давно, лежа в больнице, Михаил Георгиевич вдруг захотел поразмыслить над прожитой жизнью, над теми ошибками, которые допустил в ней, и неожиданно пришел к мысли, что главная из них — это та, что оставил семью. А ведь мог поступить и иначе: гибче, добрее. Он дал сыну жизнь и обязан был его воспитать. Обязан… Хорошо, что тот не спасовал перед трудностями, не озлобился, не увяз в обидах и пристрастиях, остался собой.
Вот и сейчас, взглянув на него, Михаил Георгиевич в который раз подумал: «Как круто я виноват перед тобой, сын».
8
К Никоновым Валентина Николаевна заглянула под вечер. Инна стирала. Зинаида Степановна, мать Инны, молодая дородная женщина, занималась на кухне… Валентину Николаевну она встретила милой улыбкой, угостила чаем, а чуть позже, узнав об истинной причине ее прихода, изменилась в лице.
— Люба? Была, — сказала она, перестав чистить картофель. — Две ночи у нас ночевала. Вчера уехала в Омск.
— Вот как?.. Жаль.
— А как бы тебе хотелось? Чтобы она в объятия бросилась? — При этих словах Зинаида Степановна вытерла руки. — Шестнадцать лет без отца, без матери. Как перст. С бабкой. Ну зачем вы ее трогаете… Ну не знала она отца и пусть не знает. Теперь-то к чему вся эта затея? К чему?
…С грустными мыслями уходила от Никоновых Валентина Николаевна. Получился и не получился у женщин разговор. Соглашалась и не соглашалась с соседкой Валентина Николаевна. «Пусть Володя честный, пусть он долго не знал о существовании дочери, — вспомнились ее слова, — а ей-то от этого легче?»
«Как быть? Что посоветовать Володе, — думала она по дороге. — Подождать? Как он и хотел, сходить к бабке Галине? Или узнать адрес и съездить в Омск?»
* * *
Неожиданно в проулке Валентину Николаевну догнала взволнованная Инна:
— Валентина Николаевна, подождите, не спешите, успокойтесь, — заговорила она. — Мама погорячилась, она не все знает. А Вам скажу: понравился Любе отец, его внешность, улыбка. Она захочет его видеть, поверьте, но не сейчас.… В ней столько обиды.
— Спасибо, дочка.
Валентина Николаевна ласково посмотрела на Инну и поцеловала ее в ровный пробор.
9
Недели прошли быстро (да что там недели — годы проходят!). Владимир Михайлович собирал чемодан, так больше и не увидев Любу. «Где она, с какими мыслями», — думал он про себя.
К полудню пришли родственники.
Присели на дорожку.
— Побыл бы еще, да дома дела, — сказал Владимир Михайлович и встал. Клавдия Ивановна всплакнула. Андрей Андреевич обнял у калитки:
— Когда теперь…
— Теперь до следующего года, дядя Андрей.
Проезжая поселок, Владимир Михайлович еще надеялся увидеть Любу. Вот выйдет, появится… Нет. И уже на перроне, посмотрев в сторону поселка, он с грустью сказал, обратившись к отцу и Валентине Николаевне:
— Прошу вас, скажите Любе, что я готов назвать ее дочерью.
Он заметил, как блеснула слезой Валентина Николаевна, в лице изменился отец.
— Ты хорошо поступаешь, сынок, — сказал он, волнуясь, сглотнув подступивший комок. — Если бы так поступали мы все. Если бы так…
На станции Вяжли поезд стоял ровно минуту. И едва Владимир Михайлович успел ступить на подножку, состав тронулся и стал быстро набирать ход.
— До встречи! Пиши! — слова уже вслед…
— Военный? На Курск? Не близко, — проводник взял билет.
* * *
А в это время, накренившись в сторону, у железной дороги стал грузовик. Из кабины спрыгнула девушка с русой косой. Это была Люба. Она проводила взглядом пассажирский состав, постояла немного и, подойдя к Михаилу Георгиевичу, тихо спросила:
— Он приедет еще?..