Зависть

   Моя семья - родители - технари - жила очень скромно, как и все в нашем заводском околотке. Мы, дети, стаей носились по двору, играли в лапту, дрались, сплавлялись по речке Лососинке на камерах, посиневшие тряслись у костра, все были одинаково худые, полуголодные и  очень счастливые. 

Отцу, как начальнику самого ответственного и сложного цеха - экспериментального- дали огромную квартиру в доме с башенками, который построили пленные немцы после войны,  и мы всем двором в ней носились по потолку.  А в одной из башенок у нас был штаб. Почти как у Тимура Гайдара.

Отец половину рабочего времени проводил в своем КБ, а другую половину - на полигонах. Или был в командировках в  разных частях страны. Мама, тоже конструктор в НИИ,  стояла за кульманом.   
Дома было неуютно.

В нашем классе была девочка Маша с вычурной фамилией Тульчинская. Она жила в своем доме за высоким забором  с бабушкой и дедушкой. Бабушка была толстой уютной коровой, от которой пахло молоком . Она пекла пироги, называла Машу Машенькой ( меня мои всегда Лидкой), подавала обед на подносе в гостиной (слово ласкало слух и унижало одновременно), а у деда был свой кабинет.  Он ходил по дому в шелковом стеганом халате. Это тоже восхищало и унижало. У моего отца был всего лишь один костюм. Но и в нем он был элегантен! Ну, не об этом.

С нашей шпаной Машке  играть было запрещено. Меня допустили до дома, видимо, считая приличной из-за родителей.    

Первый раз я у них попробовала гастрономическое чудо: сливочные сосиски с пюре . Все это за круглым столом со скатертью. Это было очень непривычно, так уютно, а у меня задерганные родители, вечный кульман, чертежи повсюду, бабушка - главный редактор районной  газеты - вся в своих командировках и ночной писанине,  которой ни блины, ни пироги печь некогда. А тут уют...
Завидно. 

Папа у Маши был капитаном дальнего плаванья и жил со своей   женой-домохозяйкой  во Владивостоке, который Маша небрежно называла Владиком,  еще она показывала мне крабов и давала слушать океан в раковине.
Я гибла от зависти. 

У них был сад за высоким забором с яблонями и клубникой - а мы яблоко могли грызть всем двором!- мебель в чехлах (так было в коттедже, который сгорел в блокаду,  у моих деда и бабушки в Ленинграде), но самое главное - ПИАНИНО... Это было черное лакированное чудо с канделябрами по бокам и  ажурным пюпитром. Прикасаться к нему уже было счастьем. 
Завидно.   

Я людей, играющих на музыкальных инструментах, воспринимаю, как небожителей. И испытываю комплекс неполноценности до сих пор.

И вот Маша садится за это чудо на круглый лакированный табурет, начинает давить пальцами сразу на две ноты, повторять раздраженно волшебное слово "сольфеджио" (тоже от небожителей) и безбожно фальшивить, а я, с АБСОЛЮТНЫМ слухом, стоя за ее спиной, в цыпках, с ключом на шее, кусаю пальцы и рыдаю молча. 

Какие же это были страдания!

И еще я подобные страдания испытывала уже студенткой. 

Бабушка Лида, мамина мама, играла. У нее до войны был кабинетный рояль Стейнвей , который в блокаду  на дрова разобрали. Потом у нее был "Красный Октябрь". Я помню, она играла "К Элизе" Бетховена и фальшивила. Я страдала.
И завидовала.   

Ну, почему?  Почему?

Просила мою мать: отдай меня в музыкальную школу (много ли детей сдаются добровольно на музыкальную каторгу?) - нет! Пианино дорого. И брата надо растить, раз уж ты его выпросила. 

Так она сломала мою первую мечту.

Потом было еще насколько.