Туманы и дожди

"И осень позднюю и грязную весну
Я воспевать люблю: они влекут ко сну
Больную грудь и мозг какой-то тайной силой,
Окутав саваном туманов и могилой."
(с) "Туманы и Дожди", Ш. Бодлер

Я с тупой сосредоточенностью рассматривала носки ботинок, испачканные  жирной рыжей глиной. Так собака, униженная ударом сапога, не смеет поднять морду, чтобы взглянуть в глаза своего обидчика.
Ну, вы знаете, о чем я.
 Собака отворачивает взгляд от бьющего её хозяина, злобного, вне всякого сомнения, нетрезвого типа с колкой черной щетиной  и холодными глазами.
Я  смотрю на носки старой изгвазданной обуви, не смея взглянуть на небеса, безжалостно-равнодушные серые небеса, поливающие меня чем-то средним между святой водой и серной кислотой.  Знаю, знаю, Ты, паршивец, и так поймешь, что у меня на уме. Вот, ты только подумай, как забавно – не верила, ковчегов утопила больше, чем пустила корабликов бумажных по ручейкам. Кто же знал, что меня всё-таки затопит, вколотит в землю гвоздями ледяной осенний дождь?  Но теперь-то что уж…
Мне страшно, страшно, страшно. Я совсем одна, совсем-совсем одна.
Когда ты у края чернеющей могильной ямы, всё вдруг приобретает какие-то совершенно туманные, пастельные очертания, всё становится нереальным. Приходится словно бы тормошить своё сознание, будить его, напоминая, что вот это всё – по-настоящему, нас не обманули, смерть есть. И не изящная фигура в черном, не беловолосая баньши, не прекрасный ангел Азраэль, дарящий блаженное забвение,  а мерзкая смерть, липкая, как жирная рыжая глина, как белые могильные черви. Как сладковатый запах гниения и – совсем уж невыносимый – хвои, которая всегда, Дьявол её дери, бывает на кладбищах, чертова вечнозеленая хвоя. Какая злая, злая ирония – наполнять город мертвых хвойными деревьями, не знающими старости и увядания. Есть какая-то злобная насмешка в этом запахе смолы, так отличающемся от запаха разложения, унижающего самим своим существованием все прекрасные идеи о бессмертной душе.
Как трудно в неё поверить, когда тело, любимое тобой тело, прекрасное, теперь уже навеки недвижимое, вот-вот положат в первозданную тьму, словно заново вернут в утробу, дав ему шанс переродиться… Только вот перерождения не будет, а будет только гниль, гниль, гниль и слизь, Господи, какой же ты садист, маньяк и извращенец, если обрекаешь нас на это….
Когда ты  на похоронах, нельзя поверить, что после кладбища есть еще что-то. Ты смотришь на всех этих людей, что пришли попрощаться, смотришь в их пустые лица, слышишь их бесцветные голоса… Куда громче звучат долгие паузы между репликами, гулкая тишина в ответ на риторические вопросы, кардиограммно-резкие всхлипы, возникающие внезапно, как вспышка сверхновой, и столь же внезапно обрывающиеся, отчего становится еще страшнее, еще печальнее…
Я надеялась, что мне не придется смотреть в твоё лицо. Мы прощаемся навсегда, знаю,  кто угодно захотел бы увидеть лицо человека, который… Самого важного, черт возьми, самого значимого человека на свете.
Но… я никогда не строила иллюзий на свой счет. Я всегда была вертопрахом и рыцарем, бросавшимся на амбразуру, вовсе не из-за своего природного героизма или отваги, а всего-то потому, что бездействие пугает меня куда больше самого безрассудного действа.  Вот и сейчас. Не смотреть в твоё лицо было бы слишком, слишком мучительно, невыносимо, почти предательски.
Господи, господи мой, прохладный, колкий бог осеннего дождя и рыжей глины, бог хвои и прощаний навсегда, безжалостный бог, помилуй, я совсем одна.
Какое у тебя было страшное лицо, любовь моя. Самое красивое из всех, что мне приходилось видеть, и, верно, именно оттого самое пугающее в своей мертвенной бледности. Краски покинули тебя, твой образ кажется теперь нарисованным углем.
Твоё лицо неподвижно. И… на какое-то ужасное мгновение мне кажется, что я вижу слезу, замершую на твоих сомкнутых ресницах. О чем ты плачешь? Я никогда не смогу уже спросить. И… прикоснуться к тебе – тоже.
Что печалит тебя? Ты понимаешь, что мы никогда не увидимся? Знаешь, что я не могу прикоснуться к тебе, что мы в разных мирах, которые никогда не пересекутся?
Знаешь, знаешь, ты всё знаешь. Твоё лицо так безмятежно и так отчаянно-печально, что я и не смею сомневаться в этом.
Я хотела бы поцеловать тебя, но ужасный, мертвенный холод не должен иметь с тобой ничего общего. Пусть так и будет.
Небо падает на мою покорно склоненную голову.
Черная мгла соснового гроба разлучает нас.
Я больше не вижу твоего лица.
Только запах сосны, проклятой вечнозеленой сосны – всё, что останется со мной.
А ты уйдешь, конечно, навсегда уйдешь отсюда, и, может, навестишь меня в какой-нибудь такой же слякотный осенний день, и рыжая грязь снова прилипнет к твоим поношенным ботинкам.
Прощай, моя любовь.
И… до встречи.
Я люблю ромашки, ты же помнишь?