Сталин на скотоферме глава из романа княж-погост

                Сталин  на  скотоферме 
               
      
      Я отношусь к тому поколению, чьё  детство пришлось на последние годы правления Сталина. Он умер, когда я уже учился в третьем классе   школы № 1 в  станице Проле-тарской (бывшей Великокняжеской). Я хорошо помню день  похорон Сталина.   Помню как безутешно и надрывно  ревели два паровоза – один  маневровый на элеваторе, дру-гой – проходящий, который тянул грузовой состав на Элисту и Сталинград.  Паровозы выли, надрывая свои железные утробы, а люди на станции останавливались, снимали головные уборы, стояли склонив голову, некоторые,  оглядываясь по сторонам, украдкой крестились.
      Когда мой отец перебрался с семьёй в город Зерноград, гипсовый бюст Сталина, ко-торый стоял в фойе  научной библиотеки Селекционной опытной станции,  послужил мне  натурой, на которой я самостоятельно постигал технику рисунка по методике дедушки Красивого.  Бюст  Сталина  заменил мне гипсовую голову  Аполлона Бельведерского, без   которой  и поныне не обходится ни одно  художественное училище.
      Но, увы, мой рисунок, по замечанию старшего библиотекаря, оказался плохим. Изо-бражённый мною  Сталин не соответствовал  образу  великого вождя, он был похож на тщеславного и самовлюблённого дурачка  Козьму  Пруткова:  низкий, покатый лоб пите-кантропа, кривой нос и вздутая левая  щека, и надменный взляд, устремлённый поверх голов в бесконечность. Нет, не  помогла мне «лягушачья перспектива», не смог я изо-бразить Сталина  божественно величественным и одновременно человечным, не смог.  Мудрый  библиотекарь, инвалид войны,  посоветовал мне этот рисунок уничтожить, что я и  сделал с большой неохотой –  мне было  жалко рвать  весьма  дефицитный тогда ват-ман.  С тех пор прошло десять лет.
      О феномене Сталина и обо всём прочем, что с ним связано, я серьёзно задумался где-то в середине 60-х годов ХХ века, а точнее летом 1966 года среди  бескрайних про-сторов степного севера Казахской ССР.  Тем летом  мы, студенты старших курсов  исто-рико-архивного института трудились  в одном из богатых  многонациональных зерновых совхозов  – в ордена Ленина зерновом совхозе «Кийма», который расположился на  пра-вом берегу реки Ишим  близ  Атбасара.

      Давно это было, но помню  имена почти  всех  героев  своего повествования. Помню  бесчисленные стада овец, мчащиеся  по ковыльным просторам табуны коней. Помню необычно красивые, фантастические и фантасмагорические  закаты, степные пожары, пылевые бури и суховей  Кара-Кума. Помню запах красного ковыля, тырца и типчака, го-рячий дух выжженного солнцем разнотравья – шалфея,  дикой люцерны, жабрицы и ов-сеца пустынного. Как сейчас вижу тёмные  кустарники таволги и караганы в каменистой степи среди острых выступов слоистых песчаников  и сланцев и дурманный, горький за-пах полыни и солонечника в  солончаковых  низинах…
      До сих пор бластится мне во сне  и наяву весенняя казахская  степь, седые волны ко-выля, красные и жёлтые бутоны  тюльпанов и оранжевые чаши дикого мака, дурманящие соблазном любви ароматы разнотравья и тревожный  шорох ветра в ушах. Стремитель-на как любовный акт весна, изнурительно как непосильная ноша знойное лето. Горячий ветер, горячий хрустящий песок на зубах, пыльные  бури, часы усталой рас-слабленности, когда отдано всё, и отдавать больше нечего. До сих пор стоит перед гла-зами горячий охряный простор, переходящий под  неистовым    полуденным солнцем в желтый и  лимонно-жёлтый цвет, цвет  сумасшествия и влюблённости,  цвет домов скор-би, бессмертия и жизненной истины, богатства и духовности, священный цвет, обозна-чающий женственность земли, цвет  дураков, шутов и философов. В метафизике цвета все художники отдают предпочтение желтому и лимонно-жёлтому цвету, в нём  вся энер-гия солнца, всё тепло мира и очень весомая доля сумасшествия  на грани гениально-сти…
      
      Помню, как на грузовых машинах въезжали мы глубокой ночью в  посёлок Кийма, как свет фар выхватил из  кромешной тьмы арку с надписью: «Хош кылдыныздер!» и  ши-рокую улицу с домами и  глинобитными хибарами с плоскими крышами…   
      В ту пору в Кийме  было  три жилых зоны:  собственно зона казахов, коренных жите-лей и зона пришлых людей, которая в свою очередь состояла из  группы жилых домов поволжских немцев и  посёлка  специалистов-интернационалистов, русских, белорусов, украинцев, татар и чеченцев. Самой  лучшей, чистой и уютной  оказалась немецкая жи-лая  зона. Там стояли аккуратные щитовые сборные домики с шиферными, двускатными крышами, около которых были  разбиты  зелёные палисадники с  культурными  цветами и спускающимися к Ишиму приусадебными огородами. Там царила  немецкая чистота и порядок. Оттуда аппетитно пахло вяленой рыбой, наваристой ухой и свежеиспечённым  хлебом.
      В казахской зоне, в самом ауле, все жилища были старого типа, как и двести лет на-зад. Это были шошалы  из дёрна,  сложенные  из саманного кирпича или камня с пло-ской земляной крышей, покрытой тальником, травой, засыпанной  землей или глиной,  с зимней печью – казандыком  и обогревательной стеной, разделявшей  жилые комнаты от помещения для скота. Около шошал стояли привезённые с летних  стойбищ огромные юрты, в которых  доживали свой век  дряхлые скотоводы. В казахской зоне было грязно, 
      Интернациональная  часть жителей ютилась в   жилищах разного типа, жили  в каж-дом  доме несколько семей, жили скученно и  в грязи. Самый большой и добротный дом был у директора совхоза – рубленый дом  сибирского типа с двускатной крышей, богатым подворьем, привезённый сюда из Восточного  Казахстана ещё в первую мировую войну каким-то  русским купцом.  В другом рубленом  доме находился  клуб совхоза, там же бы-ла почта и  контора совхоза.
      Сталина поруганного,  в позе  поверженного   врубелевского Демона, я увидел в 1966 году на скотоферме   Ордена Ленина зернового совхоза «Кийма», во время закладки  фундамента под  новый коровник.
      Дело в том, что среди  прочих  объектов социального назначения (трёх жилых домов и банно-прачечного комбината), мы строили для совхоза  также и новый каменный  ко-ровник взамен камышевого. На строительстве коровника я работал на растворном узле – готовил  цементный раствор  для всех строительных объектов  совхоза. В один из жарких трудовых будней мне захотелось  отойти «по маленькой нужде».
      В Кийме, как и в других казахских аулах, общественных туалетов тогда не было. Нуж-ду  аборигены справляли, где придётся, в любом месте. На скотном дворе  люди бегали за угол, к общей  навозной куче. Но я  побежал дальше, к  старым, сломанным и ржавым комбайнам и битым грузовикам.
      Там, на кладбище сельхозтехники, в густых зарослях чертополоха я и увидел Его,  гипсового четырёхметрового гиганта,  поверженного, обгаженного, униженного и жалкого. Его руки и ноги были перебиты, голова едва держалась на ржавых проволочных жилах. Бросался в глаза обрывок тонкого троса, петлёй  обвитого   на искрошенной гипсовой шее. Видимо его стащили с  постамента и волокли на скотоферму с  помощью трактора…  Внутренний голос (голос памяти?) не позволил мне помочиться на поверженного кумира. Мне сразу  вспомнился  день его  официальной смерти,  ревущие паровозы, и притихшие люди, вопрошающие робко друг друга: «Как мы теперь  без Него жить  будем?».
       
      О  гипсовом Сталине, выброшенном на зады  скотофермы,  я рассказал  однажды  директору совхоза Абаю Кунанбаеву, заметив   при этом, что нельзя,  изображение вы-дающегося  партийного деятеля и генералиссимуса, предавать  глумлению и  подвергать осквернению в  такой низкой и подлой  форме. Я сказал этому казахскому партийному ру-ководителю,  что такие формы развенчания культа личности, низводят до уровня скотов в первую очередь тех, кто с культом личности борется. Не Сталин оказался выброшенным  на    скотный двор, а оказались на задворках истории как раз те, кто с ним боролся. Где сейчас Хрущёв-Отступник, верный слуга Сталина?  На кладбище. Над его могилой стоит довольно  неэстетичное  надгробие, а в нише  лежит его круглая лысая голова  реформа-тора-волюнтариста.
      Плохо, когда  идеологическое окружение  великого  вождя  так  легко поступается своими партийными принципами. Обычно такая неустойчивая свита короля всегда готова из-за  личной корысти на предательство государственных и национальных интересов.  Сама создаёт культ личности, и сама же его осуждает. Народ очень болезненно пережи-вает такие резкие  идеологические кульбиты, как-то надо мягче производить ниспровер-жение  старых кумиров. Не давать дурного примера потомкам…  Я бы предложил захоро-нить  изваяние Сталина…
      Абай  Кунанбаев  с моими доводами как бы согласился, но   идею о захоронении    фи-гуры  поверженного кумира не одобрил:
       – Слушай, ты в Москве на балшого человека учишься, вот и учись. Набирайся в Мо-скве ума-разума, а здесь никого не учи! Ты понял?  Здесь нам решать, кого, где и как хо-ронить на нашей земле, где лежать  каменному  Сталину, а где стоять  железному Лени-ну.  Иди, глюпый  человек, с миром, не мешай нам жить и работать. Ты понял?
      Парторг Имран Кунгаев выслушал меня внимательно. Чувствовалось, что   само при-сутствие гипсового Сталина   на скотном дворе было ему не по душе, но указание  обла-стного комитета партии  касалось только снесения памятников Сталину,  в нём не было  директивы, касающейся утилизации  снесённых скульптур и бюстов великого вождя.  Кто спорит, гипсового  истукана надо было бы уничтожить сразу же после его  свержения с пьедестала в 1961 году,  но    местная партийная  элита с этим не спешила, ибо во главе партии по-прежнему оставались явные и тайные   приверженцы  сталинизма. Прошло три года, и вот  Хрущёв, этот  ярый критик  культа личности и деятельности  Сталина, сам объявлен  Коммунистической партией  волюнтаристом, прожектёром, невежей и самоду-ром,  смещён со всех занимаемых постов и отправлен на пенсию. После свержения Хру-щёва-Отступника, этого злостного нарушителя  ленинских норм социалистической демо-кратии и принципов партийного руководства, советское общество раскололось на «вер-ных ленинцев» и на «верных сталинцев». В политической атмосфере страны повеяли сквознячки  инакомыслия,  западного  либерализма, троцкизма, ренегатства и соглаша-тельства на уровне откровенной измены  социалистическому  Отечеству.
      – Сдался тебе этот  каменный Сталин. Тебе, что делать больше нечего?  Оно тебе нужно? – с каким то укором в голосе  спросил  меня молодой парторг.
      – Дело не во мне, и не в тебе как парторге, дело в исторической справедливости и в человеческой этике. Это, во-первых,  а во-вторых,   ещё мудрецы древнего  мира гово-рили: не слово и  не закон управляют миром, а знаки и  символы.
      – Как это  понимать? Причём здесь гипсовая  фигура около скотного  двора?  Какая здесь связь? – не понял  парторг совхоза.
      – Самая прямая связь, Русланович. Согласись, Сталин – это символ  нашей Победы,  знамя целой эпохи, создатель могучего советского государства. Так? Так! Представь, ес-ли взять и выбросить на помойку знамя полка или армии, да ёщё  во время  отступле-ния? Что будет?  Позор будет! Это  же будет, как  говорил Сталин, идеологический удар в спину!  И в один миг не будет  ни полка, ни армии. Даже в самых безысходных ситуаци-ях, в кольце окружения и массовой потери личного состава,  командиры пытались любой ценой сохранить знамя и символы своего воинского подразделения. Было? Было, и не раз! Или, в конце концов,  надёжно спрятать его, чтобы  знамя, особые отличия, символы и знаки не достались на поругание врагу. И такое было во время войны.
      –Тоже мне, нашёл пример! Никто не собирается отрицать заслуги Сталина, партия осудила  чрезмерный культ  его личности. И я с этим полностью согласен, мне не за что обожествлять его!  Он вместе с Берией выслал нас, чеченцев, моих родителей вместе со мной, маленьким ребёнком сюда, в казахские степи на верную смерть. Он выслал сюда крымских татар, кубанских казаков, поволжских немцев и даже тех, кто не по своей воле оказался в немецкой оккупации. Сколько их здесь до сих пор доживает  свой век?!
       – Моему отцу и деду тоже не за что любить  Сталина. Мой отец чуть не умер во вре-мя голода  в 1933 году. Но мстить  мёртвому льву, таким  образом, мне кажется мелоч-ным и низким для грамотного и цивилизованного человека. Мне кажется, Имран  Русла-нович,   поверженного  идола следует зарыть в землю для археологов будущего. Зарыть без помпы, без глумления, тихо, но  достойно его рангу, и так сказать, по-человечески. По-людски…
      – Что  ж, давай хорони  символ эпохи, но меня в эту затею не втягивай.  Сам  рой яму, сам вези  «покойника», сам  хорони. Одним словом, будь могильщиком  сталинизма.  Но прошу тебя, без шумихи и без политики. Немцев-механизаторов к этому делу не при-влекай, они ни за что не возьмутся  транспортировать изваяние. Они, как и троцкисты, ненавидят  Сталина больше, чем Гитлера. Обратись за помощью к нашим аксакалам, у одного из них есть верблюд и арба. Есть у нас тут такой древний дед, с него  пыль веков сыплется. Зовут его Исатай  Назырбаев. Он у нас  в районе   знатный  чабан, орденоно-сец, депутат райсовета и шаман по совместительству. Он мудрый старик, но балуется наркотиками, дурман-травку  покуривает. Пойди к нему. Он тебе о многом расскажет.  А если придёшься ему по душе, то и поможет.  Я выпишу тебе деньги в счёт  наглядной политической агитации в клубе и по благоустройству территории   скотного двора. Нет, не так! За благоустройство усадьбы совхоза и прилегающих к ней территорий. Так звучит солидней. И денег будет больше. Да, ещё и наряд-задание  на уборку   участка   по ре-монту сельхозтехники  выпишу.   В него же включим  заодно  и сбор металлолома,  и  его сдачу на станцию Жаксы. Дальше действуй сам. Делай тихо,  чти сухой закон,  не уст-раивай поминок по вождю и никакого пьянства.  Слышишь?  Прошу тебя,  не в службу, а в дружбу. С аксакалами беседуй уважительно, внимательно слушай их, не лезь первым в беседу, не спеши задавать вопросы,  пусть они  тебе  сами задают: зачем пришёл? От кого пришёл?»
      
      Парторг совхоза  оказался прав: казахские аксакалы, потомственные скотоводы и пастухи не терпят суеты и не уважают суетливых людей. Обсуждение с аксакалом любой  проблемы  требует вступительного диалога, так сказать, увертюры  к разговору с её обя-зательной вежливостью, являющейся одной из форм древнего этикета. Никогда не надо начинать разговор с конкретной просьбы или предложения, не надо сразу брать быка за рога. После приветствия, нужно справиться у хозяина  дома о его  здоровье, о здоровье его жены, чад и домочадцев, спросить  хозяина дома, не болеет ли  его скот, пожелать при этом большого приплода,  пожелать дому хозяина мира, достатка и  благополучия.
      После этого следует  сообщить хозяину, что  ты пришёл не сам по себе, а по реко-мендации очень уважаемого в округе человека, который в свою очередь очень-очень уважает хозяина дома, высоко ценит его как человека благожелательного и отзывчивого. Потом  следует вторая часть  прелюдии, час устной  и краткой автобиографии, состоя-щей из ответов на вопросы личного характера, хозяину хочется знать, с каким человеком он имеет дело. Вопросы  могут быть разными, но чаще всего они  типовые: род занятий предков, социальное положение, состав семьи, чем владеют родители, имеют ли они свой скот и свою, хотя бы приусадебную землю, кем ты являешься сам  на данный мо-мент и кем  желаешь  стать завтра.  Занятие, скажу вам, не  самое приятное:  рассказы-вать о себе, чуть ли ни исповедоваться  перед чужим человеком, однако, на всё  пой-дёшь ради  очередного идефикса.
      Древний  чабан  был явно разочарован  моей биографией. Во мне он видел  всего лишь  хилую завязь плода, у которого почти нет шансов стать  в скором времени  доб-ротным, зрелым, полезным  фруктом. В его глазах я был изначально плодом-падалицей, наследником без наследства, продолжателем  рода  неудачливых неимущих.
      У моих родителей за душой ничего не было, они ничем не владели, у них не было даже маленькой отары овец, не было коз и коров, гужевых и ездовых лошадей. В глазах старейшины  славного рода скотоводов я был никем, нищим перекати-полем, удел кото-рого – стать мужем нищенки и плодить с нею новую когорту нищих:
       –Тяжелы  золотые халаты богатых,   страшен, неспокоен и краток их сон, но страш-ней всего  капкан бедности – кто  в него попадёт,  тот уже никогда не вырвется из нище-ты…  честным  путём. Тебе долго-долго учиться надо! Тебе надо балшим началником быть. Не станешь началником – пропадёшь!  Чем больше власть – тем  полнее и слаще  чаша  жизни. Запомни это.
       –Не могут все люди стать начальниками, – попытался   возразить  я.  – Нет господи-на без рабов. Так устроено любое общество…
       Древний скотовод удручённо покачал головой, в его глазных щелках, как мне пока-залось,  промелькнули искорки жалости. Неужели я стал чем-то симпатичен  этому акса-калу  в засаленном халате?  Вряд ли.  Хотя  всё могло быть, что я знал о нём? Ничего. А он меня видел насквозь, и, может даже, видел  моё будущее.  Как и многим старейшинам древних родов, Исатаю Назырбаеву была свойственна атараксия, божественная невоз-мутимость, безмятежное  спокойствие Эпикура и мудрый  скептицизм Демокрита:
       –Тот, кто так считает, тот всегда будет бедным стригалём овец и помощником  пас-туха до конца дней своих!  Такой человек никогда не будет баем, вождём,  большим  уважаемым человеком.  Такому нищему и пустому человеку никто свою дочь замуж не отдаст. Какой из раба муж? Какой из раба отец? Какой дед? Какая от него польза  род-ным и потомкам? Кто  из его внуков скажет гордо своим внукам: «Мой дед был помощни-ком пастуха!» Даже старый  рабочий конь полезнее молодого раба.  От рабочей ско-тины только польза и никакого вреда. От  человека-раба – один  позор и  вечная  неуря-дица. Тебе трудно будет жить, студент! Ой, как трудно!
      –Власть не оберегает человека от страданий, болезней и смерти. От  страданий, причиняемых ему злыми людьми, –  возразил я  аксакалу, пытаясь  защитить достоинст-во трудящегося  советского человека, неимущего интеллигента и пролетария. –  Взять хотя нашего  последнего царя. Убили  самого и всю его семью, почти  всю родню, надру-гались над их трупами, одних сбросили в шахту, других расчленили и сожгли. Рабочему человеку тоже трудно жить, но если у него есть специальность, если он  в чём-то мастер, то он  тоже всюду и всегда  и  всеми уважаемый человек.  Без рабочего человека масте-ра и учителя, вокруг нас была  бы одна степь, пустыня. Кстати, Исатар-ата,  великий Сталин был сыном  сапожника, и не скрывал этого…
       –Последний белый  царь добрым был, он не был батыром. Им жена-чужеземка по-мыкала. Это нехорошо. Ни один бог  такое  смирение перед женщиной не потерпит! А вот Сталин – это настоящий красный  батыр! Его все боялись. Даже взгляда его боялись! Мне здесь ссыльные многое о нём рассказывали.  Кто к нему в немилость попадал, те руки на себя накладывали,  сами вешались  и стрелялись. А на вождя пальца не могли  поднять. Вот так! С ним они были воинами, а без него они – сейчас никто,  чувяки изно-шенные, халаты  дырявые…  Батыр Сталин – достойный уважения  человек. Он не ме-шал нам жить, он щедро награждал достойных, а наши акыны пели ему хвалу.  Акына   Джамбула Джанбаева я знал лично,  великий  был акын.     А  знатный чабан Иса Базак-баев моим другом был,  наши семьи  часто  невестами  обменивались.  Ему  батыр Ста-лин много  наград  давал, много орденов, большую премию   выдал, много денег дал. В Кремле обедом кормил и вином угощал.
      Говорил ему батыр Сталин: хочешь  Иса,  в Москве жить?  А Иса отвечает: нет, доро-гой батыр Сталин, не хочу,  шумно здесь, суета кругом и воздух тяжёлый.  Хочу, говорит, жить на своём  стойбище Тойпак или в ауле  Кийма, своим делом  заниматься. Хочу, го-ворит, дорогой наш  батыр, твоё   белокаменное подобие у себя иметь, чтобы никогда с тобой не расставаться,  вместе с тобой, говорит,  встречать каждое утро, и каждый вечер провожать  усталый день, смотреть вместе с тобой  на  красный закат.
      Прикажи, говорит,   искусным  мастерам на эти деньги, которые  ты  мне дал  в награ-ду за  труды, изготовить свое белокаменное подобие.  Прикажи, говорит, большим на-чальникам поставить своё подобие  в Кийме,  рядом с моей, говорит,  родовой юртой.  Батыр Сталин засмеялся и говорит ему: хорошо, Иса,  пусть  будет  по-твоему. Это те-перь  твои деньги, и  ты волен  распоряжаться ими  по своему усмотрению. И сделали  изваяние  великого Батыра и установили его в Кийме, но только не у  юрты Исы  Базак-баева,  а у  клуба, в центре аула. Вначале Иса артачился, шумел, хотел, чтобы  Батыр рядом с его юртой стоял, а потом успокоился. Каждое утро приходил к памятнику, кла-нялся ему, древние молитвы творил, о чём-то  разговаривал с ним, может,  вместе с ним совет держал,  потом шёл по своим  делам. И вечером так же, как и утром.  Счастливо жил  славный чабан и  сталинский орденоносец   Иса Базакбаев. Огромным почётом пользовался он, огромные отары  овец имел, табун лошадей имел, и дожил бы он до наших дней,  если бы не царь Никита. Оговорил  Никита великого  Батыра, выставил его имя на  всеобщее осуждение и велел сломать все его  большие и малые подобия. И трусливые люди  темными ночами, как воры и конокрады,  снесли их и надругались над ними. Снесли памятник  батыру Сталину и в  Кийме, и оттащили его колёсным трактором за скотный  двор, за навозную кучу. С того дня захворал душою славный чабан Иса, пе-рестал выходить из юрты,  не захотел больше смотреть на этих  гнусных людей, загру-стил, затосковал и от этой тоски и умер…
      Запомни мои слова, студент: после  батыра Сталина не  будет больше у нас великих вождей. Ушло время, батыров, пришло время учётчиков-говорунов, время писцов и сек-ретарей, время  сусликов и  хорьков. Возьми хотя бы   царя Никиту. Плохим он был вож-дём, суетился много, на одном месте  не сидел, болтал много и не по делу, всем советы давал, учил нас, как детей расти, в каких богов верить, как хлеб убирать, как  скот пасти.
      Всех учил, а сам ничего не умел!  Во все дела свой нос совал и всем мешал жить. Где, скажи студент, его обещанный коммунизм, где молочные реки и кисельные  берега?  Нет его. Уже  у многих людей трава на щеках выросла, а коммунизма нет,  и  вообще не предвидится.  Обманул нас  царь Никитка, опозорил нас перед миром и сам опозорился! Нет, не батыр Никита Хрущёв, не ясный сокол, а так себе... вздорная,  жир-ная, гневливая баба в шляпе и в штанах. Беда нам от царя Никиты. Зачем распахал он  под пшеницу наши пастбища?   Зачем вспахал нашу степь?  Падает, падает  поголовье скота, нечем кормить его зимой, негде пасти летом. Гниёт в гуртах влажное  зерно, стало меньше в  магазинах хлеба, не стало в продаже мяса. Очереди за хлебом, молоком и мясом в городах.  Пыльные  бури заносят песком наши аулы, скудеет земля без  траво-стоя, всё больше становится солёных озер, мелеют и высыхают реки, каждое лето горит степь и  огонь уничтожает посевы пшеницы. Почти исчезли сайгаки, а с ними лисы и вол-ки.  Зачем  согнал сюда царь Никита со всего света разных   людей? Людей без памяти,  без обычаев и почитания старших. У новосёлов дурной глаз и грязный язык. Их души разъела злобная зависть и  непомерная алчность. Они пьянствуют, воруют днём и ночью, дерутся друг с другом,  и  чешут  блуд  с кем попало,  даже со старухами.  Пришельцы-новосёлы из разных мест заразили наших женщин  дурными болезнями. Наши женщины стали трудно рожать. Много рожениц  умирает  во время родов, много  стало умирать  младенцев-мальчиков. Всё больше рождается дево-чек с дурной кровью и  вздорным нравом.  Новосёлы развратили наших девушек, многие  из  них стали продажными девками.   Нам говорят, лечитесь у врачей, мойтесь  в бане, держите в чистоте тело.  Но зачем это  нам нужно? Наши предки были  батырами  без врачей и бань.  Травы степные, кумыс и мёд, мясо  барашка и солёный сыр – вот  наши лекарства.  Старый шаман с большим барабаном от  бога неба Тенгри и с пучком  сухих трав  от  богини Ушай – вот наш  доктор!  Вот и ты, студент, с товарищами своими прие-хал сюда. Мы  тебя звали? Мы тебя просили здесь кошары и шошары строить?  Баню и новый магазин?  За деньгами ты сюда приехал. Погулять  ты сюда приехал. Хочешь вну-чек моих обрюхатить без  калыма и женитьбы. Знаю, я вас  русских людей, знаю.  Обма-ном живёте. Сами мучаетесь, и других  мучите…   Вот, так, студент!  Всё видит ста-рый  Исатай, всё понимает, всё слышит, не выжил  он  ещё  из ума и пускай  скорбят его усталые ноги, но  крепка ещё  его  правая рука.
      Однако, студент, солнце  уже в зените, пришла пора  говорить о главном. Вот сейчас  выкурю  папироску с волшебной травкой, положу  за нижнюю губу  три шарика  насвоя, его  молодёжь ещё «насом»  называет, и стану я ближе к своим богам, к предкам своим.  И  станет мне хорошо и приятно. Вот смотри, студент, как это делается.  Смотри,  как выйду я  сейчас, не выходя за порог юрты, на дорогу, уводящую  в верхний мир…
    
      После этих слов, старый чабан  Исатай, бережно приподнял  крышку обитого желе-зом старого сундука, достал из его глубин красивую   жестяную коробочку из-под  мон-пансье, открыл и осторожно извлёк из неё  длинную папиросу. Потом понюхал её, про-дул, зажал во рту,  чиркнул спичкой   и,  прикрыв глаза,  сделал три глубокие затяжки.  Воздух юрты наполнился незнакомым  мне странным запахом. Это был запах табачного  и  кисловатый  запах горелого сена. Старик Исатай, немного помолчав, сделал ещё не-сколько затяжек и спросил:
       – Ты куришь табак, студент?
       – Нет, не курю.
       – Ты  хочешь закурить, студент?
       – Нет, не хочу. Спасибо.
       –Молодец, студент, не надо курить. Молодым курить  вредно. Молодым нельзя пить водку и курить  травку. Им надо о здоровом потомстве думать.  А таким  старым как я,  всё позволено, всё можно. На-ка, студент, возьми лучше насвой попробуй, один раз мож-но. Не умрёшь! Не бойся! Положи в рот эти  шарики за  нижнюю губу, закрой глаза и слу-шай меня.
        Он протянул мне три зелёных катышка, резко  пахнущих куриным навозом.  Я осто-рожно  положил их в рот  за нижнюю губу, и опустил  веки. Голова моя слегка закружи-лась, в ушах возник  легкий, шум моря, плеск морской волны, шорох гальки. Потом по-слышалась мне  издалёка  напевная  речь.  Начало  напева было  на казахском языке,  а  продолжение –  по-русски: « …О, кам, о, палмин, Чопан-ата, Буркут-баба, чильтан, кырк-  гыз,  аждарха-албасты, ой иясе, су  иясе, Умай-баба!  Ой, Султи-тура, ой Сура Сурах-ашше, Сер-ашше, херт-сурт картапусе   Эрмик-Эсрель!  УльгеньТебельгень… Ой, Тен-гри-калык, хозяин небес, владыка судеб людских, бог путей на пегом  коне и бог путей на вороном, распределитель сроков жизни. О, владыка нижнего мира, Тамму-Эрклиг-хан и бог  смерти  Бюрт, скажите, где племя «белого лебедя», где быть сыну волка и женщины  из Гаочана,  луноподобной  гуннской царевны?
      На  священном  камне  Яда  написан ответ: здесь у реки на западе есть вход в нижний мир, здесь растёт темир-терек, древо мира, «железный тополь» на ветвях которого висят зародыши всех детей всякого скота.  Здесь на западе, где белые  боги куют в Аркаиме  белое железо и называют его   крепким булатом, здесь вход в могильник, где спят   креп-ким сном все батыры и славные воины. Здесь последняя стоянка людей пришедших из страны льдов и вечного снега, укрытие наших предков и богов…  Где сейчас вечный дом красного батыра Сталина – никто не знает, не знает великий шаман и помощники его ду-хи –  чильтаны.   Только боги знают. Только сам Тенгри-бог, хозяин голубого неба, да же-на его Умай Плодоносная, царица жёлтой и бурой земли   знают, где дремлет дух красно-го батыра.  В трёх мирах обретаются  духи судьбы, смерти и жизни, духи огня и воды, но никто не знает, где  отдыхает  усталая душа человека, которого никто не поминал доб-рым словом и спасительной молитвой предков.  Нет места душе батыра Сталина  в чер-тогах  голубого неба – не чтил богов красный  батыр, не поклонялся им и не приносил  священных  жертв. Не лежать ему в мавзолее в среднем мире, в мире живых, ибо много ещё осталось на земле проклинающих его имя. В подземном мире спит душа  батыра Сталина и ждёт своего часа. В подземном мире  долго лежать ему, лежать там, где тьма-тьмущая, но всё видно,  где   тусклый свет своей луны и своего солнца навевает  напрас-ные  видения. Нет, негоже  лежать каменному  батыру на грязном скотном дворе,  и быть там  зловредным  духом  Вупканом  и  Хытамом в одном обличье, в од-ном образе, лежать в позоре, в нечистотах и  быть причиной болезней и падежа скота…  О, кам, о, палмин, Чопан-ата, Буркут-баба, чильтан, кырк-гыз, аждарха-албасты, ой иясе, су  иясе, Умай-баба! Ой, Султи-тура, ой Сура-ира, Сурах-ашше, Сер-ашше, херт-сурт картапусе Эрмик-Эсрель!  Ульгень-Тебельгень…
       Эй, студент, очнись! Ты слышишь меня?   Я дам тебе свою  двухколёсную арбу и своего верблюда Хазара, и дам тебе в придачу  к ним  погребальную кошму!  И ты похо-ронишь батыра Сталина тихо на рассвете, когда  петухи  Киймы будут неистово голо-сить,  когда  смиренно  будут блеять овцы и  томно мычать коровы. Ты спрячешь его в подземный мир, где никто не будет глумиться над ним. Не мной сказано: осквернение священного камня – это оскорбление богов и верная погибель. Никто не знает, что ждёт человека после его ухода из этой жизни. Знает, пожалуй, тот, кто помнит себя за-долго до своего зачатия. Но много ли сегодня  таких людей в  этом мире?  Нет их. Эй, студент,  проснись!
      Я с трудом  разлепил глаза. Головокружение продолжалось, тело  покрылось  испа-риной, во рту пересохло, меня подташнивало. Я попросил пить. Старик улыбаясь, похло-пал  в ладоши, кого-то позвал, и в юрту вошла  девушка с пиалой прохладного кумыса. Это была одна из многочисленных  внучек и правнучек  уважаемого аксакала – Айшат, студентка  Алма-атинского педагогического института…
      
      Гипсовый вождь  был зарыт  невдалеке от скотного двора  на высокой прибрежной круче. Место  захоронения было  выбрано удачно, сегодня любой смертный  пожелал бы    здесь найти свой вечный покой. Ещё бы! Именно здесь когда-то располагалось одно из первых семи «интеллектуальных пятен» человечества, оказавших огромное влияние на  дальнейшее развитие народов Азии, Европы и Индии. 
      Здесь, в верховьях  Ишима и к северо-западу от Атбасара, к отрогам  Южного Урала, четыре  с половиной тысячи лет назад  существовала  страна  Ариев, «страна городов»  Аркаим,  древнейшая  цивилизация Ариев-гиперборейцев, саков, массагетов, хуннов и кипчаков. В этом культурном  центре Евразии   возникли  первые священные письмена, знаки и символы, возникла, чуть ли ни в раннем  неолите,  первая  древнетюркская  ру-ническая письменность. Позднее здесь возникли центры по обработке железа и  цветных металлов, возникла  такая же,  как  и  у хеттов,     металлургия, ремёсла и центры по под-готовке оружейных мастеров, торговля и  самобытная  культура.  В городах-каганатах, в этих ставках кочевых феодалов имели  хождение монеты местной чеканки, существова-ли, как в древнем Китае, школы грамотности, процветали науки и искусства. Но с тех пор прошло много времени. Всё течёт, всё меняется.
      Великие государственные образования, империи и цивилизации подобны  звёздным  шаровым скоплениям и  гигантским  галактикам, которые рождаются, живут, конфликтуют  между собой  на энергетическом  и гравитационном уровне, иногда сжирают, поглощают друг друга,  стареют и умирают.  Есть только одно различие в этой аналогии  – когда  умирает, а потом  исчезает человеческая цивилизация, наступает массовое одичание носителей этой цивилизации. В  ауле Кийма, в пору моего пребывания там, ничто  не на-поминало  о славном прошлом  этих мест: «дикая степь» дремала здесь и смотрела свои древние сны.  Здесь мирно уживались два общественно-социальных устройства – мир  средневекового феодализма и мир  большевистского реального коммунизма, своего ро-да  социальный кентавр, у которого  лошадиный круп являлся самым прекрасной частью этого причудливого существа.
      Освоение целинных  и залежных земель, огромный приток славянских переселенцев с их культурой и знаниями нисколько не повлияло  на нравы и обычаи казахов-степняков.   Распашку  целины скотоводы  восприняли враждебно,  она  уничтожила лучшую часть природных  пастбищ, а дары  западной цивилизации, приносимые им инородцами,  вос-принимались ими  как  должное подношение, как ясак,  почти равнодушно. Здесь застал я  все авторитарные устои большой патриархальной семьи, полигамию  советских баев, обменные браки, обмен невестами  в двух семьях без калыма, обычай избегания, за-прещающий невестке встречаться со свёкром…Только природа сохраняла здесь неиз-менную тысячелетнюю красоту, свои причудливые  восходы и закаты, тревожные  запахи рискованной воли  в бесконечности  пространства. 
     В хорошем  месте было захоронено изваяние Сталина. Помню, помню до сих пор во всех подробностях то раннее прохладное, даже студёное августовское утро, когда на ар-бе аксакала  Назырбаева был  доставлен  гипсовый истукан   к заранее вырытой даге-станцем  Надиром Авторхановым  глубокой могиле…      
      Всё прошло так, как  и говорил старый чабан. Тихо, буднично и пристойно. Изваяние батыра Сталина, отмытое от нечистот и обмытое  известковым молоком было  зарыто тихо на рассвете, когда  петухи  Киймы  неистово голосили друг перед  другом,  когда  смиренно   блеяли овцы и  томно мычали  коровы.
      Что было потом?  Потом, на другой день была разгрузка цемента из   двух  крытых  вагонов на станции Жаксы. Помню, была жара под сорок градусов. Цемент был достав-лен прямо  из заводской  печи, он был  очень горячим. Он жёг нам ноги – не помогали двойные портянки  и  солдатские кирзовые сапоги.  Мы работали  почти голышом,  в од-них трусах, без  респираторов, без марлевых повязок на ртах.
      Выгружали цемент  из  дверей вагонов в  самосвалы  большими совковыми лопата-ми, в облаках цементной пыли,  издали похожими  на  клубы белого дыма. Нас было двенадцать человек на два  вагона, по два человека на вагон. Менялись через каждые полчаса, обливались водой у водокачки, сидели в тени пыльных пирамидальных топо-лей. В обед пили тёплую «премиальную водку»  и запивали её прохладным кефиром, грубо нарушая тем самым сухой закон. Долго, почти две недели смывали  мы с себя  в Ишиме цементную пыль. Надолго, почти на всю жизнь запоминаются такие комсомоль-ские  «трудовые подвиги»…
      А потом, что было? Потом приехали в Кийму  на  «Волге» двое в штатском. Это были, как выяснилось позже, сотрудники  Целиноградского управления  КГБ  Казахской ССР. Старший (майор) был казахом, младший – славянской внешности. Они  приехали в суб-боту  в полдень, и  пошли сразу в клуб, где я занимался  художественным  оформлением  наглядной агитации ко Дню  урожая. Они  небрежно  предъявили мне удостоверения, и мы   втроём пошли к скотному двору. Старший оперативник попросил меня показать ме-сто, где не так давно  лежал в человеческом дерьме гипсовый Сталин.  Я   указал  ногой   на обломок саманного кирпича, на  то единственное,  что осталось  от отхожего места под открытым  небом.  Оно было ликвидировано сразу же после  символических «похо-рон» Сталина, здесь царила чистота и порядок.
      Потом мы пошли на правый берег Ишима и я показал чекистам могилу  гипсового ис-тукана. На ней ничего не было, ни могильного холмика, ни памятного знака, ничего. Лишь сухие корни травы торчали из вывернутого  дёрна. Эта картина  глубоко разочаровала  чекистов. Молодой, славянского типа, чекист недоуменно  заметил:
       – И зачем надо было  этот балаган городить? Проще было бы молотом раскрошить статую и зарыть щебёнку в яму прямо на месте…
       – Не мог я этого сделать. У меня рука не поднялась на это глумление. Я же не ку-рица, клюющая труп. Я был  ещё ребёнком, но хорошо помню, как плакали люди, ко-гда  он умер.  И когда я увидел его всего в засохшем  дерьме, его жёлтую от мочи голову мне стало стыдно за  тех, кто  осквернил его. Вполне возможно, что среди них, были и  такие мерзавцы,  кто  в дни  похорон вождя следил  за своими гражданами.  За теми, кто недостаточно  искренне горевал, был равнодушен,  или  даже радовался смерти  «вели-кого учителя и вождя всех народов».  Как это, взять молот и разбить статую вождя? Как это – символ символом  разбить? С помощью молота, орудия трудового мирового про-летариата  превратить в пыль  гипсовый образ вождя всех народов? Как бы это воспри-няли наши казахские товарищи? Коммунисты и беспартийные?
       – Партия осудила  культ личности товарища Сталина, и тебе пора бы об этом пом-нить,  –  назидательно, но как-то лениво произнёс мстарший чекист.
       –Не  вся партия осудила товарища Сталина.   Его осудил своим судом лично  това-рищ Хрущёв.  А   волюнтариста  товарища  Хрущёва в свою очередь осудила  два года назад на октябрьском пленуме ЦК КПСС сама партия и она же  сняла  со всех постов своего  генерального секретаря, – бодро парировал  я блюстителю идеологической не-винности, демонстрируя ему  глубокие знания учебника  «История КПСС»  под редакци-ей  профессора Яковлева.
      – Всё это слова, молодой человек!   Признайся лучше, кто ты? Ты убеждённый ста-линист? –  вкрадчиво и как бы уважительно  спросил меня  чекист-казах.
       – С какой стати мне им быть?  Да и не успел я стать сталинистом. Что я мог  пони-мать в политике?  Помню только, помню до сих пор, ещё с первого класса, что «Сталин и Мао смотрят на нас», что «Сталин – нашей юности полёт», что когда-то давным-давно  «сидели на дереве два сокола ясных – один  сокол  Ленин, другой сокол Сталин»… Где сейчас эти соколы, все знают…
        –Товарищ майор, да он же издевается над нами, гадёныш! –  вдруг взъярился  на меня  младший   гэбист. –  Кажется, я знаю, кто он на самом деле. Это ещё один дисси-дент, тайный пособник  сионистов с кукишем в кармане! Они сейчас в Москве из всех щелей лезут!  А этот  его балаган с  «похоронами Сталина» есть, товарищ майор,  чис-тейшей воды идеологическая провокация! Товарищ майор, он  же нас за  форменных ду-раков держит. Знаю я,  эти  все  хитрозадые  еврейские штучки-дрючки! Он – неотроц-кист, а канает  под  правоверного  сталиниста!
       –Какая к чёрту  провокация?! О чём вы говорите? Да  у меня и в мыслях такого не было! – отчаянно вскричал я и, обращаясь к майору, добавил. – Неужели, товарищ май-ор, сегодня наши советские люди не понимают, что мочиться и тем более испражняться  на статую  великого человека – нехорошо, подло и мерзко? Даже если это разоблачён-ный и низвергнутый кумир!  Какой пример для  подражания дают молодёжи  эти люди, оскверняя   памятники  эпохи?  Безусловно, дурной, а дурной пример заразителен.  Се-годня   мы гадим и мочимся  на статую Сталина, а завтра юные вандалы будут  крушить   надгробия  на могилах ваших отцов и дедов.  Будут испражняться на них, обливать их  красной краской и писать  слова проклятия в ваш адрес. Ведь не нами сказано, что про-шлое часто возвращается и начинает жестоко  мстить настоящему. А по-хорошему, кро-ме атомных и гидроэлектростанций  в наших  современных городах и повсюду  нужно  как можно больше строить общественных  туалетов и бань. Вот  ещё одна весьма  акту-альная часть идеологии… Чтобы не гадили  люди в кустах и за углом, чтобы не осквер-няли  символы века…
      По всей вероятности   последние  мои слова подействовали на неутомимых стражей идеологической невинности и государственной безопасности. Наш разговор незаметно перешёл на другие более частные темы.   Целиноградских чекистов интересовали факты  грубого нарушения  сухого закона в регионе,  незаконное изготовление самогона, под-польная продажа водки, распространение и употребление  наркотиков. Но здесь я для них оказался, увы,  бесполезным объектом,  догадались, что  имеют  дело со злостным нарушителем  «сухого закона» и морального кодекса строителя коммунизма.  Взяв с ме-ня устное обещание больше не заниматься идеологическими извращениями, чекисты отправились в сторону усадьбы совхоза,  где  у них вероятно  были  надежные  внештат-ные и добровольные  агенты. 
     Что было  потом? Потом наступил день отъезда.   Накануне с северо-востока из Си-бири  приползли  тяжёлые тучи, и  пролился хороший   дождь.  Он смыл пыль  с поник-шей листвы  чахлых деревьев, прибил к земле острые  гребни песчаных барханов около домов и  юрт, оздоровил  воздух.
      Помню в  день отъезда, после торжественного собрания в клубе все пошли к школе-интернату,  где мы жили всё лето  и где нас ждали два грузовика с высокими бортами. На улице было людно, но больше всего было детей и просто зевак.   Из начальства были главный инженер,  главный механик, парторг  и профорг совхоза…
      Главный механик совхоза  поволжский немец Генрих Абт дал мне в дорогу два вяле-ных сазана и три  леща.  Так  он решил ещё раз отблагодарить меня  за ту настенную  фреску в большой комнате  его дома, которую я  сделал по  мокрой штукатурке гуашью, где  изобразил окрестности старинного Дрездена с тучными коровами и пухленькими пастушками.
       – На,  возьми. И не поминай  лихом, – сказал он, отдал рыбу, а потом тихо добавил –  Alles gut, Ende gut! Es richtig!  Всё правильно, ты правильно сделал, что так глубоко и изящно  урыл этого каменного усатого дядьку за околицей  посёлка. Как говорится:  с глаз долой из сердца вон!  Молодец, молоток! Ткнул носами   коммуняк  в их  же  собст-венное дерьмо! Остохренели  мне до блевотины  их мудрые  вожди, исторические съез-ды и генеральные линии партии.
      Сказал, пожал  мне  руку и ушёл в механические мастерские. После него подошёл ко мне  чеченец парторг Имран Кунгаев, отвёл   подальше в сторонку и стал благодарить меня за художественное оформление клуба, за наглядную агитацию ко Дню урожая, за трафареты для новых номеров грузовых  машин:
      – Ты знаешь, ты только  не обижайся. Ладно? Я ведь  хотел  наградить  тебя лично  похвальной грамотой   всего руководства совхоза. Но ничего не вышло – директор  не утвердил. И всё из-за этого гипсового  Сталина, будь он неладен. Ты вот, что. Ты возьми-ка лучше   на память обо мне  вот эти  часы «Восток». Они хоть и старенькие, дешёвые и ремешок износился, но они, знаешь, надёжные, с пылезащитным корпусом, водонепро-ницаемые…
      Кунгаев снял   часы  и ловко, незаметно для  окружающих, одел на мою левую руку,  в   правой руке  я держал вяленую рыбу. Мне вдруг стало мучительно стыдно и за себя, не сумевшего отказаться от столь сомнительного подарка, и за гордого чеченца-парторга, который вынужден украдкой, почти по-воровски, подальше от людских  глаз выражать своё чувство благодарности.
      – Ты знаешь, я скоро отсюда уеду. Уеду, так  сказать, на свою историческую  родину, в Грозный. Мне здесь ловить больше нечего. Здесь  трудно делать партийный рост. Здесь надо быть казахом, а не чеченцем или русским.  Мне не хочется  быть здесь всю жизнь на вторых ролях. Они меня здесь всё время  попрекают моими  родителями. На-доело мне это…
      Тут  Кунгаева  кто-то позвал, и он с  каким-то облегчением, я бы даже  сказал, с не-скрываемой радостью поспешил распрощаться со мной:
       – Слышишь, ты не забывай меня, пиши, если что.  Пиши мне в Кийму!
      Потом была Айша или Айшат.  Она возникла  передо мной внезапно, как бы мате-риализовалась из воздуха, возникла из эфира прямо у входа в школу-интернат. Возникла как прекрасное  и соблазнительное видение. В тот день она была в новом, нарядном платье, и была хорошенькой-прехорошенькой, такой же красивой и манящей, как наша однокурсница-кореянка  Юля Цой…
      Говорила Айшат  быстро-быстро и почему-то шепотом,  часто оглядываясь по сторо-нам,  вела себя так, будто пришла она  на  своё первое тайное любовное свидание:
       –Здравствуйте, здравствуйте. Я к вам, я к вам.  Меня  дедушка  послал к вам.  Посы-лочку в Москву передать просил. Вот бидончик. В нём лекарство очень ценное, надо пе-редать. Для нашей больной родственницы надо передать. Дедушка вас очень просит. Он вам арбу давал, он  вам верблюда  давал. Вот, бидончик возьмите. В нем сало курдюч-ное, овечий жир. Это лекарство. А вот адрес на бумажке записан. Адрес хозяйки-молдаванки. Она живет под Москвой в большом доме. В большом  посёлке, в посёлке «Дружба»…
      Айшат, протягивая  ко мне пятилитровый алюминиевый бидон и в четверть сложен-ный листок бумаги с адресом подмосковной  молдаванки, продолжала нежно частить, ласково и нежно смотрела мне в глаза:
      – Возьмите, прошу вас. Дедушка просит, все просят. Почтой нельзя посылать, почта долго идёт, сейчас жарко, лекарство испортится! Надо быстро-быстро. Надо поездом. Прошу вас! Вот  адрес. Это где-то под Москвой, кажется в Медведково, за Лосем, посё-лок «Дружба».. Я туда через год  приеду! Хотите, мы встретимся?  Хотите? Я буду очень  рада. Возьмите бидончик! Что вам стоит?! Доброе дело душу греет, а телу силы даёт. Так мой  дедушка говорит. Возьмите, пожалуйста,  я вас очень прошу. Очень-очень…
      Видит  бог, я был очарован Айшат,  почти загипнотизирован ею, но  не хотел брать этот бидон с курдючным салом с собой. Внутренний голос предупреждал меня о грозя-щей опасности: «Будь осторожен,  это опасно, не бери, не бери, не делай этого!». Но я (в который раз!)  не внял голосу рассудка, дал слабину и покорно, как глупый барашек, взял этот   бидон с лекарственным  жиром – уж очень хорошенькой была Айшат в то мгнове-ние, хорошенькой, сладенькой и желанной. Ох, эти мне загадочные девушки Востока,  дикие цветы дикой степи, юные кобылицы на бескрайних просторах земли.
      Освободившись от посылки с лекарством, Айшат  успокоилась  и смело отошла  прочь к стайке своих подружек. Мы же уселись на  скамейки специально оборудованных грузовых машин и двинулись в сторону станции  Жаксы к поезду «Караганда-Москва». Я сидел, понуро склонив голову, и зажимал между  коленями бидон Айшат, а внутренний голос в такт сердца твердил и твердил: «Дурак! Дурак!  Дурак! Дурак! Дурак! Дурак! Ду-рак!»
      С тех пор,  о чём бы я ни вспоминал,  о добрых и недобрых своих делах и поступках, каждый раз, почти автоматически включался этот  внутренний, чёткий  как метроном, го-лос безжалостной самооценки: «Дурак! Дурак! Дурак! Дурак! Дурак! Дурак! Дурак!». А по-том наваливалась подсердечная тоска, и из груди  вырывался беззвучный вопль вопию-щего в пустыне: «Видите, я гибну. Глядите, я погибаю. Видите, я гибну. Видите, я гибну. Спасите меня! Спасите меня! Спасите меня!» Казалось бы, отчего эти вопли души, эта  беспричинная «Иовиада», разве подобен я несчастному Иову с  его бесчеловечными страданиями?  Я жив, здоров, дееспособен, руки целы, ноги целы, что ещё? Вот уже со-рок  пять лет прошло с той поры, со дня моей целинной эпопеи, а я продолжаю вспоми-нать  о ней, с чувством  гадливого разочарования.  Как будто меня кто-то сильно и осно-вательно обманул, облапошил на всю мою оставшуюся жизнь, как будто там, в северо-восточном Казахстане я сам  необратимо и почти смертельно обманулся во всем, во всех своих чаяниях и надеждах.
      Дурак, дурак,  дурак, – говорю я себе и спрашиваю: зачем я  туда поехал?  За день-гами? Да разве это такие большие деньги за такой напряжённый, изнурительный труд? Даже смешно о них говорить! Такие деньги, почти такие, при такой  трате  сил и здоровья я бы мог заработать в ночной  путейской бригаде  московского  метро.
      Может,  я поехал на целину   за романтикой, за новыми впечатлениями?  Если так, то всё равно я дурак, притом  дурак в квадрате. Какая к чёрту романтика?!   Мне ли  быть романтиком? Мне ли,   рождённому  и жившему    в землянке?   Мне ли, который   испытал на себе  голод,   и  суровую  прозу жизни  послевоенных лет,  быть романтиком?  Однако я поехал, поддался  всеобщему стадному чувству таких же, как сам  провинциальных, идеологически обработанных молодых дурачков и дурочек.   Я был настолько глуп и наивен, что даже не заметил самого очевидного: никто из моих   однокурсников-москвичей, (ни один!) не  записался в строительный студенческий отряд!   Жить и не замечать вокруг  себя очевидного и тем более странного и необъяснимого, жить  как во сне – обычное состояние влюблённого, но я ведь не был тогда  ни в кого по-настоящему влюблён.   Ну, может быть, в Таню  Вутечич, в девичестве  Чудинову? Ну и что? Это не даёт ни кому право быть имбецилом…
      Знал ли я в ту пору о так называемом  «Золотом треугольнике» в Юго-Восточной Азии, где   издавна  выращивается и готовится  львиная доля героина? Кое-что знал, что-то слышал, но не придавал  этому никакого значения. Знал ли я о Чуйской долине, где на огромных пространствах от  Ташкента на западе до  Алма-Аты на востоке, от кир-гизских гор на юге,  до пустыни Муюн-Кум  на севере,    давно идёт   скрытая  битва во-круг обычного с виду сорняка, особой конопли, имеющей особые наркотические свойст-ва, из которой делают героин? Знал, но в основном  из рассказов бывалых зэков-москвичей, реабилитированных в хрущёвскую оттепель. Кое-что о «дури» рассказывал нам Варлам Шаламов в общежитии Литинститута, когда мы гостили  у Новеллы Матвее-вой…  Потом ещё кто-то рассказывал  о Чуйской долине и «коксе» на старом Арбате…
      Чуйская долина   в масштабах всей страны тот  же  «Золотой треугольник, край веко-вечного растения, самого живучего, стойкого и самого неприхотливого дающего человеку райское забвение и золотые сны.  Но не только Чуйская долина  была и есть родиной  особой конопли. На громадных просторах Казахстана, на четырёх миллионах гектаров неосвоенной и нераспаханной  земли стоит она стеной выше человеческого роста и удерживает своей мощной корневой системой надвигающиеся  на оазисы пески.
      Испокон веков кружатся над этими дикорастущими плантациями  странного вида «хищные птицы» –  наркодельцы, гонцы, группы, банды со всей страны, люди, имеющие громадные деньги, люди с капиталом, приумножающие свой капитал в тысячу раз за од-ну операцию.  В то время когда  одна огромная часть населения  всей страны осваивала под  хлеб целинные земли Казахстана, другая ничтожно малая часть  успешно «осваи-вала» добычу марихуаны, приносящей доход несравнимый с добычей колымского золо-та.
      Уже тогда, в той же самой Кийме, для человека наблюдательного и пытливого было видно, что между  местными жителями, местной милицией, чекистами и заезжими «гон-цами» с Кавказа,   наметился тесный союз.  Местные жители уже тогда занимались заго-товкой сырья. На каждой чабанской точке всегда стоял стожок скошенной конопли, жду-щий своего покупателя.  Каждый  чабан был готов к приезду  милиции или «гонца», ждал, кто первый приедет. Если приедет милиция, то стожок конопли будет сожжён, если най-дётся  лишний литр бензина. Если приедет  «гонец», то он возьмёт уже готовый, высу-шенный товар, и чабан возьмёт за него водку, деньги, индийский чай. А сколько в степи стоит ещё таких стожков – один  чабан знает.  Что ему, трудно взять косу да скосить вер-хушки  конопли во время  цветения? Просушил, набил в мешки, отвёз в укромные мес-течки, спрятал. Он, чабан, каждый камешек и каждый кустик в своих владениях знает.
      Настанет время, приедут из Сибири, с Поволжья, с Кавказа, из Центральной России его постоянные клиенты, обработают массу, вынут палочки и всякий мусор – и вот она, готова марихуана, а по-местному, шала. Кроме чабанов,  заготовкой шалы занимается и молодёжь, она  быстро поняла вкус легких денег. 
      На эти деньги всегда строились двухэтажные особняки, покупались машины, скола-чивались огромные богатства.  Уже тогда к этому  бизнесу привлекались даже дети и молодые девушки, которые в дни сбора зелья раздевались догола и потные бегали по зарослям цветущей конопли до тех пор, пока не покрывались с ног до головы толстым слоем  пыльцы. Потом эта пыльца соскабливалась с их тел острым ножом – и получался самый дорогой товар.  Но тогда ничего, кроме  удивления,  у меня этот факт не вызывал.  Для меня эти занятия были одним из местных национальных обычаев, связанных с ша-манством и  и пережитками языческих верований. Вполне возможно, что и Айшат со своими сестрёнками и братишками этим сбором пыльцы занималась, когда жила у деда на стойбище…
      Не раз и не два видел я стожки сушёной конопли в  стойбище Тойпак, куда ездил пить кумыс. Я видел   большие вязанки конопли и в  юртах аксакалов,   висящие на виду у всех вместе  с вязанками лекарственных трав.   Видел я всё это, знал, но не придавал этому никакого значения, ибо продолжал жить иллюзиями, пребывал в «золотых снах» советской идеологии, которые, как оказалось позже, также губительны для наивного мо-лодого человека, как и «золотые сны» наркотического опьянения…
       Ни один студент-москвич, ни одна  девушка-москвичка, никто из москвичей  не по-ехал  с нами   ни за деньгами, ни за туманами, ни за этой  надуманной и лукавой комсо-мольской романтикой, с её кострами, палатками, гитарами и бардовыми песенками о Домбае, о пиратах, пиратской бригантине, алых парусах и прочей дребеденью в духе Багрицкого, Когана и Светлова. Что так? Почему? Я об этом тогда  как-то  не думал, не размышлял, а жаль, очень жаль. Будь всё иначе, интересуй меня тогда  основы высшей социологии и социальной психологии,  пожалуй, не было бы в моей жизни этой трудной дороги   на Княж-Погост…
      Вспоминаю свою затею с «похоронами» гипсового вождя и в сотый, тысячный раз по-вторяю про себя  и вслух:  дурак! Какой  же я дурак! Какой  же я дурак!  Какой  же я всё-таки  дурак!   В последние годы,  когда  волна  наркомании захлестнула всю Россию, ко-гда сегодня наркобароны  (особенно цыганские бароны) сколачивают при  поддержке  властей на продаже наркотиков  огромные состояния, я всё чаще  вспоминаю этот пяти-литровый алюминиевый бидон Айшат с курдючным  топлёным  бараньим жиром. Вспо-минаю и ругаю себя за свою идиотскую веру в человека, в гуманизм, в  так называемую  интернациональную дружбу и единство и за ту  простоту русской  души, которая хуже во-ровства.
      Идиот, говорю я себе, зачем ты, придурок,  вопреки голосу здравого рассудка, взял этот дурацкий бидон у хитрой казашки?  Уже тогда можно было догадаться, что  не це-лебный бараний жир  был в этом бидоне, а большая партия очищенного гашиша, зали-тая доверху  несвежим  курдючным топлёным салом!  Другой бы на моём месте обяза-тельно справился бы  у этой «цыганки-молдаванки»  о здравии  родственницы Айшат, постарался бы  увидеть её и передать лично низкий  поклон  от родственников из далё-кого Казахстана. А я даже не заметил  ничего подозрительного в поведении этой пресло-вутой  «молдаванки» из подмосковной  Перловки, её  странной нервозной суетливости, её крайней, несвойственной южанам негостеприимности. Она, эта цыганка,  даже не уго-стила меня чаем, даже  не поблагодарила меня за  доставку ценного лекарства! Напро-тив, она постаралась как можно  быстрее выпроводить меня  за пределы своей огромной дачи. Другой бы на моём месте это заметил бы, а я не заметил. И  поделом мне! Другой  обязательно сделал бы для себя  полезный вывод, а  я  нет. Одним словом, я  уже  тогда был идеальным кандидатом в насельники  Княж-Погоста…
      До сих пор не пойму, как  этот  бидон Айши  ускользнул от внимания провожающих нас  аборигенов, ведь среди них точно  были внештатные и добровольные осведомители  и  сексоты.  Неужели тогда меня спас мой ангел-хранитель?  Когда об этом думаешь, всегда  приходит на ум мистика, которую почему-то сегодня   не хочется мне  отрицать. Попадись я в то время в лапы органов правопорядка с такой большой партией гашиша, мне бы  чекисты припомнили многое: мою первую книжку стихов «Лилии и волки»,   моё увлечение  «философией жизни» Фридриха Ницше и русским символизмом, и даже. да-же то,  что я  ещё не совершил, но уже втайне  замыслил   «это»  запретное  совершить.
     Если сегодня  за сбыт   десяти грамм  гашиша дают  десять лет лишения свободы в колонии строгого  режима, то, сколько бы лет  мне дали  тогда, в советские времена за перевоз и распространение  четырех килограмм  гашиша?  Или пятнадцать лет, или высшую меру – расстрел  в подвалах тюрьмы. Стоило ли мне рождаться в таком случае? И в чём  именно  тогда   заключался бы смысл  моей жизни с точки зрения  высшего  предназначения  человека?
      Каким    я был идиотом  таким и остался. Имею ли я право быть свидетелем  своей эпохи, кому могут быть интересны мои откровения,  показания старого вырожденца,  им-бецила и  недоумка? Никому. Однако я их пишу, так как в своё время обещал это сде-лать весьма уважаемым людям, я  им давал клятву. А раз так, то я не хочу быть  клятво-преступником, ибо  это хуже измены  Родине…
       Не знаю, может,  напрасно корю я себя за своё слепое верхоглядство и затянувшую-ся до неприличия социальную незрелость? Ведь откуда мне было знать об изнанке со-ветского общежития в условиях тотального информационного вакуума?  Откуда, напри-мер, мне было знать, что ещё в  конце шестидесятых годов  в той же Киргизии в районе Прииссыккулья,  открыто и  на вполне законных основаниях   возделывался опийный мак. В разгар сельскохозяйственных работ на двух тысячах гектаров плантаций мака трудились даже  школьники. Возделывался мак  самым примитивным способом, охраны и контроля практически не было, воровали опийную маковую смолку все кому не лень, и Киргизия  являлась глобальным поставщиком опия на всесоюзный рынок, стране нужна была валюта, миллионы и миллионы долларов.
     Уже тогда в Киргизии  и Казахстане наркомафия создала  себе официальную базу, скупила на корню   весь чиновничий аппарат и местные отделения КГБ и в первую оче-редь милицию. Опий здесь и марихуана практически ничего  не стоили, а в Москве ста-кан маковой соломки стоил  полумесячной зарплаты  простого инженера…  В  конце «ли-хих» девяностых годов,  по сведениям МВД России годовой оборот наркобизнеса соста-вил сорок миллиардов рублей, только одна Москва ежегодно потребляла  шестнадцать тонн различных наркотиков.
      Почти  полвека прошло   с той поры, когда   моему поколению пришлось многое в своей жизни пересматривать  самым решительным образом. Что-то  нам удалось  пере-осмыслить и переоценить, а что-то нет. Взять, например, тот же  сталинизм  и связанный с ним образ Сталина. До сих пор идут ожесточенные споры на эту тему.  Идёт этот спор и  во мне самом…
        Давно  уже тема  русского абсолютизма, тема тирании стала волновать меня не са-ма по себе, а только  в плоскости социальной психологии, религиозных, морально-нравственных критериев, высшей социологии с её затратной  «бухгалтерией  смерти», в которой прописано всё до мелочей. Например, во сколько человеческих жизней, и в ка-кую приблизительно  сумму (в золотых рублях) обошёлся народу данный   вождь, тиран, царь, президент  или государственный аппарат, точнее, власть.   У каждого из нас свой Сталин, и в каждом из нас его образ  периодически меняется, ибо меняется окружающая нас действительность. Сегодня Сталин для меня – обычный человек, которого на ста-рости лет,  немощного и дряхлого добили,  предали, обманули, оболгали, извратили и   отреклись. 
     Его предали даже те, кого он по-своему уважал и кому в чём-то и как-то доверял. Это и некогда любимая жена Надежда Аллилуева, ставшая лесбиянкой.  Это  и его «лучший друг», единомышленник и соратник по идее мирового  господства Адольф Шикльгрубер, легко соблазнённый  щедрыми посулами  руководителей Ордена Золотого Тельца и предавший  Сталина в самый неожиданный  для него момент. А Сталин  так верил «Адольфу Ивановичу», его клятвам о ненападении и  тесном сотрудничестве во время их  последней встречи в Магараче.  Гений и  злодейство в политике, увы,  часто   бывают  легко  совместимыми.
      Нет,  мне не жалко Сталина.  Не жалко хотя бы потому, что в тех бедах, которые об-рушились сегодня на Россию, виновата отчасти  сталинская система, породившая рене-гатов и предателей  нашей Родины. И сегодня мне  абсолютно не жалко  всех малых и  больших партийных функционеров, убитых по  указанию Сталина, ибо то, что они  сотво-рили с Россией и её народом затмевает по свои  масштабам  все «роковые ошибки» ве-ликого тирана ХХ века. Мне стыдно за них.  Мне стыдно вспоминать их имена, как они  быстро меняли свои  убеждения и «светлые идеалы, сразу же после  смены портретов вождей в своих кабинетах. Кто  погубил великую державу, кто убил  СССР?  Двурушники и  перевёртыши  со Старой площади  с помощью кукловодов с Лубянки.  СССР убил его  сынок-охранник  КГБ СССР, предатель, клятвопреступник  и отцеубийца.  Как оказалось, именно Комитет Государственной  Безопасности был главным кукловодом проклятой «перестройки – катастройки», именно с Лубянки дирижировали массовыми беспорядка-ми и управляли кремлёвскими марионетками, «просравшими (как сказал когда-то Сталин бандитам-подельникам) государство, завещанное нам  Лениным», великую  державу.
       Почему спецслужбы,  всю жизнь гнобившие  всех инакомыслящих и меня в какой то мере, созданные для защиты советской власти и  коммунистических идей, стали её па-лачами и могильщиками? Как и когда произошло перерождение «рыцарей революции» в отпетых иуд с  грязными руками,  холодным сердцем и головой,  занятой мыслями о про-даже Родины и  «золота партии», организацией оффшоров  и коммерческих банков? Ка-ким образом органы государственной  безопасности превратились в рассадник  государ-ственной измены?
       Нет,  мне не жалко Сталина.  Мне не жалко и его соратников, продолжателей  его дела, его слепых почитателей и  его врагов. Мне жалко только обманутых, униженных и оскорблённых тружеников,  но более всего мне жалко себя и младенцев, которые  только что родились на белый свет. Нет, я не романтик, я не мечтатель, не  наивный дурак и прекраснодушный идиот князь Мышкин. Нет, нет, я не жалею, что зарыл истукана. Я пра-вильно сделал, что похоронил тогда  Сталина. Сталину не место на скотном дворе, но  ему нет места и  в моей душе…
               
                Да, я умру.  Но и король  умрёт,
                Его  проклятьем помянёт народ,
                Как я  проклял его стихами!

– написал когда-то, кажется в 1952 году,   «средневековый поэт  Гийом  дю Вентре», зэк, внук обрусевшего немца Юрий Вейнарт со своим другом Яковом  Хароном, сидельцем сталинского ГУЛАГа, «спецпоселенцем»  Нарымского  края…